Онлайн чтение книги Чёрный тюльпан The Black Tulip
VI. НЕНАВИСТЬ ЛЮБИТЕЛЯ ТЮЛЬПАНОВ

С этого времени Бокстелем овладела уже не забота, а страх. Когда человек трудится над осуществлением какой-нибудь заветной цели, это придает усилиям его духа и тела мощь и благородство. Их-то Бокстель и утратил, думая только о том, какой вред причинит ему замысел соседа.

Ван Барле, как можно было предполагать, применил к делу все свои изумительные природные дарования и добился превосходных результатов, вырастив красивейшие тюльпаны.

Корнелиус успешнее кого бы то ни было в Харлеме и Лейдене (городах с самой благоприятной почвой и самым здоровым климатом) достиг большого разнообразия в окраске и в форме тюльпанов и увеличил количество разновидностей их.

Он принадлежал к той изобретательной и простодушной школе, что с седьмого века взяла своим девизом афоризм «Пренебрегать цветами — значит оскорблять Бога», развитый в 1653 году одним из ее приверженцев.

Это была посылка, на которой последователи школы тюльпановодства, самой необычайной из всех школ, построили в 1653 году следующий силлогизм:

«Пренебрегать цветами — значит оскорблять Бога.

Тюльпаны прекраснее всех цветов.

Поэтому тот, кто пренебрегает ими, безмерно оскорбляет Бога».

На основании подобного заключения четыре или пять тысяч цветоводов Голландии, Франции и Португалии (мы не говорим уже о цветоводах Цейлона, Индии и Китая) могли бы, при наличии злой воли, поставить весь мир вне закона и объявить раскольниками, еретиками и достойными смерти сотни миллионов людей, равнодушных к тюльпанам.

И не следует сомневаться, что Бокстель, хотя и был смертельным врагом ван Барле, стал бы во имя этого сражаться вместе с ним под одними знаменами.

Итак, ван Барле достиг больших успехов, и о нем стали всюду столько говорить, что Бокстель навсегда исчез из списка известных тюльпановодов Голландии, а представителем дордрехтского тюльпановодства стал скромный и безобидный ученый Корнелиус.

Так из маленькой веточки черенка вдруг появляются необычайные побеги и от бесцветного шиповника с четырьмя лепестками ведет свое начало великолепная благоухающая роза. Так иногда корни королевского рода выходили из хижины дровосека или из лачуги рыбака.

Ван Барле, весь ушедший в свои работы по высаживанию, выращиванию и сбору цветов, ван Барле, прославляемый всеми тюльпановодами Европы, даже и не подозревал, что рядом с ним живет несчастный развенчанный король, чьим престолом он завладел. Он успешно продолжал опыты и благодаря своим победам в течение двух лет покрыл свои гряды чудеснейшими творениями, равных которым никогда никто не создавал после Бога, за исключением, может быть, только Шекспира и Рубенса.

И вот, чтобы получить представление о страдальце — такого Данте забыл поместить в своем «Аде», — нужно было только посмотреть на Бокстеля. В то время как ван Барле полол, удобрял и орошал грядки, в то время как он, стоя на коленях на краю грядки, выложенной дерном, занимался обследованием каждой жилки на цветущем тюльпане, раздумывая о том, какие новые видоизменения можно было бы в них внести, какие сочетания цветов можно было бы еще испробовать, — в то время Бокстель, спрятавшись за небольшим кленом (он посадил его у стены, устроив себе как бы ширму), с воспаленными глазами, с пеной у рта следил за каждым шагом, за каждым движением своего соседа. И когда тот казался ему радостным, когда он улавливал на его лице улыбку или в глазах проблески счастья, он посылал ему столько проклятий, столько свирепых угроз, что непонятно даже, как это ядовитое дыхание зависти и злобы не проникло в стебли цветов и не внесло туда зачатков разрушения и смерти.

Вскоре — так быстро разрастается зло, овладевшее человеческой душой, — Бокстель уже не довольствовался тем, что наблюдал только за Корнелиусом. Он хотел видеть также и его цветы, ведь он был в душе художником, и достижения соперника хватали его за живое.

Он купил подзорную трубу и при ее помощи мог следить не хуже самого хозяина за всеми изменениями растения с момента его прорастания, когда на первом году показывается из-под земли бледный росток, и вплоть до момента, когда, по прошествии пяти лет, начинает округляться благородный и изящный бутон, а на нем проступают неопределенные тона будущего цвета и когда затем распускаются лепестки цветка, раскрывая наконец тайное сокровище чашечки.

О, сколько раз несчастный завистник, взобравшись на лестницу, замечал на грядках ван Барле такие тюльпаны, что ослепляли его своей изумительной красотой и подавляли его своим совершенством!

И тогда, после периода восхищения, которое он не мог побороть в себе, им овладевала лихорадочная зависть, разъедавшая грудь, превращавшая сердце в источник мучительных страданий.

Сколько раз во время этих терзаний — описание их не поддается перу! — Бокстеля охватывало искушение спрыгнуть ночью в сад, переломать растения, изгрызть зубами луковицы тюльпанов и даже принести в жертву безграничному гневу самого владельца их, если бы тот осмелился защищать свои цветы.

Но убить тюльпан — это в глазах настоящего садовода преступление ужасающее!

Убить человека — это еще куда ни шло.

Однако же непрерывные, ежедневные достижения ван Барле в науке, которых он добивался как бы инстинктом, доводили Бокстеля до такого приступа озлобления, что он замышлял забросать палками и камнями гряды тюльпанов своего соседа.

Но он представлял себе, как на другое утро при виде этого разрушения ван Барле произведет дознание и установит, что дом расположен далеко от улицы, что в семнадцатом веке камни и палки не падают больше с неба, как во времена амаликитян, и виновник преступления, даже если он действовал ночью, будет разоблачен и не только наказан правосудием, но и обесчещен на всю жизнь в глазах всех европейских тюльпановодов. Тогда Бокстель сменил ненависть на хитрость и решил применить тот способ, что не скомпрометировал бы его.

Правда, он долго искал его, но наконец нашел.

Однажды ночью он привязал двух кошек одну к другой за задние лапы бечевкой в десять футов длины и бросил их со стены на середину самой главной гряды, можно сказать королевской гряды, где находились не только «Корнелий де Витт», но также «Брабантец» — молочно-белый и пурпурно-красный, «Мраморный» из Ротра — сероватый, красный и ярко-алый, «Чудо», выведенный в Харлеме, а также тюльпаны «Голубиный темный» и «Голубиный блекло-светлый».

Обезумевшие от падения с высокой стены, животные, оказавшись на грядке, сначала бросились в разные стороны, пока не натянулась связывающая их бечевка. Но затем, чувствуя невозможность бежать дальше, они с диким мяуканием заметались во все стороны, ломая своей бечевкой цветы, — в общем, разыгралась битва. После пятнадцатиминутной яростной борьбы им удалось разорвать связывавшую их бечевку и они исчезли.

Бокстель, спрятавшись за кленом, ничего не видел в ночной тьме, но по бешеному крику двух кошек он представил себе картину разрушения, и сердце его, освобождаясь от желчи, наполнялось радостью.

Желание убедиться в причиненных им повреждениях у Бокстеля было так велико, что он остался на месте до утра, чтобы собственными глазами посмотреть, в какое состояние пришли грядки его соседа после кошачьей драки.

Он окоченел от предрассветного тумана, но не чувствовал холода, согреваясь надеждой на месть, когда горе соперника вознаградит его за все страдания.

При первых лучах солнца дверь белого дома открылась. Показался ван Барле и направился к грядкам с улыбкой человека, проведшего ночь в своей постели и видевшего приятные сны.

Вдруг он замечает на земле, еще накануне ровной, как зеркало, борозды и бугры; вдруг он замечает, что симметричные гряды его тюльпанов в полном беспорядке, подобно солдатам батальона, среди которого упала бомба.

Побледнев как полотно, он бросился к грядам.

Бокстель задрожал от радости. Пятнадцать или двадцать тюльпанов, разодранных и помятых, лежали на земле: одни согнутые, другие совсем поломанные и уже увядшие. Из их ран вытекал сок — эту драгоценную кровь ван Барле согласился бы восполнить ценой своей собственной крови.

О неожиданность, о радость ван Барле! О неизъяснимая боль Бокстеля! Ни один из четырех знаменитых тюльпанов — именно на них покушался завистник — не был поврежден. Они гордо поднимали прекрасные головки над трупами своих сотоварищей. Этого было достаточно, чтобы утешить ван Барле. Этого было достаточно, чтобы повергнуть убийцу в отчаяние. Он рвал на себе волосы при виде совершенного им преступления (и совершенного напрасно).

Ван Барле, оплакивая постигшее его несчастье, хотя оно, в конце концов, по воле Бога оказалось менее значительным, чем оно могло бы быть, не понимал причины случившегося. Он только навел справки и узнал, что ночью слышалось ужасающее мяуканье. Впрочем, он и сам убедился в том, что тут побывали кошки, по следам их когтей, по клочкам шерсти, оставленным ими на грядках, на которых, так же как и на листьях раздавленных цветов, дрожали равнодушные капли росы. Желая избегнуть в будущем подобного случая, он распорядился, чтобы впредь в саду, в сторожке у гряд, ночевал садовник.

Бокстель слышал, как сосед давал это распоряжение. Он видел, как в тот же день принялись строить сторожку, и довольный, что остался вне подозрений, но возбужденный больше чем когда-либо против удачливого садовода, стал ждать более подходящего случая.

Это происходило приблизительно в то время, когда общество тюльпановодов Харлема назначило премию тому, кто вырастит (мы не решаемся сказать «сфабрикует») большой черный тюльпан без единого пятнышка, — задача никем еще не разрешенная и считавшаяся неразрешимой, так как в то время в природе не существовало даже темно-коричневых тюльпанов.

И все с полным основанием говорили, что учредители конкурса могли бы с тем же успехом назначить премию в два миллиона флоринов, вместо ста тысяч, так как все равно добиться разрешения задачи невозможно.

Тем не менее весь мир тюльпановодов переживал величайшее волнение.

Некоторые любители увлеклись этой идеей, хотя и не верили в возможность ее осуществления; но такова уж сила воображения садоводов: считая заранее свою задачу невыполнимой, они все же только и думали об этом большом черном тюльпане, считавшемся такой же химерой, как черный лебедь Горация или белый дрозд французских легенд.

Ван Барле был в числе тех тюльпановодов, кто увлекся этой идеей; Бокстель был в числе тех, кто строил на ней расчеты.

Как только эта идея засела в проницательной и изобретательной голове ван Барле, он сейчас же спокойно принялся за посевы и все необходимые работы, для того чтобы превратить красный цвет тюльпанов, уже культивировавшийся им, в коричневый, а коричневый — в темно-коричневый.

На следующий же год ван Барле вывел тюльпаны темно-коричневой окраски, и Бокстель видел их на его грядах, в то время как он сам добился лишь светло-коричневого тона.

Быть может, было бы полезно изложить читателям замечательные теории, доказывающие, что тюльпаны приобретают окраску под влиянием сил природы; быть может, нам были бы благодарны, если б мы установили, что нет ничего невозможного для садовода, благодаря своему таланту и терпению использующего тепло солнечных лучей, мягкость воды, соки земли и движение воздуха. Но мы не собираемся писать трактата о тюльпанах вообще: мы решили написать историю одного лишь тюльпана, и этим ограничимся, как бы ни соблазняла нас другая тема.

Бокстель, снова побежденный превосходством своего противника, почувствовал полное отвращение к цветоводству и, дойдя почти до состояния безумия, целиком предался наблюдению за работой ван Барле.

Дом его соперника стоял на открытом месте. Освещенный солнцем сад, комнаты с большими окнами, сквозь которые снаружи видны были ящики, шкафы, коробки и этикетки, — подзорная труба позволяла заметить все мельчайшие подробности. У Бокстеля в земле сгнивали луковицы, в ящиках высыхала рассада, на грядах увядали тюльпаны, но он отныне, не жалея ни своих сил, ни своего зрения, интересовался лишь тем, что делалось у ван Барле. Казалось, он дышал только через стебли его тюльпанов, утолял жажду водой, орошающей их, и утолял голод мягкой и хорошо измельченной землей — ею сосед посыпал свои драгоценные луковицы. Однако наиболее интересная работа производилась не в саду.

Когда часы били час ночи, ван Барле поднимался в свою лабораторию, в остекленную комнату, куда с помощью подзорной трубы легко проникал взгляд Бокстеля, и там, едва только сменившая дневной свет лампа ученого освещала окна и стены, можно было увидеть, как работает гениальная изобретательность его соперника.

Бокстель наблюдал, как тот просеивает семена, как поливает их жидкостями, предназначенными для того, чтобы вызвать в них те или иные изменения, как подогревает некоторые семена, потом смачивает их, потом соединяет с другими путем своеобразной, чрезвычайно тщательной и искусной прививки. Ван Барле прятал в темном помещении те семена, что должны были дать черный цвет; выставлял на солнце или на свет лампы те, что должны были дать красный; ставил под присущие воде отблески те, из которых должны были вырасти белые тюльпаны — чистейшее воспроизведение недоступной пониманию водной стихии.

Эта невинная магия, плод соединившихся друг с другом детских грез и мужественного гения, этот терпеливый, упорный труд, к которому Бокстель считал себя неспособным, вся эта жизнь, все эти мысли, все надежды — все улавливалось подзорной трубой завистника.

Странное дело: такой интерес и такая любовь к искусству не погасили все же в Исааке Бокстеле его дикую зависть и жажду мщения. Иногда, направляя на ван Барле свою трубу, он представлял себе, что целится в него из мушкета, не дающего промаха, и искал пальцем собачку, чтобы произвести выстрел и убить ван Барле.

Но пора установить связь этих дней, когда один работал, а другой подглядывал, с приездом Корнелия де Витта, главного инспектора плотин, в свой родной город.