Онлайн чтение книги Нежная добыча The Delicate Prey and Other Stories
Нежная добыча

Было трое из филала, и они торговали кожами в Табельбала — два брата и юный сын их сестры. Оба старших купца были серьезные, бородатые мужчины, любители долго порассуждать о божественном медлительными жаркими часами в своем хануте возле рыночной площади; а юноша, естественно, почти всегда интересовался только чернокожими девицами из небольшого quartier réservé.[29] Дурного квартала (фр.). Одна казалась ему желаннее прочих, поэтому он не без грусти узнал от старших, что они отправляются в Тессалит. Но почти в каждом городе есть свой «квартал», и Дрисс рассудил, что сможет заполучить любую привлекательную обитательницу всякого «квартала», каковы бы ни были ее романтические обстоятельства; поэтому грусть его была недолгой.

Трое филали ждали прохлады, чтобы отправиться в путь. Им хотелось добраться до Тессалита быстрее, и они выбрали самую западную тропу, проходящую по самым отдаленным местам, прилегавшим к землям разбойников из племен региба. Эти грубые горцы давно уже не спускались с хаммады разорять караваны; и почти все считали, что последняя война в Сарго лишила их оружия, припасов и — главное — прежнего духа. К тому же маленький караван из троих путешественников и их верблюдов вряд ли привлек бы внимание региба, к которым издавна стекалась добыча со всей Мавритании и Золотого Берега.

Друзья из Табельбалы, в большинстве своем — тоже филалинские торговцы кожами, печально проводили их до окраины; затем попрощались и долго смотрели, как верблюды медленно удаляются к яркому горизонту.

— Если встретите региба, держите их впереди себя! — напутствовали они.

Опасность подстерегала их только в трех-четырех днях пути от Табельбалы; а через неделю они уже полностью минуют окраину земель, где кочуют региба. Погода стояла прохладная. Ночью они сторожили по очереди. Дрисс если не дремал, то доставал дудочку, и от ее пронзительных трелей дядя постарше с раздражением хмурился и отсылал его сидеть подальше оттуда, где расстелили одеяла. Всю ночь Дрисс играл печальные мелодии, какие вспомнятся: он полагал, что веселые песни уместны в «квартале», где человеку никогда не одиноко.

Когда сторожили дядья, они сидели молча, всматриваясь в ночь. Их было всего трое.

И вот однажды впереди возникла одинокая фигура — кто-то приближался к ним с запада по безжизненной равнине. Человек на верблюде; никого больше они, сколько бы ни озирали пустошь, не заметили. Караван приостановился; человек немного изменил направление. Они снова тронулись, и он тоже повернул верблюда. Сомнений не было — он хотел с ними говорить.

— Пусть подъедет, — проворчал старший дядя, еще раз оглядев пустой горизонт. — У нас ружья у каждого.

Дрисс рассмеялся. Нелепо даже допустить возможность каких-то неприятностей от одинокого всадника.

Приблизившись достаточно, фигура приветствовала их голосом, как у муэдзина:

— С’л’м алейкум! — Они остановились, не спешиваясь, и стали ждать, когда он подъедет. Скоро он снова окликнул их, и на сей раз ему ответил старший, но расстояние было еще велико, и человек не расслышал. Наконец, он подъехал настолько, что можно было разглядеть: его одежда не походила на одеяние региба.

— Он с севера, а не с запада, — решили они между собой. И обрадовались. Он подъехал совсем близко, однако спешиваться они не стали, а лишь важно раскланялись с верблюдов, не переставая пристально всматриваться в новое лицо и одеяние — не проскользнет ли где фальшь, которая может открыть им возможную правду: что человек этот — лазутчик региба, и те поджидают где-то на хаммаде, всего лишь в нескольких часах хода отсюда, или даже прямо сейчас едут параллельно тропе, догоняют их, рассчитывая настигнуть караван после наступления темноты, когда вокруг уже ничего не разглядишь.

Чужак, определенно, был не из региба; он был подвижный, веселый и бледнолицый, с небольшой бородкой. Дрисс поймал себя на том, что ему не нравятся маленькие живые глаза, которые, казалось, вбирали в себя все, ничего не выдавая; но так в нем мимолетно отозвалось лишь общее недоверие, рассеявшееся, как только они узнали, что человек — мунгари. Мунгар — святое место в этих краях, и его редких жителей уважают все паломники, что приезжают поклониться полуразрушенной святыне.

Пришелец не скрывал, что ему страшно одному в этих местах — как и того, как он рад встретить трех человек. Все спешились и сварили чай, чтобы скрепить дружбу; мунгари дал своего угля.

За третьей переменой он предложил им, поскольку их дороги почти совпадали, следовать вместе почти что до Таудени. Его яркие черные глаза перескакивали с одного филали на другого, а он рассказывал, какой он отличный стрелок и, конечно, по пути будет снабжать их добрым газельим мясом — или хотя бы аудадом. Филали призадумались; наконец, старший сказал:

— Договорились. — Даже если мунгари не проявит такой охотничьей сноровки, как бахвалился, их все равно в пути будет четверо, а не трое.

На третьей заре в величественной тиши восходящего солнца мунгари показал им низкие холмы к востоку от их пути.

—  Тимма. Я знаю эти земли. Ждите здесь. Если услышите выстрел, приходите — это будет значить, что есть газели.

Мунгари ушел пешим, карабкаясь по валунам, пока не исчез за ближайшим гребнем. «Он верит нам, — подумали филали. — Он оставил своих мегари, свои баулы и одеяла». Вслух ничего не сказали, но зная, что каждый думает так же, к чужеземцу все потеплели. Они сели ждать в прохладе раннего утра, а верблюды их ворчали.

Вряд ли в этом краю окажутся газели, но если они тут есть, а мунгари — такой охотник, как уверяет, им на вечер досталось бы мечуи, а это хорошо.

Медленно солнце всходило по жесткому синему небу. Один верблюд неуклюже поднялся и отошел в сторону, рассчитывая на сухую колючку или кустик где-нибудь в скалах, хоть что-нибудь, оставшееся с того еще года, когда здесь выпадали дожди. Он скрылся из виду, Дрисс побежал его искать и вскоре пригнал к остальным, покрикивая:

—  Хат!

Дрисс уселся. Внезапно раздался выстрел, за ним — долгая пустота и еще один выстрел. Донеслись они издалека, но в абсолютном безмолвии звучали отчетливо. Старший брат сказал:

— Я пойду. Кто знает? Может, там много газелей.

С ружьем в руке он взобрался наверх по камням и исчез.

Они снова стали ждать. Когда снова раздались выстрелы, то уже — из двух ружей.

— Может, они убили еще! — закричал Дрисс.

— Йемкин. Аллах велик, — ответил дядя, поднимаясь и беря ружье. — Я тоже хочу попробовать.

Дрисс расстроился: он надеялся пойти сам. Если б он только поднялся мгновением раньше, так бы и получилось; но даже тогда его, скорее всего, оставили бы с верблюдами. В любом случае, уже поздно; дядя сказал.

— Хорошо.

Дядя ушел, напевая песенку из Тафилалета: она была про финиковые пальмы и тайные улыбки. Несколько минут Дрисс еще слышал обрывки мелодии. Потом все звуки потерялись во всеохватной тишине.

Он стал ждать. Солнце становилось очень жарким. Он покрыл голову бурнусом. Верблюды глупо пялились друг на друга, вытягивая шеи и обнажая желто-коричневые зубы. Дрисс хотел поиграть на дудочке, но время казалось неподходящим: ему не терпелось, ему слишком хотелось быть там с ружьем, прятаться за валунами, выслеживать нежную добычу. Он подумал о Тессалите — интересно, какой он? Полно чернокожих и туарегов, конечно, оживленнее Табельбалы, ведь через него проходит большая дорога. Раздался выстрел. Дрисс подождал других, однако на этот раз их не было. Он снова представил себя среди валунов — вот он целится в бегущего зверя. Нажимает курок, животное падает. Появляются другие, он подстреливает всех. В темноте путешественники сидят у костра, набивая животы сочным жареным мясом, и лица их блестят от жира. Все счастливы, и даже мунгари признал, что молодой филали — лучший охотник из всех.

В наступавшей жаре Дрисс задремал, и разум его витал над равниной из мягких бедер и маленьких упругих грудей, похожих на песчаные дюны; обрывки песни плыли, словно облака по небу, и воздух был густ от вкуса жирного мяса газели.

Дрисс сел и быстро осмотрелся. Верблюды лежали, вытянув перед собой шеи. Ничего не изменилось. Он встал, с тревогой вгляделся в каменистый горизонт. Пока он спал, в его сознании поселилось чьего враждебное присутствие. Переведя в мысль то, что он уже ощутил, Дрисс вскрикнул. Едва увидев эти маленькие бегающие глаза, он не поверил их владельцу, но дядья приняли незнакомца, и подозрение уползло во тьму его рассудка. Теперь, разбуженное сном, оно вернулись. Дрисс обернулся к раскаленному склону и вгляделся в валуны, в черные тени. В памяти его вновь раздались выстрелы в скалах, и он понял, что они значили. Всхлипнув, так что перехватило горло, он подбежал и сел на своего мегари, поднял его и, до конца не сообразив, что делает, отъехал уже на несколько сотен шагов. Он остановил верблюда, и какое-то мгновение посидел, не шевелясь, глядя на оставленную стоянку со страхом и нерешительностью. Если дядья мертвы, делать больше нечего — только выехать в открытую пустыню как можно скорее, подальше от этих камней, которые могли скрывать целящегося мунгари.

Вот так, не зная пути в Тессалит, почти без воды и пищи, он пустился вперед, время от времени поднося руку к лицу и смахивая слезы.

Два, три часа он ехал так, не замечая, куда идет мегари. Вдруг он выпрямился, шепотом проклял себя и с бешенством развернул животное. Сейчас его дядья могли уже сидеть в лагере вместе с мунгари, разводить огонь, готовить мечуи , с грустью удивляясь, почему племянник их бросил. Или кто-нибудь уже отправился его искать. Его поступку не было оправдания — все случилось из-за позорного страха. Чем больше Дрисс думал об этом, тем больше росла его злость на самого себя: он повел себя непростительно. Полдень уже миновал; солнце было на западе. Он вернется поздно. При мысли о неизбежных упреках и насмешках, которыми его встретят, он почувствовал, как лицо вспыхнуло от стыда, и яростно заколотил по бокам верблюда.

Еще задолго до стоянки он услышал пение. Это его удивило. Он остановился и прислушался: пели слишком далеко, чтобы узнать голос, но Дрисс был уверен, что это мунгари. Он обогнул холм и добрался до того места, откуда были видны все верблюды. Песня прекратилась, оставив по себе тишину. Некоторые тюки уже снова навьючили на верблюдов, готовых в дорогу. Солнце висело низко, тени от камней стлались далеко по земле. Не заметно, что добыли какую-то дичь. Дрисс позвал, готовясь спешиться. Почти в тот же миг вблизи хлопнул выстрел, и пуля прошелестела над головой. Дрисс схватил ружье. Еще выстрел, резкая боль в руке, и ружье выскользнуло на землю.

Он немного посидел, схватившись за руку, ошеломленный. Потом быстро спрыгнул и съежился между камней, здоровой рукой пытаясь дотянуться до ружья. Когда же он его наконец коснулся, раздался третий выстрел, и в поднявшемся облачке пыли ружье придвинулось к нему еще на несколько дюймов. Он отдернул руку и посмотрел: кисть потемнела, по пальцам стекала кровь. В этот миг мунгари прыгнул на него через пустоту меж ними. Дрисс не успел вскочить — человек навалился на него и дулом своего ружья снова толкнул на землю. Сверху разлеглось безмятежное небо. Мунгари презрительно покосился на него. Он сел верхом на распростертого юношу, сунул дуло ему под самый подбородок и шепнул:

— Пес филали!

Дрисс смотрел на него с каким-то любопытством. Мунгари его одолел; оставалось только ждать. Он посмотрел на это лицо в солнечном сиянии и увидел там странную силу. Он знал такую гримасу: она появляется от гашиша. Его душные испарения могут любого увести очень далеко — туда, где исчезает смысл. Чтобы не смотреть на это зловещее лицо, Дрисс завращал глазами. Кругом — только блекнущее небо. Ружьем ему передавило горло. Он прошептал:

— Где мои дядья?

Мунгари надавил ружьем на горло сильнее, склонился ближе и вдруг резким движением сорвал его seriouelles,[30] Шаровары (гргбск.). так что теперь юноша лежал голый ниже пояса, ерзая на холодных камнях.

Затем мунгари достал веревку и связал ему' ноги. Подвинувшись на два шага к голове, резко развернулся и ткнул ему дулом в пупок. Свободной рукой накинул оставшееся платье юноше на голову и связал ему руки. Концы веревки он обрезал старым бритвенным лезвием. Все это время Дрисс звал своих дядьев по имени — громко, сначала одного, потом другого.

Мужчина выпрямился и посмотрел на молодое тело, лежавшее на камнях. Он провел пальцем по лезвию; им овладело приятное возбуждение. Он шагнул ближе, и взор его застыл на мужском достоинстве юноши. Не вполне сознавая, что делает, он взял это в одну руку, а другой резко дернул вниз — как жнец с серпом. Отрезалось сразу же. Осталась лишь круглая, темная дыра в коже; какой-то миг он смотрел пустыми глазами. Дрисс визжал. Все его мышцы напряглись, ходили ходуном.

Мунгари медленно улыбнулся, оскалив зубы. Опустил руку на твердый живот юноши, разгладил кожу. Затем сделал небольшой вертикальный надрез и обеими руками тщательно заправил туда отпавший член, пока тот не исчез.

Пока он чистил руки песком, один из верблюдов вдруг гортанно взревел. Мунгари вскочил и развернулся на звук, воздев повыше лезвие. Затем, устыдившись своего малодушия и чувствуя, как Дрисс наблюдает и смеется над ним (хотя тот ничего не видел от боли), он пинками перевернул его на живот, и юноша конвульсивно задергался. Мунгари понаблюдал за корчами, и его посетила новая мысль. Было бы приятно совершить крайнее бесчестье над юным филала. Он бросился на него сверху; и на сей раз шумно, в свое удовольствие, предался наслаждению. В конце концов он уснул.

А на рассвете проснулся и потянулся за бритвой, лежавшей рядом на земле. Дрисс тихо стонал. Мунгари перевернул его на спину и долго водил лезвием по шее, пока не убедился, что горло перерезано. После чего встал, отошел и принялся снаряжать верблюдов в дорогу, заканчивая то, что начал накануне. Потом долго тащил тело к подножию холма и прятал его там среди камней.

Для того, чтобы довезти товар филала в Тессалит (в Таудени он бы не нашел покупателей), пришлось взять их мегара. Добрался он туда только дней через пятьдесят. Тессалит — маленький городок. Когда мунгари стал показывать свои кожи, старик филала, живший там, — люди звали его Эш-Шибани, — узнал о нем. Он явился прицениваться к шкурам как покупатель, и мунгари неразумно позволил ему на них посмотреть. Филалинскую кожу отличишь сразу, и только филала скупают и продают ее в больших количествах. Эш-Шибани понял, что мунгари завладел ею незаконно, однако ничего не сказал. Когда спустя несколько дней из Табельбалы пришел новый караван, и друзья стали расспрашивать о троих филала, обеспокоившись, что они здесь так и не появились, старик отправился в Трибунал. Он не без труда отыскал там француза, который пожелал его выслушать. На следующий день комендант и еще двое нанесли мунгари визит. Его спросили, откуда у него три лишних мегара, еще нерасседланных, со сбруей и пожитками филала; ответы его были изворотливы. Французы его серьезно выслушали, поблагодарили и вышли. Он не видел, как комендант подмигнул остальным, когда они выходили на улицу. А потому так и остался сидеть во дворе, не зная, что признан виновным и осужден.

Трое французов вернулись в Трибунал, где новоприбывшие торговцы филали уже ждали их вместе с Эш-Шибани. События развивались, как обычно: сомнений в вине мунгари не было.

— Он ваш, — сказал комендант. — Делайте с ним, что хотите.

Филала рассыпались в благодарностях, посовещались с Эш-Шибани, который был старшим, и все вместе покинули Трибунал. Когда они пришли к мунгари, тот заваривал чай. Он взглянул на них, и озноб побежал по его спине. Он принялся вопить о своей невиновности; ему ничего не ответили, но под дулом ружья связали и бросили в угол, где он продолжал хныкать и всхлипывать. Спокойно они выпили его чай, сварили еще, а в сумерках выехали. Его привязали к одному из верблюдов, сами сели верхом и молчаливой процессией (молчаливой — если не считать самого мунгари) выехали из городских ворот в бескрайнюю пустошь снаружи.

Они ехали полночи, пока не достигли места, в которое никто никогда не заезжал. Пока мунгари, привязанный к верблюду, неистовствовал, они выкопали нечто вроде колодца, а закончив, сняли человека, по-прежнему туго спеленатого веревками, и поставили туда. Всю яму они забросали песком и камнями, пока над поверхностью не осталась одна голова. В слабом свете юного месяца бритый череп без тюрбана скорее напоминал камень. Мунгари все еще умолял их, призывая Аллаха и Сиди Ахмеда Бен Мусу в свидетели, что он невиновен. С тем же успехом он мог бы петь песни — внимания на него обратили бы столько же. Они сразу же тронулись к Тессалиту; и вскоре слушать уже ничего не могли.

Когда они исчезли из виду, мунгари умолк и стал пережидать холодные ночные часы, ждать солнца, которое сначала принесет тепло, потом жару, жажду, пламя, видения. На следующую ночь он уже не знал, где он, не чувствовал холода. Ветер по земле задувал пыль ему в рот, пока он пел.

(1950)

Об авторе

Пол Боулз — рассказчик исключительной чистоты и честности. Он рисует мир, в котором Бог еще не стал человеком, а люди кажутся лишь элементом колоссальной драмы стихий. Его проза кристальна, а голос уникален. Среди американских мастеров рассказа Пол Боулз не имеет равных.

Джойс Кэрол Оутс

Боулз описывает цивилизацию, охваченную дикостью, мир, в котором растлена невинность и процветает безумие. В центре его прозы — одиночество, замкнутые помещения, в которых люди живут одни и боятся общаться.

The New York Times

Манеру Боулза мгновенно узнаешь, поскольку она отличается от всего, что нам привычно в литературе. Среди писателей второй половины XX века у Боулза не было соперников.

Гор Видал