Онлайн чтение книги На равнинах Авраама The Plains of Abraham
Глава 3

Почти одновременно с взволнованным восклицанием Катерины Джимс бросил ружье и побежал за матерью. Но прежде чем ему удалось догнать ее, она уже была в объятиях брата. Тем временем отец, быстро поборов изумление и на время расставшись с мешком, тоже поспешил вниз по склону с индюком в руках. Когда он подошел к жене, сыну и шурину, Хепсиба Адаме одной рукой обнимал Катерину, другой держал повисшего на ней Джимса. Наконец он освободился от сестры и племянника и протянул Анри руку, узловатую и шершавую «, как кора дуба, который затенял дом Булэнов от солнца.

Если когда-либо существовал человек, силой, радостной энергией и кряжистостью схожий с дубом, то таким человеком был Хепсиба Адаме — странствующий торговец. С другой стороны, он чем-то смахивал на Лихого Вояку. Он принадлежал к разряду тех жизнерадостных существ, с которыми одинаково приятно иметь дело и друзьям, и врагам. Он был плотнее Анри и на полголовы ниже. У него были широкие плечи, крепко сбитое тело, круглое, как яблоко, и почти такое же румяное лицо со следами невзгод и сражений, которые, однако, не только не портили лицо Хепсибы, но, напротив, подчеркивали его живость и добродушную смешливость его лучистых глаз. Шляпы Хепсиба не носил, и макушка его была голая как колено. За этим украшением, как называл его Хепсиба, на затылке буйно росли густые рыжие волосы, завивающиеся на концах; дав волю воображению, их обладателя можно было принять за бритоголового монаха, объявившего непримиримую войну приверженцам Сатаны.

Когда утихло первое волнение встречи, Катерина на несколько шагов отошла от своего разудалого братца и внимательно оглядела его. Ее глаза светились любовью, но вместе с тем в них читался вопрос, который она не замедлила облечь в слова.

— Хепсиба, у меня дух захватывает от радости. Но я вижу и то, что ты не сдержал данного мне обещания и не перестал ввязываться в драки: ухо у тебя порвано, нос сломан, над глазом шрам, которого не было два года назад!

Обветренное лицо Хепсибы расплылось в улыбке.

— Не могу сказать того же про твой нос, Катерина, — он с каждым годом становится все изящней, — отвечал брат. — Но если какой-нибудь голландец проедется по нему свиным окороком, как это приключилось со мной во время небольшого поединка в Олбани, то, признаться, даже уцелев, он изрядно покривится. Ну а что до уха, то чего же прикажешь ожидать от француза — кроме твоего добряка мужа, разумеется, — когда вместо рук, которыми для драки наделил его Господь, он так и норовит пустить в ход зубы? Порез на лице — пустячный след от ножа одного онейды: он впал в досадное заблуждение и решил, будто я надул его, чего не было, провалиться мне на этом месте! Что еще? Больше ты ничего не заметила?

— Твоя лысина, Хепсиба, стала больше. Прямо чудо, какая она ровная и круглая.

— Просто-напросто, сестрица, мы обменялись любезностями с цирюльником-сенекой. Я отдал ему свой нож и топорище, а он повыдергивал мне волосы на индейский манер. Пока эта заплата на макушке была неровной, точно бляха воска с оплывшей свечи, она меня чертовски раздражала, ну а теперь ее подровняли, и она мне даже нравится.

— Когда ты смеялся, я заметила, что у тебя недостает зуба.

— Всего-навсего вторая порция щедрот голландца. Бог милует меня, но видела бы ты, как дерется этот голландец из Олбани!

— А твоя одежда! — сказала Катерина, наконец добираясь до самого главного, по ее мнению. — Ты выглядишь так, словно с тобой поиграл медведь. Хепсиба, что-нибудь случилось поблизости от нашего дома?

— Сущий пустяк, сестрица. В нескольких милях отсюда я наткнулся на компанию французишек, которые заявили, что я забрался слишком далеко от Новой Англии, и вознамерились повернуть меня восвояси. Но это ерунда, сущая ерунда. А вот мне стыдно за тебя, Катерина: ведь ты не заметила самого важного.

— И что же это такое?

— Мой желудок, — объявил Хепсиба, сплетя пальцы под весьма внушительным животом. — Как видишь, он совсем провалился и съежился. Он так слипся, что давит мне на хребет. Так истощал и усох, что стал не больше желудка знатной дамы. От недостатка пищи он сжался, сократился, сморщился — наконец, начисто пропал, растаял! И если я сейчас же не поем…

Конец этих сетований заглушил смех Катерины, и ее ладонь легла на губы брата.

— Милый Хеппи! Как всегда, голоден! О, тебя ничто не изменит! Мы сядем ужинать, как только разведем огонь и из трубы повалит дым. Как я счастлива, что ты вернулся!

— Я тоже, — сказал Анри, наконец-то ему удалось вставить слово.

Джимс изо всех сил дергал за рукав своего блудного дядюшку и тянул его туда, где бросил ружье: Хепсиба был его кумиром, величайшим героем на свете.

Когда они ушли, лицо Катерины стало серьезным.

— За Джимсом теперь нужен глаз да глаз, Анри, — предупредила она мужа. — Тебе известны поразительное безрассудство и легкомыслие Хепсибы. Он неистощим на разные фокусы и затеи, соблазнительные для мальчишек. Их-то я и боюсь.

Анри только улыбнулся. Он почитал подарком судьбы возможность поучиться» разным фокусам»у такого человека, как Хепсиба Адаме.

Тут Катерина увидела над высокой каменной трубой дома струйку дыма.

— Хепсиба уже развел огонь, — сказала она.

Когда через широкую двустворчатую дверь они вошли на кухню, Анри удовлетворенно вздохнул, а Катерина вскрикнула от неожиданности. Большую — тридцать футов в длину и двадцать в ширину — кухню освещали последние лучи угасающего дня и розовый отблеск пылающего в огромном очаге против самой двери полена и целой кучи кленовых углей. Таким очагом не могло похвастаться и самое роскошное поместье на берегах Ришелье. На его кладку Анри потратил целый месяц. Пока он строил дом, Катерина и Джимс жили у его тетки в Труа-Ривьер; и когда Катерина впервые увидела этот очаг, то она вошла в него, даже не наклонив головы. Его ширина не уступала высоте, у обеих его стен Анри поставил скамейки. Над скамейками вбил крюки для своих ружей, а в самой стене устроил несколько ящичков для трубок и табака. Еще глубже, но опять-таки там, куда не доходили дым и копоть, были вбиты крюки для сокровищ Катерины: котлов, чайников, сковород. Таким образом, очаг сам служил миниатюрной кухней, уютным уголком, где можно коротать вьюжные зимние вечера. Сложности с доставкой топлива, которые сперва несколько испугали Катерину, нисколько не тревожили Анри. Зимой он приволакивал бревна по шесть футов длиной и по два в обхвате; на роликах перекатывал их в топку, клал вниз полено побольше и, привалив его двумя-тремя поленьями меньшего размера, обеспечивал себя огнем на целые сутки. Такая процедура избавляла его от колки дров.

Катерину приятно удивил и обрадовал оживший очаг и встретивший их аромат жаркого. Она с детства помнила, что брат любил похвастаться своими редкими кулинарными способностями, и нисколько не сомневалась в том, что сегодня он занялся любимым делом, как только вошел в дом. Полдюжины цепей свисало с креплений в толстой дубовой перекладине футах в семи над огнем; на них были подвешены кипящие котлы и чайники; их свинцовые крышки весело пританцовывали над напором пара и бурлящей воды, которая напевала игривую, приятную на слух мелодию. Анри всегда любил неугомонную перекличку котлов и котелков — веселых предвестников ужина, но особый восторг у него вызвал огромный олень, которого Хепсиба повесил жариться над огнем, пренебрегая голландской печью — предметом особой гордости Катерины — и заменив новомодное хозяйственное изобретение примитивным устройством из привязанной к деревянному гвоздю в потолке прочной пеньковой веревки. Оленья туша поворачивалась над огнем, а сок с нее стекал в стоящий внизу противень. Катерина и Анри смотрели, как висящий над огнем олень медленно поворачивался, словно под действием невидимых рук, и золотистая корочка говорила о том, что Хепсиба внимательно следил, чтобы ни один дюйм мяса не остался непрожаренным.

Повинуясь инстинкту хозяйки, Катерина со всех сторон осмотрела мясо и только потом подошла к висевшему на стене зеркалу, откинула капюшон и поправила волосы. Затем она оглядела стол, на который специально для жареной оленины Хепсиба поставил оловянную посуду. Анри заметил, как на ресницах Катерины блеснули слезы, и, на мгновение задержав ее руки в своих, почувствовал, как сильно бьется ее сердце.

Прошло два года с тех пор, как она в последний раз видела Хепсибу: два года ожидания, надежд и молитв за легкомысленного брата, ее последнего кровного родственника, который появлялся и исчезал с непостоянством ветра, но пока так и не сумел убедить сестру бросить мечту однажды увидеть его членом их маленькой семьи. При каждом появлении Хепсиба не скупился на обещания, душой клялся, что твердо решил исполнить давнишнее желание Катерины и навсегда поселиться с ними. Но в один прекрасный день или ночь он исчезал со всеми своими пожитками. О нем не было ни слуху ни духу иногда месяцев шесть, иногда год, иногда, как сейчас, и того больше. Он возвращался, по-прежнему щедрый на обещания, готовый клясться чем угодно, в том числе и душой, но никто не сомневался, что в конце концов он снова исчезнет. «Я не могу прощаться даже с индейцем, а о Катериной тем паче, — однажды под большим секретом признался он Анри. — Уж лучше я оставлю ее смеющейся, чем в слезах».

Возвращался Хепсиба, неизменно неся на плечах огромный мешок, словно хоть отчасти хотел искупить свой грех. Развязывание мешка и распределение его содержимого со временем превратилось в самое значительное и волнующее событие в жизни Джимса и — в несколько меньшей степени — в жизни его матери. Но на этот раз, возвращаясь за ружьем в компании своего любимого дядюшки Хепа, Джимс даже не вспомнил про мешок. В решающий момент его жизни рядом оказался герой из героев, и, дабы заручиться его обещанием хранить тайну, Джимс не стал терять времени и рассказал про мальчишку, которого ненавидел. Заметив судорожное подергивание руки племянника и предательское дрожание его голоса, Хепсиба уселся на мешок с мукой и сидел до тех пор, пока умелыми вопросами и проявлением сочувственного интереса не выведал у Джимса большую часть того, что мальчик утаил от родителей. Только после того как Анри во второй раз протрубил в рог, призывая к обеду, они поднялись на ноги, и, когда Хепсиба взвалил на плечи мешок с мукой, его круглое малиновое лицо было похоже на полную луну, сулящую исполнение всех желаний.

— Для победы в драке важны не габариты, Джимми, — доверительно говорил он. — Кроме того голландца в Олбани, еще ни одному верзиле не удавалось отколошматить меня. А я, как видишь, весьма умеренных габаритов. Уж коли на то пошло, я всегда, и не без причины, предпочитал крупных противников. Они не очень проворны, не умеют падать и в девяти случаях из десяти заплыли жиром. Так вот, судя по тому, что ты рассказал мне про этого твоего Поля Таша, ты можешь так отделать его, что он взмолится о пощаде. Ну а когда он будет ползать у тебя в ногах, — самое время хорошенько всыпать ему, да еще с походом, чтобы впредь неповадно было. Вот так-то. На том и порешим, Джимми.

Из-за угла дома навстречу заговорщикам вышла Катерина; Хепсиба благоразумно воздержался от дальнейших советов и весьма выразительно подмигнул Джимсу.

В тот вечер в дом Булэнов впервые за два долгих года пришел настоящий праздник. В честь гостя зажгли четыре лампы и целую дюжину свечей. Над необъятными безлюдными просторами пала ночная тьма, плотные дождевые тучи скрыли звезды, а дом на краю Заповедной Долины был полон света и веселья. В нем царила истинная радость, и никто, казалось, не замечал раскатов грома, ливня, барабанящего по крыше, стука ветра в оконные стекла. Разрезали мясо, и начался настоящий пир. Стол ломился от маисовых лепешек, картофеля с морковью, пудинга, многих других блюд, и поэтому прошло не менее часа, прежде чем Хепсиба Адаме отодвинул от стола свой конец длинной скамьи и вытащил из-под лестницы, ведущей в комнату Джимса на чердаке, плотно набитый мешок.

Сколько помнил себя Джимс, то был обычный сигнал очистить стол, убрав с него все до последней крошки. Пока отец курил длинную голландскую трубку, а дядюшка Хепсиба возился с мешком, притворяясь, будто никак не может развязать его, сын и мать наперегонки убирали со стола, каждый занимаясь своей половиной. Потом Катерина ставила на концы стола по лампе и усаживалась напротив брата; в такие минуты щеки ее пылали от удовольствия, в глазах горело радостное ожидание, ничуть не меньшее, чем восторг и нетерпение Джимса.

Хепсиба погружал руки в таинственные недра мешка.

— Ничего стоящего. Несколько пустячных безделиц. — Слова эти он повторял из года в год. — Несколько безделок для мальчугана, кой-какие побрякушки для сестрицы да кое-что ценою в фартинг для тебя, Анри. Купил по случаю и по дешевке в Олбани, где живет голландец с тяжеленными кулачищами. А вот и первый пакет, подписанный грамотеем, который продал мне свой товар. Так-так… чепец, гофрированный воротник, шемизетка и рулон кружев по пяти шиллингов за ярд. И кому же здесь могут пригодиться все эти глупости, как не…

И под радостные восклицания сестры он бросил ей сверток. Горя нетерпением, Катерина едва успела раскрыть его, а Хепсиба уже с притворным недоумением разглядывал при сиянии свечей красную шелковую юбку. Пораженная Катерина шумно глотнула воздух и вскочила на ноги. Хепсиба заранее во всех деталях продумал свой сюрприз, и на столе друг за дружкой появились белый капор, черный капор, еще три юбки: одна — из тончайшей алой ткани с черными кружевами, вторая — из разноцветной плотной ткани с игольными кружевами и третья — из черного шелка на пепельно-серой подкладке. Катерина замерла, не в силах отвести взгляд от всех этих сокровищ, достойных королевы, а брат прибавил к ним пару корсетов для тончайшей талии в восемнадцать дюймов и высыпал на них такое множество кружевных рукавчиков, воротничков, брыжей и шейных платков, что она на мгновение зажмурила, затем широко раскрыла глаза, словно опасаясь какого-нибудь хитрого подвоха.

— Матерь Божия! — наконец воскликнула Катерина. — И все эти восхитительные вещи для меня?

— Ну, разумеется, нет, — ледяным тоном ответил Хепсиба. — Корсеты для Джимса, алая юбка с кружевами — для Анри, чтобы по воскресеньям ходить в ней в церковь.

Но Катерина если и слышала шутку брата, то не обратила на нее внимания. Ее тонкие пальцы быстро перебирали подарки, с нежностью задерживаясь то на одном, то на другом, пока Анри не забыл о своей трубке, а Джимс не встал с места, чтобы получше разглядеть взволнованное лицо матери.

— Должно быть, они стоят целое состояние! — Держа в руках алую с черными кружевами юбку, Катерина подняла глаза на улыбающегося брата. — Вот эта, например…

— Два фунта пятнадцать шиллингов, — сказал Хепсиба, еще шире открывая мешок и проворно орудуя в нем руками. — Но кое-какие мелочи, вроде вот этой, ma cherry6Моя дорогая (иск. фр. ma cherie)., стоят подороже, — добавил он, пытаясь хоть что-нибудь произнести по-французски. — Капор, притом лучший в Олбани, — четыре фунта десять шиллингов. А вот полрулона тканного золотой нитью муслина — по восемнадцать шиллингов за ярд. Вот немного люстрина по двенадцать шиллингов. Набивной ситец по шесть шиллингов три пенса, дюрант по три шиллинга шесть пенсов. В общем, как клялся грамотей, продавший мне свое добро, материи вполне хватит, чтобы соорудить наряды и всякие там украшения для самой что ни на есть капризной франтихи в здешних краях. А к ним у меня есть еще и воротники, и наколки, и нитки, и пуговицы, и ленты, и даже четыре пары самых легких туфелек, какие только видывали на Гудзоне.

Хепсиба широким жестом выложил на стол все эти вещи, с довольным видом крякнул и ненадолго прервался, чтобы набить трубку. От нетерпения сердце у Джимса едва не выскакивало из груди, и, когда узловатые руки дядюшки Хепсибы снова погрузились в мешок, мальчику показалось, что удары его слышны во всей комнате. Церемония вручения подарков повторялась из года в год. Первой шла мать, затем он сам и, наконец, отец, который ожидал своей очереди, молча наблюдая за происходящим. Но на этот раз Хепсиба решил изменить заведенный порядок и, вынув из глубин мешка довольно объемистый пакет, передал его отцу Джимса.

— Три трубки — из лучших, какие мне доводилось видеть, — объявил он. — Одна сделана в Голландии, вторая — в Лондоне, третья — в Америке. К ним пять фунтов виргинского табака, а в придачу шляпа, куртка и пара сапог, в которых не зазорно отправиться на любую swoirree7Вечеринка (иск. фр. soiree). по эту сторону моря. Ну как?

И он отошел от мешка, как будто его содержимое иссякло и на долю Джимса ничего не осталось.

Джимсу казалось, что дядюшка целую вечность держал его в этой уверенности. Но вот нарочито медленно, отчего беспокойство Джимса еще более возросло, Хепсиба Адаме вновь подошел к своему мешку.

Ни один из троих зрителей, наблюдавших за ним, ни за что бы не догадался, что в ту минуту сама судьба направляла руку Хепсибы, избрав его своим орудием, которое с роковой неотвратимостью должно было изменить течение многих жизней, низвергнуть на землю не в меру вознесшихся и вознести на невиданную высоту униженных, дать волю сдерживаемым страстям, ненависти, любви, породить трагедии и радости, рассказ о которых вы найдете в этой скромной хронике человеческой жизни.

Мгновенное озарение… проворное движение руки… сверток, предназначавшийся Катерине, падает в мешок, и… Хепсиба изменил, перевернул мир. Именно такие ничтожные случайности вершат порою судьбы самых могущественных людей. Со дна осевшего мешка снова извлек Хепсиба этот сверток и, повернувшись к взволнованному Джимсу, который смотрел на него во все глаза, принялся разворачивать его.

— Джимси, — начал он, — если память не водит меня за нос, ты родился в самый холодный январский день, какой я испытал на своей шкуре. Значит, сегодня вечером тебе исполняется ровно двенадцать лет и четыре месяца, и если ты хорошенько посчитаешь, то выйдет, что всего три года и восемь месяцев отделяют тебя от того дня, когда ты станешь мужчиной. По закону с этого дня ты станешь полноправным подданным своего короля и сможешь взять жизнь со всем ее богатством в собственные руки. До тех пор, пока ты будешь честен и достоин этой жизни, ты сможешь смело смотреть в глаза самому строгому судье в Колониях и в Новой Франции. Другими словами, Джимси, меньше чем через каких-то четыре года ты станешь совсем взрослым8В середине XVIII века молодые люди обоих полов рано становились взрослыми. По достижении восемнадцати лет мальчик становился мужчиной со всеми вытекающими отсюда юридическими последствиями. У девушки лучшим возрастом для замужества считались пятнадцать-шестнадцать лет, а на десятилетнюю барышню уже не смотрели как на ребенка. Воспитание и быстро приобретаемый жизненный опыт способствовали раннему возмужанию. Так, сын губернатора Уинтропа стал душеприказчиком отца, когда ему было только четырнадцать лет..

Завершив свою вступительную речь, Хепсиба кончил разворачивать пакет и явил мерцающему свету свечей отрез бархата, краше которого Катерина еще никогда не видывала. Это было, несомненно, прекраснейшее из привезенных им сокровищ — ткань несравненной красоты, малиновое чудо, чарующее взгляд какой-то особой теплотой, настолько богатое тонами и оттенками, что казалось живым. Джимс ни секунды не сомневался, что это еще один подарок для матери. Как же удивился мальчик и поразилась Катерина, когда Хепсиба бросил материал на руки племянника.

— Мадемуазель Марии-Антуанетте Тонтер от ее преданного поклонника Даньела Джеймса Булэна, — провозгласил он. — Не красней, Джимси. От двенадцати и десяти недалеко до шестнадцати и четырнадцати, когда вы станете мужчиной и женщиной, и если дочери сеньора суждено счастье, то она встретит его в тот день, когда станет женой младшего из клана Адамсов. На надписи указано, откуда эта материя и какова ее цена. Кроме того, я принес тебе нанки на штаны и платье, четыре рубашки, треуголку с черной лентой, шесть носовых платков, складной нож, две пары саржевых панталон, столько же новых башмаков и вот это… — И из окончательно опустевшего мешка Хепсиба вытащил красивый длинноствольный пистолет. С глазами, сияющими гордостью, он расхваливал достоинства оружия, нежно поглаживая его в свете свечей.

— Пока ты жив, Джимси, — сказал он, — не расставайся с этим пистолетом. Как видишь, он не совсем нов, но список его славных побед длиннее, чем моя рука. Когда-нибудь я тебя познакомлю с ним. Он бьет насмерть, малыш, верно и надежно с расстояния до ста шагов. — И Хепсиба вручил оружие Джимсу.

В глазах Катерины мелькнуло недовольство.

— Очень мило, Хепсиба, что ты принес бархат для Туанетты, но твой последний подарок мне вовсе не по душе, — сказала она. — Пистолет наводит на мысли о схватках и сражениях, о людях, убивающих людей. Мы живем в мирном краю, и, чтобы обеспечить себя мясом, нам вполне достаточно винтовки да лука со стрелами. По-моему, пистолет не лучшее, что ты мог придумать для Джимси!

Пока Катерина с такой уверенностью говорила о мире, по лицу Хепсибы пробежала тень, но он рассмеялся и стал убеждать сестру, что не пройдет и недели, как она будет так же гордиться меткостью своего мальчика, как сейчас страшится влияния пистолета на его будущее.

Через час, отправляясь спать в свою каморку на чердаке, Джимс думал вовсе не о пистолете и меткой стрельбе, а о красном бархате, который, прежде чем задуть свечу и лечь в постель, он положил рядом с подушкой. Теперь сердце его билось не так быстро, как когда он сидел за столом с родителями и дядей, но возбуждение только возросло.

Гром отгремел, всполохи молний погасли, и вкрадчивый весенний дождь в нескольких футах над его головой барабанил по крыше, заглушая своим наводящим дремоту музыкальным ритмом голоса из комнаты с очагом. Джимс слышал, как вода сотнями торопливых ручейков и струек сбегала по крыше, улавливал ее певучее журчание и приглушенный, протяжно-непрерывный всплеск, когда, стекая по выложенному корой каштана желобу, она падала в деревянную бочку.

Джимс любил музыку падающей воды. Она успокаивала, утешала, будила мечты. Он любил лесные ручьи во время весеннего таяния снегов, любил темные потаенные родники, украдкой вьющиеся летом в прохладной тени; любил речные потоки, озера и даже спокойные, неподвижные пруды, в августе подернутые зеленой «лягушачьей пеной». Но больше всего любил он дождь. И сейчас, прислушиваясь к дружелюбному постукиванию над головой и положив руку на подарок для Туанетты, Джимс чувствовал, что мир, рухнувший для него днем, вновь обретает целостность и прочность. Наконец-то он стал обладателем подарка, о котором так мечтал, хотя и не мог четко определить его образ. Цветы, перья, орехи, плитки кленового сахара не шли ни в какое сравнение с одним-единственным квадратным дюймом этой красоты. Красный бархат был прекраснее всего, что Джимс когда-либо видел на Антуанетте. Душу мальчика переполняло торжество. Он лежал во тьме с широко раскрытыми глазами, и сон бежал от него.

На следующий день была назначена распродажа у Люссана — богатого фермера, жившего на границе соседних владений милях в десяти от Булэнов. Люссан возвращался в свой старый дом вблизи острова Орлеан, в страну, которая была ему милее Ришелье, и потому избавлялся от большей части своего добра. Продавал он и плуг с железным лемехом, сорокагаллонный котел для варки мыла и ткацкий станок, которые интересовали отца Джимса, и тот собирался рано утром, прихватив с собой вола, отправиться на распродажу. Джимс слышал, что Тонтер намерен купить трех рабов Люссана — мать, отца и дочь — и что девушка предназначается для Туанетты. Значит, Туанетта тоже приедет на распродажу вместе с отцом. Итак, он возьмет драгоценный сверток к Люссану и там найдет случай передать его девочке.

Если Поль Таш тоже пожалует туда, то пусть он только посмеет снова задирать перед ним нос, двусмысленно хихикать, говорить сквозь зубы… пусть только попробует съязвить по поводу его подарка Туанетте…

Далеко на западе вновь прогремел гром. Возвещая приближение грозы, с шумом налетел порыв ветра, и небо снова разверзлось потоками дождя. Узкие окна спальни прорезала яркая вспышка, и крыша словно прогнулась и застонала под внезапно обрушившимся на нее ливнем. Джимс сражался в унисон с силами природы. Ярость его не уступала разыгравшимся стихиям. Он уже сбил врага с ног и окунал его голову в жидкую, липкую грязь. Он бил его по лицу, по глазам, рвал его щегольской костюм, выдирал волосы. А Мария-Антуанетта смотрела… смотрела… Ее огромные глаза сияли, как звезды. Держа в руках красный бархат, она смотрела на Джимса, смотрела, как он душит, пинает ногами, колотит Поля Таша.

Неистовство грома, ветра и ливня — причуда проказницы-весны — промчалось так же быстро, как и налетело, но задыхающийся Джимс все еще метался на кровати. В эти минуты он воспарил к недосягаемым высотам и с суровой решимостью окончательно утвердился в плане действий на следующий день.

Сперва он поднесет свой дар Туанетте.

Затем он сделает то, что советовал ему дядя Хеп. Он проучит Поля Таша.