Онлайн чтение книги На равнинах Авраама The Plains of Abraham
Глава 7

Никогда еще в жизни Катерины не выпадало дня, столь щедрого на разнообразные случайности, как то майское утро. Многое повидав собственными глазами, Катерина все же не могла взять в толк — как могут мужчины драться и почем зря колотить друг друга и в то же самое время объявлять себя лучшими друзьями. Когда Анри освободил повозку от груза изувеченной плоти, его жена чуть не упала в обморок. Однако стоило ей услышать добродушные шутки, которыми громко обменивались пострадавшие, как отчаяние ее улеглось, и она понемногу успокаивалась. Из-за головокружения Хепсибе было трудно устоять на ногах, но он настаивал, что сейчас же примется мастерить для Тонтера новую ногу, и в качестве материала для нее предложил отлично высушенный пекановый брус, который Анри берег, чтобы на будущий год использовать для строительства мельницы. Когда брус принесли, барон пришел в неописуемый восторг и объявил, что такой восхитительный материал видит впервые. Катерина наблюдала эту сцену из окна, слегка отдернув занавеску. Успокоенная настроением обоих мужчин и видя, что ни один из них не получил серьезных увечий, она решила держать себя так, словно ничего не произошло, и не портить мирного согласия дня. А чтобы уловка ее как-нибудь не обнаружилась, она потихоньку предупредила Анри и Джимса.

Итак, Тонтер остался обедать у Булэнов. Не моргнув глазом, он сочинил невероятную историю, чистосердечно поддержанную Хепсибой и объясняющую некоторое повреждение их физиономий, поездку в телеге и его сломанную ногу. При этом известную помощь ему оказало незнание того факта, что Анри, придя за волом, первым делом «рассказал жене и про сражение, и про его исход.

— Борьба, мадам, — забава богов, — говорил барон Катерине, пока она разрезала огромный пирог с индюшачьим мясом. — Я неравнодушен к ней с самого детства. В нашей семье ею занимались задолго до того, как Авраам Мартэн из Квебека предлагал лучшую корову своего стада тому, кто сумеет положить его на обе лопатки. За наш теперешний вид следует винить меня, а не вашего брата. Если вы спросите мужа, то он поклянется, что мы боролись честно, как подобает джентльменам; когда моя проклятая деревяшка зацепилась за один из пней в той большой куче, она рассыпалась, да так, что мы чудом остались живы! Мой добрый друг, мсье Адамс, получил удар стофунтовым дубовым пнем в поддыхало; в результате вызванного этим ударом недомогания, а также из-за того, что я был вынужден прыгать на одной ноге, нам и пришлось прибегнуть к услугам вашей телеги. Джимс, когда завтра ты будешь корчевать пни, не складывай их в такие чертовски высокие кучи.

— Как? — строго спросила Катерина. — Уж не намереваетесь ли вы с Хепсибой снова устроить состязания в борьбе?

— Вполне возможно, мадам. Я обучаю вашего брата кой-чему новенькому для него.

— Вы правы, черт возьми! — воскликнул Хепсиба, но тут же спохватился и добавил извиняющимся тоном: — То есть я хочу сказать, что теперь это не так уж и ново.

Когда в конце дня, обзаведясь новой ногой, Тонтер прощался с хозяевами, то пообещал в следующий раз, если удастся, привезти Туанетту и весело двинулся в обратный путь. Хепсиба и Джимс вызвались проводить его до Большого Леса. Спустившись с холма, Тонтер обернулся и помахал шляпой Анри и его жене, после чего Катерина увидела, как он наклонился, по-свойски хлопнул Хепсибу по плечу и пожал руку Джимсу. Глаза Катерины сияли от счастья при виде столь несомненных знаков дружбы, которая, как она надеялась, будет длиться вечно; а тем временем сеньор, не смущаясь присутствием Джимса, говорил Хепсибе:

— Я дам вашей голове несколько дней передышки, сэр. После чего, если не возражаете, я буду чрезвычайно признателен вам за возможность испробовать на ней мою новую ногу. Разумеется, если вы не утратите желания продолжить наше соревнование и мы сумеем встретиться там, где мадам Булэн не будет знать о нашей rencontre20Встреча (фр.).. Но коли вы считаете, что с вас довольно…

— Я не успел даже начать, — проворчал Хепсиба. — Сам дьявол, должно быть, заколдовал вашу подлую деревяшку! Выть побитым этим презренным орудием войны — оскорбление моей природы. В нашем следующем споре я так вздую вас, что вы навсегда останетесь довольны.

Тонтер, смеясь, въехал под своды леса. Когда он исчез, Хепсиба повернулся к Джимсу.

— Лучшего друга, чем Тонтер, и пожелать нельзя! — воскликнул он. — Такой боец мне по сердцу. Иметь с ним дело — одно удовольствие, малыш. Побольше бы таких французов, как он, а наших соплеменников — как я, — что за жизнь была бы на границе!

Вдруг он вспомнил о намерениях племянника и спросил:

— Как твоя прогулка к Туанетте? Ты видел молодого Поля Таша? Что тебе сказала Туанетта?

— Поля Таша я не видел, — ответил Джимс, все еще глядя на лес, в котором скрылся Тонтер, — а Туанетта назвала меня английским зверенышем.

То, что Джимс утаил от матери, он поведал дяде, пересказав ему все услышанное под дверью Тонтеров с таким спокойствием, словно говорил о случившемся с кем угодно, но только не с ним самим.

— Они ненавидят нас, оттого что мама — англичанка, — закончил он рассказ. — Мадам Тонтер сказала, что когда-нибудь мы перережем им горло.

Прошло несколько мгновений, прежде чем Хепсиба заговорил. Лицо его потемнело.

— Неприятно и даже тяжело слышать такие слова от соседей, Джимс, — наконец сказал он. — Еще хуже, когда они метят в тех, кого мы любим. Но таков уж род человеческий, если его против воли разделяют на два лагеря. Ведь он и Богу-то молится главным образом из злобы. Ну что ж, возможно, они и правы. Не исключено, что когда-нибудь мы действительно перережем им глотки!

— Разве англичане такие… злые? — поспешно спросил Джимс.

— Да, такие злые, — кивнул Хепсиба, и в его голосе прозвучала едва уловимая угроза. — Уж более полувека они охотятся за французами, чтобы перерезать им глотки, и точно так же все это время французы охотятся за нами. Вот почему в Колониях кое-кто из наших уже порядком устал от этой гнусной игры и начинает называть себя американцем21Нетерпимость британцев к жителям Колоний уже тогда начала сеять семена американской независимости, и через пять лет после слов Хепсибы она была исчерпывающе выражена генералом Вольфом, писавшим из Луисбурга:»…американцы — самые грязные, презренные и трусливые псы, каких можно себе представить. Они падают мертвыми в собственные нечистоты и дезертируют целыми батальонами вместе с офицерами и прочим начальством. Этот сброд — балласт, а не сила армии «.. Это новое — прекрасное и гордое — имя, Джимс, имя, которому суждено великое будущее. По той же причине — ведь иногда у дурных родителей бывают достойные дети — многие единородцы твоего отца начинают называть себя канадцами. Если считать виновных в убийствах и поджогах по всей границе, то выйдет шесть на полдюжины. Индейцы — эти смелые, благородные люди — хотели быть нашими друзьями, но их сделали слепым орудием двух поклоняющихся Богу дьяволов, называемых Францией и Англией, которые будут заливать мир грязью и ненавистью, пока ни на земле, ни на море не останется ни одной мили, не запачканной смердящими следами их свары. Так что, малыш, пока тебе не станет совсем невмоготу, не осуждай Туанетту за ее слова. Для нее ты действительно зверь, уж так нас расписала ее мать и все другие французы, живые и мертвые. Но, помяни мое слово, придет время, и она увидит правду, которую от нее скрывали.

В глазах Джимса медленно разгорался огонь, словно мальчик вглядывался в будущее, и перед ним вставали видения предсказанных Хепсибой событий.

— Если начнется война, на чьей стороне будешь сражаться ты? — спросил мальчик. — Ты поможешь перерезать горло Тонтеру и его близким?

— Это одному Богу известно, — ответил Хепсиба, напуганный прямотой племянника. — Я много раз задавал себе этот вопрос, малыш, останавливаясь на ночь в густом лесу. Я уже говорил тебе: честная и открытая драка — это дыхание жизни; но ни один Адамс по сю сторону моря никогда не ввязывался в убийства и резню — а именно они будут разгуливать по стране, пока ужас перед ними не уничтожит ненависть и не вернет разум в наши головы. Поэтому, Джимс, я отвечу тебе, как пристало настоящему Адамсу: мы должны оберегать тех, кого любим, а если понадобится, то и бороться за них, в какую бы сторону ни летели пули.

И хмурый взгляд Хепсибы обратился на широкие просторы Заповедной Долины. Немного помолчав, он добавил:

— Я часто спрашиваю себя: кто прав, кто виноват — французы или англичане, но так и не могу найти ответа, кроме того, что они стоят друг друга. За двадцать лет я достаточно исходил границы, и, что бы ни говорили люди и ни написали в будущем историки, я знаю факты, знаю, как обстоят дела. Я жил, спал, дрался среди всего этого и теперь вижу правду так же ясно, как солнце у нас над головой. Индейцы, их роль в надвигающихся событиях — вот что страшит меня больше всего, и обе твои половинки, Джимс, виновны в этом, потому что ты дважды подкачал при рождении. В Колониях мы пускаем в ход деньги, виски, любой обман, чтобы довести индейцев до помрачения рассудка и науськать на французов. Французы не отстают от нас и добиваются тех же кровавых результатов главным образом через слово Божие. Если кому и можно отдать пальму первенства, так это отцам-иезуитам: они смелые и отважные ребята, к тому же проповедь и бочку виски нельзя ставить на одну доску, хоть и то, и другое заваривает одинаковую кашу. Но скальп, снятый с человеческой головы из религиозного рвения, такой же красный, как и тот, что снимают под действием кварты рома. Прежде всего они проповедники, а уж потом патриоты. Но результат одинаков, а мы расхлебывай их варево — ведь все индейцы в стране готовы продать себя двум белым народам, одержимым преступными эгоистичными амбициями, народам, которые ходят в церковь, поют псалмы и рассуждают о Царствии Небесном. Как человек, любящий честную, открытую борьбу, Джимс, я не могу иначе ответить на твой вопрос. Когда придет время, нам обоим будет чем заняться.

Шли дни, недели. Узы дружбы между Джимсом и его дядей крепли день ото дня. Товарищеские отношения с человеком, который в знании границы и ее жизни почти не имел себе равных, который не только открыл ему глаза на происходящее, но и познакомил с историей, с сильными и слабыми в политическом смысле сторонами метрополий, дали Джимсу богатейшую пищу для размышления, и с каждым часом ее становилось все больше и больше. Хепсиба обладал неограниченным запасом сведений о жизни половины континента и, кроме того, придерживался бесхитростной природной философии, которая, проникая в самую суть явлений, способствовала становлению жизненных позиций мальчика, четких ориентиров в его расширяющемся кругозоре. Следовать этим ориентирам он положил себе за неуклонное правило. Близость существа, которое он очень любил, привязывала Хепсибу к Заповедной Долине и куда сильнее искушала его навсегда остаться здесь, чем уговоры сестры. Каждое утро дядя и племянник отправлялись на вырубку корчевать пни, пахать землю, и с каждым днем их взаимная привязанность становилась все прочнее и радостнее. Наконец, она заставила Джимса позабыть о вражде с Полем Ташем и помогла исцелить ноющую рану, хоть ее и бередила мысль о том, что Туанетта презирает его. Джимс не догадывался, что вопрос, заданный им дяде на опушке Большого Леса, и рассказ о случайно услышанном в Тонтер-Манор запали в душу лесного бродяги, и теперь его дружба с бароном приобрела несколько иной оттенок: она не утратила теплоты и уважительности, но лишилась непосредственности и непринужденности, которые привели к двум предыдущим стычкам. Когда Хепсиба, зная об отношении сестры к этому делу, отклонил открытый вызов Тонтера, тот, как истинный рыцарь, обуздал свои склонности, и неустрашимые ветераны, по крайней мере некоторое время, разыгрывали из себя братьев. Однако Туанетта так и не приехала с отцом в долину, да Джимс и не надеялся на это.

Миновала весна, наступило лето; Хепсиба жил в доме Булэнов и пока не проявлял признаков беспокойства, обычно предвещавших его скорое исчезновение. Начало лета всегда было для лесных жителей периодом невыносимых мучений из-за крылатых кровопийц, которыми кишела земля и полнился воздух. Джимс ожидал его как неотвратимо надвигающийся кошмар. С первого июня до середины августа целые полчища мошкары кормились и разлагались на болотах, на заливных лугах, в лесу. Эта чума пожирала зверей заживо, и пионеры в буквальном смысле слова боролись за существование, постоянно окуривая дымом жилища, намазываясь свиным жиром и прибегая к самым невероятным ухищрениям, чтобы хоть ненадолго заснуть ночью. В считанные дни рай, полный цветов, тончайших ароматов, зреющих фруктов, упоительного воздуха, превратился в ад, кишащий насекомыми всех мыслимых видов. Они делали невозможным всякое передвижение, облепляли любую открытую поверхность, нещадно жаля все живое и принося нестерпимые мучения своими укусами. Деревья в лесу темнели и разбухали, болота не высыхали, реки и озера застывали в тени буйной зелени. В гибельной сырости плодились мириады вредоносных тварей. Они тучами поднимались к небу и порой скрывали от глаз лик луны. В течение нескольких недель вокруг дома Булэнов день и ночь тлели гнилые пни и бревна, окутывая его едким дымом. Работа на ферме продолжалась, но за пределами этого небольшого оазиса она стоила неимоверных усилий и физических мучений, за исключением солнечных мест, откуда насекомые разлетались из-за слепящего света и жары.

Тем не менее в то лето Джимс не оставался под прикрытием дымовой завесы, а, как индеец, смазывался жиром и работал плечом к плечу с отцом и дядей. За годы знакомства с дождем и солнцем кожа торговца задубела и сделалась нечувствительной к укусам москитов. Упорные старания Джимса не отставать от дяди увенчались успехом, хотя в душные и слишком знойные дни или во время бури отец все же отсылал его с поля. Хепсибу безмерно радовала стойкость юного напарника, и, когда миновали недели испытаний и конец августа принес долгожданное облегчение, он преподал Джимсу несколько уроков, которые, по его клятвенным уверениям, должны были помочь племяннику в следующий раз победить Поля Таша. Кроме того, он показал Джимсу несколько приемов стрельбы из пистолета, благодаря чему его ученик стал выбивать три четырехдюймовые мишени из пяти с расстояния тридцати шагов. Джимс гордился своим пистолетом не меньше, чем луком, которым владел так, что неизменно вызывал удивление и самые высокие похвалы дяди.

В Тонтер-Манор Джимс больше не ходил, хотя изредка слышал новости из поместья. За июль и август Анри с Хепсибой дважды наведывались туда и дважды барон приезжал к Булэнам на воскресный обед. По словам барона, с тех пор как он расчистил и осушил земли, прилегавшие к большому дому, жить в нем стало вполне сносно, к тому же он привез из Квебека новомодной ткани, из которой над кроватями сделали пологи от москитов. В поместье царило приятное возбуждение — там шли деятельные приготовления к предстоящему в начале сентября отъезду всего семейства в Квебек. Туанетта поступала в школу при монастыре урсулинок. Мадам Тонтер прочила дочери светскую карьеру, подкрепленную благочестивыми наставлениями, по каковой причине Тонтер заявил, что он теряет свою обожаемую маленькую злючку, которая вернется к нему через три года блестящей молодой барышней лишь затем, чтобы выскочить замуж за какого-нибудь счастливчика-франта, не стоящего ее мизинца. Джимс слушал Тонтера, и в нем росло ощущение невосполнимой утраты, но он ничем не выдал своих чувств. Казалось, огонь его мечтаний перегорел и пепел развеял ветер. Не пытаясь скрыть волнения, Тонтер дал понять, что после школы Туанетта долго не задержится на берегах Ришелье — слишком много соблазнов в Квебеке, одном из самых шикарных городов мира. К ее ногам не замедлит пасть множество смазливых молодых джентльменов, а уж мадам Тонтер наверняка захомутает для дочери самого блестящего из них.

— Вам повезло, что у вас мальчик, а не девочка, — обратился Тонтер к Катерине. — Когда Джимс вырастет, он приведет жену к вам.

Пришла осень и одела природу в роскошное, пышное убранство. Джимс любил эти обильные плодами летних трудов дни — дни золотой спелости, первых заморозков, четко очерченного абриса лесов, обжигающего, бодрящего воздуха; дни, когда все живое казалось помолодевшим, а его собственная кровь бурлила от необъяснимого волнения, душа полнилась надеждами и ожиданиями — и не было им ни числа, ни имени.

Но на этот раз со сменой времен года непривычная тяжесть легла Джимсу на сердце. Туанетта и ее родные уехали в Квебек, а однажды вечером, через неделю после их отъезда, Хепсиба серьезно заявил, что не может дольше откладывать свое отправление к далеким границам Пенсильвании и Огайо, куда его призывают обязательства перед партнерами. Услышав эту новость, Катерина беззвучно заплакала. Веселость Анри угасла, словно свеча, задутая ветром. Хепсиба насупился, с трудом сдерживая волнение. Он пообещал не уходить надолго и добавил, что если он не сдержит слова и вскоре не вернется, значит, его нет в живых.

Когда на следующее утро Анри поднялся с кровати, чтобы разжечь огонь, Хепсибы уже не было. В тихий ночной час он бесшумно, как тень, выскользнул из дома.