Онлайн чтение книги Принцесса де Монпансье The Princess of Montpensier
Часть первая

Испания освобождалась от засилья мавров[34] Испания освобождалась от засилья мавров.  – В 711–714 гг. страны Пиренейского полуострова были завоеваны арабами (в Средние века их называли маврами). Освободительная борьба против захватчиков (реконкиста) началась сразу, уже в первой половине VIII в. К XIII в. Испании удалось отвоевать у мавров более половины своей территории. На юге страны образовался Гранадский эмират. В 1492 г. после длительной осады Гранада пала и южные земли были присоединены к Испанскому королевству.. Население, в свое время бежавшее от них в земли Астурии[35] Астурия – область на севере Испании, которая изначально сохранила свою независимость и потому была приютом для тех, кто спасался от чужеземного гнета., основало королевство Леон[36] Леон – христианское королевство, образовавшееся на северо-западе Пиренейского полуострова в начале X в. и включавшее в себя Астурию.. Те, кто укрылся в Пиренеях, создали королевство Наварра[37] Наварра – графство, возникшее в области Баскония в IX в. и ставшее в начале X в. королевством. Король Наварры Санчо III Великий (ок. 992–1035) сумел объединить под своей властью земли Леона, Кастилии, Арагона, баскские территории Испании и Франции. После смерти Санчо Великого государство, согласно завещанию, было разделено между его сыновьями, что привело к новым феодальным междоусобицам.. Возникли также Барселонское[38] Барселонское графство.  – Возникло на востоке полуострова в области Каталонии. Барселона была захвачена маврами в 713 г., но уже к началу IX в. (801 г.) отвоевана в числе прочих северных территорий франками. На завоеванных землях франки создали Испанскую марку, в которую входило четыре графства, в том числе и Барселонское. В 874 г. Барселонское графство обрело независимость как от Кордовского эмирата, так и от франков. Граф Барселонский Вифред Мохнатый (873–898 гг.) стал главным правителем Испанской марки. и Арагонское[39] Арагонское графство.  – Появилось в IX в. севернее Барселонского, на реке Арагон, сначала входило в состав королевства Наварра, а в XI в. стало самостоятельным королевством со столицей в Сарагосе. графства. Потребовалось полтора века, прежде чем Испания сумела освободить от завоевателей более половины своей территории.

Из всех тогдашних христианских правителей самым грозным считался леонский король Альфонс, прозванный Великим[40] …леонский король Альфонс, прозванный Великим.  – Имеется в виду Альфонс III, король Астурии-Леона (838–910, правил с 866 г.), третий из представителей этой династии астурийских правителей, сын дона Ордоньо I и доньи Нуньи; был женат на донье Амелине по прозванию Химена, от которой имел четырех детей. Способствовал укреплению королевской власти, подавлял оппозицию знати. Был смещен с престола в результате заговора. Один из сыновей Альфонса, Гарсиа, получил леонские земли; другой, Ордоньо, – Галисию и лузитанские владения; третий, Фруэла, – Астурию. Король же обосновался в крепости Самора. Исходя из этого, действие «Заиды» можно датировать 910–911 гг.. Уже его предшественники присоединили к королевству Кастилию, и первоначально различными частями этой провинции управляли губернаторы, которые в конце концов превратили свое губернаторство в наследственную должность. Появились опасения, как бы они не заявили о своей самостоятельности и о создании собственных королевств. Все они именовали себя графами Кастильскими, и самыми могущественными среди них считались Диего Порсельос и Нуньес Фернандо[41] …Диего Порсельос и Нуньес Фернандо.  – Диего Порсельос – один из графов, управлявших Кастилией под эгидой Альфонса Великого. Отражал атаки мавров и пытался захватить верховную власть в управляемой им провинции. Был завлечен в ловушку доном Ордоньо, вторым сыном дона Альфонсо, ставшим королем после смерти старшего брата Гарсиа, посажен в тюрьму и скорее всего убит. Нуньес Фернандо (Фернандес) – один из управителей Кастилии, с точки зрения историков наиболее могущественный и богатый.. Фернандо, прославившийся остротой ума, владел огромными угодьями. Своей славой он был обязан не только нажитому богатству, но и своим детям – судьба подарила ему сына и дочь необычайной красоты. С его сыном, Консалвом[42] Консалв – один из главных персонажей романа госпожи де Лафайет. По сведениям историка XVII в. Марианы, к трудам которого обращалась писательница, Консалв (Гонзалес Нуньо) в действительности был сыном Нуньо Разуры. Он женился на Химене, дочери Нуньеса Фернандеса., не мог сравниться ни один испанский юноша; он настолько выделялся среди сверстников умом и внешностью, что казалось, будто небо наделило его тем, чего лишило остальных.

Однако немилостивая судьба понудила Консалва оставить королевский двор в Леоне. Преследуемый напастями[43] Преследуемый напастями…  – Налицо излюбленный прием романа барокко, когда герой входит в повествование с некой тайной, которой предстоит разрешиться впоследствии., Консалв принял решение покинуть Испанию и окончить жизнь в уединении. В тот печальный день, собравшись на скорую руку, он оседлал коня и направился к каталонскому побережью, с тем чтобы на первом же корабле отплыть на один из греческих островов. Углубленный в свои мысли, юноша нередко сбивался с пути и, вместо того чтобы пересечь Эбро у Тортосы[44] …чтобы пересечь Эбро у Тортосы…  – Город Тортоса находится в Каталонии на реке Эбро., спустился по берегу реки почти до самого устья. Только тут он заметил, что сделал немалый крюк, и попытался найти лодку. Добрые люди объяснили ему, что в этих краях лодки он не найдет, но если продолжит путь, то вскорости попадет в небольшой порт, а оттуда морем сможет добраться до Таррагоны[45] Таррагона – испанский город в Каталонии; один из средиземноморских портов.. Он так и сделал. В порту он сошел с лошади и спросил у рыбаков, нет ли какого суденышка, готового к отплытию.

Во время его разговора с рыбаками на него обратил внимание мужчина, печально прогуливавшийся по берегу. Пораженный красотой и благообразным видом Консалва, мужчина подошел поближе и, услышав, о чем идет речь, вмешался в разговор. Он сказал, что все барки ушли в Таррагону, вернутся лишь назавтра и что отплытие состоится не ранее, чем через два дня. Консалв, не заметивший подошедшего, обернулся на голос, который, как ему показалось, не принадлежал рыбаку, и также был удивлен обликом незнакомца. Незнакомец держался благородно, с достоинством, и Консалв нашел его даже красивым, отметив, что перед ним стоял уже вполне зрелый мужчина. Консалв был слишком занят своим делом, чтобы отвлекаться на посторонние вещи, но тем не менее эта неожиданная встреча в столь пустынном месте задержала его внимание. Он поблагодарил незнакомца и вновь обратился к рыбакам, желая узнать, где в этих краях можно остановиться на ночлег. Ответил ему незнакомец:

– Кроме этих лачуг, которые вы видите, ничего подходящего здесь нет. Вряд ли в них вы будете чувствовать себя удобно.

– Все-таки я должен буду воспользоваться ими, чтобы отдохнуть. Вот уже несколько дней я не слезаю с лошади, и усталость подсказывает мне, что мое тело нуждается в отдыхе больше, чем мог бы позволить ему мой разум.

Печально произнесенные слова юноши тронули душу незнакомца, и он почувствовал, что встретил глубоко несчастного человека. Схожесть судеб пробудила в нем к юноше симпатию, которую мы испытываем по отношению к тем, кого считаем собратьями по несчастью.

– В этих убогих лачугах вы не найдете достойного вас ночлега, – сказал он. – Если вы соизволите принять мое приглашение, вы будете чувствовать себя гораздо лучше в моем пристанище, которое расположено за этим лесом.

Испытывая неприязнь к людскому обществу, Консалв поначалу отклонил предложение незнакомца, но затем настойчивость последнего и огромная потребность в отдыхе заставили его согласиться.

Он последовал за ним и вскоре увидел приземистое строение незамысловатой конструкции, но чистое и хорошо ухоженное. Двор обрамляла живая изгородь из гранатовых деревьев. Сад также не имел глухой ограды, и от леса его отделял лишь небольшой ручей. Консалв был не в том настроении, чтобы чем-то восхищаться, но этот дом и окружавший его уголок природы произвели на него приятное впечатление. Он поинтересовался у незнакомца, родные ли ему эти края или его привел сюда какой-то непредвиденный случай.

– Я поселился здесь года четыре, а может быть, и пять лет тому назад, – ответил его новый знакомый. – Живу я затворником и дом покидаю только ради прогулок по берегу моря. Должен сказать вам, что вы единственный достойный человек из всех повстречавшихся мне за это время людей. Морские бури нередко разбивают корабли об этот опасный берег. Мне довелось спасти жизнь нескольким несчастным и приютить их у себя. Все, с кем судьба сводила меня, были чужестранцами, и я не мог завязать с ними разговор, даже если бы пожелал этого. Должен признаться, что встреча с вами доставила мне удовольствие.

– О себе могу сказать лишь то, – поддержал разговор Консалв, – что я избегаю общения с людьми, и у меня на это есть веские причины. Если бы вы знали о них, вы бы не удивились той сдержанности, с какой я воспринял ваше предложение. Более того, вы бы поняли, почему я сторонюсь общества людей, причинивших мне столько несчастий.

– Если речь идет лишь о других и сами себя вы ни в чем не можете упрекнуть, то, уверяю вас, есть люди, которые страдают более, чем вы, и вы гораздо менее несчастны, чем думаете. Нет большего несчастья, – голос у собеседника дрогнул, – чем видеть причину своих горестей в самом себе, собственными руками вырыть пропасть, чтобы угодить в нее, по своей воле совершать неразумные и недобропорядочные поступки. Одним словом, быть единственным виновником своих бед.

– Я могу понять ту боль, о которой вы мне говорите и которую переживаете. Но разве может сравниться она с той, которую испытывает обманутый, незаслуженно отвергнутый человек, лишенный всего самого дорогого!

– Насколько я могу судить, – продолжил мысль Консалва незнакомец, – вы решили покинуть вашу родину, чтобы порвать с людьми, вас предавшими и причинившими вам горе. Но представьте себе те страдания, которые вам пришлось бы испытать, если бы вы по-прежнему находились среди тех, кто омрачил своими действиями вашу жизнь. Я нахожусь именно в таком положении, так как не в состоянии убежать от самого себя, которого ненавижу, и имею на это множество причин – и не только потому, что сам повинен в своих страданиях, но и потому, что своими действиями заставил страдать любимую женщину.

– Я бы не сетовал на судьбу, если бы мог укорять в чем-то только себя. Вы считаете себя несчастным, поскольку у вас есть причина ненавидеть себя. Но разве вы не самый счастливый на свете человек, если вас самоотверженно любила ваша возлюбленная? Возможно, вы и потеряли ее по своей вине, но вы можете утешаться мыслью о том, что вас любили и продолжали бы любить, если бы вы не нанесли ей обиды. Видимо, вы не знаете, что такое любовь, раз не находите утешения в мысли об этом. Себя вы любите больше, чем свою возлюбленную, так как, возможно, и простили бы себе свой поступок, если бы она не страдала и не мучилась.

– То, что вы не сами породили свои несчастья, мешает вам представить, насколько возрастает боль, когда человек сам навлекает на себя беду. Но поверьте пережитому мною жестокому опыту: утрата по своей вине той, которую боготворишь, порождает ни с чем не сравнимые душевные муки.

С этими словами они вошли в дом, который показался Консалву столь же располагающим внутри, как и снаружи. Ему пришлось провести неспокойную ночь, так как с вечера его охватил сильный жар, который еще больше усилился в последующие дни, поставив под угрозу его жизнь. Хозяин дома был безмерно огорчен случившимся, тем более что ему импонировала манера юного постояльца говорить и держаться. Он попытался выяснить через слугу, которого приставил к больному, кто этот юноша и откуда. Слуге, однако, ничего узнать не удалось, кроме того, что зовут его якобы Теодорихом[46] …зовут его якобы Теодорихом…  – Имя Теодорих в эпоху Лафайет явно имело «романические» ассоциации. Это было имя древних вестготских правителей Испании V в., один из которых стал персонажем романа Оноре д’Юрфе «Астрея»., но, как слуге показалось, вряд ли это имя подлинное. Жар держался еще несколько дней, но в конце концов отдых и молодость больного взяли над недугом верх. Хозяин дома, видя угнетенное состояние Консалва, всячески старался отвлечь его от грустных мыслей и почти не отходил от него. Мало зная друг друга, они вели разговоры на отвлеченные темы, но тем не менее успели за короткое время проникнуться взаимным уважением.

Живший отшельнической жизнью новый знакомый Консалва ни с кем в округе отношений не поддерживал, никому о себе ничего не рассказывал, но сейчас, повинуясь внутреннему чувству, испытал потребность открыться молодому человеку и рассказал ему, что родом он из королевства Наварра, что величают его Альфонсом Хименесом[47] Альфонс Хименес – явно вымышленный персонаж, хотя Хименесы упоминаются в исторических сочинениях как один из знатных родов Наварры. и что горестная судьба заставила его найти приют в этих краях, где наедине с собой он мог предаться скорби по утраченному. Консалва поразило услышанное имя – он знал, что оно принадлежит одному из самых прославленных родов Наварры. Откровенность собрата по несчастью глубоко тронула его, и, несмотря на неприязнь к людям, он испытал к новому знакомому чувство дружеского расположения, на которое уже не считал себя способным.

Здоровье его стало тем временем быстро восстанавливаться, и, когда он почувствовал себя полным сил и наступила пора покинуть гостеприимный дом, понял, что расстаться с Альфонсом будет ему нелегко. Он заговорил об отъезде, сообщив, что также намерен провести остаток своей жизни в одиночестве. Эти слова взволновали и огорчили Альфонса – он уже настолько привык к присутствию в доме юноши, к его мягкой манере речи, что мысль о расставании не могла не причинить ему боли. Он сказал Консалву, что тот еще не совсем здоров, а затем и попытался уговорить его отказаться от поиска другого пристанища и остаться там, куда уже привела его судьба.

– Я не надеюсь, что сумею сделать ваше пребывание в этом доме менее тоскливым, чем оно может оказаться в другом, – сказал он, – но, думается мне, то длительное затворничество, к которому вы себя готовите, можно в какой-то мере скрасить присутствием родственной души. Мои страдания безутешны, но я полагаю, что испытал бы некое облегчение, если время от времени имел бы возможность поделиться с кем-либо своими печалями. Здесь вы найдете то же одиночество, что и в другом месте, но при этом у вас всегда, когда вы только этого пожелаете, под рукой будет человек, сумевший оценить ваши достоинства и воспринявший ваше горе как свое собственное.

Поначалу слова Альфонса не показались Консалву убедительными, но они запали ему в голову, а мысль об уединении, лишенном всякого общения, и зародившаяся привязанность к новому другу повлияли на его планы, и спустя несколько дней он сообщил Альфонсу о своем решении остаться в его доме. Единственное, что его беспокоило, – это боязнь быть узнанным. Альфонс успокоил его, сославшись на свой пример: здешние места настолько удалены от людского общества, что в течение многих лет, проведенных на этом побережье, он не встретил ни единой знакомой души. У Консалва отлегло от сердца, и друзья высказали друг другу самые добрые слова, на какие только способны два благородных человека, решившие связать дружбой свои судьбы. Консалв тут же отправил часть драгоценностей, которые взял с собой в дорогу, купцу в Таррагон, чтобы тот снабжал его всем необходимым. Наконец-то он нашел для себя на этом заброшенном берегу укромный уголок, где проведет остаток дней. Наконец-то он может остаться наедине со своими горестными мыслями и уповать на то, что никаких других бед уже не падет на его голову. Увы, судьба очень скоро доказала ему, что тот, кого она выбрала себе в жертву, не скроется от нее и в самом пустынном месте.

Как-то в конце осени, когда под порывами ветра море уже приобрело свойственный ему для этого времени года грозный вид, Консалв отправился на утреннюю прогулку несколько ранее обычного. Разразившаяся ночью сильная буря к утру не совсем затихла, и шум накатывающихся волн звучал в унисон с его грустными мыслями. Какое-то время он стоял, созерцая игру стихии и погрузившись в ставшее для него привычным раздумье о своей доле. Постепенно взгляд его сместился к берегу и обнаружил разбросанные по нему обломки лодки. Он огляделся, ища глазами, не нужна ли кому-нибудь помощь. Под лучами восходящего солнца неподалеку что-то трудно различимое отсвечивало яркими красками. Желая удовлетворить свое любопытство, Консалв направился к заинтриговавшему его предмету и, приблизившись, увидел распростертую на песке женщину в великолепном одеянии, которая, судя по всему, была выброшена бурей на берег. Она лежала так, что лица ее разглядеть было нельзя. Консалв приподнял ее, желая убедиться, жива ли она. Каково же было его удивление, когда ему открылось невиданной красоты лицо девушки, над которым уже, казалось, витала смерть! Эта красота вызвала у него еще большее сострадание и огромное желание помочь несчастной. Он взмолился, чтобы Бог сохранил жизнь этому прелестному созданию. Альфонс, случайно оказавшийся поблизости, подошел к Консалву, и друзья постарались оказать хоть какую-то помощь. Их усилия были вознаграждены – девушка проявила признаки жизни, но ей требовалась гораздо большая помощь, чем та, которую они могли оказать ей на пустынном берегу. Дом их находился невдалеке, и они приняли решение перенести ее к себе. Войдя в дом, Альфонс сразу же приказал принести снадобья и позвать сиделок. Когда женщины раздели девушку и уложили ее в постель, Консалв тихо вернулся в комнату, чтобы внимательней разглядеть незнакомку. Он был поражен утонченностью и пропорциональностью черт ее лица, безупречной линией губ и удивительной белизной шеи. Он был настолько очарован открывшейся ему красотой, что готов был принять девушку за неземное существо. Консалв провел часть ночи в комнате, не находя в себе сил удалиться. Его друг посоветовал ему пойти отдохнуть, но Консалв ответил, что минуты отдыха редко посещают его, и он уже свыкся со своей долей, так что вряд ли стоит пытать судьбу, безнадежно выпрашивая у нее покоя.

К утру незнакомке полегчало. Она приподняла веки. Поначалу яркий свет причинил ей боль, но затем она медленно перевела свой взгляд на Консалва. Большие, необычайно выразительные черные глаза были, казалось, созданы для того, чтобы внушать к их обладательнице любовь и поклонение. Судя по ее взгляду, она стала приходить в себя и различать окружающие предметы. На ее лице можно было прочесть удивление, которое несомненно было вызвано присутствием в комнате двух мужчин. Консалв не находил слов, чтобы выразить свое восхищение красотой девушки, но он все-таки поделился охватившим его чувством с Альфонсом, причем с той поспешностью, которую мы не можем сдержать при виде того, что обвораживает нас и поражает.

Девушка, однако, молчала, и Консалв, полагая, что потребуется еще какое-то время, прежде чем она полностью восстановит силы, удалился к себе в комнату. Случившееся погрузило его в размышления. «Как я рад, – говорил он себе, – что судьба свела меня с женщиной, состояние которой дает мне право не избегать ее, а чувство сострадания позволяет проявлять о ней заботу. Да, я восхищен ее красотой, но как только она поправится, я отнесусь к ее чарам лишь как к орудию, которым она будет пользоваться для совершения измен и умножения числа несчастных. И сколько их будет? Сколько их уже бродит по свету? Но, боже мой, какие глаза! Какой взгляд! Как мне жалко тех, кто поддастся их власти, и как в своем горе я счастлив, что мне уже пришлось пережить жестокий опыт женского коварства и навсегда избавиться от любви!» С этими мыслями он забылся в недолгом сне и, проснувшись, поспешил к постели незнакомки справиться о ее самочувствии. Девушке стало много лучше, но она продолжала молчать и не произнесла ни слова ни следующей ночью, ни на следующий день. Удивленный Альфонс не смог не заметить Консалву, что тот проявляет необычную заботу об их гостье. Консалв и сам начал понимать несуразность своего поведения – красота незнакомки действительно влекла его к себе. Ему казалось, что в его отсутствие ее состояние может неожиданно ухудшиться. В какой-то момент, когда он находился в ее комнате, до его слуха донеслась невнятная речь. Его охватило чувство радости и одновременно смятения. Он подошел поближе, чтобы разобрать слова. Девушка продолжала говорить, и Консалв был удивлен, услышав незнакомый язык, хотя уже раньше, обратив внимание на одежду, похожую на то, что носят мавританские женщины, понял, что в их доме чужестранка. Зная арабский, он обратился к ней на арабском языке, но был еще больше удивлен, видя, что остается непонятым. Он заговорил на испанском, итальянском, но все безрезультатно. Напряженный и растерянный взгляд незнакомки красноречиво свидетельствовал, что эти языки ей незнакомы. Тем не менее она продолжала говорить и порой останавливалась, как бы ожидая ответа. Консалв старался вслушаться в слова, пытаясь хоть что-то разобрать. Он пригласил в комнату всю прислугу в надежде, что кто-то будет удачливее его. Он раскрыл перед глазами девушки испанскую книгу. Ему показалось, что она знает буквы, но не может изъясняться. На ее лице были написаны отчаяние и тревога, которые лишь усиливали отчаяние и тревогу Консалва.

Он уже не знал, что делать, когда в комнату вошел Альфонс в сопровождении красивой женщины, одетой точно в такое же платье, как и их незнакомка. Увидев друг друга, женщины бросились в объятия. Вошедшая несколько раз произнесла слово «Заида» с выражением, которое не оставляло у присутствующих сомнения в том, что это имя ее подруги[48] …что это имя ее подруги.  – Имя главной героини романа, Заида, не связано с каким-то конкретным историческим лицом. Несомненно, оно должно было создавать исторический и национальный колорит. Похожее имя (Сайда) встречается в книге «Гражданская война в Гранаде» Х. Переса де Иты, но нет сведений, что госпожа де Лафайет была хорошо знакома с упомянутым сочинением.. В свою очередь, Заида неоднократно произносила слово «Фелима», из чего можно было заключить, что так зовут вновь пришедшую. После нескольких слов, которыми обменялись женщины, Заида разрыдалась и жестом руки попросила всех покинуть комнату. Консалв последовал за Альфонсом, чтобы узнать, откуда появилась новая незнакомка. Друг сообщил ему, что она была подобрана на берегу моря рыбаками из соседних лачуг в тот же день, когда они нашли Заиду, и в таком же, как Заида, состоянии.

– Вдвоем им будет легче перенести свалившуюся на них беду, – высказал свое мнение Консалв. – Но что вы, Альфонс, думаете об этих женщинах? Судя по их одеяниям, они далеко не из низшего сословия. И как очутились они в утлом суденышке посреди моря? Обломки, выброшенные на берег, отнюдь не принадлежат кораблю. Та, которую вы привели к Заиде, рассказала ей нечто такое, что причинило ей невыносимую боль. Все это труднообъяснимо.

– Я вполне разделяю вашу точку зрения, Консалв, – ответил Альфонс. – И поражен как тем, что с ними произошло, так и их красотой. Вы, возможно, не заметили красоты Фелимы, а она действительно необычайна и наверняка поразила бы вас, если бы вы прежде не увидели Заиду.

После этих слов друзья расстались, и Консалва охватила еще большая, чем прежде, грусть, причину которой он усмотрел в том, что не смог быть понят незнакомкой. «А что бы я ей сказал, – вдруг спохватился он, – и что пожелал бы от нее услышать? Уж не намерен ли я поведать ей свою печаль и узнать, что так сильно огорчило ее? Может ли человек столь несчастный, как я, проявлять праздное любопытство? Вправе ли я интересоваться бедами незнакомого мне человека? Почему ее боль отдается болью во мне? Неужели перенесенные мною страдания не должны были сделать меня безучастным к страданиям других? Нет, конечно же нет, – поспешил успокоить себя Консалв. – Это несомненно всего лишь моя отшельническая жизнь понуждает меня проявлять интерес к необычным событиям, на которые я никогда не обратил бы внимания при других обстоятельствах».

Самоутешение не избавило его от бессонной ночи. Не видя Заиды, он провел в беспокойстве и большую часть дня. К вечеру ему сообщили, что она поднялась с постели и направилась к берегу моря. Консалв пошел за ней и нашел ее сидящей у воды со слезами на глазах. Заметив молодого человека, Заида встала и сделала в его сторону несколько шагов. Походка ее была изящна, и лицо излучало приветливость. Она указала Консалву на затерявшуюся в море рыбацкую лодку и несколько раз произнесла слово «Тунис», как бы прося отвезти ее в эту далекую страну. Консалв в свою очередь показал на уже появившуюся на небе луну и попытался знаками объяснить ей, что это вполне можно будет сделать после двух оборотов светила. Ему показалось, что Заида поняла его, но почти тут же девушка вновь расплакалась.

Наутро ей вновь стало хуже, и за целый день она так и не покинула своей комнаты. Никогда еще со времени появления Консалва в этом доме время не тянулось для него так долго и утомительно.

На следующий день, не ведая, что побудило его к этому, он решил привести себя в порядок. Пребывая в отшельничестве, он практически перестал следить за своим внешним видом. Консалв относился к той породе людей высшего света, для которых простая опрятность заменяла самые изысканные наряды. Альфонс, встретивший друга в лесу на прогулке, не смог скрыть своего удивления его столь необычным видом. Глядя на приятеля с улыбкой, он сказал ему, что, судя по изменившейся одежде, его горе под благотворным воздействием жизни в пустынном крае начинает затухать.

– Я понимаю, на что вы намекаете, Альфонс, – ответил ему Консалв. – Вы полагаете, что присутствие Заиды облегчает мои страдания. Но вы ошибаетесь. Я испытываю к ней сострадание, которое вызывают во мне ее беда и ее красота.

– Я тоже сочувствую ей, как и вы, – возразил Альфонс, – мне жаль ее, и я также хотел бы облегчить ее участь. Но я не ищу постоянного с ней общения, не окружаю ее мелкими заботами, не расстраиваюсь, если не слышу ее голоса, не испытываю неуемного желания говорить с ней. Вчера, когда она провела целый день в своей комнате, я не чувствовал себя более печальным, а сегодня мне так же безразлична моя внешность, как и обычно. Наконец, поскольку мы оба сострадаем ей, но ведем себя по-разному, вы несомненно испытываете по отношению к Заиде нечто большее, чем простое сострадание.

Консалв слушал не перебивая, как бы вдумываясь в слова друга и сверяя их со своими чувствами. Он уже собирался ответить, как его позвали и сообщили – в соответствии с его просьбой, – что Заида покинула комнату и прогуливается у берега моря. Консалв хотел сказать Альфонсу, что тот не ошибся в своих предположениях, но более важным было для него сейчас поспешить на встречу с девушкой. Он увидел ее издалека: она сидела с Фелимой там же, где и два дня назад. Консалв не мог удержаться от любопытства понаблюдать за ними и остановился в надежде узнать о ниx хоть самую малость. Заида плакала, а Фелима, похоже, ее утешала. Но девушка, по-видимому, не слушала подругу и не отрываясь смотрела в даль моря. Сцена навела Консалва на мысль о том, что она горевала о ком-то, кто потерпел кораблекрушение вместе с ней. Он уже видел ее плачущей на этом месте, но тогда ничто не подсказало ему причины ее скорби, и, как ему представлялось, ее слезы были вызваны тем, что она осталась одна, далеко от родной земли. Но сейчас он был почти уверен, что Заида оплакивала погибшего возлюбленного, что в бурном море она оказалась ради его спасения. Он уже не сомневался – как будто узнал это от нее самой, – что причиной ее горя была любовь.

Вряд ли можно словами описать ту тревогу, которую зародило в его душе это открытие, ту ревность, которая заполнила смятением его сердце, еще не признавшееся в любви. Да, он был влюблен, но никогда не испытывал чувства ревности. И вот эта неизведанная страсть впервые дала о себе знать, обрушившись на него с такой яростной силой, что причиненная ею боль показалась ему невыносимой. Он считал, что прошел через все жизненные испытания, но муки, которые терзали его сейчас, были куда более тяжкими, чем все ранее пережитое. Консалв не мог оставаться на месте и двинулся в направлении Заиды, твердо решив услышать от нее самой причину ее горя. Зная, что она не может ни понять его, ни ответить ему, он тем не менее задал волнующий его вопрос. Девушка, естественно, выразила недоумение, но вытерла слезы и пошла рядом с ним. Наслаждение от того, что она была рядом и смотрела на него своими прекрасными глазами, несколько успокоило Консалва, который, чувствуя, что его лицо выдает растерянность, постарался придать ему по возможности более спокойное выражение. Заида несколько раз с живостью повторила название своей страны – Тунис – и знаками показала, что хочет вернуться туда. Консалв без труда понял, что она хотела ему сказать, и мысль о ее отъезде тут же отдалась болью в его сердце. Именно боль, порожденная любовью, убедила его, что он влюблен, и объяснила ему, почему еще до того, как он сумел разобраться в своих чувствах, его уже мучили ревность и страх перед неизбежной разлукой. Еще совсем недавно, случись ему влюбиться, Консалв всего лишь горько усмехнулся бы и посетовал на свою несчастную долю, но сейчас, когда он оказался во власти не просто любви, но и ревности, когда он не мог ни рассказать о своих чувствах любимому человеку, ни понять его, а значит, должен навсегда остаться в неведении о том, кто эта прекрасная девушка, и обреченно ждать часа расставания, ему открылась вся безысходность его положения.

Он шел погруженный в свои мысли, Заида и Фелима прогуливались поодаль. Прогулка затянулась. Наконец Заида присела на камень и вновь заплакала, глядя в море. Судя по ее жестам, могло показаться, что она обвиняет Фелиму в обрушившемся на нее несчастье. Чтобы развеять горе девушки, Консалв попытался привлечь ее внимание к находившимся поблизости рыбакам. Несмотря на печаль и душевное смятение, присутствие возлюбленной наполняло его возвышенным чувством, которое вернуло ему его прежний привлекательный вид, а то, что он вновь стал следить за своей внешностью, делало его на редкость красивым молодым человеком. Заида на него посматривала сначала с каким-то особым вниманием, затем с нескрываемым удивлением и, наконец, после долгого пристального изучения обернулась к подруге и кивнула в сторону Консалва, произнеся при этом несколько слов. Фелима также посмотрела на него и, похоже, согласилась с тем, что услышала от подруги. Почти тут же Заида вновь бросила взгляд на Консалва, вновь что-то сказала подруге, которая также повернула голову в его сторону. Консалву показалось, что женщины обнаружили в нем сходство с кем-то из своих знакомых. Эта догадка поначалу не произвела на него никакого впечатления, но, видя, что Заида продолжает внимательно разглядывать его, он почти явственно различил на печальном лице девушки блики благодатной умиротворенности и тотчас же вообразил, что она нашла в нем сходство с оплакиваемым ею возлюбленным.

На протяжении дня он неоднократно находил в поведении Заиды подтверждение своим подозрениям. Вечером она и Фелима отправились к морю и что-то искали среди выброшенных на берег обломков лодки. Их поиски были настолько тщательными, а разочарование их безрезультатностью настолько явным, что это послужило Консалву дополнительным поводом для беспокойства. От Альфонса не укрылось угнетенное состояние друга, и, проводив вместе с ним Заиду в ее комнату, он остался с Консалвом.

– Вы еще ничего не рассказали мне о ваших прошлых несчастьях, – обратился Альфонс к другу, – но о своих переживаниях, связанных с Заидой, вы обязаны мне поведать. Человеку, влюбленному, как вы, всегда приятно поделиться с кем-нибудь своим большим чувством. Каким бы безутешным ни было ваше горе, моя поддержка и мой совет могут оказаться вам полезными.

– Дорогой мой Альфонс, – воскликнул Консалв, – как я несчастен и как я слаб! Я в таком отчаянии, что могу только позавидовать вашему мудрому поведению – увидеть Заиду и не поддаться ее чарам.

– Вы не могли скрыть от меня свою любовь к ней, хотя и не пожелали признаться мне в этом.

– Я сам был в полном неведении, пока ревность не открыла мне глаза, – прервал друга Консалв. – Заида наверняка оплакивает своего возлюбленного, который погиб во время кораблекрушения. Именно это заставляет ее каждый день уходить к морю, неся свою скорбь к тому месту, где, как ей сдается, он исчез в бурных водах. Да, я люблю Заиду, но ее сердце отдано другому. И это – самое большое из всех несчастий, которые мне довелось испытать; именно то несчастье, от которого, казалось мне, я застрахован надежнее всего. Я тешил себя мыслью, что, возможно, заблуждаюсь, но сила ее горя отметает любые сомнения. Мне довелось к тому же видеть, как сосредоточенно она искала что-то на берегу среди обломков разбитой лодки, и это, несомненно, была хоть какая-нибудь вещица, принадлежавшая ее избраннику. Но самым печальным является то, что я, судя по всему, похож на этого человека. Она обратила на это внимание, прогуливаясь по берегу, и я заметил в ее глазах благостный блеск, вызванный воспоминаниями. Она несколько раз указала на меня Фелиме, заставив ее внимательно вглядеться в мои черты, и весь день присматривалась ко мне. Конечно же, видела она не мой образ. Когда она смотрит на меня, в ее голове рождаются воспоминания о возлюбленном, тогда как я только и мечтаю о том, чтобы она забыла о нем. Это лишает меня радости видеть ее прекрасные глаза, и любой ее взгляд, брошенный в мою сторону, вызывает во мне прилив ревности.

Консалв говорил так проникновенно, что Альфонс не решался прервать его.

– Вы уверены, Консалв, – спросил он, дав другу выговориться, – что все рассказанное вами соответствует действительности? Не являются ли ваши сегодняшние переживания плодом вашего воображения, уже растревоженного прежними несчастьями?

– О нет, мой друг, – поспешил ответить Консалв. – Я нимало не сомневаюсь, что Заида скорбит по тому, кто ей дорог, и мое присутствие будит в ней воспоминания. Жестокая судьба не позволяет мне выдумывать страдания более мучительные, чем те, которые сама готовит мне. А то, что может уготовить злой рок, превосходит любое воображение. Для меня судьба изобретает такие беды, которые другим и не снились. Если бы я рассказал вам обо всем, мною пережитом, вы поняли бы, что я не кривлю душой, называя себя самым несчастным человеком на свете.

– Я не сомневаюсь, – заметил Альфонс, – что, если бы у вас не было веской на то причины, вы бы не лишили меня возможности услышать от вас, кто вы, какие на вас обрушились беды и чем они тяжелее моих. Я сознаю неуместность своего любопытства, тем более что сам не поделился с вами своими невзгодами, но простите это человеку, который все-таки не скрыл от вас ни своего имени, ни происхождения и который, если это принесет вам хоть какое-то облегчение, готов рассказать о своих горестях и печалях, даже несмотря на едва начавшую утихать с годами боль воспоминаний.

– Я никогда не попрошу вас сделать то, что может причинить вам боль, – заверил друга Консалв. – Более того, не могу простить себе, что ничего не рассказал о себе. Я действительно решил никому о себе не рассказывать, но мое огромное к вам уважение и та забота, которой вы окружили меня, побуждают меня открыться перед вами: меня зовут Консалв, я сын Нуньеса Фернандо, графа Кастильского, о котором вы наверняка наслышаны.

– Неужели вы тот самый Консалв, который прославился уже в своих первых сражениях против мавров, разгромив их полчища и проявив доблесть, восхитившую всю Испанию! – воскликнул Альфонс. – Мне хорошо известно начало вашей блестящей карьеры. До моего затворничества я восторженно наблюдал, как в битве, выигранной королем Леона против знаменитого мавританского полководца Айолы, именно вы склонили чашу весов в пользу христиан[49] …в битве… именно вы склонили чашу весов в пользу христиан.  – Данная битва, как и штурм крепости Самора, скорее всего являются вымышленными событиями, и упоминания о них призваны повысить статус героя.. Я помню также, как вы первым бросились на штурм Саморы, что вы сыграли главную роль при взятии этой крепости и вынудили мавров запросить мира. Уединение, в котором я пребываю с тех пор, лишило меня возможности проследить за вашими дальнейшими успехами, но не сомневаюсь, что они были не менее славными.

– Я не мог даже представить себе, что имя мое вам знакомо, и я невыразимо рад, что вы расположены ко мне благодаря доброй и скорее всего незаслуженной молве.

После этих слов Консалв начал рассказ о себе, который его друг выслушал с неослабным вниманием.

История Консалва

Мой отец, считавшийся при дворе леонского короля первым вельможей, представил меня свету с пышностью, достойной его сана и состояния. Мои взгляды, возраст и положение сблизили меня со старшим сыном короля герцогом доном Гарсией[50] Дон Гарсия – старший сын короля Альфонса Великого, занявший трон отца после его отречения от престола. Правил в 910–913 гг. Умер, не оставив потомства.. Герцог был молод, хорош собой и честолюбив. Его добрые качества намного превосходили его недостатки, причем эти недостатки относились к числу тех, которые всегда свойственны страстным натурам. Меня вполне устраивало его покровительство, совершенно мною не заслуженное, и я всячески старался отблагодарить его своей преданностью. Судьба благоволила ко мне и распорядилась так, что, когда его безрассудная храбрость обернулась для него смертельной угрозой, я оказался рядом и спас ему жизнь. Эта услуга еще больше укрепила его доброе отношение, и он стал относиться ко мне скорее как к брату, нежели как к своему верному подданному, ничего не скрывал от меня и ни в чем мне не отказывал. Другим он дал понять, что на его расположение может рассчитывать только тот, кто пользуется расположением его друга, Консалва. Столь откровенное благоволение, а также всеобщее уважение, которым пользовался мой отец, настолько возвысили наш род, что король усмотрел в этом угрозу своей единоличной власти.

Среди многочисленных молодых людей, с которыми судьба свела меня при дворе, больше других мне нравился дон Рамирес[51] Дон Рамирес – вымышленный персонаж. Однако очевидна его принадлежность к знатному роду, так как фамилия Рамирес часто встречается в хрониках Леонского королевства и в генеалогии его властителей.. Он, несомненно, выделялся на фоне светской молодежи, но далеко уступал мне по своему состоянию. Не в моих силах было сделать его таким же богатым, но я всячески старался использовать влияние отца и мое собственное, желая помочь ему занять в обществе более высокое место, и прилагал все усилия, чтобы милость герцога распространилась и на него. Со своей стороны, благодаря своим мягким манерам и умению расположить к себе дон Рамирес также сделал немало для завоевания расположения герцога, и в конце концов дон Гарсия признал его вторым после меня фаворитом. И тот, и другой уже испытали все сладости любви и нередко упрекали меня в моей якобы бесчувственности. Отсутствие у меня возлюбленной они считали моим недостатком.

Я защищался, убеждая их, что подлинные чувства им просто неведомы[52] …подлинные чувства им просто неведомы.  – Дискуссия о любви, которая далее разворачивается между персонажами, восходит к традициям французского прециозного романа и «Астрее» д’Юрфе. Кроме того, не раз отмечалось, что исторические декорации не заслоняют изображения в «Заиде» нравов французской аристократии эпохи Фронды, что позволяло воспринимать это произведение, подобно многим другим образцам галантно-героического жанра, как «роман с ключом»..

– Вам нравятся светские ухаживания, которые вошли в моду в Испании, – как-то сказал я им, – но никакой любви к своим избранницам вы не испытываете. Вы никогда не убедите меня, что полюбили женщину, которую, следуя привычному для вас способу знакомства, только что увидели в окне ее дома и которую даже не узнаете, повстречайся она вам в другом месте.

– Вы не очень преувеличиваете, говоря, что мы мало знаем наших возлюбленных, но нам известна их красота, а в любви это главное, – возразил мне герцог. – Об их уме мы судим по их лицам, а чуть позже по письмам. А когда наконец мы с ними встречаемся, нас волнует та тайна, которую предстоит раскрыть. В их голосе мы улавливаем прелесть новизны, их манеры поражают нас, неизведанность будит и разжигает страсть. Тот же, кто хорошо знает женщину, которой собирается объясниться в чувствах, уже настолько свыкся с ее красотой и умом, что никогда не сможет полностью насладиться счастьем.

– Что, что, а уж это вам никак не грозит, – усмехнулся я. – Но, господи, влюбляйтесь сколько хотите в тех, кого вы не знаете и никогда по-настоящему не узнаете, только оставьте меня в покое и дайте мне возможность полюбить лишь одну женщину, которую я буду достаточно хорошо знать, чтобы проникнуться к ней уважением и быть уверенным, что, ответив на мою любовь, она сделает меня счастливым. И сразу же хочу оговориться, что я должен быть единственным в ее сердце.

– Я же, – вступил в разговор дон Рамирес, – испытываю гораздо больше удовлетворения, когда завоевываю сердце той, которая охвачена страстью к другому. Тем самым я одерживаю двойную победу и обретаю уверенность в подлинности испытываемых ко мне чувств, так как они родились в борьбе с чувствами к моему сопернику. Отнять любовницу у соперника льстит моему самолюбию и еще сильнее разжигает мою страсть.

– Консалв настолько удивлен вашими словами, – заметил герцог, обращаясь к дону Рамиресу, – и находит их настолько шокирующими, что не знает, как вам ответить. И пожалуй, в этом я с ним согласен. Однако я не разделяю его желания хорошо знать свою будущую возлюбленную. Я никогда бы не смог полюбить женщину, к общению с которой давно привык. Мои чувства может пробудить только неизведанность. Мне представляется, что естественные чувства рождаются неожиданно, а страсть, приходящая со временем, вряд ли может быть названа естественной.

– Ну что ж, сеньоры, можно подвести итог – вы способны лишь на любовь с первого взгляда, – сказал я и добавил веселым голосом: – В таком случае, я должен познакомить вас с моей сестрой, пока она не выросла и не расцвела. Это позволит вам привыкнуть к ней и оградит ее от ваших ухаживаний.

– Вы, стало быть, боитесь этого? – спросил меня герцог.

– Вне всякого сомнения, – ответил я. – Более того, сеньор, я счел бы это за самое большое несчастье, которое могло бы со мной приключиться.

– В чем же вы видите это несчастье? – поинтересовался дон Рамирес.

– В том, что не мог бы отнестись одобрительно к чувствам герцога. Если бы он захотел взять в жены мою сестру, я был бы лишен возможности дать на это согласие в интересах самого же герцога, учитывая его высокое звание. А если бы он не захотел жениться на моей сестре, – а она, несомненно, полюбила бы его всем сердцем, – мне было бы неприятно видеть ее в роли любовницы человека, которого в таком случае я обязан возненавидеть, не имея на это права в силу моего при нем положения.

– Прошу вас, покажите мне ее, пока она еще в невинном возрасте, – прервал меня герцог. – Я буду очень огорчен, если совершу поступок, который вам будет неприятен, и поэтому хочу познакомиться с ней как можно раньше, с тем чтобы успеть привыкнуть к ней и никогда не полюбить ее.

– Теперь я понимаю, сеньор, – обратился дон Рамирес к дону Гарсии, – почему вы никогда не влюблялись в подраставших при дворе прелестных созданий, с которыми вы были знакомы с раннего детства. Должен признаться, меня всегда поражало, что вы так и не воспылали страстью ни к одной из них, тем более к Нунье Белле, дочери дона Диего Порсельоса[53] …к Нунье Белле, дочери дона Диего Порсельоса…  – У Диего Порсельоса действительно была дочь, но ее звали Сулла Белла., которая, как мне кажется, способна удовлетворить самым требовательным вкусам.

– Да, – согласился дон Гарсия, – Нунья Белла прелестна. У нее восхитительные глаза, изумительные губы, утонченные манеры. Она полна благородства. Я наверняка был бы очарован ею, если бы не знал ее почти со дня моего рождения. А почему вы, Рамирес, видя ее красоту, не влюбились в нее?

– Только потому, что она никогда никого не любила и мне некого изгонять из ее сердца. А без этого, как я только что вам поведал, мое сердце к любви глухо. Скорее об этом надо спросить Консалва. Она отвечает всем его требованиям – она красива, у нее нет возлюбленного, и он знает ее уже достаточно долго.

– А кто сказал вам, что я не испытываю к ней никаких чувств? – проговорил я, одновременно улыбаясь и заливаясь краской.

– Быть не может, что вы влюблены! – воскликнул герцог, глядя на меня. – Если это действительно так, то, умоляю вас, не таитесь. Вы доставите мне огромную радость, признавшись, что и вы поражены недугом, который до сих пор обходил вас стороной.

– Если говорить серьезно, я не влюблен в нее, – сказал я. – Но, чтобы успокоить вас, сеньоры, могу признаться, что мог бы полюбить Нунью Беллу, знай я ее чуть-чуть получше.

– Если все зависит только от того, чтобы узнать Нунью Беллу лучше, считайте, что вы уже влюблены в нее, – оживился герцог. – Впредь я всегда буду брать вас с собой, когда посещаю ее величество мою матушку. Я постараюсь как можно чаще затевать с отцом ссоры, после которых она всегда приглашает меня к себе, чтобы примирить нас, и у вас будет предостаточно времени для бесед с Нуньей Беллой. Вы узнаете от нее все, что вам нужно, и окончательно влюбитесь в фаворитку королевы. Она непременно очарует вас, и, если ее сердце ни в чем не уступает ее уму, лучшего для себя вы ничего не найдете.

– Прошу вас, сеньор, – взмолился я, – не делайте этого, если не хотите выставить меня в дурном свете, и, главное, не ищите новых ссор с королем: вы знаете, что вину за вашу строптивость он нередко возлагает на меня и считает, что мой отец и я, пользуясь нашим положением при дворе, толкаем вас на поступки, которые идут вразрез с его волей.

– Я сделаю все, чтобы Нунья Белла вас полюбила, – возразил герцог, – и не собираюсь осторожничать, как вы мне это предлагаете. У меня найдется немало предлогов, чтобы представить вас королеве. И хотя сегодня у меня такого предлога нет, мы все равно у нее появимся. Ради того, чтобы сделать вас счастливым, я даже пожертвую сегодняшним вечером, который рассчитывал провести под окнами особы, о которой вы даже не подозреваете.

Я не стал бы, Альфонс, пересказывать вам этот разговор, но, как вы увидите в дальнейшем, он был как бы прологом ко всем моим будущим бедам.

Герцог тут же отправился к матушке, захватив меня с собой. У королевы никого не было, кроме наиболее приближенных к ней дам, среди которых присутствовала и Нунья Белла. В этот вечер она выглядела особенно привлекательной, и, казалось, сама судьба благоволила намерениям герцога. Какое-то время разговор был общим и, поскольку все чувствовали себя более свободно, чем на официальных приемах, Нунья Белла также оживленно принимала в нем участие, поразив меня своим острым умом, о чем раньше я мог только догадываться. Герцог попросил королеву удалиться с ним в ее кабинет, даже не придумав предлога для уединения. Пока они отсутствовали, я оставался с дамами и спустя некоторое время ненавязчиво увлек Нунью Беллу в сторону для разговора наедине. Мы говорили о самых обычных вещах, и все-таки наш разговор носил скорее интимный характер. Мы критиковали затворническую жизнь, которую вынуждены вести женщины в Испании, как бы сетуя на отсутствие возможности нашего более открытого общения. Уже в тот момент я понял, что во мне зарождается любовь, и, как позже призналась мне Нунья Белла, она тоже почувствовала, что я становлюсь ей небезразличен. По своему душевному складу она вполне могла ответить взаимностью на мои чувства. Мое положение в обществе было настолько блистательным, что любая менее требовательная женская натура незамедлительно согласилась бы стать моей возлюбленной. Нунья Белла держалась со мной любезно, но нисколько не поступалась своей природной гордостью. Попав во власть рождающегося чувства, я уже тешил себя надеждой на взаимную любовь, и эта надежда могла в любой момент разжечь во мне пожар любви, как, впрочем, появление удачливого соперника способно было погасить разгорающееся пламя. Герцог ликовал, видя, что я все больше и больше привязываюсь к Нунье Белле. Каждый день он находил возможность устроить наши встречи. Более того, он просил меня, чтобы я рассказывал Нунье Белле о его ссорах с королем и научил ее, как выведать через королеву планы короля на его счет. Королева настолько дорожила мнением Нуньи Беллы, что нередко обращалась к ней за советами, которые всегда оказывались очень кстати. Во всем, что касалось герцога, ее величество ничего не предпринимала, не переговорив предварительно с фавориткой, и обо всем этом Нунья Белла подробно рассказывала мне. У нас, таким образом, появился повод для долгих бесед, в ходе которых я все больше убеждался в ее уме, рассудительности и женском обаянии. Со своей стороны, она также нашла во мне качества, отвечавшие ее представлениям о достоинствах человека, почувствовала мою к ней привязанность, и между нами вспыхнула любовь, превратившаяся вскоре в неуемную страсть. Герцог захотел во что бы то ни стало играть в наших отношениях роль покровителя и конфидента. У меня от него не было секретов, но я опасался, что мои откровения могут не понравиться Нунье Белле. Герцог заверил меня, что она не из тех, кто может обидеться на подобные вещи, и сам решил поговорить с ней обо мне. Сначала она смутилась и почувствовала неловкость, но высокое звание герцога успокоило ее, и постепенно она привыкла к разговорам, которые он вел с ней о наших отношениях, и даже из его рук получала мои первые письма.

Любовь открывала нам все прелести новизны, все таинства блаженства, которые несет с собой первая страсть. Мое честолюбие было полностью удовлетворено достигнутым мною положением в свете задолго до того, как родилась наша любовь, и поэтому никакие другие заботы не мешали моему чувству крепнуть и разрастаться. Я всей душой отдался ему, как чему-то еще не изведанному и несоизмеримо более захватывающему, чем наслаждение властью и величием. Иное происходило в душе Нуньи Беллы. Страсть и честолюбие родились в ней одновременно и наполняли ее почти в равной мере, хотя в какой-то степени честолюбие стояло у нее на первом месте. Но, коль скоро оба чувства сходились на мне, ее любовь и предупредительность не давали мне никакого повода желать чего-то большего. Порой, правда, она уделяла слишком много внимания заботам герцога. Но не это волновало меня. Я жил исключительно охватившей меня страстью, и меня коробило, когда я видел, что ее могут занимать иные дела, чем наша любовь. Несколько раз я пытался обратить на это ее внимание, но мои слова не производили никакого впечатления или же приводили к натянутому разговору, убеждавшему меня в том, что ее мозг занят совершенно другим. Однако, наслышавшись, что в любви, как и в жизни, абсолютного счастья не бывает, я терпеливо переносил эти мелкие неприятности. Нунья Белла была верна мне, и от меня не ускользало то презрение, каким она отвечала даже на самые робкие ухаживания. Я видел, что она лишена тех слабостей, которые пугали меня в женщинах, и чувствовал себя наверху блаженства.

Судьба дала мне имя и место в обществе, которым многие могли бы позавидовать. Я был фаворитом герцога, к которому относился с искренним почтением; я был любим самой прекрасной в Испании женщиной, которую боготворил; у меня был друг, в верности которого я не сомневался. Меня, правда, беспокоили две вещи: нетерпеливость, которую проявлял дон Гарсия в своем стремлении взойти на королевский трон, и страстное желание моего отца, Нуньеса Фернандо, освободиться от опеки короля, в чем король справедливо подозревал его. Я опасался, как бы мое положение при герцоге и мой сыновний долг перед отцом не втянули меня в дворцовые интриги. Я не исключал, что эти мои опасения в значительной мере надуманны, и поэтому мою голову они посещали не так уж часто. В таких случаях я шел с тревожными мыслями к дону Рамиресу, которому полностью доверял и с которым делился всеми своими заботами, и большими, и малыми.

Главное же, что занимало меня в этот период моей жизни, было желание как можно скорее жениться на Нунье Белле. Уже прошло немало времени с тех пор, как нас связала любовь, но я так и не осмелился сделать ей предложение. Я знал, что мое решение придется не по вкусу королю. Нунья Белла была дочерью одного из кастильских графов, который внушал двору те же опасения, что и мой отец, и укрепление в их среде семейных уз не отвечало интересам королевства. Я знал и то, что мой отец, не возражая в принципе против моих планов, относился к объявлению о моей помолвке сдержанно из-за боязни возбудить у короля еще большие подозрения. Иными словами, свадьбу пришлось отложить до лучших времен. Я тем не менее не скрывал своих чувств к Нунье Белле и говорил ей о своей любви при каждой встрече. Часто о наших отношениях разговаривал с ней и герцог. Все это не осталось незамеченным при дворе, и в чисто любовной связи его величество углядел государственное дело. Король подозревал, что его сын благоволит моим отношениям с Нуньей Беллой небескорыстно. Он полагал, что герцог хочет объединить двух кастильских вельмож под своим началом и создать собственную сильную партию, способную противостоять королевской власти. Он не сомневался, что графы воспользуются этой партией для провозглашения своей независимости. Союз двух знатных домов Кастилии настолько пугал его, что он открыто высказался против моего желания жениться на Нунье Белле и запретил герцогу содействовать моим намерениям.

Графы Кастилии, которые скорее всего действительно вынашивали какие-то планы против короля, старались, однако, держать их в тайне и потребовали от нас с Нуньей Беллой забыть друг о друге. Мы были несказанно огорчены, но герцог пообещал нам уговорить отца сменить гнев на милость, а от нас потребовал поклясться другу другу в вечной верности и даже взялся помочь нашим тайным встречам. Королева, знавшая, что мы не только не настраиваем герцога против отца, но и стараемся сблизить его с ним, одобрила действия сына и также вызвалась помочь нам.

Лишившись возможности встречаться в обществе, мы попытались найти способ видеться вдали от посторонних глаз. Я предложил Нунье Белле переселиться с несколькими придворными дамами в дом, окна которого выходили бы на глухую улицу на высоте, позволяющей всаднику на коне вести беседу. Я поделился с герцогом своими соображениями, и он, заручившись поддержкой королевы и найдя какой-то благовидный предлог, помог осуществить задуманный нами план. Я почти каждый день наведывался к заветному окну в ожидании появления Нуньи Беллы. Иногда я возвращался домой как на крыльях, а иногда, покидая ее, не мог успокоиться, видя, что подчас всякого рода поручения королевы волнуют ее куда больше, чем наша любовь. К тому времени у меня не было случая усомниться в ее верности, но вскоре мне пришлось убедиться, что постоянство не было ее уделом.

Мой отец, для которого подозрения короля не были секретом, задумал еще раз подтвердить ему свои верноподданнические чувства, для чего решил устроить мою сестру при дворе, несмотря на свое прежнее твердое намерение держать ее около себя в Кастилии. Его поступок был продиктован исключительно честолюбивыми соображениями. Ему импонировало показать свету красавицу, равной которой в Испании не было. Как никто другой, он гордился красотой своих детей, удовлетворяя этим свое тщеславие, которое в таком человеке, как он, можно было принять не более чем за слабость. Короче говоря, он отправил свою дочь в Леон, и она была принята ко двору.

В тот день, когда она появилась во дворце, дон Гарсия пребывал на охоте. Вечером он отправился к королеве, не встретив никого, кто мог бы уведомить его о появлении моей сестры. Я также находился у королевы, но стоял в отдалении, и дон Гарсия не мог меня видеть. Ее величество представила Герменсильду[54] Герменсильда – вымышленная героиня, имя которой, вероятно, возникло у госпожи де Лафайет по аналогии с именем архиепископа Герменгильда д’Овьедо. Не исключено, что имя сознательно искажено. Герменгильдом звали также сына испанского короля Лиувигильда (правил с 573 г.), который участвовал в заговоре против своего отца и был убит. Принцесса, ставшая женой герцога Гарсиа, не называется по имени у испанских историков, с трудами которых была знакома госпожа де Лафайет. – так звали мою сестру – герцогу, и он был буквально сражен ее красотой. Его восхищение не знало границ. Он заявил, что никогда не видел сочетания в одной особе такого блеска, величия и изящества, никогда не видел такого оттенка черных волос при удивительной голубизне глаз, столь умилительной серьезности на фоне непорочной свежести первой молодости. Чем больше он смотрел на нее, тем больше восхищался ею. Это восхищение не осталось незамеченным доном Рамиресом. Не мог не заметить этого и я. Увидев меня в другом конце комнаты, дон Рамирес подошел ко мне и рассыпался в похвалах в адрес моей сестры.

– Я желал бы, чтобы восхищение, вызванное красотой моей сестры, осталось только восхищением, – ответил я.

В это время, к тому месту, где мы разговаривали с доном Рамиресом, подошел герцог. Увидев меня, он смутился, но тут же взял себя в руки и также завел разговор о Герменсильде. Он сказал, что нашел ее гораздо более красивой, чем я описал ее. Вечером, до ухода герцога ко сну, разговор о моей сестре не прекращался. Я внимательно наблюдал за доном Гарсией и укрепился в своих подозрениях, заметив, что в моем присутствии он был гораздо сдержаннее других в выражении своего восхищения. Следующие дни он не отходил от нее. По всему было видно, что страсть увлекала его как поток, которому у него не было сил сопротивляться. Я решил поговорить с ним в шутливом тоне, чтобы выведать его чувства. Как-то вечером, когда мы покидали покои королевы, где он длительное время беседовал с Герменсильдой, я спросил его:

– Смею задать вам вопрос, сеньор, не слишком ли долго я ждал, чтобы представить вам свою сестру, и не слишком ли прекрасна она, чтобы не вызвать у вас чувств, которых я опасался?

– Я потрясен ее красотой, – ответил он. – Но если я уверен, что нельзя увлечься, не испытав потрясения, то я не менее уверен и в том, что потрясение необязательно ведет к увлечению.

Дон Гарсия, следуя моему примеру, также уклонился от серьезного ответа. Но поскольку мой вопрос смутил его, и он сам почувствовал это смущение, в его ответе прозвучало едва уловимое недовольство, которое убедило меня, что я не ошибся. Герцог понял, что его чувства к моей сестре не являются для меня тайной. Он все еще питал ко мне дружеское расположение и испытывал в моем присутствии чувство неловкости, зная что его поведение причиняет мне боль, но уже настолько был захвачен страстью к Герменсильде, что не находил сил отказаться от попыток одержать новую победу. Я не рассчитывал на то, что его дружеское ко мне отношение отрезвит его, и, желая уберечь сестру от ухаживаний герцога, посоветовал ей во всем следовать указаниям Нуньи Беллы. Она пообещала мне выполнить мою просьбу, и я поделился с Нуньей Беллой своим беспокойством относительно поведения дона Гарсии. Я рассказал ей о пугающих меня последствиях его возможных домогательств, и, согласившись со мной, она заверила меня, что ни на минуту не оставит Герменсильду одну. И действительно, с этого момента они всегда, как бы невзначай, появлялись только вдвоем, лишив его возможности оставаться с моей сестрой наедине. Оказавшись в столь необычном положении, герцог почувствовал себя оскорбленным. Обычно он всегда делился со мной своими переживаниями, но на сей раз не стал откровенничать и вскоре резко изменил свой образ действий.

– Вас не поражает несправедливость, на которую способны, пожалуй, только мужчины? – как-то обратился я к дону Рамиресу. – Герцог уже не терпит меня за то, что мне пришлись не по вкусу его ухаживания за моей сестрой, а если она ответит ему взаимностью, он увидит во мне помеху своим домогательствам и просто возненавидит меня. Я как в воду глядел, опасаясь его ухаживаний за Герменсильдой. Если так будет продолжаться, я уже в ближайшее время перестану считаться его фаворитом даже для окружающих, поскольку для него лично я таковым уже не являюсь.

Дон Рамирес, так же как и я, не обманывался насчет намерений герцога, но, чтобы развеять мои грустные мысли, сказал:

– Я не знаю, на чем вы основываетесь, утверждая, что дон Гарсия увлекся Герменсильдой. Да, при первой встрече он восхищался вашей сестрой, но впоследствии я не увидел ничего, что могло бы подтвердить ваши догадки. А если даже это и так, что же здесь плохого? Он вполне может жениться на ней и будет далеко не первым представителем королевского рода, женившимся на своей подданной. Вряд ли ему удастся найти более достойную пару. А если они поженятся, разве это не будет великой честью для вашего дома?

– Именно по этой причине король никогда не согласится на подобный союз, – возразил я другу. – А без согласия короля я тоже буду этому противиться. Что касается герцога, то и он не пойдет против воли отца, а если и решится на такой шаг, то не проявит ни упорства, ни терпеливости, чтобы довести дело до конца. Короче говоря, ничего путного из этого не выйдет, и я не хочу, чтобы кто-то подумал, будто наш дом готов пожертвовать репутацией Герменсильды в иллюзорной надежде породниться с королевским домом. Если дон Гарсия не прекратит ухаживаний за моей сестрой, я буду вынужден положить конец ее пребыванию при дворе.

Мои слова удивили и обеспокоили дона Рамиреса. Его пугала моя размолвка с доном Гарсией, и он решил рассказать ему о моем намерении, не спрашивая у меня согласия, так как считал, что действует в моих интересах. На самом деле в еще большей степени он хотел услужить герцогу и войти к нему в доверие.

Дон Рамирес улучил минутку, чтобы остаться с ним наедине, и, оговорившись, что боится показаться по отношению ко мне неверным другом, и что толкает его на этот шаг лишь долг служения королевскому дому, рассказал о состоявшемся между нами разговоре. Он сообщил герцогу, что я знаю о его чувствах к Герменсильде и настолько переживаю, что готов отправить ее обратно в Кастилию. Слова дона Рамиреса до такой степени поразили герцога, а опасение потерять Герменсильду так встревожило его, что в первый момент он не мог скрыть своего негодования, но, тут же овладев собой, постарался удержать себя от поспешных действий. Подумав немного, дон Гарсия решил, коль скоро дон Рамирес уже наслышан о его страсти, открыться ему, как бы вводя его этой откровенностью в круг своих приближенных, и склонить моего друга к тому, чтобы он сообщал ему обо всех моих намерениях. Действуя по своему обыкновению, герцог не стал откладывать дело в долгий ящик. Он подошел к дону Рамиресу, обнял его и рассказал о своей любви к Герменсильде, заявив, что по-прежнему испытывает ко мне самые добрые чувства, но не может жить без моей сестры и поэтому просит помочь ему удержать ее при дворе и сохранить тайну его любви. Дон Рамирес был не из тех, кто мог бы устоять перед ласками всесильных, тем более что он уже видел себя в числе фаворитов герцога. Дружба, даже скрепленная чувством признательности, не устояла перед честолюбием. Он пообещал герцогу тщательно оберегать его тайную любовь от чужих глаз и содействовать в осуществлении всех его планов в отношении Герменсильды. Дон Гарсия обнял нового фаворита еще раз, и они принялись обсуждать пути претворения в жизнь своих замыслов.

Первым препятствием, мешавшим осуществлению их планов, была Нунья Белла, которая ни на шаг не отходила от Герменсильды. Они решили переманить ее на свою сторону, хотя и понимали, что это будет непросто, учитывая мои с ней близкие отношения. За эту задачу взялся дон Рамирес, который, однако, заявил герцогу, что прежде надо попытаться разубедить меня в его увлечении Герменсильдой, и посоветовал ему сказать мне в дружеской непринужденной беседе, что его обидели мои подозрения и в отместку он решил подшутить надо мной, но, видя, как я легко поддался на уловку и принял все слишком близко к сердцу, раскаивается и просит поверить в отсутствие у него каких-либо чувств к моей сестре.

Такое предложение пришлось дону Гарсии по вкусу, и осуществить его ему не составило никакого труда. Зная от дона Рамиреса причину моих подозрений, он с наигранной веселостью заявил, что его поведение было сплошным притворством, шуткой, и я поверил ему. Более того, ко мне не только вернулось доброе к нему расположение, но я стал относиться к нему даже лучше, чем прежде. Меня, правда, не оставляла мысль о том, что все-таки в его сердце что-то произошло, в чем он не хочет до конца мне признаться, но я убедил себя, что это было всего лишь мимолетное увлечение, которое он превозмог, и даже был ему признателен за его благородный поступок, совершенный, как мне казалось, во имя нашей дружбы. Дон Рамирес также был доволен, видя мое успокоение. Мое беспечное неведение требовалось ему, чтобы легче войти в доверие к Нунье Белле.

Продумав свои действия, дон Рамирес стал искать случая для встречи с Нуньей Беллой. Это было не так уж сложно, поскольку временами она с ним виделась, и, зная, что я никогда от него ничего не скрываю, свободно обсуждала с ним все наши дела. Начал он с того, что выразил ей свое удовлетворение нашим с герцогом примирением.

– Я, так же как и вы, очень этому рада, – ответила она, – так как, зная, с какой заботой Консалв опекает свою сестру, боялась разрыва между ним и герцогом.

– Я хотел бы надеяться, сеньора, – продолжал дон Рамирес, – что вы относитесь к числу тех женщин, которые способны в интересах любимого человека хранить от него некоторые секреты. Если это так, то мне было бы значительно легче разговаривать с вами, лицом, наиболее, пожалуй, заинтересованным в судьбе Консалва. Мне кажется, что могут произойти события, которые пугают меня, и вы являетесь единственной, с кем я могу поделиться своими опасениями, но только, сеньора, при условии, что вы ничего не расскажете Консалву.

– Я обещаю вам это и сохраню любой услышанный от вас секрет. Я прекрасно понимаю, что от друзей нельзя скрывать правды, но нельзя и говорить ту, знание которой может обернуться для них несчастьем.

– Сейчас вы увидите, синьора, насколько важно сохранить в тайне от Консалва то, о чем я хочу вам рассказать. На днях дон Гарсия вновь заверил Консалва в своей дружбе и просил его больше не волноваться за сестру, но, сдается мне, он по-прежнему от нее без ума. Зная характер герцога, я думаю, он не сможет долго скрывать своих чувств, а Консалв тоже не из тех, кто смирится с открывшимся обманом. Он не удержится от ссоры с герцогом и навсегда потеряет его благоволение.

– Признаюсь вам, что у меня те же предчувствия, – ответила Нунья Белла. – Судя по тому, что мне довелось наблюдать самой и что я слышала от Герменсильды, умоляя ее при этом ничего не говорить брату, мне трудно поверить в искренность герцога, действия которого не похожи ни на игру, ни на желание подзадорить Консалва.

– Вы поступили совершенно правильно, проявив осмотрительность, и надеюсь, что и впредь вы удержите Герменсильду от того, чтобы она сообщала брату о поступках герцога. Говорить ему это не нужно и даже опасно. Если дон Гарсия испытывает к ней лишь мимолетное влечение, он никому не выкажет своих подлинных чувств, а с вашей помощью Герменсильда без всякого труда вылечит его от хвори. Консалв же останется в неведении, и это избавит его от излишних переживаний и сохранит ему милость герцога. А если вдруг окажется, что страсть герцога поистине безмерна и безудержна, разве можно исключить, что он попросит руки Герменсильды, и разве в этом случае мы не сослужим добрую службу Консалву, не раскрыв ему тайны, которая породнит его с королевским домом. Я полагаю, сеньора, что мы должны тысячу раз подумать, прежде чем вмешаться в отношения между доном Гарсией и Герменсильдой, и вы обязаны подумать об этом более чем кто-либо хотя бы уже потому, что может наступить день, когда и вы станете родственницей будущей королевы.

Эта мысль еще никогда не приходила в голову Нунье Белле. Перспектива породниться с королевской семьей больше, чем что-либо другое, убедила ее в правоте рассуждений дона Рамиреса, и она уже не могла не попасть в расставленные сети. Они договорились ничего мне не говорить, не спускать глаз с герцога и действовать в зависимости от его поведения.

Дон Рамирес, удовлетворенный разговором, доложил о своих успехах герцогу. Дон Гарсия в порыве благодарности облек его всей полнотой полномочий для описания его чувств и поступков в разговорах с Нуньей Беллой. Мой друг вновь поспешил увидеться с Нуньей Беллой и при встрече долго рассказывал, каких трудов ему стоило уговорить герцога признаться в своей любви к моей сестре, добавив при этом, что никогда в жизни не видел столь страстно влюбленного человека, что герцог самым невероятным образом переживает ту боль, которую он мог бы мне причинить, и что вряд ли стоит пытаться его образумить. По мнению дона Рамиреса, наиболее верным шагом было бы вселить в герцога хотя бы самую малую долю надежды на благосклонное к нему отношение Герменсильды. Нунья Белла согласилась с ним и пообещала повлиять на мою сестру.

Дон Рамирес поспешил во дворец с обнадеживающей вестью и был встречен с распростертыми объятиями. Герцог чуть ли не облобызал нового фаворита, долго с ним беседовал и впредь больше ни с кем не пожелал встречаться наедине. Тем не менее он счел необходимым оставить внешне все как было и поддерживать со мной прежние дружеские отношения. Дон Рамирес также предпочел скрыть от других свое новое положение первого фаворита, но, сознавая низость своего поведения, жил в постоянном страхе оказаться уличенным в предательстве.

Вскоре между доном Гарсией и Герменсильдой состоялся разговор. Герцог уверял мою сестру в своей к ней любви с присущей ему страстью, а поскольку он действительно был влюблен, ему не составило большого труда убедить ее в искренности своих чувств. Она готова была тут же ответить ему взаимным расположением, но, помня о моих наставлениях, сдержала порыв сердца и решила сначала рассказать о случившемся Нунье Белле. Нунья Белла, следуя уговору с доном Рамиресом, посоветовала ей ничего мне не говорить и вести себя так, чтобы еще больше понравиться герцогу, не теряя при этом чести и достоинства. Она сказала ей также, что, несмотря на мое недовольство ухаживаниями дона Гарсии, я буду рад тому счастью, которое мне уготовано, но которое в силу ряда причин я, мол, не хочу торопить. Вера Герменсильды в добрые чувства Нуньи Беллы была настолько непоколебимой, что она полностью доверилась ей, и ее расположение к герцогу лишь возросло при мысли о возможности стать обладательницей короны королевы.

Герцог так ловко скрывал свою страсть, что если при первом появлении Герменсильды ни от кого не ускользнуло восхищение, отразившееся на его лице, то в эти дни придворные находились в полном неведении. Нунья Белла прилагала все усилия, чтобы их встречи происходили подальше от посторонних глаз, он никогда не встречался с моей сестрой прилюдно. Я видел, что дон Гарсия стал проявлять ко мне меньше знаков дружеского внимания, чем прежде, но относил это к присущей молодым людям неровности характера.

Так продолжалось до тех пор, пока Абдала, король Кордовы[55] Абдала, король Кордовы.  – Абдаллах ибн Мухаммед I (888–912 гг.). Кордовский эмират, основанный Абдаррахманом I (756–788 гг.), с 756 г. являлся независимым арабским государством, которым управляли эмиры из династии Омейядов., не нарушил довольно долго соблюдавшееся перемирие с Леонским королевством и не возобновил военные действия. Положение Нуньеса Фернандо при дворе давало ему право на командование армией, и король скрепя сердце вынужден был поставить его во главе войск. У него не было предлога поступить иначе, так как для этого надо было обвинить моего отца в каком-либо преступлении и взять под стражу. Он мог бы послать на поле сражения дона Гарсию, чтобы поставить герцога над Нуньесом Фернандо, но доверял сыну еще меньше, чем графу Кастильскому, и опасался их сговора, который позволил бы им сосредоточить в своих руках огромную силу. В это же время взбунтовалась Бискайская провинция. Король решил послать туда дона Гарсию, оставив моего отца воевать с маврами. Я был бы рад сражаться рядом с отцом, но герцог пожелал взять меня с собой, да и король предпочитал видеть меня в свите герцога, нежели под началом графа. Мне не оставалось ничего иного, как подчиниться и проститься с отцом, который отбыл в армию первым, проклиная все на свете за то, что я не был с ним. Его плохое настроение объяснялось огромной отцовской любовью. Он всегда проявлял о моей сестре и обо мне самую нежную заботу и взял с собой наши портреты, чтобы иметь возможность постоянно любоваться нами, а при случае и похвалиться перед другими красотой своих детей, чем, как я вам уже говорил, он очень гордился. Граф Кастильский выступил против Абдалы во главе довольно значительных сил, которые, однако, уступали силам мавров, и, вместо того чтобы ограничиться пресечением продвижения противника в местах, служивших его армии естественным оборонительным рубежом, решил, уступая тщеславному желанию отличиться, вступить в бой на равнине, что лишало его всяких преимуществ. В результате сражение он проиграл, армия была разбита и ему едва удалось спастись самому. Мавры захватили огромные трофеи и праздновали победу, каких еще никогда не одерживали над христианами[56] Мавры… праздновали победу, каких еще никогда не одерживали над христианами.  – Исторических сведений о подобном сражении нет..

При известии о столь крупном поражении король пришел в ярость и не без основания обвинил во всем графа. Более того, желая унизить моего отца, он, в ответ на его оправдания, лишил его всех почестей и привилегий и приказал убираться в свою Кастилию и не попадаться ему на глаза, если не хочет, чтобы ему отрубили голову. Мой отец не мог не подчиниться воле короля и отбыл в свои края в отчаянии честолюбивого человека, по репутации и состоянию которого был нанесен тяжелый удар.

Тем временем дон Гарсия все еще оставался во дворце. Его выступление против восставшей Бискайской провинции задержала неожиданная болезнь. Против же мавров король решил выступить сам, собрав под своим началом все, что осталось от разбитой армии. Я обратился к нему с просьбой взять меня с собой, и он хотя и поморщился, но согласился. С гораздо большим удовольствием он отправил бы меня вместе с моим отцом в Кастилию, но поскольку моей вины в разгроме королевской армии не было, а его сын по-прежнему благоволил ко мне, оставил меня при дворе. Таким образом, я был зачислен в его свиту, а при герцоге остался дон Рамирес. Нунья Белла была очень огорчена опалой, в которую попал мой отец, и моим отъездом, и я отбыл в армию, утешаясь лишь тем, что увожу с собой любовь самого дорогого мне человека.

Поскольку герцог не смог из-за болезни возглавить армию, в Бискайю отправился его брат, дон Ордоньо, который оказался настолько же неудачлив в усмирении мятежников[57] …дон Ордоньо… неудачлив в усмирении мятежников…  – О поражении дона Ордоньо упоминается в «Истории Испании» Марианы, хотя о победе короля Альфонса ничего не сообщается., насколько его отец преуспел в войне против мавров: войска дона Ордоньо были разбиты наголову, а сам военачальник мечтал лишь о том, чтобы смертью в бою смыть с себя позор; король же сокрушил мавров и вынудил их просить мира. Судьба благоволила ко мне и предоставила возможность отличиться в сражениях, что, однако, не повлияло на более чем прохладное ко мне отношение со стороны короля. Несмотря на оказанные мною услуги, я не переставал ощущать его немилость. По возвращении в Леон мне пришлось убедиться, что слава не дает тех преимуществ, которые дает расположение королей.

Дон Гарсия использовал мое отсутствие для тайных свиданий с Герменсильдой и делал это настолько скрытно, что их встречи ни у кого не вызывали подозрений. Он всеми силами старался понравиться моей сестре и даже намекнул ей, что наступит день, когда она наденет корону королевы. Его усилия не пропали даром, и Герменсильда отдала ему свое сердце.

Руководя их тайной связью, дон Рамирес и Нунья Белла постоянно виделись между собой. Красота Нуньи Беллы никого не оставляла равнодушным, и восхищение дона Рамиреса росло с каждым днем. Она, в свою очередь, оценила его незаурядный ум и обходительность. Их близкое общение и совместная забота о делах герцога и Герменсильды помогали Нунье Белле переносить мое отсутствие намного легче, чем она себе это представляла.

Вернувшись с победой в Леон, король распорядился передать отцу дона Рамиреса все должности и владения моего отца, но даже в этих условиях я остался верным нашей с ним дружбе. Конечно, после оказанных мною в двух военных кампаниях услуг я мог рассчитывать на то, что все, чего лишался мой отец, король передаст мне, и тем не менее не стал противиться королевской воле. При встрече с доном Рамиресом я сказал ему, что, как ни горько видеть мне потерю нашим родом огромного состояния, утешением для меня служит то, что оно переходит в дом моего друга. Несмотря на природную сметливость, он не нашелся что ответить – столь сильным было его смущение перед лицом моих дружеских чувств, которых он менее всего заслуживал. Я же тогда расценил его молчание как невыразимую словами признательность за мое доброе к нему отношение.

Лишение моего отца огромной доли богатства было воспринято двором как его окончательное падение. Почести, перешедшие к отцу дона Рамиреса от моего отца, и покровительство со стороны герцога поставили моего неверного друга почти в такое же положение, в котором до этого находился я. Их новые отношения стали для всех очевидными, хотя оба старались не выпячивать их. Постепенно дворцовая публика отвернулась от меня, перенеся свои пристрастия на нового любимчика герцога. Любовь Нуньи Беллы не оказалась достаточно прочной, чтобы выдержать столь резкие перемены в моей судьбе. Она ценила во мне как мои личные качества, так и мое положение в свете. Но когда я попал в немилость, только большая любовь могла сохранить наши отношения. Для большой же любви ее сердце оказалось слишком маленьким. Вскоре при наших встречах я заметил в ее манере держаться со мной некоторую отчужденность и поделился своими мыслями с доном Рамиресом. Затем я решил поговорить об этом и с Нуньей Беллой. Она заверила меня, что ничего не изменилось, и, поскольку у меня не было конкретных оснований для сетований и все мои переживания основывались на обрывочных впечатлениях, ей нетрудно было убедить меня в моем заблуждении. Она действовала так ловко и так искусно, что на какое-то время смогла успокоить меня.

Дон Рамирес рассказал ей о моих подозрениях. Ему хотелось узнать, как она относится ко мне на самом деле, насколько в своих сомнениях я близок к истине.

– Мое отношение к Консалву не изменилось, – ответила она ему. – Я его люблю так же, как и любила. Но если я буду его любить меньше, то вряд ли будет справедливым упрекать меня в этом. Разве страсть вспыхивает и затухает по нашей воле?

Интонация, с которой Нунья Белла произнесла эти слова, не оставила у дона Рамиреса ни малейшего сомнения в том, что я больше не любим, а вспыхнувшая в глубине души искра надежды заставила его по-новому взглянуть на мою неверную возлюбленную и полнее оценить ее красоту. Он был настолько поражен своим открытием, что, потеряв над собой контроль, воскликнул:

– Вы правы, сеньора. Мы не властны над нашими чувствами. Я хорошо понимаю вас, так как тоже охвачен безудержной страстью, которой не в состоянии противиться.

Смысл его слов не ускользнул от Нуньи Беллы и смутил ее. Дон Рамирес также почувствовал себя неловко. Эти слова вырвались из его уст помимо воли, и он был поражен ими не менее собеседницы. В его памяти вдруг промелькнуло все, чем он был обязан моей дружбе. В замешательстве он опустил глаза и погрузился в молчание. Смущенная Нунья Белла также не знала, что сказать, и они расстались, не обменявшись больше ни единым словом. Он корил себя за непроизвольно высказанные чувства, она терзалась тем, что не нашла достойного ответа. Подавленный и недовольный собой, дон Рамирес выбежал из комнаты, не ощущая под ногами пола. Чуть позже, несколько успокоившись, он задумался о том, что произошло, и чем больше думал, тем больше удостоверялся в охватившей его страсти. Только теперь он понял, какую опасность таили в себе его частые встречи с Нуньей Беллой, осознал, что удовольствие, которое он получал от разговоров с ней, объяснялось совсем другими причинами, что он давно уже был влюблен и слишком поздно разобрался в своих чувствах.

Убедившись, что Нунья Белла не питает ко мне прежней любви, дон Рамирес решил не сопротивляться своей страсти. Ища самооправдания, он уверял себя, что полюбил ее лишь после того, как она охладела ко мне. Его самолюбию, однако, льстило, что перед ним открывается возможность завоевать сердце, которое принадлежит пусть и не полностью, но другому. Отбив у меня возлюбленную, он умножил бы число своих побед. Но когда он явственно представил себе, что речь идет о Консалве, о том самом Консалве, который не проявлял по отношению к нему ничего, кроме самой верной, самой искренней дружбы, он вдруг устыдился своих мыслей и с такой решимостью отогнал их, что ему показалось, будто он уже одержал над своей слабостью верх. Он тут же поклялся не говорить больше Нунье Белле ни слова о своей любви и избегать поводов для подобных разговоров.

Нунья Белла, которая упрекала себя лишь в том, что не нашлась, как ответить дону Рамиресу, не предавалась столь глубоким размышлениям. Она убеждала себя, что поступила правильно, сделав непонимающий вид, что при столь частых встречах с мужчиной ее, несколько иное, чем просто обходительное, отношение вполне естественно и что к тому же никакого особого смысла в свои слова он не вкладывал, хотя на самом деле прекрасно разобралась в его чувствах. Наконец, чтобы перестать корить себя и сохранить добрые отношения с доном Рамиресом, она решила при последующих встречах вести себя так, как будто ничего не произошло.

Какое-то время дон Рамирес оставался верен данному слову, хотя сдержать ему его было нелегко. Он встречался с Нуньей Беллой каждый день, она была красива, меня больше не любила, с ним держалась приветливо – соблазн был слишком велик. В конце концов дон Рамирес не устоял и принял решение отдаться велению сердца, а приняв решение, избавился и от угрызений совести. Первое предательство повлекло за собой второе: он перестал говорить мне правду и рассказывать о содержании своих бесед с Нуньей Беллой. Кончилось это тем, что он признался ей в любви. Уверяя ее, что испытывает неимоверные страдания, нарушая законы мужской дружбы, дон Рамирес ссылался на безудержную страсть. Он говорил, что не претендует на взаимность, понимает разницу между его и моим положением и невозможность занять в ее сердце мое место, но просит лишь выслушать его, помочь ему преодолеть свою любовь и не открывать его слабость мне. Опасаясь нашей ссоры, Нунья Белла пообещала ему последнее, но отказала с нотками нежности в голосе в двух других просьбах, не желая якобы стать соучастницей неблаговидных действий в случае, если инцидент будет иметь продолжение. Продолжение действительно последовало: любовь дона Рамиреса и его дружба с герцогом решили мою участь. Я стал для Нуньи Беллы фигурой менее привлекательной, она уже не видела преимуществ, которые могла бы дать ей наша совместная будущая жизнь. Ничего хорошего не сулила ей и моя возможная ссылка в Кастилию. Она была осведомлена о желании короля отправить меня к отцу, как и о том, что возражения герцога на этот счет были продиктованы исключительно чувством долга. Она не верила, что Герменсильда когда-нибудь станет женой дона Гарсии, так как, оставаясь его конфиденткой и пользуясь любовью дона Рамиреса, была в курсе всех дел. Ей было известно, что король совсем не расположен дать свое согласие на наш брак, тогда как у него не было никаких причин возражать против ее брака с доном Рамиресом, в котором она нашла все, что когда-то нравилось во мне. Наконец, она пришла к выводу, что благоразумие и предусмотрительность требуют сменить привязанность и отказаться от человека, который не может стать ее мужем, в пользу другого, который станет им наверняка. Вряд ли нужны более веские доводы, чтобы оправдать женское непостоянство. Нунья Белла была готова открыто заявить о своей связи с доном Рамиресом, но от этого шага в тот момент ее удержали прежняя любовь ко мне и прежде данные обещания – несмотря на перемену чувств, она не нашла в себе силы признаться в этом в тяжелые для меня дни королевской опалы. Дон Рамирес также боялся сделать достоянием гласности свое коварное поведение. Они договорились, что Нунья Белла будет держать себя со мной, как и раньше, рассчитывая без труда обвести меня вокруг пальца. Их расчет был верен, поскольку я продолжал искренне делиться с доном Рамиресом всем, в том числе и мучившими меня сомнениями, которые он сразу же передавал своей сообщнице. Они решили также рассказать о своих взаимных симпатиях дону Гарсии и просить его отнестись к ним благосклонно. Разговор с герцогом взял на себя дон Рамирес, хотя стыд и опасение быть уличенным в недобропорядочности не облегчали ему задачи. Он, однако, подбадривал себя тем, что, владея секретом любви герцога к моей сестре, мог в случае чего воспользоваться этим козырем. И действительно, ему удалось добиться от герцога всего, что ему было надо, и даже больше – он уговорил дона Гарсию замолвить перед Нуньей Беллой за него слово. Конфидент герцога не только стал его фаворитом, но и заполучил в конфиденты своего хозяина. Нунья Белла, также опасавшаяся осуждения со стороны герцога, испытала облегчение и стала еще чаще встречаться с доном Рамиресом, не теряя при этом бдительности. Герцог и дон Рамирес решили также, что, поскольку до этого они никогда от меня ничего не скрывали и их перешептывание между собой может показаться мне подозрительным, дон Рамирес будет приходить к герцогу через потайной ход, когда во дворце не будет других посетителей. Таким образом, я был предан теми, кого любил больше всего на свете, ничего не подозревая и находясь в полном неведении.

Если при встречах с Нуньей Беллой я замечал малейшее изменение в ее чувствах, – а ее чувства больше всего занимали в эти дни мой ум и сердце, – я спешил к дону Рамиресу излить свою печаль. Он, в свою очередь, спешил к Нунье Белле и советовал ей лучше играть роль притворщицы. Когда он находил меня более умиротворенным, его охватывало волнение – он опасался, как бы к ней не вернулось ее прежнее чувство. Тогда он требовал, чтобы она умерила свой пыл. Она слушалась его и начинала проявлять больше сдержанности. Дон Рамирес испытывал наслаждение, видя, как его соперник бежит к нему со своими обидами, которые наносятся по его наущению. Особую радость он испытывал, когда узнавал по моим сетованиям, что Нунья Белла, несмотря на его наставления быть со мной пообходительней, не подчинялась ему. Он тешил свое честолюбие и распалял свою страсть, наблюдая за раздавленным соперником, и был бы полностью счастлив, если бы его не мучила ревность.

В то время, как я был поглощен мыслями о своей возлюбленной, мой отец полностью отдался своим честолюбивым замыслам. С помощью всевозможных козней и интриг ему удалось собрать силы, которые, как он полагал, позволят ему открыто выступить против короля. Но прежде он хотел, чтобы я покинул двор из-за опасения оставить меня королю в качестве слишком дорогого заложника. О моей сестре он так не волновался, считая, что девушке, особенно красивой, вряд ли что-то могло угрожать. Нуньес Фернандо послал в Леон верного ему человека, чтобы оповестить меня о готовящемся мятеже и передать приказ незамедлительно возвращаться в Кастилию, не ставя об этом в известность ни короля, ни герцога. Посланец был крайне удивлен моим отказом: я просил передать отцу, что участия в мятеже принимать не намерен, что не считаю его действия оправданными, что, хотя король и лишил его почти всех привилегий, ему следует смириться с королевской немилостью, которую к тому же он вполне заслужил, и что я не собираюсь покидать двор и никогда не выступлю против его величества с оружием в руках. Посланец отвез отцу мой ответ, который поверг его в отчаяние, так как мое непослушание срывало все его замыслы. Он предупредил меня, что от своих планов не откажется, а поскольку я его ослушался, пойдет до конца, даже если король Леона отрубит мне голову. Зная отцовскую любовь, я не сомневался, что все это пустые угрозы.

Страсть дона Рамиреса к Нунье Белле между тем росла, и он уже не желал мириться с двусмысленностью своего положения.

– Вы, сеньора, смотрите на Консалва прежними глазами, – не выдержал он после одной из моих продолжительных встреч с Нуньей Беллой. – Вы говорите ему те же слова, что и раньше. Пишете те же письма. Могу ли я быть уверен, что вы не питаете к нему прежних чувств? Когда-то он очаровал вас, и сегодня, сеньора, вы не в состоянии избавиться от первого увлечения.

– Помилуйте, – возражала Нунья Белла, – я делаю только то, что вы от меня требуете!

– Согласен с вами, но от этого моя боль становится еще более невыносимой: осторожничая, я вынужден давать вам советы, которые приводят меня в исступление. Слыханное ли дело, чтобы влюбленный просил возлюбленную ублажать его соперника! Я дошел до предела, переступив который не смогу за себя поручиться: в моем положении мне легче убить Консалва, чем продолжать истязать себя. Отняв у него ваше сердце, я не остановлюсь и перед тем, чтобы отнять у него и жизнь.

– Ваш мозг слишком воспален, и я не думаю, что вы исполните вашу угрозу. Представьте себе, сколько неприглядного вы извлечете на свет, сделав неверный шаг, и каким позором покроете самого себя.

– Я не слепой, сеньора, – не унимался дон Рамирес, – и я прекрасно представляю себе, что если для исполнения моей угрозы большого ума не требуется, то уж наверняка надо полностью его лишиться, чтобы бесстрастно наблюдать, как чуть ли не каждый день вы мило секретничаете с интересным молодым человеком, к которому неравнодушны. Если бы все это было от меня скрыто, я находился бы в состоянии блаженного неведения, и только. Но все это происходит у меня на глазах, и я испытываю невыносимые мучения – я вижу, как вы встречаетесь с ним, я ношу вам его письма, я утешаю его, когда он жалуется мне на ваше невнимание. Ах, сеньора, у меня нет больше сил терпеть эти муки! Если вам дорого мое спокойствие, сделайте так, чтобы Консалв покинул двор. Добейтесь согласия герцога на его отправку в Кастилию, как на том настаивает король.

– Вы понимаете, на что вы меня толкаете! – воскликнула Нунья Белла.

– Прекрасно понимаю. Но после того, что вы уже ради меня сделали, стоит ли проявлять щепетильность. Ваше нежелание расстаться с Консалвом лишь укрепит меня в намерении разлучить вас. Где доказательства, что вы к нему охладели? Вы с ним постоянно встречаетесь, мило беседуете, он от вас без ума. Вы утверждаете, что не испытываете к нему прежних чувств, но ваша манера держать себя с ним не изменилась. Я поверю вам лишь тогда, когда вы пожелаете отдалить его от себя. Пока же буду считать, что вы не притворяетесь, когда говорите ему о своей любви.

– Ну что же, – заговорила после некоторого молчания Нунья Белла. – Ради вас я уже совершила немало предательств, совершу еще одно. Но вы должны мне помочь. Герцог всячески противится воле короля и вряд ли откликнется на мою просьбу, вразумительно объяснить которую мне будет просто невозможно.

– Хорошо, – согласился дон Рамирес. – Я сам поговорю с герцогом, и, если вы дадите ему понять, что не возражаете, он, я уверен, перестанет упорствовать.

Нунья Белла дала обещание продолжить коварную игру, и в тот же вечер дон Рамирес навестил герцога и намекнул ему, что не в их, дескать, общих интересах удерживать меня при дворе. При этом он не забыл попросить герцога обратить внимание короля на его, дона Рамиреса, рвение. Уговаривать дона Гарсию долго не пришлось, так как помимо всего прочего он испытывал чувство стыда за свое неблаговидное поведение, и мое присутствие служило ему постоянным живым укором. Нунья Белла выполнила данное дону Рамиресу обещание, и было решено, что при первой же оказии герцог уведомит короля о своем согласии на мою ссылку, при том, однако, условии, что для всех остальных я отправлен в Кастилию вопреки его воле.

Вскорости случай представился. Король, взбешенный очередной выходкой сына, во всем обвинил меня, заподозрив, что тот действовал по моему наущению. Дон Гарсия, не пожелавший предстать перед королем, сказался больным и провел несколько дней в постели, и ее величество королева пеклась, по своему обыкновению, об их примирении. Навестив сына, она рассказала ему о причине отцовского гнева.

– Король, матушка, гневается по другой причине, – отвечал герцог, – которая мне хорошо известна: он просто ненавидит Консалва. Консалв для него – виновник всех бед. Король не желает видеть его при дворе, и я никогда не угожу ему, пока не соглашусь на ссылку моего друга в Кастилию. Я очень люблю Консалва, но, видимо, мне придется расстаться с ним. В противном случае на расположение короля рассчитывать не приходится. Скажите, матушка, отцу, что я отступаюсь, но пусть мое решение останется для всех тайной.

Слова герцога несказанно удивили ее величество.

– Мне ли не радоваться вашему послушанию воле отца, – промолвила королева, – но я поражена вашим согласием на отъезд Консалва.

Герцог пробормотал что-то невнятное и поспешил перевести разговор на другую тему.

Случайно при их беседе присутствовала одна из фавориток королевы – наша с Нуньей Беллой самая близкая приятельница. Она находилась недалеко от постели, и от ее слуха не ускользнуло ни одно слово. Услышанное настолько поразило ее, что она предпочла бесшумно удалиться. Я застал ее в глубоком раздумье, и она даже не заметила, как я подошел к ней и заговорил, подтрунивая над ее мечтаниями.

– Вы должны благодарить меня, а не насмехаться надо мной, – сказала она. – Я только что услышала такое, что никак не укладывается в моей голове.

И Эльвира – так звали девушку – поведала мне о разговоре герцога с королевой. То, что она рассказала, потрясло меня, уж наверное, сильнее, чем ее. Я попросил еще раз повторить рассказ слово в слово. И когда она его уже почти закончила, королева вышла от сына, прервав наш разговор. Не находя в себе сил встретиться с герцогом с глазу на глаз, я вышел вслед за ее величеством и уединился в королевском саду в надежде разобраться в столь неожиданном повороте событий.

Мне казалось невероятным, что герцог, всегда проявлявший ко мне самые лучшие чувства, мог беспричинно согласиться с моим изгнанием, тем более настаивать на нем. Я не понимал, что заставляло его продолжать держаться со мной как с другом, если таковым для него я уже не был. Я не видел повода для такой перемены и просто не мог поверить услышанному. Я искренне любил герцога и был огорчен случившимся до глубины души. Мне ничего не оставалось, как пойти к дону Рамиресу и поделиться своим горем.

С этими грустными мыслями я вернулся во дворец и попросил камердинера дона Гарсии вызвать дона Рамиреса для срочного разговора, если тот еще не ушел. Комнатный служитель, которого я когда-то рекомендовал герцогу, ответил, что дон Рамирес пока не появлялся, так как, по обыкновению, приходит, когда дворец пустеет. Эти слова меня удивили, мне даже показалось, что я ослышался. И все-таки кое о чем они мне говорили и заставили меня задуматься о некоторых странностях в поведении герцога и дона Рамиреса. До сих пор у меня и в мыслях не было кого-нибудь подозревать, но сейчас, после открывшегося предательства герцога, я заподозрил их в тайном сговоре. Я спросил у камердинера, который всегда был со мной откровенен, как часто дон Рамирес наведывается во дворец после ухода гостей и посетителей. Он в свою очередь выразил крайнее удивление, полагая, что я-то уж наверняка должен был бы знать и о встречах дона Рамиреса с герцогом, и о содержании их разговоров. Я ответил, что мне ничего об этом не известно и что я озадачен молчанием дона Рамиреса. Камердинер не поверил моим словам, решив, что я хочу проверить его честность, и, желая доказать свою преданность, поведал мне об ухаживаниях герцога за моей сестрой и о посреднической роли дона Рамиреса. Он сказал, что не раз украдкой присутствовал при их разговорах, да и многое узнал от самого дона Рамиреса, которому герцог вручал письма для передачи Герменсильде. Мне открылась вся неприглядность действий герцога и дона Рамиреса, но осталась сокрытой роль, которую играла в этом Нунья Белла.

– Вот почему дон Гарсия изменил ко мне свое отношение! – вырвалось у меня. – Совершенное им предательство делает для него мое присутствие невыносимым. Боже мой! Он влюблен в мою сестру, она любит его, и дон Рамирес у них на побегушках!

На этих словах я замолк, не желая выказывать слуге свои чувства. Я приказал ему держать язык за зубами и побрел к себе, где предался гневу и отчаянию. В моей голове рождались планы мести: я готов был поразить кинжалом сердца дона Гарсии и дона Рамиреса. Однако, несколько успокоившись, я принял иное решение: я порываю отношения с доном Рамиресом, увожу Нунью Беллу в Кастилию, добиваюсь у ее отца согласия на наш союз, а поскольку ее отец, как и мой, питал ко двору ненависть, присоединяюсь к ним, принимаю участие в мятеже и войне против леонского короля, который будет лишен трона, а следовательно, будет лишен трона и его наследник, дон Гарсия. Другого выхода я не видел.

Мне не терпелось увидеться с Нуньей Беллой. Только ее сочувствие могло облегчить мои страдания. Я уже готов был покинуть дом, как появился ее посыльный, который вручил мне письмо, сообщив, что госпожа весьма огорчена, но принять меня сегодня вечером не имеет возможности по причинам, изложенным в послании. Испытывая неотложную необходимость во встрече с Нуньей Беллой, я попросил посыльного подождать моего ответа. Вернувшись в кабинет, я вскрыл письмо и прочел:

Письмо

«Не знаю, благодарить мне Вас или, напротив, упрекать за разрешение, которое Вы соизволили дать мне на то, чтобы я выразила Консалву свою боль по случаю его отъезда. Я чувствовала бы себя гораздо лучше, если бы Вы запретили мне встретиться с ним и тем самым избавили бы меня от неприятной обязанности. Хотя Вам и было больно видеть мою манеру держаться с Консалвом после его возвращения с победой над маврами, Вы все-таки страдали меньше моего. Вы не сомневались бы в этом, если бы знали, какие муки я испытываю, уверяя в своей любви человека, к которому давно не питаю никаких чувств. Я кляну себя за то, что полюбила его, и готова заплатить жизнью за те слова, которые вынуждена была говорить ему и которые должны были быть предназначены исключительно Вам. Когда он покинет двор, Вы поймете, насколько были несправедливы ко мне, а радость, которую Вы прочтете на моем лице, будет самым верным тому подтверждением. Герменсильда вне себя от негодования из-за того, что герцог слишком долго беседовал вчера с дамой, которая уже неоднократно давала ей повод для ревности. Именно этим объясняется ее отказ сопровождать королеву в покои герцога. Желательно, чтобы герцог не выдавал Герменсильде своей осведомленности об этом. Она действительно от него без ума и… Мне пришлось прервать письмо, так как произошло крайне неприятное событие. Одна из моих подружек слышала сегодняшний разговор герцога с ее величеством королевой о Консалве и тут же передала ему слова дона Гарсии. Она только что побывала у меня и сообщила мне об этом, как о чем-то, что, по ее мнению, должно возмутить и огорчить меня. Консалв наверняка заподозрит Вас в сговоре с герцогом и попытается докопаться до истины. Представьте себе, чем это может обернуться. Я – в полной растерянности и не знаю, как вести себя. Я собираюсь отложить нашу намеченную на сегодняшний вечер встречу с Консалвом, так как не смогу объяснить ему Вашу скрытность и вообще не знаю без Вашего совета, что ему сказать. До скорого свидания. Постарайтесь войти в мое положение».

Меня как громом поразило. Я стоял, оглушенный и ослепленный гневом. Мое душевное равновесие было до предела нарушено уже ранее открывшимся предательством со стороны моих лучших друзей. Но прежние переживания были ничем по сравнению с новым ударом, обрушившимся на меня в результате случайной ошибки. Я продолжал стоять как вкопанный, в больной голове путались мысли.

«Вы разлюбили меня, – кричала моя душа, – но вы не удовлетворились тем, что охладели ко мне. Вам понадобилось оскорбить меня жалким обманом и войти в предательский сговор с человеком, которого, после вас, я любил больше всего на свете. Сколько несчастий свалилось вдруг сразу на мою голову, – продолжал я разговаривать сам с собой, – сколько нанесено обид, которые заслуживают скорее презрения, чем негодования! Я отступаю перед невиданной жестокостью судьбы. Если у меня были и желание, и воля отомстить коварному герцогу и неблагодарному другу, я оказался бессильным перед низостью Нуньи Беллы. В ней было все мое счастье. Она отвернулась от меня, и все мне стало безразличным. Никакая месть не сможет послужить утешением. Только что я был на самой вершине. Меня вознесли на нее имя моего отца, моя доблесть, покровительство герцога. Мне казалось, что я любим самыми дорогими мне людьми. Судьба горько посмеялась надо мной – меня обманула сестра, предал герцог, украл мою любовь друг. О, Небо! Возможно ли, Нунья Белла, что вы предпочли мне дона Рамиреса? Как могло статься, что дон Рамирес мог отнять у меня человека, которого я так страстно любил и который был так со мною нежен? Я потерял вас обоих – самых близких мне друзей – и лишен даже слабого утешения излить свое горе хотя бы одному из вас».

Я терял рассудок. Каждое из свалившихся на меня в этот день несчастий, даже самое незначительное, отдавалось в сердце нестерпимой болью, а все вместе затуманивали ум. Я не знал, на чем сосредоточить внимание. Посыльный Нуньи Беллы ждал ответа. Оторвавшись на мгновение от мрачных мыслей, я сказал ему, что отошлю ответное письмо на следующий день, и приказал слугам никого не принимать.

Воспаленный мозг попытался разобраться в том, что произошло со мной, что изменилось в моей нынешней жизни по сравнению со вчерашней. Переменчивость судьбы и человеческая недобропорядочность подтолкнули меня к мысли навсегда оставить общество людей и закончить жизнь в отшельничестве. Внутренний голос настоятельно твердил, что другого выбора нет. Я мог уехать к отцу. Однако, зная, что он собирается взяться за оружие, отбросил эту мысль, не считая возможным даже при моем отчаянном положении поднять руку на короля, который к тому же ничем меня не обидел. Если бы мои беды объяснялись лишь роковым стечением обстоятельств, я бы поднял брошенную судьбой перчатку и постарался доказать ей, что она обошлась со мной незаслуженно. Но на что еще я мог уповать после того, как был предан самыми дорогими мне людьми, которым доверял безгранично? «Смогу ли я быть более верным слугой, чем был для дона Гарсии? – спрашивал я себя. – Смогу ли я быть лучшим другом, чем был дону Рамиресу? Смогу ли любить кого-нибудь сильнее, чем Нунью Беллу? И именно они меня предали! Я должен навсегда оградить себя от мужского вероломства и женского коварства».

Мои размышления о дальнейшем жизненном пути были прерваны появлением молодого человека по имени Олмонд, который боготворил меня и отличался редкой добропорядочностью и душевной чистотой. Дон Олмонд был братом девушки, поведавшей мне о предательстве герцога, и пришел сообщить об уже известном мне разговоре дона Гарсии с королевой, который услышал от сестры. Он знал меня достаточно хорошо и, видя мое крайне возбужденное состояние, должен был догадаться, что сама по себе утрата знатного положения при дворе не могла расстроить меня до такой степени. Это, однако, ему в голову не пришло, и, решив, что причиной моего удрученного вида является вероломство герцога, он принялся утешать меня. Я всегда относился к нему с самыми дружескими чувствами, не раз поддерживал в трудную минуту, но предпочтение все-таки отдавал дону Рамиресу. Чтобы как-то загладить вину и, возможно, желая хоть с кем-то поделиться горем, я рассказал дону Олмонду о вероломстве самых дорогих мне людей. Выразив возмущение предательством со стороны герцога и дона Рамиреса, он без особого удивления выслушал мои упреки в адрес Нуньи Беллы. Как оказалось, он узнал от сестры не только о разговоре дона Гарсии с ее величеством королевой, но и о том, что Нунья Белла уже давно не питала ко мне прежних чувств и многое от меня скрывала.

– Взгляните на это послание, Олмонд. – Я протянул ему письмо Нуньи Беллы. – Вы найдете здесь полное подтверждение вашим словам. Письмо попало ко мне по ошибке. Нетрудно догадаться, что предназначалось оно дону Рамиресу.

Дон Олмонд был потрясен содержанием письма и, поняв наконец причину моего горя, дал мне возможность закончить печальную исповедь.

– Я убеждал себя, что хорошо знаю Нунью Беллу, и считал поэтому, что могу быть уверен в ее любви. Но это были химерические надежды. Проникнуть в душу женщин нельзя – они и сами-то не знают себя. Их чувствами руководит случай. Нунья Белла думала, что любила меня, но любила лишь мой сан и мое положение. Не исключаю, что в доне Рамиресе ее привлекает то же самое. Но как смириться с тем, что она обращалась ко мне со словами, которые подсказывал ей дон Рамирес! Как пережить унижение человеку, который бежал к своему сопернику, чтобы поделиться с ним своими радостями и печалями! Разговаривая с Нуньей Беллой, дон Рамирес пекся о своих интересах, а я, наивный, полагал, что он оказывает мне дружескую услугу. Какой наглый и циничный обман! Разве я заслужил это? Вероломный посредник – между мной и Нуньей Беллой, вероломный друг – между мной и доном Гарсией! Я вверил двум самым близким людям судьбу сестры – они свели ее с герцогом. Союз Нуньи Беллы и дона Рамиреса, которому я сам способствовал и которому радовался, обернулся против меня. О Небо, почему ты не хочешь покарать тех, кому не должно быть на земле места?

Выплеснув боль, я вновь вернулся в мыслях к Нунье Белле, коварство которой затмевало все остальное. Меня вновь охватило отчаяние, и я поделился с доном Олмондом своим решением навсегда расстаться с обществом. Он бурно запротестовал, но, выслушав меня, убедился в твердости моих намерений и тщетности своих возражений, по крайней мере, в тот момент. Я собрал все свои драгоценности, и, оседлав лошадей, мы поспешили покинуть дом, не дожидаясь королевского указа о моем изгнании.

Мы провели в седлах всю ночь и с рассветом добрались до дома одного из друзей дона Олмонда, где, отдохнув с дороги, я предложил ему расстаться. Сам я намеревался дождаться ночи и продолжить путь в одиночестве. Он начал было протестовать, но в конце концов согласился при условии, что я не покину этого места, пока он не съездит в Леон и не узнает, какое впечатление произвело при дворе мое исчезновение и не произошло ли каких-либо событий, способных побудить меня изменить свои планы. Он так скорбно умолял меня, что мне не оставалось ничего иного, как пойти ему навстречу, но при этом я также выставил условие: он умолчит о встрече со мной и о месте моего пребывания. Я внял его просьбе не потому, что надеялся на какое-то чудо, а просто уступил невольно проснувшемуся любопытству – мне захотелось узнать, как восприняла мой отъезд Нунья Белла.

– Поезжайте, мой дорогой Олмонд, – напутствовал я его, – повидайте Нунью Беллу и попытайтесь выведать, что она думает о моем бегстве. Попробуйте также узнать через вашу сестру, когда именно Нунья Белла охладела ко мне и не связано ли это с моей опалой.

Дон Олмонд заверил меня, что выполнит все мои поручения. Спустя два дня он вернулся с печальной миной на лице, и я понял, что никаких утешительных вестей ждать не приходится.

Он сообщил мне, что никто даже не догадывается о причинах моего исчезновения, что герцог и дон Рамирес изображают огорчение, а король видит во всем этом результат моего сговора с его сыном. Дон Олмонд сказал также, что виделся с сестрой, и она лишь подтверждает мои догадки. Он отказался вдаваться в подробности, которые, по его мнению, способны причинить мне дополнительную боль, и просил уволить его от их пересказа. Терять мне было нечего, а его молчание лишь распалило мое любопытство, и я настоял, чтобы он рассказал мне всю правду без утайки. О многом из того, что я услышал от дона Олмонда в доме его друга в день нашего расставания, я, как вы, Альфонс, могли заметить, рассказывал вам по ходу повествования, желая сделать его более стройным и удобопонятным, поэтому не буду повторяться. Скажу лишь, что вечером, в день моего отъезда, Нунья Белла не появилась у королевы, и Эльвира, сестра дона Олмонда, нашла ее у себя, залитую слезами с письмом в руках. Обе подруги, в расстроенных по разным причинам чувствах, какое-то время молчали, а затем Нунья Белла, плотно закрыв дверь, поделилась с Эльвирой тем, что назвала тайной своей жизни. Сказав, что попала в безвыходное положение и ждет от подруги сочувствия и понимания, она поведала ей неприглядную историю, участниками которой были герцог, дон Рамирес, она и попавшая в их сети Герменсильда, то есть то, о чем я вам только что рассказал. Закончила Нунья Белла тем, что показала Эльвире пакет, незадолго до этого полученный от дона Рамиреса, – в пакет было вложено письмо, которое предназначалось мне, но по ошибке попало к нему. Письмо же дона Рамиреса оказалось у меня, открыв мне так долго и так старательно утаиваемую от меня правду.

По словам Эльвиры, она никогда еще не видела подругу столь жалкой и беспомощной. Нунья Белла боялась, что я извещу короля о связи его сына с моей сестрой и добьюсь от него ее и дона Рамиреса отлучения от двора. Ее пугала перспектива оказаться посрамленной в глазах света, а нежелание признаться самой себе в своей же неверности разжигало ненависть ко мне.

Как вы можете судить, Альфонс, все, что я услышал от дона Олмонда, лишь добавило масла в огонь и укрепило меня в правильности принятого решения. Дон Олмонд, движимый искренними чувствами, умолял меня взять его с собой, чтобы составить мне компанию в моей будущей отшельнической жизни, но я довольно резко оборвал его, о чем до сих пор сожалею; на этом мы расстались. Правда, он добился от меня обещания посылать ему весточки, где бы я ни обосновался. Дон Олмонд повернул коня в сторону Леона, я направил своего в сторону моря, где в первой же гавани рассчитывал погрузиться на первый же корабль. Оставшись наедине с невеселыми мыслями, я задумался над будущим, которое предстало мне долгим и полным мук и страданий, и изменил свои планы: смерть на войне, которую король Наварры вел против мавров, показалась мне куда более привлекательной развязкой. Я нанялся на королевскую службу под именем Теодориха, но не только не нашел смерти, но, даже не помышляя о славе, отличился в сражениях. Война закончилась, и мне не оставалось ничего другого, как привести в исполнение первоначальное решение. Встреча с вами перевернула мою судьбу, и ожидавшее меня горестное одиночество обернулось благостным уединением.

Я вновь обрел утраченные покой и отдохновение. Не скажу, что во мне никогда не рождались никакие желания, но непостоянство судьбы сделало меня полностью равнодушным к ее прихотям, а обманутая любовь иссушила все чувства, кроме разве что тихой грусти. Появление Заиды прервало мое горестное успокоение и уготовило мне, судя по всему, новые, еще более жестокие испытания.

* * *

Консалв кончил, и Альфонс, одновременно потрясенный и завороженный рассказом друга, долго не мог вернуться к действительности.

– Я восхищен вашим мужеством и стойкостью, – заговорил наконец он, – и должен признаться, что услышанное намного превосходит то, что может подсказать воображение.

– Боюсь, что я скорее испортил ваше благоприятное обо мне суждение, наверняка удивив вас своей наивностью и доверчивостью. Но я был молод, не подозревал о дворцовых интригах и изменах, сам был далек от них. Я любил одного-единственного человека и не мог даже подумать, что любовь преходяща. Предать друга или любимого человека мне тем более казалось немыслимым.

– Не поддаться обману вы могли бы лишь в том случае, если бы сами от природы были человеком подозрительным и недоверчивым, – поспешил утешить друга Альфонс, – да и ваши подозрения, даже обоснованные, вряд ли заставили бы вас разглядеть предательство – вы полностью доверяли обманувшим вас людям; к тому же они действовали настолько коварно и изворотливо, что разум достойного человека просто не в состоянии представить себе подобное.

– Оставим мои прошлые беды – они меня больше не трогают. Образ Заиды вытеснил из моей головы все воспоминания о прежней жизни. Я даже удивляюсь своему столь подробному рассказу о пережитом. Еще более удивительно, что я мог полюбить женщину исключительно из-за ее красоты, да еще страдающую по возлюбленному. О ней мне ничего не известно, кроме того, что она прекрасна и ее сердце отдано другому. Я хорошо знал Нунью Беллу, но был обманут. Чего же мне ждать от Заиды, о которой мне ровно ничего не известно? На что надеяться, на что претендовать? Случайная волна выбросила ее на пустынный берег, она сгорает от желания скорее отсюда выбраться. У меня нет никакого права удерживать ее здесь – это было бы и несправедливо, и бессердечно. Да и буду ли я счастлив, если удержу ее? Рядом со мной будет находиться женщина, которая думает о другом, а мое присутствие будет постоянно напоминать ей о нем. Ах, Альфонс, ревность – испепеляющее зло. Боже мой, неужели дон Гарсия прав? Неужели подлинная страсть та, которая захватывает внезапно, поражает с первого взгляда, а все остальное – лишь привязанности, которые мы вынашиваем в своем разуме? Пожалуй, это так. Настоящая страсть захватывает нас нежданно-негаданно, так и моя любовь к Заиде увлекла меня как лавина, сопротивляться которой бесполезно. Простите, Альфонс, что я отнимаю у вас время, вынуждая выслушивать мои невеселые откровения. Время позднее, пора подумать и об отдыхе.

Друзья расстались. Альфонс ушел в свою комнату, Консалв – в свою, проведя остаток ночи без сна. Наутро Заида, как обычно, отправилась на берег моря в надежде на счастливый исход своих поисков. Консалв, сопровождавший девушку повсюду, постоянно забывал, что она его не понимает, но, спохватившись, он через какое-то время вновь заговаривал с ней, расспрашивая о причинах ее горя, причем с такой чуткостью и участием, как будто боялся обидеть ее выражением своих чувств. Не получая ответа и вспоминая, что обращается к ней на непонятном языке, он, уже не стесняясь и не сдерживая себя, начинал рассказывать о своей любви.

– Я люблю вас, прекрасная Заида, – чуть не кричал он, глядя ей в глаза. – Люблю безумно и благодарю Бога, зная, что, по крайней мере, не гневаю вас, произнося эти непонятные вам слова. Ваше поведение подсказывает мне, что, если бы вы поняли их, они пришлись бы вам не по душе. Любите ли вы кого-то, слышали ли от него признания, подобные моим? Вымолвите хоть слово, развейте мои сомнения!

Заида слушала его, поворачивала удивленное лицо к Фелиме, и, как ему казалось, обращала внимание подруги на его сходство с погибшим возлюбленным. Сердце Консалва сжималось от боли. Он не задумываясь отказался бы от своей привлекательной внешности, лишь бы не походить на соперника. Боль была настолько невыносимой, что он готов был реже видеться с Заидой, предпочтя лишать себя радости встреч, нежели представать перед ней в образе ее возлюбленного. Если в глазах Заиды Консалву виделось больше благожелательности, чем обычно, он впадал в уныние, полагая, что думы ее не о нем. Он стал избегать общения с ней и после обеда уединялся в лесу. Когда же все-таки их пути пересекались, ее взгляд казался ему еще более прохладным и печальным, чем прежде. Он даже убедил себя в ее неровном к себе отношении, и, не зная подлинных тому причин, отнес переменчивость ее настроения на счет превратностей пребывания в чужой стране. От него, однако, не ускользнуло, что по сравнению с первыми днями горе Заиды слегка пошло на убыль, тогда как вид ее подруги выдавал неизменную и безысходную тоску. Фелима находилась в состоянии постоянной подавленности и полной отрешенности. Альфонс неоднократно обращал на это внимание друга, подчеркивая, что переживания Фелимы нисколько не умаляют ее величественной красоты. Консалв же думал только о Заиде и вновь стал искать ее общества, пытаясь развлечь девушку прогулками, охотой, рыбной ловлей. Заида и сама придумывала себе занятия. Она провела несколько дней за изготовлением браслета, который плела из своих волос, и, удовлетворенная работой, тут же надела его на руку. Судьба распорядилась так, что в тот же день она потеряла его во время прогулки по лесу. Консалв, видевший, как Заида покинула дом, поспешил вслед на ней и, к своей огромной радости, нашел потерю. Радость была бы намного большей, получи он столь дорогой сувенир из рук самой Заиды, но он и без того был несказанно рад и не только не роптал, но и благодарил Бога за счастливый случай. Расстроившаяся Заида пошла по своим следам и, увидев Консалва, знаками объяснила ему случившееся. Как ни тяжело было Консалву причинять ей боль, он не нашел в себе сил расстаться с подарком судьбы и сделал вид, что помогает ей искать браслет, а затем, также знаками, уговорил ее вернуться домой. Дома, уединившись в комнате, он покрыл браслет поцелуями и прикрепил его к ленте, усыпанной драгоценными камнями. По утрам, пока все еще спали, он уходил подальше от дома и, найдя укромное место, снимал с шеи дорогую ему вещь и не отрываясь смотрел на нее.

Однажды утром, сидя с браслетом в руках на уходящих в море скалистых камнях, Консалв ощутил чье-то присутствие и, резко обернувшись, с удивлением и испугом увидел Заиду. Судорожным движением он попытался спрятать браслет, но, как ему показалось, не настолько быстро, чтобы она ничего не заметила. Ее лицо выражало огорчение, смешанное с грустью, что убедило Консалва в правоте его предположения: конечно же, Заида рассердилась на него за то, что он не хочет вернуть ей браслет. Он боялся, что она будет настаивать на его возвращении, и сидел, не смея поднять на нее глаза. Вид у Заиды был печальный и несколько смущенный. Не глядя на Консалва, она присела рядом, устремив взгляд в морскую даль. Порыв ветра вырвал из ее рук легкую вуаль. Консалв вскочил, чтобы подхватить ее, и выронил браслет, который не успел повесить на шею. Заида повернула голову на шум упавших драгоценностей и, заметив браслет, подняла его. Отбежавший за унесенной ветром вуалью Консалв не видел этого, но когда он вернулся и разглядел в ее руках ленту, то невероятно огорчился утратой бесценного сувенира и приготовился к заслуженным упрекам. Однако лицо девушки не только не выражало укора, но, напротив, просветлело и смягчилось, зародив в душе Консалва надежду и вытеснив страх ожидаемого гнева. Заида как зачарованная смотрела на ленту с драгоценными камнями, затем сняла с нее браслет и вернула ленту Консалву. Оставшись без браслета, расстроенный Консалв подошел к самому берегу и как бы невзначай уронил ленту в воду. Заида вскрикнула, бросилась к воде, пытаясь спасти драгоценности, но Консалв жестами объяснил ей ненадобность и тщетность ее усилий, подал девушке руку и увлек от берега. Оба смущенные и как бы готовые в любой момент разойтись в разные стороны, они шли молча, не глядя друг на друга, невольно выбрав путь к дому.

Проводив Заиду до ее комнаты, Консалв ушел к себе, погруженный в раздумье. Да, Заида не разгневалась на него, но все-таки была рада вновь обрести браслет – печаль сразу слетела с ее лица. Эта мысль болью отдалась в его сердце, и он с грустью подумал, что, как бы страстно он ни желал получить из ее рук браслет, он, несомненно, обидит ее такой просьбой. Что может быть мучительнее, чем любовь без надежды! Консалву не оставалось ничего иного, как поделиться горем с Альфонсом и корить себя за слабость, не позволившую ему устоять перед чарами Заиды.

– Вы напрасно упрекаете себя, – как всегда в таких случаях, утешал его Альфонс. – В столь пустынном месте, как наше, трудно устоять перед необыкновенной красотой Заиды. Мы не при дворе, где стайки обольстительных куртизанок готовы кого угодно исцелить от сердечной боли, а погоня за славой и почестями вполне способна занять место любовных утех.

– Но как жить и любить без надежды! – продолжал Консалв. – Я даже заикнуться не смею о своей любви, а если бы и решился рассказать о своих чувствах, то как я смог бы сделать это на непонятном ей языке. Как доказать, что никого, кроме нее, для меня не существует, тем более когда вокруг нет ни одной соперницы и она даже не может проверить моих чувств! Как заставить ее забыть того, кто дорог ей! Единственный, кто мог бы сделать это, – я сам, с моими достоинствами и недостатками. Но она не видит меня. Мой образ рождает в ее памяти образ моего соперника. Дорогой Альфонс, не утешайте меня. Полюбив Заиду, я потерял рассудок, забыл обо всем, даже о том, что когда-то любил и был обманут.

– Глядя на вас, я убеждаюсь в том, мой милый Консалв, что до Заиды вы никого никогда не любили, так как впервые познали, что такое ревность.

– У меня не было повода ревновать Нунью Беллу, – возразил Консалв. – Она слишком искусно скрывала измену.

– Подлинная любовь не нуждается в поводе для ревности. Ваши собственные страдания должны были подсказать вам это. Вы видите плачущую Заиду, и ревность тут же вынуждает вас думать, что оплакивает она возлюбленного, а, скажем, не брата.

– Конечно, я люблю Заиду несравненно больше, чем любил Нунью Беллу. Честолюбие Нуньи Беллы, ее чрезмерная забота о делах герцога нередко раздражали и отталкивали меня. Но ничто не может умалить мою любовь к Заиде – ни ее привязанность к другому человеку, ни отсутствие возможности проникнуть в ее мысли и чувства. Все это, однако, лишь подтверждает мое безрассудство. Моя любовь к Нунье Белле обернулась горьким разочарованием. Такое может случиться с каждым. Поразительно другое. Я не был ослеплен неожиданно обрушившейся на меня страстью, так как долго и хорошо знал Нунью Беллу, я ей нравился, у нее не было другой привязанности, и мы вполне могли бы соединить наши судьбы. Но Заида – кто она, что я о ней знаю? Какое имею право претендовать на взаимность? И что, кроме ее неземной красоты, может оправдать порыв моих чувств? Все, абсолютно все против меня!

Консалв и Альфонс не раз вели такие разговоры. И после каждого разговора страсть Консалва к Заиде не только не затихала, но разгоралась еще сильнее. Он не мог запретить своим глазам не выдавать переполнявших его душу чувств, и порой в ее ответном взгляде ему виделось понимание, а в ее смущении – подтверждение своей догадки. Ему казалось, что за неимением слов она тоже хочет что-то сказать ему своим взглядом, и от этого завораживающего взгляда у него кружилась голова. «Милая Заида, – мысленно обращался он к ней, – если таким взглядом вы удостаиваете безразличного вам человека, каким же вы одаривали того счастливого избранника, которого, на мое горе, мне суждено напоминать вам?» Консалв был убежден в своей несчастной судьбе и даже то, что в поведении Заиды должно было бы зародить в нем надежду, воспринимал не иначе, как проявление безразличия.

Как-то, оставшись в одиночестве, он отправился к берегу моря и незаметно вышел к небольшому лесному роднику, около которого частенько прогуливалась Заида. Подходя к нему, он услышал голоса и сквозь ветви разглядел Заиду и Фелиму. Сердце Консалва забилось от радости, как если бы он увидел ее после долгой разлуки. Он направился к роднику, не обращая внимания на заросли. Несмотря на производимый им шум, Заида продолжала громко говорить, ничего не слыша и не замечая вокруг себя. Она увидела Консалва только тогда, когда он предстал перед ней, и, забыв, что говорит на непонятном ему языке, смутилась, как смущаются громко разговаривающие люди, застигнутые врасплох. Смущение делало ее еще более привлекательной, и Консалв, не совладав с чувствами, пал перед ней на колени и заговорил с такой страстью, которая обнажает смысл слов, на каком бы языке они ни звучали. Он был почти уверен, что Заида поняла его. Она действительно зарделась и, сделав рукой жест, как бы отмахиваясь от него, встала, сохраняя достоинство и самообладание. Могло показаться, что она предлагала Консалву покинуть место злосчастной встречи, поставившей его и ее в неловкое положение. Заметив проходившего неподалеку Альфонса, Заида направилась в его сторону, даже не взглянув на Консалва, который так и остался стоять на коленях, не имея сил подняться.

«Вот какое обращение уготовано мне, – заговорил сам с собой Консалв, – когда не желают видеть во мне двойника возлюбленного. Вы, Заида, смотрите на меня благожелательно и милостиво, когда мой образ напоминает вам моего соперника, но, когда я осмеливаюсь заявить о своей любви, вы не просто гневаетесь, но и вообще отворачиваетесь от меня. Признаюсь, я был бы рад и испытал облегчение, если бы смог объяснить вам, что мне известна причина вашей скорби. Я добиваюсь этого исключительно в надежде услышать из ваших уст, что заблуждаюсь. О Заида! Конечно, я поступаю небескорыстно, но у меня и в мыслях нет желания оскорбить вас, я лишь хочу получить от вас заверение, которое сделало бы меня самым счастливым человеком».

Консалв поднялся с земли и направился к дому, спеша покинуть злополучный родник. По дороге он заглянул в домашнюю галерею Альфонса, служившую одновременно мастерской для приглашенного художника. Консалв иногда заходил сюда, ища уединения среди картин и набросков. Сейчас его мозг был занят единственной мыслью – как объяснить Заиде, что ему ведома ее потаенная любовь, как сделать это, не зная языка. Не находя ответа, он уже собрался покинуть мастерскую, как к нему обратился художник с просьбой высказать мнение о новой картине, которую он создавал по заказу хозяина дома. Консалву было не до картин, но, не желая показаться неучтивым, он задержался. Огромных размеров полотно должно было изображать вид на разбушевавшееся море, который открывался из окон дома. В морской дали корабли боролись со стихией, некоторые разбивались о прибрежные скалы. Люди спасались вплавь; то тут, то там лежали выброшенные на берег тела несчастных. Консалв не мог не вспомнить свою первую встречу с Заидой, и его вдруг осенила дерзкая мысль – поведать ей свои чувства с помощью кисти художника. Он посоветовал ему дополнить картину несколькими человеческими фигурами, в том числе фигурой плачущей девушки, склонившейся над распростертым на песке телом; рядом должен находиться молодой человек, уговаривающий девушку покинуть место трагедии; девушка, не глядя на молодого человека, одной рукой отстраняет его от себя, другой прижимает платок к мокрому от слез лицу. Идея заинтересовала художника, и он тут же принялся за работу. Консалв попросил его закончить картину как можно скорее и оставил галерею. Несмотря на испытанное у родника потрясение, ему вновь захотелось повидать Заиду. Заида, однако, закрылась в своей комнате, и остаток дня он провел в муках и терзаниях, усмотрев в ее действиях наказание за свое безрассудное поведение. Наутро она вела себя сдержаннее, чем обычно, но уже в последующие два-три дня поведение ее стало прежним.

Тем временем художник усердно трудился, а Консалв с нетерпением ждал завершения работы. Когда картина была почти готова, он пригласил Заиду на прогулку, предложив ей для разнообразия посетить домашнюю галерею Альфонса и понаблюдать за работой художника. Они обошли всю галерею и оказались у картины, над которой трудился художник. Консалв обратил внимание Заиды на фигурку девушки, оплакивающей погибшего. Заида смотрела на полотно, не отрывая глаз, как будто узнала скалу, к которой часто приходила посидеть у моря. Консалв взял карандаш и вывел под фигуркой девушки «Заида», а под стоявшим рядом с ней человеком – «Теодорих». Заида, следившая за карандашом, покраснела, выхватила с недовольным видом кисть из рук художника и замазала распростертое на берегу тело – она поняла, о чем думает Консалв. Консалв же, видя, как Заида закрашивает того, кого считал причиной своих страданий, ощущал себя наверху блаженства, хотя и сознавал, что прогневал ее. Конечно, ее жест можно было расценить как проявление оскорбленного самолюбия, а не как доказательство ошибочности его скоропалительных выводов, но после неудачной попытки объясниться в любви у лесного родника он не мог не испытать радостного чувства – разве Заида не оставила ему пусть маленькую, но все-таки надежду думать, что сердце ее никем не занято. К сожалению, у него, как ему казалось, было немало других поводов для сомнений и переживаний.

Рассудительный и бесстрастный Альфонс совершенно иначе оценивал чувства прекрасной чужестранки.

– По-моему, – говорил он Консалву, – вы напрасно жалуетесь на судьбу. Конечно, вы имеете право считать себя несчастным, так как полюбили девушку, с которой, вероятно, не сможете связать свою жизнь. Но вы были бы в тысячу раз более несчастным, если бы твердо знали, что она вас не любит. Внешнее проявление чувств всегда обманчиво.

– Если бы я судил об отношении Заиды ко мне только по выражению ее глаз, – отвечал Консалв, – я мог бы тешить себя надеждами. Но, как я вам уже говорил, мне все время кажется, что она видит во мне того, кто вызывает у меня чувство безудержной ревности.

– Не знаю, так ли это на самом деле, но если бы мне пришлось оказаться на месте того, кого она оплакивает, вряд ли я был бы доволен тем, что мое сходство с вами побуждает ее смотреть на вас столь благожелательным взглядом. Никак не могу согласиться, что воспоминания о ком-то другом способны породить в Заиде чувства, которые она питает к вам.

Надежда – лучшее успокоение для влюбленных. Благожелательные взгляды, которыми Заида одаривала время от времени Консалва, уже давали ему повод надеяться на лучшее, а после слов Альфонса слабая надежда переросла чуть ли не в уверенность – как он мог подумать, что Заида относится к нему с неприязнью! Сердце Консалва радостно забилось, но радость тут же уступила место новым сомнениям – нет, она видит в нем своего возлюбленного, и именно ему предназначены благожелательные взгляды, она не может забыть его и думает только о нем. Страсть Консалва, его ревность, его достоинство – все протестовало в нем. Он пришел к горькому выводу, что, даже если Заида когда-нибудь и полюбит его, в мыслях она будет с другим, а его участь – муки и страдания. Слабое утешение он видел лишь в том, что по сравнению с первыми днями их знакомства Заида проявляла к нему больше внимания, и какими бы причинами эта перемена ни объяснялась, его страстная любовь принимала ее с благодарностью.

Одним погожим днем, видя, что Заида не покидает своей комнаты, Консалв зашел к ней, желая пригласить на прогулку. Девушка писала, склонив голову над столом, и не обратила внимания на его приход. Консалв остановился, молча наблюдая за ней. Случайно подняв голову и увидев Консалва, Заида смутилась и поспешила спрятать листок бумаги в стол. Сердце у Консалва дрогнуло – какую тайну может скрывать письмо, чтобы так поспешно спрятать его? Расстроенный, он вышел из комнаты, горя желанием как можно скорее повидать Альфонса и поделиться с ним возникшими подозрениями. Не найдя друга и все более снедаемый ревностью, он вернулся в комнату Заиды. Комната была пуста – девушка, видимо, ушла к Фелиме. На столе белел сложенный вдвое лист бумаги. Не совладав с любопытством, Консалв развернул его и без труда убедился, что это было письмо, которое только что писала Заида, – в письме лежал сплетенный из волос браслет. В этот момент в комнату вошла Заида и, увидев в руках Консалва письмо и браслет, бросилась к нему с явным желанием вернуть свои вещи. Консалв сделал шаг назад, как бы моля оставить их ему, но решительный вид девушки и уважение к ней вынудили его повиноваться. Он покорно протянул ей письмо и браслет, твердо уверенный, что они предназначены другому, и, не имея сил скрыть свою боль, выбежал из комнаты. У себя он застал Альфонса, которому передали, что его искал друг.

– Я полагал себя несчастным, – тут же заговорил Консалв, – но настоящее несчастье пришло ко мне только сейчас. Я считал моего соперника погибшим в кораблекрушении, а он, как оказалось, здравствует и поныне. Мне только что довелось видеть, как Заида писала ему письмо и собиралась отправить браслет, которого я по своей оплошности лишился. Судя по всему, она каким-то образом получает от него вести и кто-то из здешних передает ему ее послания. Все мои надежды на счастье – не более чем плод моего воображения и непонимания ее поведения. Конечно, у нее были причины закрасить на картине бездыханное тело – она прекрасно знала, что человек, которого, как мне представлялось, она оплакивала, жив и невредим. Именно этим и объясняется вспышка ее гнева при виде в моих руках браслета, который она сплела из своих волос для возлюбленного. Ах, Заида, Заида! Зачем вы так жестоко обошлись со мной, вселив в меня надежду благосклонным отношением и доброжелательным взглядом ваших прекрасных глаз?

От боли и волнения голос Консалва осекся. Дав ему время прийти в себя, Альфонс поинтересовался, как его другу удалось узнать то, что он поведал в своем рассказе, и пыталась ли Заида что-либо объяснить ему. Консалв подробно изложил, как он пришел к ней в комнату, как она смутилась, увидев его за своей спиной, и как он нашел в письме браслет, который был вынужден в конце концов вернуть ей вместе с письмом.

– Ничего не значащее письмо, дорогой Альфонс, не может заставить девушку покраснеть и смутиться. Кроме нас с вами, Заиде здесь не с кем общаться, у нее здесь нет никаких дел. Так сосредоточенно она могла писать только о том, что у нее на сердце, и писала она это не мне. Как, по-вашему, я должен ко всему этому отнестись? – с горечью закончил Консалв свой рассказ.

– Я бы очень хотел, чтобы вы, Консалв, не забивали себе голову подобными несуразностями, которые ничего, кроме мук, вам не доставляют, – ответил на вопрос друга Альфонс. – Заида краснеет, когда вы застаете ее за письмом, и вам тут же приходит в голову мысль, что она пишет его вашему сопернику. А мне кажется, что она настолько влюблена в вас, что покрывается румянцем всякий раз, когда вы неожиданно оказываетесь с ней рядом. Разве она не могла писать просто для того, чтобы скоротать время? Она не оставила вам письма скорее всего потому, что оно вам ни к чему – все равно вы не знаете ее языка. То, что она отобрала у вас браслет, меня не удивляет. Ни одна умная и уважающая себя девушка не подарит браслет из своих волос человеку, которого любит, но о котором ничего не знает. А то, что Заида вас любит, я в этом уверен. И уж совсем непонятно, откуда вы взяли, что она кому-то пишет письмо и хочет послать браслет. С тех пор как Заида появилась здесь, она все время у нас на глазах, ни с кем, кроме Фелимы, не перемолвилась ни словом, а те, кому пожелала бы что-то сказать, говорят на другом языке. Ума не приложу, каким путем до нее доходят письма от доставляющего вам столько хлопот мифического возлюбленного и как она дает ему о себе знать?

– Возможно, я и впадаю в крайность, но неведение, в котором я пребываю, невыносимо. Другие рвут на себе волосы хотя бы уже потому, что сомневаются, так ли сильно их любят, как этого бы им хотелось. А мне вообще ничего не известно. Слабая надежда сменяется во мне полным отчаянием. Я даже не знаю, радоваться мне или печалиться, ловя благожелательные взгляды Заиды. Вы стараетесь утешить меня, Альфонс, но ваши добрые слова не могут заставить меня поверить, что письмо она писала не возлюбленному. Увы, как бы я ни хотел этого, я не могу усомниться в том, чему только что был свидетелем!

Альфонс тем не менее настойчиво продолжал убеждать Консалва в беспочвенности его беспокойства, и в какой-то степени ему это удалось, а вид Заиды, которую они встретили, отправляясь на прогулку, окончательно успокоил влюбленного: она увидела их издалека и пошла к ним навстречу, излучая столько доброты и нежности, что Консалв тут же забыл о всех своих невзгодах.

Однако время отплытия корабля из Таррагона в Африку неумолимо приближалось, порождая в сердце Консалва новую, еще более мучительную боль. Мысль о неизбежной разлуке была ему невыносима. Понимая, что любая попытка удержать Заиду была бы жестокой несправедливостью, он тем не менее направил весь свой ум и волю на то, чтобы помешать ее отъезду.

– Что же мне делать? – обращался он к Альфонсу, ища у него поддержки и сочувствия. – Я потеряю Заиду навсегда. Меня ждет разлука без всякой надежды вновь увидеть ее. В какой части света мне ее искать? Она собирается плыть в Африку, но она не африканка, и я даже не знаю, под каким небом она родилась. Я последую за ней, хотя и знаю, что никогда больше не смогу быть с ней рядом. Если она из Африки, то обычаи африканских стран и ее целомудрие не позволят ей даже приблизиться ко мне. Но, по крайней мере, я закончу опостылевшую мне жизнь на одной с ней земле, буду дышать одним с ней воздухом. Все равно у меня нет родины – случай привел меня сюда, любовь уведет в другие края.

Делясь с Альфонсом душевной болью, Консалв распалял себя и укреплялся в своем решении, оставаясь глухим к увещеваниям друга. В создавшемся положении он особенно остро чувствовал свою беспомощность, невозможность объясниться с Заидой на родном ей языке. В его памяти вдруг всплыло письмо, которое она писала, и он припомнил, что буквы походили на греческие. Он не был полностью в этом уверен, и желание убедиться навело его на мысль отправиться в Таррагону и поискать человека, говорящего по-гречески. Консалв и раньше неоднократно посылал туда слуг Альфонса, но выбранные наугад толмачи не смогли помочь делу. На этот раз он решил ехать сам, несмотря на опасения быть узнанным в большом городе. Не хотелось ему и покидать Заиду. Но надежда на то, что он сможет наконец-то понять ее, пересилила все страхи и сомнения. Объяснив ей знаками причину отъезда и по возможности изменив внешность, Консалв отправился в Таррагону. Бродя по улицам, куда чаще всего наведывались иностранцы, он затратил немало сил и времени, прежде чем нашел то, что искал. Один из многих опрошенных им иностранцев сказал ему на ломаном испанском языке, что приехал с Ионических островов. Консалв попросил его произнести несколько греческих слов и, к неописуемой радости, понял, что это тот самый язык, на котором Заида говорила с Фелимой. На счастье, особых дел у грека в Таррагоне не было, и он принял приглашение взять на себя роль переводчика, поразившись размерами полученного за свое согласие вознаграждения. Они покинули город на рассвете следующего дня, и Консалв был рад своей удаче больше, чем если бы его голову украсили королевской короной.

В пути Консалв выучил несколько греческих слов, и прежде всего: «Я вас люблю». Уже сама мысль о том, что он скажет эти слова Заиде и она поймет их смысл, убеждали его в близости конца всех его несчастий. Добравшись до дома и увидев Альфонса, Консалв не замедлил поделиться с ним своей радостью и тут же спросил, где Заида. Альфонс ответил, что она ушла к морю и он давно ее не видел. Увлекая за собой грека, Консалв бросился к скалам, где Заида чаще всего проводила время, и, не найдя ее там, был крайне удивлен. Он стал искать повсюду и даже сходил на пристань, куда она также порой наведывалась. Не обнаружив ее, он вернулся к дому и пробежался по лесу – девушки нигде не было. Он послал на ее поиски слуг, которые также вернулись ни с чем. Его охватило недоброе предчувствие. Наступила ночь – поиски не прекращались. Консалв был в отчаянии. Ему казалось, что с ней случилось что-то ужасное, и он проклинал себя за то, что оставил ее одну. Всю ночь с факелами в руках Консалв, Альфонс, вся прислуга осматривали окрестности, заходили в рыбацкие хижины, расспрашивая, не видел ли кто Заиду. Все было тщетно. Наконец под утро две женщины, возвращавшиеся с места ночевки, сообщили им, что издалека видели Заиду и Фелиму на берегу моря, и рассказали, как к берегу причалила большая лодка, из которой высадилось несколько человек, как девушки сначала хотели удалиться, но потом, когда их окликнули, вернулись и после долгой и оживленной беседы сели в лодку и отплыли, причем, судя по их жестам и восклицаниям, вполне довольные.

Лицо Консалва покрылось смертельной бледностью. Глядя на него, Альфонс не решился произнести ни слова в утешение. Когда остальные участники поисков удалились, Консалв заговорил первым.

– Это конец, – голос его дрожал, – я окончательно потерял Заиду. Я потерял ее в тот самый момент, когда появилась надежда объясниться с ней. Ее отнял у меня тот, кого она оплакивала. Это подтверждается рассказом женщин. Судьба и здесь оказалась ко мне безжалостной, открыв мне тайну, которая лишь усугубляет мои страдания. Я потерял ее навсегда – она вернулась к своему возлюбленному. Теперь уже нет никаких сомнений, что письмо, за которым я застал ее, она писала ему, сообщая о месте своего пребывания. Это выше моих сил! – Консалв почти перешел на крик. – Мне одному выпало столько несчастий, сколько хватило бы на дюжину страдальцев. Это невыносимо! Неужели я от всего отказался только ради того, чтобы в этой глуши взвалить на себя еще больше мук и страданий, чем при дворе? Поверьте, Альфонс, потеря Заиды причиняет мне в тысячу раз больше горя, чем все мои прежние невзгоды, вместе взятые. Я не могу смириться с мыслью, что больше никогда ее не увижу. Если бы мне было известно, нравлюсь я ей или безразличен, я бы легче перенес свою боль, так как знал бы, как поступить. Если Заида неравнодушна ко мне, я не имею права ее забыть и должен посвятить остаток своих дней тому, чтобы избороздить весь мир и найти ее. Если она любит другого, мне не остается ничего, как пожелать ей счастья. Сжальтесь надо мной, дорогой Альфонс! Скажите мне, что Заида любит меня, или, наоборот, что я ничего для нее не значу. Быть любимым и жить в разлуке – это несчастье пострашнее, чем быть нелюбимым. Но, Боже мой, о каком несчастье я говорю, если она меня любит! Увы, я потерял ее именно тогда, когда должен был узнать свою участь. Даже если бы она захотела скрыть свои чувства, я выведал бы у нее все – причину ее слез, из какой страны она родом, кто она, что с ней случилось, и сейчас бы знал, должен ли я поспешить вслед за ней и если да, то где ее искать.

Альфонс хранил молчание, не находя, что сказать другу в утешение. Наконец он решился посоветовать ему не принимать поспешных решений, противопоставить несчастью благоразумие и прежде всего отдохнуть и успокоиться. Уйдя к себе, Консалв тут же пригласил толмача и попросил его объяснить смысл слов, которые он слышал от Заиды и запомнил. Грек перевел несколько слов, в том числе те, которые Заида часто произносила в разговоре с Фелимой, глядя при этом на Консалва. Из объяснений толмача Консалв понял, что не ошибся: Заида действительно говорила о сходстве, и он ни на минуту не усомнился, что речь шла о его сходстве с ее возлюбленным. Уже не думая ни о чем другом, он послал за женщинами, которые были свидетельницами отплытия прекрасной чужестранки, желая расспросить их, не было ли среди высадившихся на берег мужчин кого-нибудь, кто походил бы на него. Женщины не смогли удовлетворить любопытство Консалва, сказав, что находились слишком далеко, но видели, как Заида обняла одного из них. Услышав это, Консалв испытал такое отчаяние, что поклялся найти Заиду и на ее глазах убить счастливого соперника. Узнав о решении друга, Альфонс постарался объяснить ему, что это и невозможно, и несправедливо, так как у него нет на Заиду никаких прав, что она была обручена еще до того, как повстречалась с ним, а возможно даже, это ее муж, и что ему неизвестно, где искать Заиду, но если бы он и нашел ее, то наверняка в стране, где его соперник обладает и силой, и властью, достаточными, чтобы помешать ему осуществить свои гневные замыслы.

– Что же мне остается делать? – вскипел Консалв. – Неужели вы полагаете, что я должен сидеть сложа руки!

– Я полагаю, – спокойно ответил Альфонс, – что вы должны найти в себе силы пережить удар, который судьба нанесла вашей любви к Заиде, как вы перенесли измену и коварство друзей.

– Мне столько довелось пережить, что на новые страдания у меня просто нет сил. Я должен найти Заиду, увидеть ее, убедиться, что она любит другого, и умереть у ее ног. – На какой-то миг Консалв замолк и вдруг резко изменил свое решение. – Нет, я не должен ее искать после того, как она со мной обошлась. Мое к ней уважение и моя любовь обязывали ее хотя бы предупредить меня о своем отъезде – простая признательность за мое доброе отношение должна была подсказать ей это. Но она покинула меня, даже не попрощавшись. Я не только был ей безразличен – она презирала меня. Я был слепцом и не видел, что мое присутствие ей в тягость. Я должен выбросить из головы безумные мысли. Альфонс, вы были правы. Нет, Заида, я не буду искать вас. Я оставляю вас в покое. Мне не на что больше надеяться и остается покорно ждать конца моей постылой жизни.

Излив другу свое отчаяние, Консалв несколько успокоился, но его опечаленный вид вызывал жалость. Последующие дни он провел, бродя по тем местам, где гулял с прекрасной незнакомкой, постоянно ощущая рядом ее присутствие. Толмача он попросил остаться и принялся за изучение греческого языка, но не потому, что надеялся когда-нибудь вновь повстречать Заиду, а потому, что испытывал легкую щемящую грусть, мысленно разговаривая с ней на понятном ей языке. За короткое время он выучил то, на что другим понадобились бы годы, и, когда занятия прекратились, оборвалась последняя ниточка, которая связывала его с Заидой. Образовавшуюся пустоту вновь заполнили тягостные раздумья.

Консалв скорбел о жестокости судьбы, обрушившей на него столько горя в Леоне и пожелавшей подвергнуть еще более тягостным испытаниям, отняв самого дорогого человека, ради которого он не раздумывая пожертвовал бы всем, что у него когда-то имелось, – славой, состоянием, друзьями. Сравнивая свое настоящее с прошлым, он вспомнил об обещании, которое дал дону Олмонду – писать ему о своем житии. И хотя все его помыслы были обращены к Заиде, Консалв счел своей обязанностью уделить время человеку, который с дружеским бескорыстием откликнулся на его беду. Опасаясь, как бы их переписка не попала в чужие руки, он просил дона Олмонда писать ему на Таррагону, которая находится недалеко от его убежища, и сообщал, что в жизни довольствуется малым, не таит злобы против дона Гарсии, не питает ненависти к дону Рамиресу, не испытывает ничего, кроме равнодушия, к Нунье Белле, но чувствует себя еще более несчастным и одиноким, чем до отъезда из Леона.

Альфонс, видя состояние Консалва, всячески заботился о нем, не спускал с него глаз и старался, как только мог, облегчить страдания друга.

– Заида покинула вас, – как-то обратился к нему Альфонс, – но в этом нет ни доли вашей вины, и, как бы вы себя ни истязали, судьба избавила вас от еще больших мук. Вы не знаете, что такое нести крест своей собственной вины. Я обречен нести этот крест вечно. Если вас хоть немного утешит сознание того, что на вас могло обрушиться еще большее горе, я могу рассказать вам историю своей жизни, как бы ни тяжелы были для меня воспоминания.

Консалв не смог скрыть желания узнать причину, которая вынудила его друга уединиться в этом пустынном краю, и Альфонс, оценив искренний интерес Консалва к его судьбе, поведал ему свою, не менее грустную, историю.

История Альфонса и Белазиры

Как вы уже знаете, мой друг, зовусь я Альфонсом Хименесом и принадлежу к довольно знатному испанскому роду, восходящему к первым королям Наварры. Я не буду утомлять вас историей всей моей жизни и остановлюсь лишь на моих последних злоключениях. К тому времени, о котором я хочу рассказать вам, судьба уже не раз подвергала меня испытаниям, но все мои несчастья были результатом поступков других людей, и я умолчу о них. Скажу лишь, что мне уже довелось пережить и женское непостоянство, и женскую неверность. Тогда я и дал себе зарок никогда и никому не дарить своего сердца. Любовь представлялась мне мукой, и хотя при дворе было немало прелестных созданий, готовых ответить взаимностью, я относился к ним не более чем с уважением, которое мужчина должен свидетельствовать женщине. Мой здравствующий в ту пору отец, обуреваемый, как и все люди его круга, навязчивой идеей продолжения рода, желал поскорее женить меня. Я не имел ничего против, но, наученный горьким опытом, решил для себя никогда не жениться на красивой женщине. Зная ветреность прекрасного пола, я боялся оказаться во власти ревности не просто страстно влюбленного человека, но вдобавок еще и мужа. Именно в этот период моей жизни отец как-то завел со мной разговор о Белазире, дочери графа де Геварры[58] Белазира, дочь графа де Геварры – вымышленный персонаж, однако род Геварра был известным в средневековой Испании (см. примеч. 27)., которая только что появилась при дворе и считалась выгодной партией как по состоянию, так и по родовитому имени. Отцу очень хотелось заполучить ее в качестве невестки. Я ответил ему, что меня это мало интересует, что я уже наслышан о ее красоте и разборчивости в выборе женихов и что уже одно это отбивает у меня всякую охоту стать ее мужем. Удивленный, он спросил, доводилось ли мне хотя бы видеть ее. Я сказал, что всякий раз, когда она приезжала в столицу, я находился при войске и поэтому знаю о ней только понаслышке.

– Повидайся с ней, – взмолился отец. – Я уверен, что она заставит тебя забыть о клятве не выбирать в жены красивую женщину. Ты наверняка понравишься ей, и мы не замедлим сыграть свадьбу.

Прошло несколько дней, и я повстречал Белазиру на приеме у королевы[59] …на приеме у королевы.  – Скорее всего речь идет о королеве, которой могла быть либо донна Теода, дочь дона Зено, графа Бискайского, супруга дона Иниго Аристы, короля Наварры, либо донна Урака Арагонская, жена дона Гарсии Иниго, тоже короля Наварры.. Я спросил, как ее зовут, хотя был уверен, что имею честь разговаривать именно с ней. Она также поинтересовалась моим именем и также не сомневалась, что перед ней не кто иной, как Альфонс Хименес. Мы оба знали то, о чем спрашивали друг друга, и тут же признались в своих маленьких хитростях, после чего наш разговор стал гораздо более непринужденным, чем это бывает при первом знакомстве. Я нашел Белазиру очаровательной и намного более умной, чем предполагал. Я сказал ей, что допустил оплошность, не познакомившись с ней раньше, что тем не менее не ищу более близкого знакомства, так как знаю, как трудно добиться ее расположения и тем более удержаться от желания понравиться ей. Я сказал также, что несомненно пошел бы на любые жертвы ради счастья завладеть ее сердцем, если бы красота ее не была такой упоительной, но, поскольку красота дана Богом раз и навсегда, я никогда себе этого не позволю. Я даже попросил ее пресечь в случае чего мои попытки понравиться ей, сославшись на данный самому себе обет никогда не связывать судьбу с красивыми женщинами. Эти необычные признания восхитили Белазиру, и в окружении друзей она отзывалась обо мне с исключительной доброжелательностью. Я также отзывался о ней как о женщине, выгодно отличающейся от других незаурядными качествами и редким обаянием, и захотел, к своему собственному удивлению, узнать, кто входит в круг ее почитателей. Мне рассказали, что к ней долго и безнадежно пылал страстью граф де Лара[60] Граф де Лара.  – Хотя данный персонаж является вымышленным, род Лара, как и род Геварра, к которому принадлежит Белазира, был известен в средневековой Испании как один из знатных и могущественных., трагически погибший в пекле сражения, куда толкнула его безответная любовь. Также безуспешно руки Белазиры добивалось немало других молодых людей. Но в конце концов, разуверившись в успехе, неженатая молодежь перестала ее тревожить. На какой-то миг эта неприступность задела мое самолюбие, но только на какой-то миг. И все-таки я стал видеться с Белазирой чаще, чем это позволяли обстоятельства. Обычаи королевского двора Наварры не так строги, как в Леоне, и нашим встречам ничто не препятствовало. Ничего серьезного в наших отношениях не было, и я шутил, говоря ей, как далеки мы друг от друга и как я был бы рад, если бы она смогла избавиться от красоты и изменить взгляды на мужчин. Мне казалось, что мои слова доставляли ей удовольствие, как и ход моих мыслей, в которых она угадывала родство душ. Белазира выказывала мне доверие, и это подталкивало меня на откровенность; я даже позволил себе поинтересоваться, почему она с таким упорством отвергает ухаживания поклонников.

– Отвечу вам с той же откровенностью, – сказала она. – Похоже, я с рождения питаю отвращение к замужеству. Брачные узы всегда представлялись мне чем-то вроде цепей, и я думала, что только неуемная страсть способна затмить разум и толкнуть на подобный шаг. Вы не хотите жениться по любви, а я не понимаю, как можно выйти замуж без любви, причем без любви неистовой. У меня такой любви не было и поэтому не было и привязанностей. Я, Альфонс, не замужем, так как никого никогда не любила.

– Позвольте, – воскликнул я, – неужели вам никто никогда не нравился? Неужели ваше сердце ни разу не замерло при имени или виде хотя бы одного из ваших почитателей?

– Нет. Любовные переживания мне абсолютно неизвестны.

– Даже ревность? – не переставал я удивляться.

– Даже ревность.

– В таком случае, сеньора, вы действительно не знаете, что такое любовь.

– Да, – согласилась Белазира, – я не только ни к кому не испытывала никаких чувств, но и не нашла никого, кто был бы мне приятен и близок по духу.

Я затрудняюсь сказать, какое впечатление произвели на меня слова Белазиры. Возможно, я уже был влюблен в нее. Но мысль о том, что рядом бьется сердце, не знавшее трепетных чувств, поразила меня. Это было настолько необычным, что мне вдруг захотелось завладеть этим сердцем, которое другим казалось неприступным, и удовлетворить свое тщеславие. Постоянно размышляя над ее словами, я уже не был просто учтивым собеседником, который старается поддержать светскую беседу. Мне показалось, что, говоря о неприязни к своим поклонникам, она исключала меня из их числа. Короче говоря, я оказался во власти радужных надежд, и уже ничто не могло удержать меня от вспыхнувшей страсти – я полюбил Белазиру так, как никогда еще никого не любил. Не буду долго распространяться о том, как я признался ей в своих чувствах. Для этого я избрал шутливый тон – серьезно говорить с ней о своей любви я бы никогда не решился, а шутки помогли мне очень скоро высказать все, что я, наверное, еще очень долго не посмел бы сказать. Итак, я полюбил Белазиру и был счастлив, что завоевал ее расположение, но мне оставалось сделать главное – убедить ее в моей любви. Она питала врожденную неприязнь к лицам мужского пола. Хотя она и относилась ко мне намного лучше, чем к остальным, а следовательно, и лучше, чем я того заслуживал, она не очень верила моим словам. Белазира держалась со мной совсем не так, как другие женщины, и ее манера поведения подкупала меня благородством и естественностью. Прошло еще немного времени, и она призналась мне в своей приязни, а затем и поведала, что я занимаю в ее сердце все больше и больше места. Она была со мной откровенна во всем и не скрывала, что ей во мне нравится, а что говорит не в мою пользу, и даже заявила, что не верит в подлинность моей любви и не выйдет за меня замуж, пока не удостоверится в обратном. Я не могу передать вам радость, которая охватывала меня при мысли о том, что я разбудил так долго спящее сердце. Я умилялся, видя, как ее лицо отражало смущение и замешательство, порождаемые незнакомым ей чувством. До глубины души меня трогало ее удивление, когда она вдруг обнаруживала, что теряет самообладание и не может сдержать вспыхнувшую страсть. Я испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение, наблюдая за пробуждением любви. Тот, кто не вкусил счастья пробудить в женщине ранее не изведанное ею чувство, не может похвастаться знанием истинного блаженства, которое таит в себе любовь. Я был безумно рад, что Белазира полюбила меня, но при этом терзался муками, не зная, верит ли она в мою любовь, и сомневаясь в возможности убедить ее. Эти муки и сомнения возвращали меня к моему прежнему решению – мне казалось, что я сам себя обрекаю на страдания, которых всеми силами старался избежать. С одной стороны, меня тревожило, что я не смогу убедить Белазиру в своей искренней любви к ней, а с другой – я приходил в ужас при мысли, что если мне удастся ее убедить, если она ответит мне взаимностью и мы поженимся, то я подвергну себя страшной опасности: разве не может случиться так, что со временем ее любовь ко мне угаснет. Я говорил себе, что супружеская жизнь охладит ее чувства, любовь превратится в обязанность, ей может понравиться кто-либо другой. Я представил себе весь ужас положения человека, оказавшегося во власти ревности, и, несмотря на мое к Белазире уважение и на мою к ней привязанность, готов был уже от всего отступиться, предпочтя несчастье остаться без нее несчастью быть с ней и не быть любимым. Белазира предавалась примерно таким же мыслям. Она не скрывала своих сомнений, а я делился с ней своими. Мы обсуждали причины, которые мешают нам соединить наши судьбы, и не раз принимали решение прекратить ненужные встречи. Мы расставались, но наши прощания были такими трогательными, а взаимное влечение столь сильным, что мы тут же начинали искать новых встреч. Наконец, после долгих колебаний и размышлений, мы отбросили все сомнения, и Белазира согласилась назвать день свадьбы, как только наши родители уладят все положенные случаю дела. Однако отец Белазиры, посланный королем[61] …отец… посланный королем…  – Речь идет о доне Иниго Аристе или доне Гарсии Иниго (см. примеч. 26). на границы с поручением подписать мир с маврами, отбыл, даже не успев приступить к выполнению своих родительских обязанностей, и нам пришлось ждать его возвращения. Я тем не менее чувствовал себя самым счастливым человеком на свете – я услаждался своей любовью, был страстно любим и с нетерпением ждал часа, когда Белазира станет моей женой.

Как суженому, мне было дано позволение встречаться с Белазирой в любое время по моему желанию. В одну из встреч нелегкая дернула меня поинтересоваться ухаживаниями ее поклонников. Мне хотелось знать, как она держалась с ними, и сравнить ее отношение к ним с отношением ко мне. Белазира перечислила всех своих воздыхателей и подробно рассказала об их ухаживаниях. Она сказала мне, что те, кто проявлял особую настойчивость, вызывали у нее наибольшую антипатию, и в числе их назвала графа де Лару, который был верен своей любви до самой смерти и к которому, по ее словам, она никогда не питала расположения. Не знаю, чем объяснить это, но после такого заверения личность графа заинтересовала меня больше других. Я был поражен его стойкой верностью и попросил Белазиру рассказать мне подробнее об их отношениях. Она согласилась, и, хотя я не услышал ничего, что могло бы задеть мои чувства, я ощутил в себе зарождающуюся ревность. Мне показалось, что, если Белазира и не питала к графу де Ларе особого расположения, относилась она к нему с явным уважением. В мою голову закралось подозрение, что она не до конца откровенна. Я решил не выдавать своих сомнений и, расстроенный, удалился к себе. Я провел беспокойную ночь в ожидании новой встречи и новых подробностей – несомненно, она не могла рассказать в один присест историю многолетней любви ее поклонника. На следующий день я узнал кое-что новое и почти не сомневался, что у нее еще есть о чем мне поведать. Задавая один вопрос за другим, я чуть ли не на коленях умолял ее рассказать все без утайки. Если она говорила что-то льстившее моему самолюбию, я считал, что она хочет угодить мне; если я улавливал в ее голосе хотя бы малейшую нотку доброжелательного отношения к графу, я считал, что она скрывает от меня правду. Одним словом, меня охватила отталкивающая своей неприглядностью ревность. Я замучил Белазиру, стал бесчувственным и жестоким, досаждал ей своими назойливыми расспросами. Я ругал себя за то, что возродил в ее памяти образ графа де Лары. Я клялся никогда не заводить о нем разговора, но всегда находил повод для новых вопросов и попадал в лабиринт, из которого не находил выхода. Мне было одинаково мучительно и спрашивать, и молчать.

Сон покинул меня. Белазира виделась мне уже в другом свете. «Я уверил себя, что Белазира никого до меня не любила и даже никем не увлекалась, – пытался я разобраться в своих чувствах. – Именно это влекло меня к ней. Но, судя по тому, что я от нее услышал, граф де Лара не был ей безразличен. Она уважала и почитала его. Его бесконечные ухаживания и притязания его родителей должны были оттолкнуть ее от него, вызвать к нему отвращение. Но этого не произошло, потому что она любила его. Вы обманули меня, Белазира! – все во мне кричало. – Вы оказались не той, за кого себя выдавали. Я боготворил вас за то, что другим вы были недоступны, именно это я ценил в вас превыше всего. Но я заблуждался. Я ухожу и уношу свою любовь. А если она говорит правду? – вопрошал во мне другой голос. – Какую страшную обиду нанесу я ей, какого счастья лишусь сам!»

Я решил поговорить с Белазирой еще раз. Я полагал, что после ночных раздумий я смогу лучше изложить ей причины своих терзаний и избавиться с ее помощью от подозрений. Мы встретились, но нам не хватило времени, чтобы до конца во всем разобраться. На следующий день я принялся за свое, все более горячась и распаляясь. Белазира, слушавшая меня с удивительной терпеливостью и сердечностью, всячески старалась развеять мои сомнения. Наконец и ее утомила моя неугомонная и беспочвенная ревность.

– Альфонс, – обратилась она ко мне во время одной из наших встреч, – вздор, который вы вбили себе в голову, одержит в конце концов верх над вашими ко мне чувствами. Но вы должны иметь в виду, что ваше безрассудство загубит и мою любовь. Подумайте только, к кому вы меня ревнуете – к мертвому человеку, которого я не любила, о чем вы можете судить хотя бы уже по тому, что не вышла за него замуж, хотя для этого не было никаких преград. Мои родители только и мечтали о нашей свадьбе.

– Да, вы правы, сеньора, – отвечал я, – я ревную к мертвому человеку, но ничего не могу с собой поделать. Если бы граф де Лара был жив, я бы присутствовал при ваших встречах и имел бы возможность сравнить ваше отношение к нему и ко мне. Я мог бы убедиться, что вы его не любите. Женившись на вас, я испытал бы радость победы над соперником, я лишил бы его надежд, которые вы поддерживали в нем, несмотря на все ваши уверения. Но он погиб, унося с собой любовь к вам. О сеньора! Я всегда буду чувствовать себя обделенным при мысли о том, что кто-то другой мог льстить себя надеждой на вашу любовь.

– Альфонс, я еще раз спрашиваю вас: если я его любила, почему же не вышла за него замуж?

– Ваша любовь не была достаточно сильной, чтобы превозмочь ваше отвращение к брачным узам. Я не сомневаюсь, что вы любите меня больше, чем графа де Лару. Но вы его любили, и моя любовь разбита. Я уже не единственный, кто вам нравился, не я первый разбудил в вас чувства, не я первый завладел вашим сердцем. Прошу прощения, сеньора, но я рассчитывал не на это – вы упали в моих глазах.

– Ответьте мне в таком случае, Альфонс, как же вы могли любить других женщин и не терзаться при этом муками ревности? Была ли среди них хоть одна, которая до вас никогда никого не любила?

– Таких женщин я не искал, сеньора, – ответил я, – и не надеялся найти. Меня не интересовало, любили они кого-нибудь до меня или не любили. Мне было достаточно знать, что они любят меня больше своих прежних возлюбленных. Вы – другое дело. Мне казалось, что до меня вы не снисходили до любви, и я был первым, кому вы открыли свое сердце. Я был счастлив и гордился тем, что совершил столь необыкновенный подвиг. Умоляю вас – развейте мои сомнения, не скрывайте от меня ничего о ваших отношениях с графом де Ларой. Что бы я ни услышал от вас, ваше признание и ваша искренность облегчат мои страдания. Освободите меня от подозрений, дайте мне возможность увидеть вас такой, какая вы есть, – ни умалить, ни переоценить ваши достоинства.

– Будьте рассудительны, Альфонс. Если до сих пор мне не удалось убедить вас, то что еще я могу сделать? К тому, что я говорила вам, могу добавить лишь следующее, и пусть это послужит вам неопровержимым доказательством моей искренности: я никогда не любила графа де Лару, но если бы я его любила, то никогда бы не отреклась от своего чувства; я бы сочла позором отречься от любви к человеку, смертью доказавшему мне свою верность.

– Ваши слова – бальзам на мои раны, – вырвалось у меня. – Я готов их слушать бесконечно. Напишите мне об этом в письме. Воскресите мою любовь к вам и простите за то, что я терзаю вас своими безумными речами, но я еще больше терзаю самого себя. Если я могу чем-то искупить свое поведение, я готов пожертвовать жизнью.

Мои слова произвели на Белазиру большое впечатление. Она поняла, что я действительно схожу от любви с ума, и дала обещание подробно написать в письме о своем отношении к графу де Ларе. И хотя я не сомневался, что прочту в нем уже много раз слышанное из ее уст, но возможность увидеть на бумаге ее собственноручно изложенные заверения наполняла меня радостью. На следующий день мне принесли обещанное письмо, в котором Белазира во всех подробностях рассказывала об ухаживаниях графа де Лары, о том, как она уговаривала его не мучить себя безнадежной любовью. Письмо дышало искренностью и откровенностью и должно было развеять мои сумасбродные идеи, но эффект оказался обратным. Прежде всего я проклял самого себя за то, что дал повод Белазире погрузиться в воспоминания о графе. Обстоятельность ее повествования выводила меня из себя. Можно ли так хорошо помнить самые незначительные поступки человека, не испытывая к нему никаких чувств? – задавался я вопросами. – События, о которых она упоминала вскользь, наводили меня на мысль, что она чего-то недоговаривает. В конце концов я довел себя до такого состояния, что в полном отчаянии решил тут же отправиться к Белазире. Белазира, полагая, что письмо должно было меня успокоить, поразилась моей несправедливости и, оскорбленная, выговорила мне с решимостью, которой я раньше у нее не замечал. Я принес ей свои извинения, но успокоиться не мог. Я понимал, что поступаю неправильно, но собою уже не владел. Я пытался объяснить ей, что мое болезненное отношение к чувствам графа де Лары продиктовано моей к ней любовью и уважением и что даже в мыслях я не могу уступить другому хотя бы частичку ее сердца. Я всячески хотел оправдать свою неуемную ревность. Белазира отвергла все мои доводы и сказала, что если мои объяснения могут оправдать вполне понятное для влюбленного человека беспокойство, то мое безрассудное самоистязание есть результат болезненного состояния. Она добавила, что опасается за мою дальнейшую судьбу и, если я не возьму себя в руки, не ручается за свою любовь. Эта угроза привела меня в чувство. Я бросился на колени и стал горячо уверять ее, что впредь она не услышит моих ламентаций, и даже сам уверовал в свои обещания. Хватило меня, однако, ненадолго, и я принялся за старое: я вновь стал мучить ее расспросами, вновь просил прощения и давал клятвы образумиться и, несмотря ни на что, продолжал упрекать ее в любви к графу де Ларе – причине всех моих несчастий.

Должен сказать вам, что задолго до этого я подружился с прекрасным человеком, на редкость приятным и обходительным, по имени дон Манрикес[62] Дон Манрикес – вымышленный персонаж.. Наша дружба породила большую дружбу между ним и Белазирой. Я не только не противился их добрым отношениям, но и всячески поощрял их. Видя, что со мной происходит что-то неладное, дон Манрикес неоднократно справлялся о моем самочувствии. Я никогда ничего от него не утаивал, но признаться ему в своих капризах мне было стыдно. Однажды он пришел навестить Белазиру и застал меня у нее в один из тех моментов, когда я предавался своему очередному безрассудству. Белазира также выглядела измученной приступами моей ревности. По выражению наших лиц дон Манрикес понял, что между нами пробежала кошка. Я не раз просил Белазиру не рассказывать ему о моей слабости и при его появлении вновь напомнил о моей просьбе. Но она решила пристыдить меня и открыла дону Манрикесу причину нашей размолвки. Он был крайне удивлен услышанным и, найдя мои подозрения безосновательными, встал на защиту Белазиры, чем окончательно вверг меня в исступление. Посудите сами, Консалв, до какого безумия довела меня ревность: упреки дона Манрикеса я истолковал ни больше ни меньше как проявление его любви к Белазире. Я понимал, что перехожу все границы, но мне казалось, что так укорять меня может только влюбленный человек. Я сразу же убедил себя, что дон Манрикес давно влюблен в Белазиру. Он решил, подумалось мне, что я, ослепленный страстью, не замечу ее других увлечений. Мой воспаленный ум пошел еще дальше: я уверил себя, что Белазира несомненно знает о более чем дружеском к ней расположении дона Манрикеса, и это льстит ей как женщине. Я не подозревал ее в неверности, но возревновал даже к дружбе человека, в котором, как мне уже казалось, она видела своего поклонника. Белазира и дон Манрикес, поражаясь моему крайнему возбуждению и не догадываясь о его причинах, тщетно пытались успокоить меня. Их увещевания раздражали меня еще больше. Чувствуя, что теряю рассудок, я покинул их. Оставшись наедине со своими мыслями, я понял, насколько был смешон, ревнуя Белазиру к мертвому графу де Ларе, который не мог причинить мне никакого вреда. Куда больше мне надо было опасаться дона Манрикеса – с Белазирой он был учтив и галантен, она отвечала ему дружеским расположением, часто виделась с ним. Я не сомневался, что, устав от моих капризов и придирок, Белазира неизбежно будет искать его сочувствия и постепенно он займет в ее сердце мое место. Родившаяся ревность к дону Манрикесу полностью вытеснила из моей головы образ графа. Я знал из его рассказов, что он давно уже влюблен в другую женщину. Но это никак не могло служить мне успокоением, так как его возлюбленная не шла ни в какое сравнение с Белазирой. У меня, видимо, еще сохранились крохи здравого смысла, и я не считал действия дона Рамиреса преднамеренными. Я подумал, что он стал жертвой невольной страсти и пытается превозмочь ее во имя нашей дружбы, боясь проговориться Белазире о своих чувствах, но выдавая их всем своим видом. У меня, следовательно, не было оснований подозревать дона Манрикеса в коварных замыслах, тем более что уже хотя бы в знак уважения ко мне он, несомненно, попытается сохранить свою безответную любовь в тайне. Мне удалось окончательно убедить себя, что моя ревность к нему столь же нелепа, как и ревность к погибшему графу. Нет надобности рассказывать вам, Консалв, насколько мучительны были для меня эти безрассудные мысли. Представить себе это нетрудно. При первой же встрече с доном Манрикесом я извинился перед ним за то, что умолчал о своей болезненной ревности к графу де Ларе, но ничего не сказал ему о своих новых переживаниях. Ничего не сказал я и Белазире, боясь, как бы это не повредило нашим отношениям. Я по-прежнему верил в ее любовь и полагал, что если перестану выставлять себя в смешном виде, то не дам ей никакого повода разочароваться во мне и искать утешения в любви к дону Манрикесу. Страх перед последствиями, к которым могла привести моя ревность, обязывал меня скрывать ее. В который раз я извинился перед Белазирой и постарался убедить ее, что окончательно избавился от своего недуга. Она с радостью выслушала мои заверения, но, зная меня, не обольщалась моим напускным спокойствием.

Дон Манрикес продолжал как обычно навещать Белазиру. Более того, теперь же, когда они оба знали о моей ревности к графу де Ларе, у них появился повод встречаться чаще. Белазира, уловив мое неудовольствие тем, что она не сдержалась и рассказала дону Манрикесу о причине моей вспыльчивости, стала более осмотрительной и никогда в моем присутствии не заводила с ним неприятных для меня разговоров. Но когда она замечала малейшую перемену в моем настроении, она обращалась к нему за советом, как помочь мне освободиться от безрассудных мыслей. Несколько раз, на свое несчастье, я был свидетелем, как при моем появлении их беседа прерывалась на полуслове. Нетрудно вообразить, что происходило в подобных случаях в моем ревнивом сердце. Однако Белазира проявляла ко мне столько нежности и была так счастлива, когда я представал перед ней прежним уравновешенным Альфонсом, что мои мысли об их тайном сговоре улетучивались на время сами собой. Мне трудно было также поверить, чтобы дон Манрикес, который так заботливо оберегал наши добрые с Белазирой отношения, мог домогаться ее любви. Я настолько запутался, что уже не только не знал, как он относится к ней или она к нему, но и не понимал, чего хочу сам. Как-то я зашел к Белазире и застал ее тихо беседующей с доном Манрикесом. Она как бы не замечала меня. Я вспомнил, что она, выслушивая мои стенания по поводу графа де Лары, неоднократно грозилась проучить меня, дав мне настоящий повод для ревности. Мне тут же пришло в голову, что она решила привести свою угрозу в исполнение и разыгрывает перед моими глазами сцену любовного шушуканья с доном Манрикесом. Мое настроение улучшилось. Несколько дней я ничего не говорил Белазире о своей догадке, но в конце концов не выдержал и отважился на разговор.

– Должен признаться, сеньора, – обратился я к ней, упав на колени, – вам прекрасно удалась ваша задумка поиграть на моих нервах. Я все-таки познал ревность к реальному сопернику, как вы мне неоднократно это обещали. Она действительно намного превосходит ревность к умершему. Да, я получил по заслугам. Но, даже зная, что вы разыгрываете меня, я претерпел страшные муки, и впредь вы легко можете наказать меня, когда вам только это заблагорассудится.

– Что вы еще придумали, Альфонс? – В ее голосе слышалось раздражение. – Вы полагаете, что я нуждаюсь в каких-то уловках, чтобы вызвать вашу ревность? Мне вполне достаточно той, которая терзает вас без посторонней помощи.

– Сеньора, не давайте мне повода для новых сомнений, – вырвалось у меня. – Я повторяю еще раз: я испытал невероятные мучения, даже зная, что вы всего лишь договорились с доном Манрикесом проучить меня.

– Вы сошли с ума, Альфонс, или сознательно мучаете меня тем же способом, какой приписываете мне. Вы никогда не убедите меня, что действительно поверили в мои угрозы пробудить в вас ревность и якобы поддались на мою уловку. Боже мой! Могла ли я пожелать, – продолжала она, глядя мне прямо в глаза, – чтобы после вашей безумной ревности к погибшему человеку, которого я никогда не любила, вы возревновали меня к живому человеку, у которого и в мыслях нет ухаживать за мной.

– Значит, вы не хотели возбудить во мне ревность? Чем в таком случае, как не желанием скрыть свои чувства к дону Манрикесу, вызвано ваше замешательство, когда, увидев меня, вы тут же прекратили с ним шептаться и заговорили о другом? Если это так, сеньора, то я самый несчастный на свете человек!

– Вы, мой дорогой Альфонс, не самый несчастный человек, а просто безумец. Если бы я вас не любила, я давно порвала бы с вами и никогда на вас даже не взглянула. Как только вам в голову могло прийти воспылать ревностью к дону Манрикесу!

– А как могло быть иначе, если я вижу, что вы скрываете от меня секреты!

– Да, скрываю, – заявила она твердым голосом. – Скрываю, потому что вы обиделись, когда я рассказала дону Манрикесу о ваших чудачествах. Скрываю, потому что переживаю за вас и делюсь с ним своими переживаниями, но не хочу этим доставлять вам неприятности.

– Вот видите, сеньора, вы судачите обо мне с моим соперником и считаете, что у меня нет оснований ревновать его к вам!

– Я, как вы изволили выразиться, судачу с вашим другом, а не с вашим соперником.

– Дон Манрикес – мой соперник, и вы не можете отрицать этого.

– А вы не смеете называть его вашим соперником, зная, что, находясь у меня, он только и думает о вашем благе.

– Я, конечно, не считаю, что дон Манрикес желает мне зла, но в том, что он любит вас, не сомневаюсь. Надеюсь, что он вам в этом еще не признался, но при вашей манере обращения с ним за этим дело не станет. Надежды, которыми вы его одариваете, быстро помогут ему справиться с угрызениями совести, если он уже не отрекся от нашей дружбы.

– Альфонс, у вас действительно помутился разум. Вы говорите невероятные вещи. Я начинаю сомневаться, действительно ли вы верите в мою к вам любовь и в любовь к вам дона Манрикеса.

– Верю и в то, и в другое. – Я был искренним.

– Но если верите, – воскликнула Белазира, – то как вы себе представляете мою одновременную любовь к вам и к дону Манрикесу, как понять, что дон Манрикес влюблен в меня и продолжает боготворить вас? Альфонс, ваше безумие причиняет мне нестерпимую боль. Вы неизлечимо больны. Выйдя за вас замуж, я обреку себя на участь самой несчастной супруги. Я вас очень люблю, но вы запрашиваете непомерную цену. Ревность любовника несносна, но ревность мужа не просто несносна, но и оскорбительна. Вы так явственно изобразили мне картину моих будущих страданий, что вряд ли я соглашусь когда-нибудь стать вашей женой. Да, я вас очень люблю, и наша разлука будет страшным ударом по моим надеждам провести рядом с вами всю жизнь. Умоляю вас, оставьте меня – ваши слова и ваш вид лишь усугубляют мою боль.

Белазира встала и удалилась в свою комнату, закрыв за собой дверь на ключ. Мои отчаянные просьбы вернуться и продолжить разговор остались без ответа. Подавленный, я ушел к себе в полном смятении чувств. Мне казалось, что я утратил остатки разума. На следующий день я опять был у Белазиры. Она выглядела грустной и печальной, но говорила со мной беззлобно, далее доброжелательно и ни словом не обмолвилась о своем вчерашнем намерении расстаться. Она как бы раздумывала о нашей дальнейшей судьбе. Человек легко прощает собственные ошибки, и я надеялся, что и она простит мне мои выходки и ее настроение изменится к лучшему. Я извинился уже, наверное, в сотый раз и попросил ее ничего не говорить о нашей размолвке дону Манрикесу, умоляя ее изменить к нему свое отношение и не давать мне повода для переживаний.

– Я ничего не скажу дону Манрикесу о вашем безумии, – ответила она, – но не собираюсь потакать вашим капризам и рвать с ним отношения. Если бы он был влюблен в меня, я навсегда порвала бы с ним независимо от ваших тревог и волнений. Но в его ко мне чувствах нет ничего, кроме дружбы. Вам прекрасно известно, что он влюблен в другую женщину. Я отношусь к нему с большим уважением, он мне очень нравится, и вы никогда против этого не возражали, так что ваша ревность – чистая фантазия. Если я уступлю вам, вы с вашим скверным характером не замедлите найти новый объект для нападок. Не понуждайте меня изменить мое поведение – это абсолютно бесполезно.

– Я очень хочу верить в вашу искренность. Вы не желаете замечать любви дона Манрикеса, но я ее вижу, и этого мне достаточно. Я знаю, что никаких других чувств, кроме дружеских, вы к нему не питаете, но в вашей дружбе столько неясности и обходительности, столько уважения и учтивости, что, даже если ей не суждено перерасти в любовь, она все равно пробуждает во мне ревность. Я боюсь, что эта дружба занимает в вашем сердце слишком много места. Ваш отказ изменить отношение к дону Манрикесу лишь усиливает мои опасения.

– Не знаю, как убедить вас, что мой отказ связан не с моими чувствами к дону Манрикесу, а исключительно с вашими капризами, – продолжала стоять на своем Белазира. – Могу лишь сказать, что если бы вы попросили меня не встречаться в свете с самым неприятным мне человеком, вы получили бы точно такой же отказ.

– Но я говорю не о неприятном для вас человеке, а о том, к кому вы настолько привязаны, что не желаете поступиться им ради моего спокойствия. Я ни в чем не упрекаю вас, но мне невыносимо видеть, что в вашем сердце помимо меня есть место для кого-то еще. Я страдаю от того, что вы не отталкиваете дона Манрикеса, хотя и знаете о его любви. Я полагал, что один имею право любить вас и быть любимым – все остальные поклонники должны вызывать у вас неприязнь и отвращение. Сжальтесь надо мной и пойдите мне навстречу, сеньора. В моей ревности нет ничего для вас оскорбительного.

Я приводил все новые и новые доводы в надежде добиться желаемого ответа – Белазира была непреклонна.

Время шло. Моя ревность к дону Манрикесу превращалась в кошмар. Мне удавалось скрыть от него свои чувства. Ничего не говорила ему и Белазира, поддерживая в нем убеждение, что причиной моего расстройства все еще служит ревность к графу де Ларе. Она не изменила своего отношения к дону Манрикесу, и он, не подозревая о моих мыслях, также держался с ней по-прежнему. Это еще больше распаляло мою ревность, расплачиваться за которую приходилось Белазире.

Я донимал ее мелочными придирками, а она терпеливо и безуспешно пыталась излечить меня от моего безрассудства. Наконец, мне сказали, что Белазира занемогла. Мы не виделись два дня, на третий за мной послали. Выглядела Белазира подавленной – я решил, что она еще не оправилась от болезни. Она предложила мне присесть на край постели и, немного помолчав, заговорила.

– Вы наверняка не могли не заметить, Альфонс, – сказала она ровным тихим голосом, – что последнее время меня неотступно преследует мысль о том, чтобы прервать наши отношения. Я бы никогда не решилась на такой шаг, если бы вы не вынудили меня к этому своими сумасбродными капризами. Если бы эти капризы были простым чудачеством и у меня была бы надежда излечить вас от вашего безумия, уступив вашим требованиям, я с радостью удовлетворила бы их во имя нашей любви, каким бы ограничениям мне ни пришлось подвергнуть свою свободу. Но я вижу, что ваше безумие неизлечимо и что, если у вас нет поводов для самоистязания, вы выдумываете истории, которые никогда не могли иметь места в прошлом и невозможны в будущем. Поэтому ради вашего и моего успокоения я твердо решила расстаться с вами и не выходить за вас замуж. Это наш последний разговор, и я хочу еще раз повторить вам, что, кроме вас, никого никогда не любила, и вы были первым и единственным, кто пробудил во мне такое чувство, как любовь. Я была убеждена, что счастья в любви нет, и вы еще больше укрепили меня в моем мнении, и знайте, что, поскольку вы были единственным человеком, которого я считала достойным любви, впредь я никому не открою своего сердца – вы открыли его для любви, вы навсегда и захлопнули его. Вы не должны также думать, что я питала какие-то особые чувства к дону Манрикесу. Если я отказалась изменить к нему свое отношение, то лишь в надежде, что это вас облагоразумит и я смогу быть рядом с вами. Я хотела счастья и терпеливо ждала вашего выздоровления. Это была единственная причина моего желания не уступать вашим капризам. Теперь меня ничто не удерживает. Я отказываюсь от всего, даже от дружбы с доном Манрикесом, как вы того хотели. Я только что говорила с ним и просила его со мной не встречаться. Я должна извиниться перед вами за то, что рассказала ему о вашей к нему ревности, но я не могла поступить иначе, да и наш разрыв все равно открыл бы ему глаза. Вчера приехал мой отец. Он согласился сообщить о моем решении вашему отцу. Не пытайтесь, Альфонс, переубедить меня. Я тысячу раз все взвесила, прежде чем пойти на этот разговор, отдаляла его, как только могла, скорее даже ради своей любви, чем вашей. Вы так и не поняли, что вас любила женщина, которой любовь была дана один раз и на всю жизнь.

Не помню, кончила Белазира на этом или продолжала говорить. Уже первые ее слова отняли у меня дар речи, но если бы я даже и попытался, то не смог бы ей возразить. Я перестал улавливать смысл долетающих до моего сознания слов, силы меня оставили, и я лишился чувств. Не знаю, ни что произошло дальше, ни как отреагировала на мой обморок Белазира. Очнулся я в своей постели, около меня хлопотал дон Манрикес и еще какие-то люди.

Когда мы остались одни, дон Манрикес принялся горячо разубеждать меня в моих подозрениях относительно его чувств к Белазире и просил извинить его за то, что стал невольной причиной потрясения, которое привело меня в постель. Он любил меня беззаветно и был искренне обеспокоен моим состоянием. Я слег надолго, и болезнь помогла мне понять, насколько я был несправедлив к другу, и я умолял его простить меня. Почувствовав себя лучше, я попросил дона Манрикеса навестить Белазиру от моего имени и постараться испросить у нее для меня прощение. Он отправился к ней, но принят не был. Он наведывался к ней ежедневно в течение всей моей болезни – все было напрасно. Едва встав на ноги, я попытался увидеть Белазиру лично, но также получил отказ. Я предпринял еще одну попытку, но ее компаньонка передала мне, что мое присутствие в доме нежелательно и нет необходимости настаивать. Жизнь теряла для меня всякий смысл – я готов был с собой покончить. Мне казалось, что, если она увидит и услышит меня, огромная ко мне любовь заставит ее изменить свое решение. Ее отказ встретиться со мной приводил меня в отчаяние. Могла ли судьба обойтись со мной более жестоко? Я был влюблен, любим, держал свое счастье в руках, и вдруг все рухнуло. Я искал случайной встречи, но Белазира всячески избегала меня и вела настолько затворнический образ жизни, что все мои усилия были тщетны.

В поисках утешения я ночами стоял под ее окнами, но они были закрыты наглухо. Однажды, когда я покидал место ночных бдений, мне послышалось, как кто-то открывает окно. То же самое повторилось следующей ночью. Льстя себя надеждой, я подумал, что Белазира, оплакивая нашу любовь, тайком поглядывает мне вслед. Мне захотелось проверить мое предположение. Придя в очередной раз к ее дому и постояв как обычно под окнами, я сделал вид, что ухожу, с тем чтобы в нужный момент, оставаясь незамеченным, быстро вернуться назад. Я уже поворачивал за угол, когда услышал шум, похожий на скрип открывающегося окна. Я поспешил к ее дому, и мне даже показалось, что я различаю в окне силуэт Белазиры. Каково же было мое удивление, когда я заметил фигуру мужчины, прижавшегося к стене дома в том самом месте, где находилась ее спальня. Мои привыкшие к ночной тьме глаза безошибочно определили: передо мной дон Манрикес. Мой разум помутился – она все-таки его любит, он пришел к ней на свидание, окно открыто для него. Лучшего доказательства коварства дона Манрикеса быть не могло. В пылу гнева я выхватил шпагу и бросился на соперника. Мы скрестили клинки, и я нанес ему два неотразимых удара, но он продолжал сопротивляться. На звон металла или по приказанию Белазиры из дома выбежали люди. При свете факелов дон Манрикес узнал меня и отступил на шаг. Я хотел выбить у него шпагу, но он опустил ее.

– Боже мой! Это вы, Альфонс, – проговорил он слабым голосом. – Какое проклятие свело меня с вами в бою!

– Молчите, предатель. – Я продолжал кипеть от злобы. – Вы заплатите мне жизнью за то, что отняли у меня Белазиру. Она открывает вам окна, которые для меня закрыты.

Дон Манрикес, опираясь о стену, едва держался на ногах. Совершенно обессиленного, его поддерживали выбежавшие из дома Белазиры слуги. Он смотрел на меня глазами, полными слез.

– Я опять доставляю вам неприятности, Альфонс, – обратился он ко мне. – Жестокая судьба утешает меня тем, что незаслуженное наказание я принимаю от вашей руки. Я умираю, и пусть моя смерть явится доказательством моей честности. Клянусь вам, в моем отношении к Белазире не было ничего, что могло бы хоть как-то оскорбить ваши чувства. Сегодня на улицы ночного города меня привела любовь к другой женщине, имя которой я не скрывал от вас. Мне казалось, что за мной следят. Я все время ускорял шаг, выбирая незнакомые улицы, чтобы избавиться от преследования, пока не остановился там, где вы меня застали. Я не подозревал, что нахожусь у дома Белазиры. Это правда, мой дорогой Альфонс. Умоляю вас, не корите себя моей смертью – я вам все прощаю.

Это были его последние слова. Он протянул руки, чтобы обнять меня, но силы оставили его.

Вы не можете, Консалв, представить себе моего состояния. Я ненавидел себя и, глядя на умирающего друга, готов был вонзить шпагу в собственное сердце. Меня силой оторвали от бездыханного тела дона Манрикеса. Граф де Геварра, отец Белазиры, услышав, что за окнами произносят наши имена, вышел на улицу и, узнав о случившемся, отвел меня домой. Мой отец, видя мое отчаяние, приказал не сводить с меня глаз, но вряд ли кому-нибудь удалось бы удержать меня, если бы моя религия позволила мне свести счеты с жизнью. Мне сообщили, с какой болью Белазира восприняла гибель дона Манрикеса. Рассказали мне и об откликах, которыми был встречен при дворе мой чудовищный поступок. Все это ставило меня на грань помешательства. Мысль о том, что в совершившемся зле повинен только я, приводила меня в исступление. Я презирал и проклинал себя. Отец Белазиры, по-прежнему относившийся ко мне с добрыми чувствами, не забывал навещать меня и, не оправдывая самого поступка, видел в нем результат моей безудержной страсти к своей дочери. Он рассказал мне, что горе Белазиры безутешно и состояние ее вызывает опасения. Зная ее характер и щепетильность во всем, что касается чести и достоинства, я мог легко представить себе ее муки. Несколько дней спустя от нее прибыл верховой с поручением. При упоминании дорогого мне имени сердце мое заколотилось и готово было вырваться из груди. Я просил впустить посланца, и он передал мне письмо, которое я приведу вам, Консалв, полностью.

Письмо Белазиры Альфонсу

«Наша разлука сделала для меня окружающий мир настолько невыносимым, что у меня нет никакого желания пребывать в нем, а недавний трагический случай нанес моей чести удар, который делает это пребывание невозможным. Я решила покинуть двор и найти место, где мне было бы не стыдно смотреть людям в глаза. Все мои несчастья исходят от Вас, но я не могу отбыть, не попрощавшись с Вами. Я должна также признаться, что продолжаю любить Вас, несмотря на все ваше безумство. Моя любовь к Вам и память о Вашей любви ко мне – самое дорогое, что я могу отдать в жертву Богу, с которым впредь будет связана моя жизнь. Суровые условия моего дальнейшего существования должны показаться мне благостью. Нет страшнее боли, чем оторвать себя от того, кто любит тебя и кого ты любишь больше всего на свете. Скажу Вам также, что мое решение служит единственным средством, способным отвратить меня от рокового шага – если бы, после того как мы расстались, Вы бы вдруг вновь появились в доме, где наделали столько бед, я скорее всего простила бы Вас и согласилась стать Вашей женой. Я не помню, возможно, я даже сказала Вам об этом в тот вечер, когда Вы обрушились на дона Манрикеса, а потом вновь мучили меня своими подозрениями, которые явились причиной всех наших несчастий. Прощайте, Альфонс. Вспоминайте иногда обо мне и пожелайте мне, ради моего успокоения, никогда не вспоминать о Вас».

Судьба решила, что недостаточно наказала меня, и нанесла завершающий удар, дав мне знать, что Белазира по-прежнему любит меня, что, не соверши я последнего безрассудного поступка, она, возможно, вернулась бы ко мне, что убийством своего лучшего друга я лишил себя всяких надежд и сделал ее несчастной на всю жизнь.

Я спросил посланца, где в данное время находится Белазира. Он ответил, что отвез ее в монастырь с очень строгими правилами, недавно основанный французскими монашками, и получил от нее два письма. Одно письмо она посылала своему отцу, другое – мне. Я отправился в монастырь, но меня не пустили даже на порог. В это время в монастыре у Белазиры находился ее отец, граф де Геварра. Когда он вышел, уже по его виду я понял, что она не изменила своего решения – ни отцовская воля, ни его слезные увещания не возымели никакого действия. Пока она была послушницей и могла покидать монастырь, и ее отец, и я не щадили усилий, чтобы вернуть ее к мирской жизни. Все было тщетно. Не потеряв надежды увидеть Белазиру, я отказался от своего решения покинуть Наварру. Но когда через год она дала монашеский обет и навсегда заточила себя в монастырь, я уехал, не сказав никому ни слова. Мой отец к тому времени умер, и некому было хотя бы попытаться удержать меня. Я отбыл в Каталонию, с тем чтобы морем добраться до Африки и провести в ее пустынях остаток дней. В этот дом я попал случайно, остановившись на ночлег. Он мне приглянулся, и хозяин согласился его продать. Живу я здесь пятый год горестной жизнью, которую заслужил, погубив своего друга и сделав несчастной достойнейшую из женщин. Я сам лишил себя счастья навечно связать с ней свою судьбу. Можете ли вы, Консалв, считать себя после этого самым несчастным на земле человеком?

* * *

Альфонс умолк. Его лицо отражало боль, вызванную заново пережитыми событиями прошлого. Консалву, который был поражен услышанным, показалось, что его друг вот-вот лишится чувств, и он постарался найти для него самые добрые и теплые слова. Про себя же подумал, что они действительно два самых несчастных человека на всем белом свете.

Разлука с Заидой становилась для Консалва все более тягостной. Он поделился с Альфонсом своим намерением покинуть испанскую землю и наняться на службу к королю Астурии[63] Король Астурии.  – Астурия – древняя испанская провинция, расположенная на севере страны в Пиренеях. Основанное в 718 г., Астурийское королевство с 757 г. стало называться королевством Овьедо, а с 913 г. получило название Леон (после того как астурийские короли завоевали территорию на северо-востоке Испании и расширили свои территории). Перенос столицы из Овьедо в Леон состоялся около 917 г., то есть в период правления Ордоньо II. В данном случае речь должна идти о короле Альфонсе III Великом, отце Ордоньо, поскольку именно он правил в это время Астурией-Леоном (см. примеч. 7)., начавшему войну против сарацинов, которые захватили Сицилию и совершали опустошительные набеги на Италию. Альфонса это решение глубоко огорчило. Он попытался отговорить друга, но его усилия ни к чему не привели.

Консалв не мог оставаться в бездействии. Вопреки рассудку в нем теплилась надежда найти Заиду, и эта надежда гнала его из рокового места. Даже мысль о том, что ему навсегда придется расстаться с Альфонсом, не останавливала его. Прощание было грустным. Друзья посетовали на свою судьбу, с трудом сдержали слезы разлуки, пообещали давать о себе знать, и Консалв, оставив у дома одинокую фигуру Альфонса, направился в Тортосу, где ему предстояло провести ночь.

Он нашел ночлег недалеко от дома, окруженного великолепным садом, террасами спускавшимся к Эбро. Это место считалось самым красивым в городе, и Консалв весь вечер и часть ночи провел, прогуливаясь по берегу реки. Утомившись, он присел у подножия одной из террас, настолько невысокой, что мог отчетливо различать голоса прогуливающихся. Людской говор не мешал ему предаваться размышлениям, и он не обращал на него внимания, пока его слуха не коснулся голос, напоминавший голос Заиды. Удивление и любопытство заставили его вслушаться в разговор. Консалв даже встал, чтобы быть ближе к краю террасы, оставаясь при этом невидимым для разговаривающих. Голоса удалились – люди на террасе дошли до края и повернули обратно. Консалв решил подождать. Вскоре, как он и рассчитывал, голоса вновь приблизились, и он услышал поразивший его голос.

– Слишком многое воспротивилось моему счастью, – услышал он. – Конечно, мне не суждено быть счастливой, но на душе у меня было бы гораздо спокойнее, если бы я смогла рассказать ему о своих чувствах и узнать, как он ко мне относится.

Прогуливающиеся вновь удалились, а когда вернулись, тот же голос продолжал:

– Возможно, меня извиняет то, что это было мое первое увлечение, и я не смогла сдержать душевного порыва. Но вдруг случится так, что это первое чувство, в котором я увидела предначертание судьбы, будет всю жизнь болью отдаваться в моем сердце.

Это были последние слова, которые донеслись до Консалва. Голос, похожий на голос Заиды, взволновал его до глубины души. Возможно, он даже поверил бы, что слышит именно ее, если бы разговор велся не на испанском языке. Его слух уловил, правда, легкий акцент, но он не обратил на это внимания – в этих краях говорят совсем не так, как в Кастилии. Консалв подумал лишь, что ему жаль эту девушку и что в ее судьбе есть что-то необычное и загадочное.

На следующий день он отправился из Тортосы в ближайший порт, с тем чтобы погрузиться на корабль и отплыть в Африку. Его путь лежал вдоль Эбро. Любуясь рекой, он заметил большую, богато убранную лодку, посреди которой возвышался шатер с поднятыми краями. Под красивой тканью шатра расположились несколько женщин, и среди них Консалв узнал Заиду – она стояла, задумчиво глядя на пробегающую мимо лодки воду. Только тот, кто, как Консалв, навсегда потерял возлюбленную и вдруг нежданно-негаданно нашел ее, мог бы понять, что происходило в его душе. Он был настолько поражен, что забыл, где находится и что привело его в эти неведомые места. Чем пристальнее он вглядывался, тем отчетливее различал знакомые черты лица, все еще не веря своим глазам. Ему представлялось невероятным, что Заиду от него отделяет всего-навсего река, а не бескрайние, как он думал, просторы морей. Он хотел закричать, чтобы она обернулась на его голос, броситься к ней, заговорить с ней, но побоялся показаться назойливым и не осмелился привлечь ее внимание, тем более выказать свою радость при посторонних. Неожиданное счастье и захлестнувшие воспоминания сковывали его мысли. Наконец, несколько оправившись от потрясения и полностью убедившись в реальности происходящего, Консалв решил остаться незамеченным и добраться до порта, не теряя лодку из виду. Он не сомневался, что в порту найдет способ увидеться с ней наедине и наконец-то узнает, где ее родина и куда она направляется. Он даже подумал, что вместе с ней в лодке может находиться его соперник-двойник и ему удастся разрешить все сомнения и, кто знает, возможно, открыть Заиде свое сердце. И все-таки он страстно желал, чтобы Заида посмотрела в его сторону, но она продолжала стоять в глубокой задумчивости и не отрывала глаз от воды. Он вдруг вспомнил девушку, чей голос слышал в саду тортосского сада. Она говорила по-испански, но иностранный акцент ее речи и присутствие Заиды здесь, совсем рядом, посреди реки, не могли не навести его на мысль, что и там он слышал ее голос. Эта догадка омрачила радость Консалва – ему вспомнились слова той девушки о первом увлечении. Любой на его месте принял бы эти слова на свой счет, но не Консалв, по-прежнему уверенный, что на пустынном берегу моря около дома Альфонса Заида оплакивала погибшего, как ей тогда казалось, возлюбленного. Но он вспомнил и другие, сказанные девушкой слова, и в нем вновь зародилась надежда, – в конце концов в жизни нет ничего невозможного. Размышляя, Консалв бросался из одной крайности в другую, не переставая выискивать поводы для сомнений; в частности, подумалось ему, могла ли Заида выучить испанский язык за такой короткий срок.

Он продолжал свой путь. Сомнения постепенно рассеялись, уступив место радостным мыслям о скорой встрече с Заидой, о том, что он вновь может почувствовать на себе взгляд ее прекрасных глаз. Консалв ехал довольно медленно, стараясь не опережать лодку, и его обогнала уже скакавшая какое-то время сзади группа всадников. Не желая, чтобы его узнали, он предусмотрительно повернул лошадь в сторону, но, увидев, что один из всадников задержался, решил, забыв всякую осторожность, расспросить его о людях, едущих в лодке, – ему не терпелось хоть что-то разузнать о Заиде.

– О, это мавританские вельможи, – ответил всадник. – Они провели в Тортосе несколько дней и теперь возвращаются на родину. В порту их ждет огромный корабль.

Отвечая Консалву, он пристально вглядывался в его лицо, затем пришпорил коня и пустился вдогонку за отрядом. То, что Заида ночевала в Тортосе, окончательно убедило его, что ночью в саду он слышал ее голос. Лодка в это время, следуя изгибу реки, скрылась в месте поворота за небольшим пригорком, и в тот же самый момент из-за пригорка выехали обогнавшие его несколькими минутами раньше всадники. Консалв понял, что его узнали, и решил повернуть назад, но было поздно – он был окружен со всех сторон. Отрядом командовал Олибан, один из хорошо известных Консалву старших офицеров гвардии дона Гарсии. Сердце Консалва сжалось до боли, когда он увидел, что Олибан узнал его, а услышав от офицера, что тот разыскивает его уже несколько дней, имея на руках приказ герцога доставить его во дворец, взорвался от гнева:

– Вот как! Герцог не удовлетворился тем, как он обошелся со мной, и теперь хочет отнять у меня свободу! Это все, что у меня осталось, и за нее я готов положить голову.

Консалв выхватил шпагу и, не обращая внимания на численное превосходство противника, с таким остервенением ринулся в бой, что трое всадников тут же рухнули с коней на землю. Олибан приказал гвардейцам взять его живым и ни в коем случае не причинить вреда. Гвардейцы нехотя, но повиновались приказу. Однако под ударами Консалва им пришлось думать не столько о том, чтобы захватить его живым, сколько о сохранении собственной жизни. Олибан, видя столь мужественное сопротивление и опасаясь потерять свою должность из-за невыполнения приказа, соскочил на землю и, изловчившись, поразил коня Консалва. Смертельно раненный конь, падая, придавил Консалва. Его шпага сломалась, и, безоружный, лежа на земле, он оказался в окружении гвардейцев. Олибан с учтивым поклоном показал ему на сгрудившихся вокруг всадников, как бы давая понять, что всякое сопротивление бесполезно и что придется подчиниться приказу герцога. Консалв понимал безвыходность своего положения, но возвращение в Леон казалось ему верхом всех его несчастий. Найти Заиду и тут же потерять – было от чего сойти с ума. Увидев подавленный вид Консалва, гвардейский офицер подумал, что его пленник страшится сурового обращения со стороны герцога, и решил успокоить его:

– Вам, сеньор, видимо, неизвестно, что произошло в Леоне за время вашего отсутствия, иначе вы бы так не противились возвращению.

– Я не знаю, что произошло в Леоне, и меня это совершенно не интересует. Я знаю одно: вы доставите мне гораздо больше удовольствия, если здесь же убьете меня, чем приволочете в Леон.

– Я мог бы вам сказать большее, – невозмутимо продолжал офицер, – если бы не получил от герцога приказа не сообщать вам о причинах его действий. Могу лишь заверить вас, сеньор, что вам нечего опасаться.

– Думаю, – сказал Консалв, – что то состояние, в котором вы доставите меня в Леон, лишит его удовольствия проявить свои звериные инстинкты.

Во время их разговора лодка вынырнула из-за поворота. Консалв увидел Заиду – она сидела у борта и смотрела в противоположную сторону, лица ее не было видно. «Проклятье, – выругался он про себя. – Судьба вернула мне Заиду и тут же отняла ее. В доме Альфонса она была рядом, я мог разговаривать с ней, но незнание языка мешало мне понять ее. В Тортосе я слышал ее голос, понимал, о чем она говорит, но не узнал ее. Теперь я ее вижу, я узнал ее, мы можем понять друг друга, и я опять теряю ее, и на этот раз навсегда». Консалв поднял глаза на всадников и промолвил:

– Вы, как и я, понимаете, что мне не вырваться из ваших рук. Милостиво прошу вас, позвольте мне подойти к берегу и сказать несколько слов людям, сидящим вон в той лодке.

– Должен вас огорчить, – ответил Олибан, – но полученные мной указания не позволяют мне исполнить ваше желание. Вам запрещено разговаривать с кем бы то ни было.

Офицер прочитал на лице Консалва такое отчаяние, что, испугавшись, как бы пленник не позвал на помощь сидящих в лодке людей, приказал солдатам отвести его подальше от берега и располагаться на ночлег. Утром Олибан распорядился седлать коней, и, проделав почти без отдыха немалый путь, уже через несколько дней отряд спешился в двухстах шагах от города. Посланный в Леон нарочный вернулся с приказом доставить окольными путями пленника во дворец, в кабинет герцога. Убитого горем Консалва уже не интересовало, ни куда его ведут, ни чего от него хотят.