Онлайн чтение книги Роза и тис The Rose and the Yew Tree
Глава 2

Нет особого смысла описывать то, что произошло потом. К тому же у меня в памяти не осталось ни подробностей ни четкой последовательности событий. Затуманенное сознание, мрак, боль... В нескончаемом бреду я все шел по бесконечным подземным коридорам и лишь изредка смутно понимал, что лежу в больничной палате – мелькали врачи, медсестры в белых шапочках, я различал запах антисептиков, поблескивание стальных инструментов, сверкающих стеклянных столиков, проворно подкатывающих ко мне.

Сознание возвращалось медленно... В голове потихоньку прояснялось... отступала боль... но еще не было никакого представления ни о людях, ни о положении, в котором я находился. Больное животное четко ощущает лишь боль и тот момент, когда она отступает. А у больного человека лекарства, милосердно притупляя боль, одурманивают разум, усиливая путаницу чувств и мыслей.

Но временами наступало просветление, и вот однажды мне рассказали, что произошло.

Наконец я понял все – что я совершенно беспомощен... что изуродован. Что я отныне навсегда выключен из нормальной жизни среди других людей.

Иногда меня навещали. Приходил мой брат. Растерянный, он мялся, ища слова и не зная, как и о чем со мной говорить. Мы с ним никогда не были близки. А я не мог говорить с ним о Дженнифер. Но думал о ней постоянно.

Когда я стал поправляться, мне принесли письма.

Письма от Дженнифер.

Посещать меня разрешалось только близким родственникам. У Дженнифер не было таких прав – формально она была всего лишь другом, «Хьюго, дорогой, писала она, – меня не пускают к тебе. Я приду, как только разрешат. Постарайся скорее поправиться. С любовью, Дженнифер».

«Не тревожься, Хью, – успокаивала она в другом письме. – Главное – ты не погиб, остальное не имеет значения.

Скоро мы будем вместе – навсегда. Твоя Дженнифер».

Я написал ей неразборчивыми карандашными каракулями, чтобы она не приходила – что не должна приходить. Что я мог предложить Дженнифер теперь?

Я увидел ее только после того, как выписался из больницы и оказался в доме своего брата. Во всех ее письмах звучала одна и та же нота. Мы любим друг друга! Даже если я никогда не поправлюсь, мы должны быть вместе.

Она будет за мной ухаживать. У нас все же будет счастье... не такое, о каком мы мечтали раньше, но все-таки счастье.

И хотя моим первым порывом было сразу разрубить этот узел, сказать Дженнифер: «Уходи и больше никогда не приходи», – все же я колебался. Я верил, как и она, что нас связывает не только физическая близость, что у нас остается радость духовного общения. Конечно, для Дженнифер было бы лучше уйти и забыть меня... но если она не уйдет?

Прошло много времени, прежде чем я уступил и разрешил Дженнифер прийти. Мы часто писали друг другу, и наши письма в самом деле были письмами любви, вдохновляющими... героическими...

И вот наконец я сдался.

Ну что же, она пришла.

Ей не разрешили пробыть долго. Думаю, уже тогда мы оба все поняли, хотя и не признавались себе в этом. Дженнифер пришла снова. Пришла она и в третий раз. Но больше я уже не в состоянии был выдержать. Третий визит Дженнифер продолжался всего десять минут, но мне показалось, что прошло, по крайней мере, часа полтора! Я с трудом поверил, когда после ее ухода посмотрел на часы.

Не сомневаюсь, что она испытывала то же самое.

Нам нечего было сказать друг другу...

Да, вот так-то...

В конце концов оказалось, что ничего серьезного между нами не было. Есть ли что-нибудь горше призрачного счастья? Единство взглядов, взаимопонимание, когда мысль одного тут же подхватывалась другим, дружеское участие – иллюзия... всего лишь иллюзия, рожденная взаимным влечением между мужчиной и женщиной. Ловушка, расставленная Природой, – самая хитроумная, самая совершенная из ее уловок. Между мной и Дженнифер существовало только чувственное влечение – и оно породило столь чудовищный самообман. Страсть, только страсть...

Это открытие вызвало во мне стыд и негодование. Я почти возненавидел и себя, и Дженнифер. Мы растерянно смотрели друг на друга, и оба на свой лад пытались понять, что же стало с тем чудом, в которое мы оба так верили.

Я прекрасно сознавал, что Дженнифер молода и красива, но, когда она говорила, мне было скучно. И я тоже вызывал у нее скуку. Мы уже ни о чем не могли говорить, ничего не могли обсуждать с удовольствием.

Дженнифер продолжала упрекать себя за все, что произошло. Меня это раздражало, казалось ненужным и отдавало истерикой. Зачем то и дело твердить об этом?

Уходя в третий раз, Дженнифер заявила, бодро и настойчиво:

– Хью, дорогой, я очень скоро приду опять.

– Не надо, не приходи.

– Но я обязательно приду. – Голос Дженнифер звучал глухо, неискренне.

– Ради всего святого! Не притворяйся, Дженнифер! – заорал я на нее. Все кончено! Кончено!

Она как будто не слышала и продолжала говорить, что посвятит свою жизнь уходу за мной и что мы будем очень счастливы. Она уже настроилась на самопожертвование, это меня и взбесило. Я с ужасом понял – Дженнифер сделает, как сказала. Подумать только, что она постоянно будет рядом, болтая ни о чем, стараясь быть доброй, бормоча жизнерадостные глупости... Меня охватила паника – паника, рожденная слабостью и болезнью.

Я крикнул, чтоб она уходила, немедленно уходила прочь. Дженнифер ушла. Она испугалась, – но в глазах ее читалось облегчение.

Потом, когда в комнату зашла моя невестка Тереза, чтобы задернуть занавески, я заговорил с ней о Дженнифер.

– Вот и все, Тереза, – сказал я. – Она ушла... ушла...

Она ведь не вернется, правда?

– Нет, не вернется, – тихим голосом подтвердила Тереза.

– Как ты думаешь, это моя болезнь заставляет меня видеть все... не правильно?

Тереза поняла, что я имел в виду. И ответила, что болезни, подобные моей, по ее мнению, скорее помогают видеть вещи такими, какие они есть на самом деле.

– Ты хочешь сказать, что теперь я вижу Дженнифер такой, какая она есть?

Тереза ответила, что имела в виду не совсем это. По ее мнению, теперь я вряд ли могу понять Дженнифер лучше, чем прежде, но зато я сейчас точно знаю, как действует на меня ее присутствие.

Я спросил у Терезы, что она сама думает о Дженнифер. По словам Терезы, она всегда находила Дженнифер привлекательной, милой, но совершенно неинтересной.

– Как ты считаешь, она очень несчастна? – мрачно спросил я.

– Да, Хью, я так считаю.

– Из-за меня?

– Нет, из-за себя самой.

– Она продолжает винить себя в той аварии и постоянно повторяет, что подобного никогда бы не случилось, если бы я не ехал на встречу с ней. Но это же глупо!

– Да, пожалуй.

– Я не хочу, чтобы она себя этим изводила. Не хочу, чтобы она была несчастна.

– Полно, Хью, – возразила Тереза. – Оставь ей хоть что-нибудь!

– Что ты имеешь в виду?

– Ей нравится быть несчастной. Неужели ты до сих пор этого не понял?

Мышление моей невестки отличается холодной ясностью, что нередко приводит меня в замешательство. Я сказал, что ее замечание отвратительно.

– Возможно, – задумчиво произнесла Тереза, – но теперь сказанное мною не имеет значения. Тебе не нужно больше убаюкивать себя сказочками. Дженнифер всегда нравилось сидеть и вздыхать, как все у нее плохо. Она лелеяла эти мысли и взвинчивала себя. Однако если ей нравится так жить, почему она не должна этого делать? Знаешь, Хью, ведь мы не смогли бы жалеть человека, если он сам не испытывает жалости к самому себе. А жалость всегда была твоей слабостью и мешала тебе видеть вещи в истинном свете.

Я испытал кратковременное удовлетворение, обозвав Терезу крайне неприятной женщиной, на что она ответила, что, вероятно, я прав.

– Тебе никогда никого не жаль! – продолжал я.

– Нет, почему же, в известном смысле, мне жаль Дженнифер.

– А меня?

– Не знаю, Хью.

– И тот факт, что я – искалеченная развалина, которой незачем жить, тебя никоим образом не трогает?

– Я не знаю, жаль мне тебя или нет. Значит, ты просто должен начать жизнь сначала и построить ее в совершенно другом ключе. И это может быть очень интересно.

Я объявил ее бесчеловечной, и она, улыбаясь, вышла из комнаты.

Тереза мне очень помогла.