Онлайн чтение книги Том 1. Стихотворения
Стихотворения, не включенные в прижизненные сборники

Я в лес бежал из городов,

В пустыню от людей бежал…

Теперь молиться я готов,

Рыдать, как прежде не рыдал.

Вот я один с самим собой…

Пора, пора мне отдохнуть:

Свет беспощадный, свет слепой

Мой выпил мозг, мне выжег грудь.

Я грешник страшный, я злодей:

Мне Бог бороться силы дал,

Любил я правду и людей,

Но растоптал я идеал…

Я мог бороться, но, как раб,

Позорно струсив, отступил

И, говоря: «Увы, я слаб!» —

Свои стремленья задавил…

Я грешник страшный, я злодей…

Прости, Господь, прости меня.

Душе измученной моей

Прости, раскаянье ценя!..

Есть люди с пламенной душой,

Есть люди с жаждою добра,

Ты им вручи свой стяг святой,

Их манит и влечет борьба.

Меня ж прости!..

С самострелом и стрелами

Через горы и леса

Держит путь стрелок свободный,

Смело глядя в небеса.

Там, где, с высей низвергаясь,

Мутный плещется поток,

Где так жарко греет солнце,

Там царем один стрелок.

И своей стрелою меткой

Он разит издалека.

Лучше денег, лучше власти

Жизнь веселая стрелка.

Я вечернею порою над заснувшею рекою,

Полон дум необъяснимых, всеми кинутый, брожу.

Точно дух ночной, блуждаю, встречи радостной не знаю,

Одиночества дрожу.

Слышу прошлые мечтанья, и души моей страданья

С новой силой, с новой злобой у меня в груди встают

С ними я окончил дело, сердце знать их не хотело,

Но они его гнетут.

Нет, довольно мне страданий, больше сладких упований

Не хочу я, и в бесстрастье погрузиться я хочу.

Дайте прошлому забвенье, к настоящему презренье,

И я в небо улечу.

Но напрасны все усилья: тесно связанные крылья

Унести меня не могут с опостылевшей земли.

Как и все мои мечтанья, мои прежние страданья

Позабыться не могли.

Люблю я чудный горный вид,

Остроконечные вершины,

Где каждый лишний шаг грозит

Несвоевременной кончиной.

Люблю над пропастью глухой

Простором дали любоваться

Или неверною тропой

Все выше, выше подниматься.

В горах мне люб и Божий свет,

Но люб и смерти миг единый!

Не заманить меня вам, нет,

В пустые, скучные долины.

У скалистого ущелья

Одинокий я стоял,

Предо мной поток нагорный

И клубился, и сверкал.

Из-за туч, кроваво-красна,

Светит полная луна,

И в волнах потока мутных

Отражается она.

И какие-то виденья

Все встают передо мной,

То над волнами потока,

То над пропастью глухой.

Ближе, ближе подлетают.

Наконец — о, страшный вид!

Пред смущенными очами

Вереница их стоит.

И как вглядываюсь ближе,

Боже, в них я узнаю

Свои прежние мечтанья,

Молодую жизнь свою.

И все прошлые желанья,

И избыток свежих сил,

Все, что с злобой беспощадной

В нас дух века загубил.

Все, что продал я, прельстившись

На богатство и почет,

Все теперь виденьем грозным

Предо мною предстает.

Полон грусти безотрадной,

Я рыдаю, и в горах

Эхо громко раздается,

Пропадая в небесах.

Младой францисканец безмолвно сидит,

Объятый бесовским волненьем.

Он книгу читает, он в книге чертит,

И ум его полон сомненьем.

И кажется тесная келья ему

Унылей, угрюмее гроба,

И скучно, и страшно ему одному,

В груди подымается злоба.

Он мало прожил, мало знает он свет,

Но чудные знает преданья

О страшных влияньях могучих планет,

О тайнах всего мирозданья.

Но все опостылело в жизни ему

Без горя и радостей света.

Так в небе, внезапно прорезавши тьму,

Мелькает златая комета,

И, после себя не оставив следа,

В пространстве небес исчезает,

Так полная сил молодая душа

Бесплодно в стенах изнывает.

Младой францисканец безмолвно сидит,

Главу уронивши на руки,

Он книгу отбросил и в ней не чертит,

Исполнен отчаянной муки.

«Нет, полно, — вскричал он, — начну жить и я,

Без радостей жизнь да не вянет.

Пускай замолчит моей грусти змея

И сердце мне грызть перестанет.

Бегу из монашеских душных я стен,

Как вор, проберуся на волю,

И больше, о нет, не сменяю на плен

Свободную, новую долю».

Суров инквизитор великий сидит,

Теснятся кругом кардиналы,

И юный преступник пред ними стоит,

Свершивший проступок немалый.

Он бегство затеял из монастыря

И пойман был с явной уликой,

Но с сердцем свободным, отвагой горя,

Стоит он, бесстрашный, великий.

Вот он пред собраньем ведет свою речь,

И судьи, смутяся, робеют,

И стража хватается гневно за меч,

И сам инквизитор бледнеет.

«Судить меня смеют, и кто же — рабы!

Прислужники римского папы

Надменно и дерзко решают судьбы

Того, кто попался им в лапы.

Ну что ж! Осудите меня на костер,

Хвалитеся мощью своею!

Но знайте, что мой не померкнется взор,

Что я не склоню свою шею!

И смерть моя новых борцов привлечет,

Сообщников дерзких, могучих;

Настанет и вашим несчастьям черед!

Над вами сбираются тучи!

Я слышал: в далеких германских лесах,

Где все еще глухо и дико,

Поднялся один благородный монах,

Правдивою злобой великий.

Любовию к жизни в нем сердце горит!

Он юности ведает цену!

Блаженства небес он людям не сулит

Земному блаженству в замену!

А вы! Ваше время давно отошло!

Любви не вернете народа.

Да здравствует свет, разгоняющий зло!

Да здравствует наша свобода!

Прощайте! Бесстрашно на казнь я иду.

Над жизнью моею вы вольны,

Но речи от сердца сдержать не могу,

Пускай ею вы недовольны».

Вам, кавказские ущелья,

Вам, причудливые мхи,

Посвящаю песнопенья,

Мои лучшие стихи.

Как и вы, душа угрюма,

Как и вы, душа мрачна,

Как и вы, не любит шума,

Ее манит тишина.

Буду помнить вас повсюду,

И хоть я в чужом краю,

Но о вас я не забуду

И теперь о вас пою.

На сердце песни, на сердце слезы,

Душа страданьями полна.

В уме мечтанья, пустые грезы

И мрак отчаянья без дна.

Когда же сердце устанет биться,

Грудь наболевшая замрет?

Когда ж покоем мне насладиться

В сырой могиле придет черед?

В шумном вихре юности цветущей

Жизнь свою безумно я сжигал,

День за днем, стремительно бегущий,

Отдохнуть, очнуться не давал.

Жить, как прежде, больше не могу я,

Я брожу как охладелый труп,

Я томлюсь по ласке поцелуя,

Поцелуя милых женских губ.

Злобный гений, царь сомнений,

Ты опять ко мне пришел,

И, желаньем утомленный, потревоженный и сонный,

Я покой в тебе обрел.

Вечно жить среди мучений, среди тягостных сомнений —

Это сильных идеал,

Ничего не созидая, ненавидя, презирая

И блистая, как кристалл.

Назади мне слышны стоны, но, свободный, обновленный,

Торжествующая пошлость, я давно тебя забыл.

И, познавши отрицанье, я живу, как царь созданья,

Средь отвергнутых могил.

Много в жизни моей я трудов испытал,

Много вынес и тяжких мучений.

Но меня от отчаянья часто спасал

Благодатный, таинственный гений.

Я не раз в упоеньи великой борьбы

Побеждаем был вражеской силой

И не раз под напором жестокой судьбы

Находился у края могилы.

Но отчаянья не было в сердце моем,

И надежда мне силы давала.

И я бодро стремился на битву с врагом,

На борьбу против злого начала.

А теперь я, наскучив тяжелой борьбой,

Безмятежно свой век доживаю,

Но меня тяготит мой позорный покой,

И по битве я часто вздыхаю.

Чудный гений надежды давно отлетел,

Отлетели и светлые грезы,

И осталися трусости жалкой в удел

Малодушно-холодные слезы.

Я всю жизнь отдаю для великой борьбы,

Для борьбы против мрака, насилья и тьмы.

Но увы! окружают меня лишь рабы,

Недоступные светлым идеям умы.

Они или холодной насмешкой своей,

Или трусостью рабской смущают меня,

И живу я, во мраке не видя лучей

Благодатного, ясного, светлого дня.

Но меня не смутить, я пробьюся вперед

От насилья и мрака к святому добру,

И, завидев светила свободы восход,

Я спокоен умру.

Во мраке безрадостном ночи,

Душевной больной пустоты,

Мне светят лишь дивные очи

Ее неземной красоты.

За эти волшебные очи

Я с радостью, верь, отдаю

Мое наболевшее сердце,

Усталую душу мою.

За эти волшебные очи

Я смело в могилу сойду,

И первое, лучшее счастье

В могиле сырой я найду.

А очи, волшебные очи

Так грустно глядят на меня,

Исполнены тайной печали,

Исполнены силой огня.

Напрасно родятся мечтанья,

Напрасно волнуется кровь:

Могу я внушить состраданье,

Внушить не могу я любовь.

Летит равнодушное время

И быстро уносится вдаль,

А в сердце холодное бремя,

И душу сжигает печаль.

Я песни слагаю во славу твою

Затем, что тебя я безумно люблю,

Затем, что меня ты не любишь.

Я вечно страдаю и вечно грушу,

Но, друг мой прекрасный, тебя я прощу

За то, что меня ты погубишь.

Так раненный в сердце шипом соловей

О розе-убийце поет все нежней

И плачет в тоске безнадежной,

А роза, склонясь меж зеленой листвы,

Смеется над скорбью его, как и ты,

О друг мой, прекрасный и нежный.

Был праздник веселый и шумный,

Они повстречалися раз…

Она была в неге безумной

С манящим мерцанием глаз.

А он был безмолвный и бледный,

Усталый от призрачных снов.

И он не услышал победный

Могучий и радостный зов.

Друг друга они не узнали

И мимо спокойно прошли,

Но звезды в лазури рыдали,

И где-то напевы звучали

О бледном обмане земли.

Я властительный и чудный

Пел печальной бледной деве:

«Видишь воздух изумрудный

В обольстительном напеве?

Посмотри, как быстро челны

Легкотканого обмана

Режут радостные волны

Мирового Океана.

Солнце жаркое в лазури

Так роскошно и надменно

Грезит негой, грезит бурей

Ослепительной вселенной.

И как голуби надежды,

Охранители святыни,

Духи в пурпурной одежде

Наполняют воздух синий.

И мы в ту войдем обитель,

Царство радостных видений,

Где я буду повелитель,

Вождь волшебных песнопений.

Озаренная напевом,

Ты полюбишь мира звенья,

Будешь радостною Евой

Для иного поколенья».

Я не знаю, что живо, что нет,

Я не ведаю грани ни в чем…

Жив играющий молнией гром —

Живы гроздья планет…

И красивую яркость огня

Я скорее живой назову,

Чем седую, больную траву,

Чем тебя и меня…

Он всегда устремляется ввысь,

Обращается в радостный дым,

И столетья над ним пронеслись,

Золотым и всегда молодым…

Огневые лобзают уста…

Хоть он жжет, но он всеми любим.

Он лучистый венок для Христа,

И не может он быть не живым…

Лето было слишком знойно,

Солнце жгло с небесной кручи, —

Тяжело и беспокойно,

Словно львы, бродили тучи.

В это лето пробегало

В мыслях, в воздухе, в природе

Золотое покрывало

Из гротесок и пародий.

Точно кто-то, нам знакомый,

Уходил к пределам рая,

А за ним спешили гномы

И кружилась пыль седая.

И с тяжелою печалью

Наклонилися к бессилью

Мы, обманутые далью

И захваченные пылью.

Он воздвигнул свой храм на горе,

Снеговой многобашенный храм,

Чтоб молиться он мог на заре

Переменным небесным огням.

И предстал перед ним его бог,

Бесконечно родной и чужой,

То печален, то нежен, то строг,

С каждым новым мгновеньем иной.

Ничего не просил, не желал,

Уходил и опять приходил,

Переменно горящий кристалл

Посреди неподвижных светил.

И безумец, роняя слезу,

Поклонялся небесным огням,

Но собралися люди внизу

Посмотреть на неведомый храм.

И они говорили, смеясь:

«Нет души у минутных огней,

Вот у нас есть властитель и князь

Из тяжелых и вечных камней».

А безумец не мог рассказать

Нежный сон своего божества,

И его снеговые слова,

И его голубую печать.

Сегодня у берега нашего бросил

Свой якорь досель незнакомый корабль,

Мы видели отблески пурпурных весел,

Мы слышали смех и бряцание саб ль.

Тяжелые грузы корицы и перца,

Красивые камни и шкуры пантер,

Все, все, что ласкает надменное сердце,

На том корабле нам привез Люцифер.

Мы долго не ведали, враг это, друг ли.

Но вот капитан его в город вошел,

И черные очи горели, как угли,

И странные знаки пестрили камзол.

За ним мы спешили толпою влюбленной,

Смеялись при виде нежданных чудес,

Но старый наш патер, святой и ученый,

Сказал нам, что это противник небес.

Что суд приближается страшный, последний,

Что надо молиться для встречи конца…

Но мы не поверили в скучные бредни

И с гневом прогнали седого глупца.

Ушел он в свой домик, заросший сиренью,

Со стаею белых своих голубей…

А мы отдалися душой наслажденью,

Веселым безумьям богатых людей.

Мы сделали гостя своим бургомистром —

Царей не бывало издавна у нас, —

Дивились движеньям, красивым и быстрым,

И молниям черных, пылающих глаз.

Мы строили башни, высоки и гулки,

Украсили город, как стены дворца,

Остался лишь бедным, в глухом переулке,

Сиреневый домик седого глупца.

Он враг золотого, роскошного царства,

Средь яркого пира он горестный крик,

Он давит нам сердце, лишенный коварства,

Влюбленный в безгрешность седой бунтовщик.

Довольно печали, довольно томлений!

Омоем сердца от последних скорбей!

Сегодня пойдем мы и вырвем сирени,

Камнями и криком спугнем голубей.

Мне надо мучиться и мучить,

Твердя безумное «люблю».

О миг, страшися мне наскучить,

Я царь твой, я тебя убью!

О миг, не будь бессильно плоским,

Но опали, сожги меня

И будь великим отголоском

Веками ждущего Огня.

Солнце бросило для нас

И для нашего мученья

В яркий час, закатный час

Драгоценные каменья.

Да, мы дети бытия,

Да, мы солнце не обманем.

Огнезарная змея

Проползла по нашим граням.

Научивши нас любить,

Позабыть, что все мы пленны,

Нам она соткала нить,

Нас связавшую с вселенной.

Льется ль песня тишины,

Или бурно бьются струи,

Жизнь и смерть — ведь это сны,

Это только поцелуи.

О Франция, ты призрак сна,

Ты только образ, вечно милый,

Ты только слабая жена

Народов грубости и силы.

Твоя разряженная рать,

Твои мечи, твои знамена —

Они не в силах отражать

Тебе враждебные племена.

Когда примчалася война

С железной тучей иноземцев,

То ты была покорена

И ты была в плену у немцев.

И раньше… вспомни страшный год,

Когда слабел твой гордый идол.

Его испуганный народ

Врагу властительному выдал.

Заслыша тяжких ратей гром,

Ты трепетала, точно птица,

И вот на берегу глухом

Стоит великая гробница.

А твой веселый, звонкий рог,

Победный рог завоеваний,

Теперь он беден и убог,

Он только яд твоих мечтаний.

И ты стоишь, обнажена,

На золотом роскошном троне,

Но красота твоя, жена,

Тебе спасительнее брони.

Где пел Гюго, где жил Вольтер,

Страдал Бодлер, богов товарищ,

Там не посмеет изувер

Плясать при зареве пожарищ.

И если близок час войны

И ты осуждена к паденью,

То вечно будут наши сны

С твоей блуждающею тенью.

И нет, не нам, твоим жрецам,

Разбить в куски скрижаль закона

И бросить пламя в Notre-Dame,

Разрушить стены Пантеона.

Твоя война — для нас война.

Покинь же сумрачные станы,

Чтоб песней, звонкой, как струна,

Целить запекшиеся раны.

Что значит в битве алость губ?!

Ты только сказка, отойди же.

Лишь через наш холодный труп

Пройдут враги, чтоб быть в Париже.

Зачарованный викинг, я шел по земле,

Я в душе согласил жизнь потока и скал,

Я скрывался во мгле на моем корабле,

Ничего не просил, ничего не желал.

В ярком солнечном свете — надменный павлин,

В час ненастья — внезапно свирепый орел,

Я в тревоге пучин встретил остров ундин,

Я летучее счастье, блуждая, нашел.

Да, я знал, оно жило и пело давно,

В дикой буре его сохранилась печать,

И смеялось оно, опускаясь на дно,

Поднимаясь к лазури, смеялось опять.

Изумрудьем покрыло земные пути,

Зажигало лиловьем морскую волну…

Я не смел подойти и не мог отойти

И не в силах был словом порвать тишину.

Слушай веления мудрых,

Мыслей пленительный танец.

Бойся у дев златокудрых

Нежный заметить румянец.

От непостижного скройся —

Страшно остаться во мраке.

Ночью весеннею бойся

Рвать заалевшие маки.

Девичьи взоры неверны,

Вспомни сказанья Востока:

Пояс на каждой пантерный,

Дума у каждой жестока.

Сердце пронзенное вспомни,

Пурпурный сок виноградин.

Вспомни, нет муки огромней,

Нету тоски безотрадней.

Вечером смолкни и слушай,

Грезам отдавшись беспечным.

Слышишь, вечерние души

Шепчут о нежном и вечном.

Ласковы быстрые миги,

Строго-высокие свечи,

Мудрые, старые книги

Знающих тихие речи.

Царь, упившийся кипрским вином

И украшенный красным кораллом,

Говорил и кричал об одном,

Потрясая звенящим фиалом:

«Почему вы не пьете, друзья,

Этой первою полночью брачной?

Этой полночью радостен я,

Я — доселе жестокий и мрачный.

Все вы знаете деву богов,

Что владела богатою Смирной

И сегодня вошла в мой альков,

Как наложница, робкой и мирной.

Ее лилии были нежны

И, как месяц, печальны напевы.

Я не видел прекрасней жены,

Я не знал обольстительней девы.

И когда мой открылся альков,

Я, властитель, смутился невольно.

От сверканья ее жемчугов

Было взорам и сладко и больно.

Не смотрел я на бледность лица,

Не того мое сердце хотело,

Я ласкал, я терзал без конца

Беззащитное юное тело.

Вы должны позавидовать мне,

О друзья дорогие, о братья.

Я услышал, сгорая в огне,

Как она мне шептала проклятья.

Кровь царицы, как пурпур, красна,

Задыхаюсь я в темном недуге.

И еще мне несите вина,

Нерадиво-ленивые слуги».

Царь, упившийся кипрским вином

И украшенный красным кораллом,

Говорил и кричал об одном,

Потрясая звенящим фиалом.

За часом час бежит и падает во тьму,

Но властно мой флюид прикован к твоему.

Сомкнулся круг навек, его не разорвать,

На нем нездешних рек священная печать.

Явленья волшебства — лишь игры вечных числ,

Я знаю все слова и их сокрытый смысл.

Я все их вопросил, но нет ни одного

Сильнее тайны сил флюида твоего.

Да, знанье — сладкий мед, но знанье не спасет,

Когда закон зовет и время настает.

За часом час бежит, я падаю во тьму,

За то, что мой флюид покорен твоему.

За стенами старого аббатства —

Мне рассказывал его привратник —

Что ни ночь творятся святотатства:

Приезжает неизвестный всадник,

В черной мантии, большой и неуклюжий,

Он идет двором, сжимая губы,

Медленно ступая через лужи,

Пачкает в грязи свои раструбы.

Отодвинув тяжкие засовы,

На пороге суетятся духи,

Жабы и полуночные совы,

Колдуны и дикие старухи.

И всю ночь звучит зловещий хохот

В коридорах гулких и во храме,

Песни, танцы и тяжелый грохот

Сапогов, подкованных гвоздями.

Но наутро в диком шуме оргий

Слышны крики ужаса и злости.

То идет с мечом святой Георгий,

Что иссечен из слоновой кости.

Видя гневно сдвинутые брови,

Демоны спасаются в испуге,

И наутро видны капли крови

На его серебряной кольчуге.

На камине свеча догорала, мигая,

Отвечая дрожаньем случайному звуку,

Он, согнувшись, сидел на полу, размышляя,

Долго ль можно терпеть нестерпимую муку.

Вспоминал о любви, об ушедшей невесте,

Об обрывках давно миновавших событий

И шептал: «О, убейте меня, о, повесьте,

Забросайте камнями, как пса, задавите!»

В набегающем ужасе странной разлуки

Ударял себя в грудь, исступленьем объятый,

Но не слушались жалко повисшие руки

И их мускулы дряблые, словно из ваты.

Он молился о смерти… навеки, навеки

Успокоит она, тишиной обнимая,

И забудет он горы, равнины и реки,

Где когда-то она проходила живая!

Но предателем сзади подкралось раздумье,

И он понял: конец роковой самовластью.

И во мраке ему улыбнулось безумье

Лошадиной оскаленной пастью.

На горах розовеют снега,

Я грущу с каждым мигом сильней.

Для кого я сбирал жемчуга

В зеленеющей бездне морей?!

Для тебя ли? Но ты умерла,

Стала девой таинственных стран,

Над тобою огнистая мгла,

Над тобою лучистый туман.

Ты теперь безмятежнее дня,

Белоснежней его облаков,

Ты теперь не захочешь меня,

Не захочешь моих жемчугов.

Но за гранями многих пространств,

Где сияешь ты белой звездой,

В красоте жемчуговых убранств,

Как жених, я явлюсь пред тобой.

Расскажу о безумной борьбе,

О цветах, обагренных в крови,

Расскажу о тебе и себе

И о нашей жестокой любви.

И на миг, забывая покой,

Ты припомнишь закат и снега,

И невинной прозрачной слезой

Ты унизишь мои жемчуга.

Неслышный, мелкий падал дождь,

Вдали чернели купы рощ,

Я шел один средь трав высоких,

Я шел и плакал тяжело

И проклинал творящих зло,

Преступных, гневных и жестоких.

И я увидел пришлеца:

С могильной бледностью лица

И с пересохшими губами,

В хитоне белом, дорогом,

Как бы упившийся вином,

Он шел неверными шагами.

И он кричал: «Смотрите все,

Как блещут искры на росе,

Как дышат томные растенья

И Солнце, золотистый плод,

В прозрачном воздухе плывет,

Как ангел с песней Воскресенья.

Как звезды, праздничны глаза,

Как травы, вьются волоса,

И нет в душе печалям места

За то, что я убил тебя,

Склоняясь, плача и любя,

Моя царица и невеста».

И все сильнее падал дождь,

И все чернели купы рощ,

И я промолвил строго-внятно:

«Убийца, вспомни Божий страх,

Смотри: на дорогих шелках

Как кровь алеющие пятна».

Но я отпрянул, удивлен,

Когда он свой раскрыл хитон

И показал на сердце рану.

Из ней дымящаяся кровь

То тихо капала, то вновь

Струею падала по стану.

И он исчез в холодной тьме,

А на задумчивом холме

Рыдала горестная дева,

И я задумался светло

И полюбил творящих зло

И пламя их святого гнева.

Как труп, бессилен небосклон,

Земля — как уличенный тать.

Преступно-тайных похорон

На ней зловещая печать.

Ум человеческий смущен,

В его глубинах — черный страх,

Как стая траурных ворон

На обессиленных полях.

Но где же солнце, где луна?

Где сказка — жизнь и тайна — смерть?

И неужели не пьяна

Их золотою песней твердь?

И неужели не видна

Судьба — их радостная мать,

Что пеной жгучего вина

Любила смертных опьянять.

Напрасно ловит робкий взгляд

На горизонте новых стран.

Там только ужас, только яд,

Змеею жалящий туман.

И волны глухо говорят,

Что в море бурный шквал унес

На дно к обителям наяд

Ладью, в которой плыл Христос.

Еще ослепительны зори,

И перья багряны у птиц,

И много есть в девичьем взоре

Еще не прочтенных страниц.

И лилии строги и пышны,

Прохладно дыханье морей,

И звонкими веснами слышны

Вечерние отклики фей.

Но греза моя недовольна,

В ней голос тоски задрожал,

И сердцу мучительно больно

От яда невидимых жал.

У лучших заветных сокровищ,

Что предки сокрыли для нас,

Стоят легионы чудовищ

С грозящей веселостью глаз.

Здесь всюду и всюду пределы

Всему, кроме смерти одной,

Но каждое мертвое тело

Должно быть омыто слезой.

Искатель нездешних Америк,

Я отдал себя кораблю,

Чтоб, глядя на брошенный берег,

Шепнуть золотое «люблю!».

На льдах тоскующего полюса,

Где небосклон туманом стерт,

Я без движенья и без голоса,

Окровавленный, распростерт.

Глаза нагнувшегося демона,

Его лукавые уста…

И манит смерть: всегда, везде она

Так непостижна и проста.

Из двух соблазнов — что я выберу,

Что слаще — сон иль горечь слез?

Нет, буду ждать, чтоб мне, как рыбарю,

Явился в облаке Христос.

Он превращает в звезды горести,

В напиток солнца — жгучий яд

И созидает в мертвом хворосте

Никейских лилий белый сад.

Медный колокол на башне

Тяжким гулом загудел,

Чтоб огонь горел бесстрашней,

Чтобы бешеные люди

Праздник правили на груде

Изуродованных тел.

Звук помчался в дымном поле,

Повторяя слово «смерть»,

И от ужаса и боли

В норы прятались лисицы,

А испуганные птицы

Лётом взрезывали твердь.

Дальше звал он, точно пенье,

К созидающей борьбе.

Люди мирного селенья,

Люди плуга брали молот,

Презирая зной и холод,

Храмы строили себе.

А потом он умер, сонный,

И мечтали пастушки:

«Это, верно, бог влюбленный,

Приближаясь к светлой цели,

Нежным рокотом свирели

Опечалил тростники».

Моя душа осаждена

Безумно странными грехами,

Она — как древняя жена

Перед своими женихами.

Она должна в чертоге прясть,

Склоняя взоры все суровей,

Чтоб победить глухую страсть,

Смирить мятежность буйной крови.

Но если бой неравен стал,

Я гордо вспомню клятву нашу

И, выйдя в пиршественный зал,

Возьму отравленную чашу.

И смерть придет ко мне на зов,

Как Одиссей, боец в Пергаме,

И будут вопли женихов

Под беспощадными стрелами.

Меня терзает злой недуг,

Я вся во власти яда жизни,

И стыдно мне моих подруг

В моей сверкающей отчизне.

При свете пламенных зарниц

Дрожат под плетью наслаждений

Толпы людей, зверей, и птиц,

И насекомых, и растений.

Их отвратительным теплом

И я согретая невольно,

Несусь в пространстве голубом,

Твердя старинное «довольно».

Светила смотрят все мрачней,

Но час тоски моей недолог,

И скоро в бездну мир червей

Помчит озлобленный осколок.

Комет бегущих душный чад

Убьет остатки атмосферы,

И диким ревом зарычат

Пустыни, горы и пещеры.

И ляжет жизнь в моей пыли,

Пьяна от сока смертных гроздий,

Сгниют и примут вид земли

Повсюду брошенные кости.

И снова будет торжество,

И снова буду я единой:

Необозримые равнины

И на равнинах никого.

Я уйду, убегу от тоски,

Я назад ни за что не взгляну,

Но, сжимая руками виски,

Я лицом упаду в тишину.

И пойду в голубые сады

Между ласковых серых равнин,

Чтобы рвать золотые плоды,

Потаенные сказки глубин,

Гибких трав вечереющий шелк

И второе мое бытие…

Да, сюда не прокрадется волк,

Там вцепившийся в горло мое.

Я пойду и присяду, устав,

Под уютный задумчивый куст,

И не двинется призрачность трав,

Горизонт будет нежен и пуст.

Пронесутся века, не года,

Но и здесь я печаль сохраню.

Так я буду бояться всегда

Возвращенья к распутному дню.

Пусть будет стих твой гибок, но упруг,

Как тополь зеленеющей долины,

Как грудь земли, куда вонзился плуг,

Как девушка, не знавшая мужчины.

Уверенную строгость береги:

Твой стих не должен ни порхать, ни биться.

Хотя у музы легкие шаги,

Она богиня, а не танцовщица.

И перебойных рифм веселый гам,

Соблазн уклонов легкий и свободный

Оставь, оставь накрашенным шутам,

Танцующим на площади народной.

И, выйдя на священные тропы,

Певучести пошли свои проклятья.

Пойми: она любовница толпы.

Как милостыни, ждет она объятья.

Под рукой уверенной поэта

Струны трепетали в легком звоне,

Струны золотые, как браслеты

Сумрачной царицы беззаконий.

Опьянили зовы сладострастья,

И спешили поздние зарницы,

Но недаром звякнули запястья

На руках бледнеющей царицы.

И недаром взоры заблистали:

Раб делил с ней счастье этой ночи,

Лиру положили в лучшей зале,

А поэту выкололи очи.

Влюбленный принц Диего задремал,

И выронил чеканенный бокал,

И голову склонил меж блюд на стол,

И расстегнул малиновый камзол.

И видит он прозрачную струю,

А на струе стеклянную ладью,

В которой плыть уже давно, давно

Ему с его невестой суждено.

Вскрываются пространства без конца,

И, как два взора, блещут два кольца.

Но в дымке уж заметны острова,

Где раздадутся тайные слова

И где венками белоснежных роз

Их обвенчает Иисус Христос.

А между тем властитель на него

Вперил свой взгляд, где злое торжество.

Прикладывают наглые шуты

Ему на грудь кровавые цветы,

И томная невеста, чуть дрожа,

Целует похотливого пажа.

Тревожный обломок старинных потемок,

Дитя позабытых народом царей,

С мерцанием взора на зыби Босфора

Следит ускользающий бег кораблей.

Прекрасны и грубы влекущие губы

И странно красивый изогнутый нос,

Но взоры унылы, как холод могилы,

И страшен разбросанный сумрак волос.

У ног ее рыцарь, надменный, как птица,

Как серый орел пиренейских снегов.

Он отдал сраженья за крик наслажденья,

За женский, доступный для многих альков.

Напрасно гремели о нем менестрели,

Его отличали в боях короли —

Он смотрит, безмолвный, как знойные волны,

Дрожа, рассекают его корабли.

И долго он будет ласкать эти груди

И взором ловить ускользающий взор,

А утром, спокойный, красивый и стройный,

Он голову склонит под меткий топор.

И снова в апреле заплачут свирели,

Среди облаков закричат журавли,

И в сад кипарисов от западных мысов

За сладким позором придут корабли.

И снова царица замрет, как блудница,

Дразнящее тело свое обнажив,

Лишь будет печальней, дрожа в своей спальне:

В душе ее мертвый останется жив.

Так сердце Комнены не знает измены,

Но знает безумную жажду игры

И темные муки терзающей скуки,

Сковавшей забытые смертью миры.

Когда в полночной тишине

Мелькнет крылом и крикнет филин,

Ты вдруг прислонишься к стене,

Волненьем сумрачным осилен.

О чем напомнит этот звук,

Загадка вещая для слуха?

Какую смену древних мук,

Какое жало в недрах духа?

Былое память воскресит

И снова с плачем похоронит

Восторг, который был открыт

И не был узнан, не был понят

Тот сон, что в жизни ты искал,

Внезапно сделается ложным,

И мертвый черепа оскал

Тебе шепнет о невозможном.

Ты прислоняешься к стене,

А в сердце ужас и тревога.

Так страшно слышать в тишине

Шаги неведомого бога.

Но миг! И, чуя близкий плен,

С душой, отдавшейся дремоте,

Ты промелькнешь средь белых пен

В береговом водовороте.

Тебе бродить по солнечным лугам,

Зеленых трав, смеясь, раздвинуть стены!

Так любят льнуть серебряные пены

К твоим нагим и маленьким ногам!

Весной в лесах звучит веселый гам,

Все чувствует дыханье перемены;

Больны луной, проносятся гиены,

И пляски змей странны по вечерам.

Как белая восторженная птица,

В груди огонь желанья распаля,

Проходишь ты, и мысль твоя томится:

Ты ждешь любви, как влаги ждут поля;

Ты ждешь греха, как воли кобылица;

Ты страсти ждешь, как осени земля!

Раскроется серебряная книга,

Пылающая магия полудней,

И станет храмом брошенная рига,

Где, нищий, я дремал во мраке будней.

Священных схим озлобленный расстрига,

Я принял мир и горестный, и трудный,

Но тяжкая на грудь легла верига,

Я вижу свет… то День подходит Судный.

Не смирну, не бдолах, не кость слоновью —

Я приношу зовущему пророку

Багряный сок из виноградин сердца.

И он во мне поймет единоверца,

Залитого, как он, во славу Року

Блаженно расточаемою кровью.

Нежданно пал на наши рощи иней,

Он не сходил так много-много дней,

И полз туман, и делались тесней

От сорных трав просветы пальм и пиний.

Гортани жег пахучий яд глициний,

И стыла кровь, и взор глядел тусклей,

Когда у стен раздался храп коней,

Блеснула сталь, пронесся крик эриний.

Звериный плащ полу спустив с плеча,

Запасы стрел еще не расточа,

Как груды скал, задумчивы и буры,

Они пришли, губители богов,

Соперники летучих облаков,

Неистовые воины Ассуры.

Она говорила: «Любимый, любимый,

Ты болен мечтою, ты хочешь и ждешь,

Но память о прошлом, как ратник незримый,

Взнесла над тобой угрожающий нож.

О чем же ты грезишь с такою любовью,

Какую ты ищешь себе Госпожу?

Смотри, я прильну к твоему изголовью

И вечные сказки тебе расскажу.

Ты знаешь, что женское тело могуче,

В нем радости всех неизведанных стран,

Ты знаешь, что женское сердце певуче,

Умеет целить от тоски и от ран.

Ты знаешь, что, робко себя сберегая,

Невинное тело от ласки тая,

Тебя никогда не полюбит другая

Такой беспредельной любовью, как я».

Она говорила, но, полный печали,

Он думал о тонких руках, но иных;

Они никогда никого не ласкали,

И крестные язвы застыли на них.

Нет тебя тревожней и капризней,

Но тебе предался я давно

Оттого, что много, много жизней

Ты умеешь волей слить в одно.

И сегодня… Небо было серо,

День прошел в томительном бреду.

За окном, на мокром дерне сквера

Дети не играли в чехарду.

Ты смотрела старые гравюры,

Подпирая голову рукой,

И смешно-нелепые фигуры

Проходили скучной чередой.

«Посмотри, мой милый, видишь — птица,

Вот и всадник, конь его так быстр,

Но как странно хмурится и злится

Этот сановитый бургомистр!»

А потом читала мне про принца,

Был он нежен, набожен и чист,

И рукав мой кончиком мизинца

Трогала, повертывая лист.

Но когда дневные смолкли звуки

И взошла над городом луна,

Ты внезапно заломила руки,

Стала так мучительно бледна.

Пред тобой смущенно и несмело

Я молчал, мечтая об одном:

Чтобы скрипка ласковая пела

И тебе о рае золотом.

Аддис-Абеба, город роз.

На берегу ручьев прозрачных,

Небесный див тебя принес,

Алмазный, средь ущелий; мрачных.

Армидин сад… Там пилигрим

Хранит обет любви неясной.

Мы все склоняемся пред ним,

А розы душны, розы красны.

Там смотрит в душу чей-то взор,

Отравы полный и обманов,

В садах высоких сикомор,

Аллеях сумрачных платанов.

Я молчу — во взорах видно горе,

Говорю — мои слова так злы,

Ах, когда ж я вновь увижу в море

Синие и пенные валы.

Белый парус, белых, белых чаек

Или ночью длинный лунный мост,

Позабыв о прошлом и не чая

Ничего в грядущем, кроме звезд!

Видно, я суровому Нерею

Смог когда-то очень угодить,

Что теперь — его, и не умею

Ни полей, ни леса полюбить.

Я томлюсь, мне многого не надо,

Только — моря с четырех сторон.

Не была ль сестрою мне наяда,

Нежным братом лапчатый тритон?

Боже! Будь я самым сильным князем,

Но живи от моря вдалеке,

Я б, наверно, повалившись наземь,

Грыз ее и бил в глухой тоске!

Все ясно для тихого взора:

И царский венец, и суму,

Суму нищеты и позора, —

Я все беспечально возьму.

Пойду я в шумящие рощи,

В забытый хозяином сад,

Чтоб ельник, корявый и тощий,

Внезапно обрадовал взгляд.

Там брошу лохмотья и лягу

И буду во сне королем,

А люди увидят бродягу

С бескровно-землистым лицом.

Я знаю, что я зачарован

Заклятьем сумы и венца,

И если б я был коронован,

Мне снилась бы степь без конца.

Месяц встал; ну что ж, охота?

Я сказал слуге: «Пора!

Нынче ночью у болота

Надо выследить бобра».

Но, осклабясь для ответа,

Чуть скрывая торжество,

Он воскликнул: «Что ты, гета [1]Гета — по-абисински господин,

Завтра будет Рождество.

И сегодня ночью звери:

Львы, слоны и мелкота —

Все придут к небесной двери,

Будут радовать Христа.

Ни один из них вначале

На других не нападет,

Не укусит, не ужалит,

Не лягнет и не боднет.

А когда, людьми не знаем,

В поле выйдет Светлый Бог,

Все с мычаньем, ревом, лаем

У его столпятся ног.

Будь ты зрячим, ты б увидел

Там и своего бобра,

Но когда б его обидел,

Мало было бы добра».

Я ответил: «Спать пора!»

Когда я был влюблен (а я влюблен

Всегда — в идею, женщину иль запах),

Мне захотелось воплотить мой сон,

Причудливей, чем Рим при грешных папах.

Я нанял комнату с одним окном,

Приют швеи, иссохшей над машинкой,

Где, верно, жил облезлый старый гном,

Питавшийся оброненной сардинкой.

Я стол к стене подвинул; на комод

Рядком поставил альманахи «Знанье»,

Открытки — так, чтоб даже готтентот

В священное б пришел негодованье.

Она вошла спокойно и светло,

Потом остановилась изумленно.

От ломовых в окне тряслось стекло,

Будильник тикал злобно-однотонно.

И я сказал: «Царица, вы одни

Сумели воплотить всю роскошь мира;

Как розовые птицы ваши дни,

Влюбленность ваша — музыка клавира.

Ах! Бог Любви, заоблачный поэт,

Вас наградил совсем особой меткой,

И нет таких, как вы…» Она в ответ

Задумчиво кивала мне эгреткой.

Я продолжал (и резко за стеной

Звучал мотив надтреснутой шарманки):

«Мне хочется увидеть вас иной,

С лицом забытой Богом гувернантки;

И чтоб вы мне шептали: „Я твоя“,

Или еще: „Приди в мои объятья“.

О, сладкий холод грубого белья,

И слезы, и поношенное платье.

А уходя, возьмите денег: мать

У вас больна иль вам нужны наряды…

Мне скучно все, мне хочется играть

И вами, и собою — без пощады…»

Она, прищурясь, поднялась в ответ;

В глазах светились злоба и страданье:

«Да, это очень тонко, вы поэт,

Но я к вам на минуту… до свиданья!»

Прелестницы, теперь я научен.

Попробуйте прийти, и вы найдете

Духи, цветы, старинный медальон,

Обри Бердслея в строгом переплете.

Вечерний медленный паук

В траве сплетает паутину, —

Надежды знак. Но, милый друг,

Я взора на него не кину.

Всю обольстительность надежд,

Не жизнь, а только сон о жизни,

Я оставляю для невежд,

Для сонных евнухов и слизней.

Мое «сегодня» на мечту

Не променяю я и знаю,

Что муки ада предпочту

Лишь обещаемому раю, —

Чтоб в час, когда могильный мрак

Вольется в сомкнутые вежды,

Не засмеялся мне червяк,

Паучьи высосав надежды.

Какою музыкой мой слух взволнован?

Чьим странным обликом я зачарован?

Душа прохладная, теперь опять

Ты мне позволила желать и ждать.

Душа просторная, как утром даль,

Ты убаюкала мою печаль.

Ее, любившую дорогу в храм,

Сложу молитвенно к твоим ногам.

Все, все, что искрилось в моей судьбе,

Все, все пропетое — тебе, тебе!

Замирает дыханье и ярче становятся взоры

Перед сладко волнующим ликом твоим, Неизвестность,

Как у путника, дерзко вступившего в дикие горы

И смущенного видеть еще не открытую местность.

В каждой травке намек на возможность несбыточной встречи,

Этот грот — обиталище феи всегда легкокрылой,

Миг… и выйдет, атласные руки положит на плечи

И совсем замирающим голосом вымолвит: «Милый!»

У нее есть хранитель, волшебник ревнивый и страшный,

Он отмстит, он, как сетью, опутает душу печалью.

И поверить нельзя, что и здесь, как повсюду, всегдашний,

Бродит школьный учитель, томя прописною моралью.

Целый вечер в саду рокотал соловей,

И скамейка в далекой аллее ждала,

И томила весна… Но она не пришла,

Не хотела, иль просто пугалась ветвей.

Оттого ли, что было томиться невмочь,

Оттого ли, что издали плакал рояль,

Было жаль соловья, и аллею, и ночь,

И кого-то еще было тягостно жаль.

— Не себя! Я умею быть светлым, грустя;

Не ее! Если хочет, пусть будет такой;

…Но зачем этот день, как больное дитя,

Умирал, не отмеченный Божьей Рукой?

Вечерние тихи, заклятья,

Печаль голубой, темноты,

Я вижу не лица, а платья,

А может быть, только цветы.

Так радует серо-зеленый,

Живой и стремительный весь,

И, может быть, к счастью, влюбленный

В кого-то чужого… не здесь.

Но душно мне… Я зачарован;

Ковер надо мной, словно сеть;

Хочу быть спокойным — взволнован,

Смотрю — а хочу не смотреть.

Смолкает веселое слово,

И ярче пылание щек:

То мучит, то нежит лиловый,

Томящий и странный цветок.

Кончено! Дверь распахнулась пред ним, заключенным;

Руки не чувствуют холода цепи тяжелой,

Грустно расстаться ему с пауком прирученным,

С хилым тюремным цветком пичиолой.

Жалко тюремщика… (он иногда улыбался

Странно-печально)… и друга за тяжким затвором…

Или столба, на котором однажды качался

Тот, кого люди назвали убийцей и вором…

Жалко?  Но только как призрак растаяли стены —

В темных глазах нетерпенье, восторг и коварство:

Солнце пьянит его, солнце вливается в вены,

В сердце… Изгнанник идет завоевывать царство.

Ангел лег у края небосклона,

Наклоняясь, удивлялся безднам.

Новый мир был темным и беззвездным.

Ад молчал. Не слышалось ни стона.

Алой крови робкое биенье,

Хрупких рук испуг и содроганье,

Миру снов досталось в обладанье

Ангела святое отраженье.

Тесно в мире! Пусть живет, мечтая

О любви, о грусти и о тени,

В сумраке предвечном открывая

Азбуку своих же откровений.

Да! Мир хорош, как старец у порога,

Что путника ведет во имя Бога

В заране предназначенный покой,

А вечером, простой и благодушный,

Приказывает дочери послушной

Войти к нему и стать его женой.

Но кто же я, отступник богомольный,

Обретший все и вечно недовольный,

Сдружившийся с луной и тишиной?

Мне это счастье — только указанье,

Что мне не лжет мое воспоминанье

И пил я воду родины иной.

Из камня серого иссеченные вазы,

И купы царственные ясени, и бук,

И от фонтанов ввысь летящие алмазы,

И тихим вечером баюкаемый луг.

В аллеях сумрачных затерянные пары

Так по-осеннему тревожны и бледны,

Как будто полночью их мучают кошмары

Иль пеньем ангелов сжигают души сны.

Здесь принцы грезили о крови и железе,

А девы нежные о счастии вдвоем,

Здесь бледный кардинал пронзил себя ножом…

Но дальше, призраки! Над виллою Боргезе

Сквозь тучи золотом блеснула вышина, —

То учит забывать встающая луна.

О сердце, ты неблагодарно!

Тебе — и розовый миндаль,

И горы, вставшие над Арно,

И запах трав, и в блеске даль.

Но, тайновидец дней минувших,

Твой взор мучительно следит

Ряды в бездонном потонувших

Тебе завещанных обид.

Тебе нужны слова иные,

Иная, страшная пора…

Вот грозно встала Синьория

И перед нею два костра.

Один — как шкура леопарда,

Разнообразен, вечно нов.

Там гибнет «Леда» Леонардо

Средь благовоний и шелков.

Другой, зловещий и тяжелый,

Как подобравшийся дракон,

Шипит: «Вотще Савонаролой

Мой дом державный потрясен».

Они ликуют, эти звери,

А между них, потупя взгляд,

Изгнанник бледный, Алигьери,

Стопой неспешной сходит в ад.

Зеленое, все в пенистых буграх,

Как горсть воды, из океана взятой,

Но пригоршней гиганта чуть разжатой,

Оно томится в плоских берегах.

Не блещет плуг на мокрых бороздах,

И медлен буйвол, грузный и рогатый,

Здесь темной думой удручен вожатый,

Здесь зреет хлеб, но лавр уже зачах.

Лишь иногда, наскучивши покоем,

С кипеньем, гулом, гиканьем и воем

Оно своих не хочет берегов,

Как будто вновь под ратью Ганнибала

Вздохнули скалы, слышен визг шакала

И трубный голос бешеных слонов.

Измучен огненной жарой,

Я лег за камнем на горе,

И солнце плыло надо мной,

И небо стало в серебре.

Цветы склонялись с высоты

На мрамор брошенной плиты,

Дышали нежно, и была

Плита горячая бела.

И ящер средь зеленых трав,

Как странный и большой цветок,

К лазури голову подняв,

Смотрел и двинуться не мог.

Ах, если б умер я в тот миг,

Нетвердо знаю, я б проник

К богам, в Элизиум святой,

И пил бы нектар золотой.

А рай оставил бы для тех,

Кто помнит ночь и верит в трех,

Кто тайно каждому стеблю

Не говорит свое «люблю».

Скоро полночь, свеча догорела.

О, заснуть бы, заснуть поскорей,

Но смиряйся, проклятое тело,

Перед волей железной моей.

Как? Ты вновь прибегаешь к обману,

Притворяешься тихим; но лишь

Я забудусь: «Работать не стану,

Не хочу, не могу», — говоришь…

«Подожди, вот засну, и наутро,

Чуть последняя канет звезда,

Буду снова могуче и мудро,

Как тогда, как в былые года…»

Полно. Греза, бесстыдная сводня,

Задурманит тебя до утра,

И ты скажешь, лениво зевая,

Кулаками глаза протирая:

«Я не буду работать сегодня,

Надо было работать вчера».

Когда вступила в спальню Дездемона,

Там было тихо, тихо и темно,

Лишь месяц любопытный к ней в окно

Заглядывал с ночного небосклона.

И черный мавр со взорами дракона,

Весь вечер пивший красное вино,

К ней подошел, — он ждал ее давно, —

Он не услышит девичьего стона.

Напрасно с безысходною тоской

Она ловила тонкою рукой

Его стальные руки… было поздно.

И, задыхаясь, думала она:

«О, верно, в день, когда шумит война,

Такой же он загадочный и грозный!»

Мое прекрасное убежище —

Мир звуков, линий и цветов,

Куда не входит ветер режущий

Из недостроенных миров.

Цветок сорву ли — буйным пением

Наполнил душу он, дразня,

Чаруя светлым откровением,

Что жизнь кипит и вне меня.

Но так же дорог мне искусственный

Взлелеянный мечтою цвет:

Он мозг дурманит жаждой чувственной

Того, чего на свете нет.

Иду в пространстве и во времени,

И вслед за мной мой сын идет

Среди трудящегося племени

Ветров, и пламеней, и вод.

И я приму — о да, не дрогну я! —

Как поцелуй иль как цветок,

С таким же удивленьем огненным

Последний гибельный толчок.

Этот город воды, колоннад и мостов,

Верно, снился тому, кто, сжимая виски,

Упоительный опиум странных стихов,

Задыхаясь, вдыхал после ночи тоски.

В освещенных витринах горят зеркала,

Но по улицам крадется тихая темь,

А колонна крылатого льва подняла,

И гиганты на башне ударили семь.

На соборе прохожий еще различит

Византийских мозаик торжественный блеск

И услышит, как с темной лагуны звучит

Возвращаемый медленно волнами плеск.

Долго молили о танце мы вас, но молили напрасно,

Вы улыбнулись рассеянно и отказали бесстрастно.

Любит высокое небо и древние звезды поэт,

Часто он пишет баллады, но редко ходит в балет.

Грустно пошел я домой, чтоб смотреть в глаза тишине,

Ритмы движений небывших звенели и пели во мне.

Только так сладко знакомая вдруг расцвела тишина,

Словно приблизилась тайно иль стала солнцем луна;

Ангельской арфы струна порвалась, и мне слышится звук;

Вижу два белые стебля высоко закинутых рук,

Губы ночные, подобные бархатным красным цветам…

Значит, танцуете все-таки вы, отказавшая нам!

В синей тунике из неба ночного затянутый стан

Вдруг разрывает стремительно залитый светом туман,

Быстро змеистые молнии легкая чертит нога. —

Видит, наверно, такие виденья блаженный Дега,

Если за горькое счастье и сладкую муку свою

Принят он в сине-хрустальном высоком Господнем раю.

…Утром проснулся, и утро вставало в тот день лучезарно,

Был ли я счастлив? Но сердце томилось тоской благодарной.

Пролетела стрела

Голубого Эрота,

И любовь умерла,

И настала дремота.

В сердце легкая дрожь

Золотого похмелья,

Золотого, как рожь,

Как ее ожерелье.

Снова лес и поля

Мне открылись, как в детстве,

И запутался я

В этом милом наследстве.

Легкий шорох шагов,

И на белой тропинке

Грузных майских жуков

Изумрудные спинки.

Но в душе у меня

Затаилась тревога.

Вот прольется, звеня,

Зов военного рога.

Зорко смотрит Эрот,

Он не бросил колчана…

И пылающий рот

Багровеет, как рана.

Нет, не думайте, дорогая,

О сплетенья мышц и костей,

О святой работе, о долге…

Это сказки для детей.

Под попреки санитаров

И томительный бой часов

Сам собой поправится воин,

Если дух его здоров.

И вы верьте в здоровье духа,

В молньеносный его полет,

Он от Вильмы до самой Вены

Неуклонно нас доведет.

О подругах в серьгах и кольцах,

Обольстительных вдвойне

От духов и притираний,

Вспоминаем мы на войне.

И мечтаем мы о подругах,

Что проходят сквозь нашу тьму

С пляской, музыкой и пеньем

Золотой дорогой муз.

Говорили об англичанке,

Песней славшей мужчин на бой

И поцеловавшей воина

Пред восторженной толпой.

Эта девушка с открытой сцены,

Нарумянена, одета в шелк,

Лучше всех сестер милосердия

Поняла свой юный долг.

И мечтаю я, чтоб сказали

О России, стране равнин:

— Вот страна прекраснейших женщин

И отважнейших мужчин.

Я не верю, не верю, милый,

В то, что вы обещали мне.

Это значит — вы не видали

До сих пор меня во сне.

И не знаете, что от боли

Потемнели мои глаза.

Не понять вам на бранном поле,

Как бывает горька слеза.

Нас рождали для муки крестной,

Как для светлого счастья вас,

Каждый день, что для вас воскресный, —

То день страдания для нас.

Солнечное утро битвы,

Зов трубы военной — вам,

Но покинутые могилы

Навещать годами нам.

Так позвольте теми руками,

Что любили вы целовать,

Перевязывать ваши раны,

Воспаленный лоб освежать.

То же делает и ветер,

То же делает и вода,

И не скажет им: «Не надо» —

Одинокий раненый тогда.

А когда с победой славной

Вы вернетесь из чуждых сторон,

То бебрян рукав Ярославны

Будет реять среди знамен.

Вот голос, томительно звонок…

Зовет меня голос войны,

Но я рад, что еще ребенок

Глотнул воздушной волны.

Он будет ходить по дорогам

И будет читать стихи,

И он искупит пред Богом

Многие наши грехи.

Когда от народов-титанов

Сразившихся дрогнула твердь

И в грохоте барабанов

И в трубном рычаньи — смерть, —

Лишь он сохраняет семя

Грядущей мирной весны,

Ему обещает время

Осуществленные сны.

Он будет любимцем Бога,

Он поймет свое торжество,

Он должен! Мы бились много

И страдали мы за него.

Она не однажды всплывала

В грязи городского канала,

Где светят, длинны и тонки,

Фонарные огоньки.

Ее видали и в роще

Висящей на иве тощей,

На иве, еще Дездемоной

Оплаканной и прощенной.

В каком-нибудь старом доме

На липкой красной соломе

Ее находили люди

С насквозь простреленной грудью.

Но от этих ли превращений,

Из-за рук, на которых кровь

(Бедной жизни бедных смущений),

Мы разлюбим ее, Любовь?

Я помню, я помню, носились тучи

По небу, желтому, как новая медь,

И ты мне сказала: «Да, было бы лучше,

Было бы лучше мне умереть».

«Неправда, — смазал я, — и этот ветер,

И все, что было, рассеется сном,

Помолимся Богу, чтоб прожить этот вечер,

А завтра наутро мы все поймем».

И ты повторяла: «Боже, Боже!»

Шептала: «Скорее… одна лишь ночь…»

И вдруг задохнулась: «Нет, Он не может,

Нет, Он не может уже помочь!»

Священные плывут и тают ночи,

Проносятся эпические дни,

И смерти я заглядываю в очи,

В зеленые болотные огни.

Она везде — и в зареве пожара,

И в темноте, нежданна и близка,

То на коне венгерского гусара,

А то с ружьем тирольского стрелка.

Но прелесть ясная живет в сознанье,

Что хрупки так оковы бытия,

Как будто женственно все мирозданье

И управляю им всецело я.

Когда промчится вихрь, заплещут воды,

Зальются птицы в чаяньи зари,

То слышится в гармонии природы

Мне музыка Ирины Энери.

Весь день томясь от непонятной жажды

И облаков следя крылатый рой,

Я думаю: «Карсавина однажды,

Как облако, плясала предо мной».

А ночью в небе древнем и высоком

Я вижу записи судеб моих

И ведаю, что обо мне, далеком,

Звенит Ахматовой сиренный стих.

Так не умею думать я о смерти,

И все мне грезятся, как бы во сне,

Те женщины, которые бессмертье

Моей души доказывают мне.

Когда, изнемогши от муки,

Я больше ее не люблю,

Какие-то бледные руки

Ложатся на душу мою.

И чьи-то печальные очи

Зовут меня тихо назад,

Во мраке остынувшей ночи

Нездешней мольбою горят.

И снова, рыдая от муки,

Проклявши свое бытие,

Целую я бледные руки

И тихие очи ее.

От дальних селений,

Сквозь лес и овраги,

На праздник мучений

Собрались бродяги.

Палач приготовил

Свой молот зловещий,

И запаха крови

Возжаждали клещи.

И пел конквистадор,

Привязан у пальмы:

«До области ада

Изведали даль мы.

Вот странные воды,

Где смертный не плавал,

Где, Рыцарь Невзгоды,

Скитается Дьявол.

А дальше не будет

Ни моря, ни неба,

Там служат Иуде

Постыдные требы.

Но пелись баллады

В вечерних тавернах,

Что ждет Эльдорадо

Отважных и верных.

Под звуки органа

Твердили аббаты,

Что за морем страны

Так дивно богаты.

И в сонных глубинах

Мы видели город,

Где алых рубинов

Возносятся горы».

А пламя клубилось,

И ждал конквистадор,

Чтоб в смерти открылось

Ему Эльдорадо.

Всадник ехал по дороге,

Было поздно, выли псы.

Волчье солнце — месяц строгий —

Лил сиянье на овсы.

И внезапно за деревней

Белый камень возле пня

Испугал усмешкой древней

Задремавшего коня.

Тот метнулся: темным бредом

Вдруг ворвался в душу сам

Древний ужас, тот, что ведом

В мире только лошадям.

Дальний гул землетрясений,

Пестрых тигров хищный вой

И победы привидений

Над живыми в час ночной.

Очи круглы и кровавы,

Ноздри пеною полны,

Конь, как буря, топчет травы,

Разрывает грудью льны.

Он то стелется по шири,

То слетает с диких круч

И не знает, где он — в мире

Или в небе между туч.

Утро. Камень у дороги

Робко спрягал свой оскал.

Волчье солнце — месяц строгий —

Освещать его устал.

На селе собаки выли,

Люди хмуро в церковь, шли.

Конь одни пришел, весь в мыле,

Господина не нашли.

И год второй к концу склоняется,

Но так же реют знамена,

И так же буйно издевается

Над нашей мудростью война.

Вслед за ее крылатым гением,

Всегда играющим вничью,

С победной музыкой и пением

Войдут войска в столицу. Чью?

И сосчитают ли потопленных

Во время трудных переправ,

Забытых на полях потоптанных

И громких в летописи слав?

Иль зори будущие ясные

Увидят мир таким, как встарь:

Огромные гвоздики красные

И на гвоздиках спит дикарь;

Чудовищ слышны ревы лирные,

Вдруг хлещут бешено дожди,

И все затягивают жирные

Светло-зеленые хвощи.

Не все ль равно? Пусть время катится,

Мы поняли тебя, земля:

Ты только хмурая привратница

У входа в Божий Поля.

Перед ночью северной, короткой

И за нею — зори, словно кровь…

Подошла неслышною походкой,

Посмотрела на меня любовь…

Отравила взглядом и дыханьем,

Слаще роз дыханьем, и ушла —

В белый май с его очарованьем,

В лунные, слепые зеркала…

У кого я попрошу совета,

Как до легкой осени дожить,

Чтобы это огненное лето

Не могло меня испепелить?

Как теперь молиться буду Богу,

Плача, замирая и горя,

Если я забыл мою дорогу

К каменным стенам монастыря…

Если взоры девушки любимой —

Слаще взоров жителей высот,

Краше горнего Иерусалима —

Летний сад и зелень сонных вод…

Взгляните: вот гусары смерти!

Игрою ратных перемен

Они, отчаянные черти,

Побеждены и взяты в плен.

Зато бессмертные гусары —

Те не сдаются никогда;

Войны невзгоды и удары

Для них — как воздух и вода.

Ах, им опасен плен единый,

Опасен и безумно люб, —

Девичьей шеи лебединой,

И милых рук, и алых губ.

Бывает в жизни человека

Один неповторимый миг:

Кто б ни был он: старик, калека,

Как бы свой собственный двойник,

Нечеловечески прекрасен

Тогда стоит он; небеса

Над ним разверсты; воздух ясен;

Уж наплывают чудеса.

Таким тогда он будет снова,

Когда воскреснувшую плоть

Решит во славу Бога-Слова

К всебытию призвать Господь.

Волшебница, я не случайно

К следам ступней твоих приник:

Ведь я тебя увидел тайно

В невыразимый этот миг.

Ты розу белую срывала

И наклонялась к розе той,

А небо над тобой сияло,

Твоей залито красотой.

Ты говорил слова пустые,

А девушка и расцвела.

Вот чешет косы золотые,

По-праздничному весела.

Теперь ко всем церковным требам

Молиться ходит о твоем,

Ты стал ей солнцем, стал ей небом,

Ты стал ей ласковым дождем.

Глаза темнеют, чуя грозы,

Неровен вздох ее и част.

Она пока приносит розы,

Но захоти — и жизнь отдаст.

Здравствуй, море! Ты из тех морей,

По которым плавали галеры,

В шелковых кафтанах кавалеры

Покоряли варварских царей,

Только странно, я люблю скорей

Те моря, суровые без меры,

Где акулы, спруты и химеры, —

Ужас чернокожих рыбарей.

Те моря… я слушаю их звоны,

Ясно вижу их покров червленый

В душной комнате, в тиши ночной,

В час, когда я — как стрела у лука,

А душа — один восторг и мука

Перед страшной женской красотой.

Мы покидали Соутгемптон,

И море было голубым.

Когда же мы пристали к Гавру,

То черным сделалось оно.

Я верю в предзнаменованья,

Как верю в утренние сны.

Господь, помилуй наши души:

Большая нам грозит беда.

Из букета целого сиреней

Мне досталась лишь одна сирень,

И всю ночь я думал об Елене,

А потом томился целый день.

Все казалось мне, что в белой пене

Исчезает милая земля,

Расцветают влажные сирени

За кормой большого корабля.

И за огненными небесами

Обо мне задумалась она,

Девушка с газельими глазами

Моего любимейшего сна.

Сердце прыгало, как детский мячик,

Я, как брату, верил кораблю,

Оттого, что мне нельзя иначе,

Оттого что я ее люблю.

Много есть людей, что, полюбив,

Мудрые, дома себе возводят,

Возле их благословенных нив

Дети резвые за стадом бродят.

А другим — жестокая любовь,

Горькие ответы и вопросы,

С желчью смешана, кричит их кровь,

Слух их мучат злобным звоном осы.

А иные любят, как поют,

И поют, и дивно торжествуют,

В сказочный скрываются приют;

А иные любят, как танцуют.

Как ты любишь, девушка, ответь,

По каким тоскуешь ты истомам?

Неужель ты можешь не гореть

Тайным пламенем, тебе знакомым,

Если ты могла явиться мне

Молнией слепительной Господней

И отныне я горю в огне,

Вставшем до небес из преисподней?

Мы в аллеях светлых пролетали,

Мы летели около воды,

Золотые листья опадали

В синие и сонные пруды.

И причуды, и мечты, и думы

Поверяла мне она свои,

Все, что может девушка придумать

О еще неведомой любви.

Говорила: «Да, любовь свободна,

И в любви свободен человек,

Только то лишь сердце благородно,

Что умеет полюбить навек».

Я смотрел в глаза ее большие,

И я видел милое лицо

В рамке, где деревья золотые

С водами слились в одно кольцо.

И я думал: «Нет, любовь не это!

Как пожар в лесу, любовь — в судьбе,

Потому что даже без ответа

Я отныне обречен тебе».

Вероятно, в жизни предыдущей

Я зарезал и отца и мать,

Если в этой — Боже Присносущий!

Так жестоко осужден страдать.

Если б кликнул я мою собаку,

Посмотрел на моего коня,

Моему не повинуясь знаку,

Звери бы умчались от меня.

Если б подошел я к пене моря,

Так давно знакомой и родной,

Море почернело бы от горя,

Быстро отступая предо мной.

Каждый день мой, как мертвец, спокойный,

Все дела чужие, не мои,

Лишь томленье вовсе недостойной,

Вовсе платонической любви.

Пусть приходит смертное томленье,

Мне оно не помешает ждать,

Что в моем грядущем воплощенье

Сделаюсь я воином опять.

Мой альбом, где страсть сквозит без меры

В каждой мной отточенной строфе,

Дивным покровительством Венеры

Спасся он от ауто да фэ.

И потом — да славится наука! —

Будет в библиотеке стоять

Вашего расчетливого внука

В год две тысячи и двадцать пять.

Но американец длинноносый

Променяет Фриско на Тамбов,

Сердцем вспомнив русские березы,

Звон малиновый колоколов.

Гостем явит он себя достойным

И, узнав, что был такой поэт,

Мой (и Ваш) альбом с письмом пристойным

Он отправит в университет.

Мой биограф будет очень счастлив,

Будет удивляться два часа,

Как осел, перед которым в ясли

Свежего насыпали овса.

Вот и монография готова,

Фолиант почтенной толщины:

«О любви несчастной Гумилева

В год четвертый мировой войны».

И когда тогдашние Лигейи,

С взорами, где ангелы живут,

Со щеками лепестка свежее,

Прочитают сей почтенный труд,

Каждая подумает уныло,

Легкого презренья не тая:

«Я б американца не любила,

А любила бы поэта я».

Лишь темный бархат, на котором

Забыт сияющий алмаз,

Сумею я сравнить со взором

Ее почти поющих глаз.

Ее фарфоровое тело

Тревожит смутной белизной,

Как лепесток сирени белой

Под умирающей луной.

Пусть руки нежно-восковые,

Но кровь в них так же горяча,

Как перед образом Марии

Неугасимая свеча.

И вся она легка, как птица

Осенней ясною порой,

Уже готовая проститься

С печальной северной страной.

Пролетала золотая ночь

И на миг замедлила в пути,

Мне, как другу, захотев помочь,

Ваши письма думала найти —

Те, что Вы не написали мне…

А потом присела на кровать

И сказала: «Знаешь, в тишине

Хорошо бывает помечтать!

Та, другая, вероятно, зла,

Ей с тобой встречаться даже лень.

Полюби меня — ведь я светла,

Так светла, что не светлей и день.

Много расцветает черных роз

В потайных колодцах у меня,

Словно крылья пламенных стрекоз,

Пляшут искры синего огня.

Тот же пламень и в глазах твоих

В миг, когда ты думаешь о ней…

Для тебя сдержу я вороных

Неподатливых моих коней».

Ночь, молю, не мучь меня!

Мой рок Слишком и без этого тяжел.

Неужели, если бы я мог,

От нее давно б я не ушел?

Смертной скорбью я теперь скорблю,

Но какой я дам тебе ответ,

Прежде чем ей не скажу «люблю»

И она, мне не ответит «нет».

Об озерах, о павлинах белых,

О закатно-лунных вечерах

Вы мне говорили, о несмелых

И пророческих своих мечтах.

Словно нежная Шахерезада

Завела магический рассказ,

И казалось, ничего не надо,

Кроме этих озаренных глаз.

А потом в смятеньи <…> туманных

Мне, кто был на миг Ваш господин,

Дали два цветка благоуханных,

Из которых я унес один.

Однообразные мелькают

Все с той же болью дни мои,

Как будто розы опадают

И умирают соловьи.

Но и она печальна тоже,

Мне приказавшая любовь,

И под ее атласной кожей

Бежит отравленная кровь.

И если я живу на свете,

То лишь из-за одной мечты:

Мы оба, как слепые дети,

Пойдем на горные хребты,

Туда, где бродят только козы,

В мир самых белых облаков,

Искать увянувшие розы

И слушать мертвых соловьев.

Отвечай мне, картонажный мастер,

Что ты думал, делая альбом

Для стихов о самой нежной страсти

Толщиною в настоящий том.

Картонажный мастер, глупый, глупый,

Видишь, кончилась моя страда,

Губы милой были слишком скупы,

Сердце не дрожало никогда.

Страсть пропела песней лебединой,

Никогда ей не запеть опять,

Так же, как и женщине с мужчиной

Никогда друг друга не понять.

Но поет мне голос настоящий,

Голос жизни близкой для меня,

Звонкий, словно водопад кипящий,

Словно гул растущего огня:

«В этом мире есть большие звезды,

В этом мире есть моря и горы,

Здесь любила Беатриче Данта,

Здесь ахейцы разорили Трою!

Если ты теперь же не забудешь

Девушки с огромными глазами,

Девушки с искусными речами,

Девушки, которой ты не нужен,

То и жить ты, значит, недостоин».

Дремала душа, как слепая,

Так пыльные спят зеркала,

Но солнечным облаком рая

Ты в темное сердце вошла.

Не знал я, что в сердце так много

Созвездий слепящих таких,

Чтоб вымолить счастье у Бога

Для глаз говорящих твоих.

Не знал я, что в сердце так много

Созвучий звенящих таких,

Чтоб вымолить счастье у Бога

Для губ полудетских твоих.

И рад я, что сердце богато,

Ведь тело твое из огня,

Душа твоя дивно крылата,

Певучая ты для меня.

Я вырван был из жизни тесной,

Из жизни скудной и простой,

Твоей мучительной, чудесной,

Неотвратимой красотой.

И умер я… и видел пламя,

Не виданное никогда.

Пред ослепленными глазами

Светилась синяя звезда.

Как вдруг из глуби осиянной

Возник обратно мир земной,

Ты птицей раненой нежданно

Затрепетала предо мной.

Ты повторяла: «Я страдаю».

Но что же делать мне, когда

Я наконец так сладко знаю,

Что ты — лишь синяя звезда.

В этот мой благословенный вечер

Собрались ко мне мои друзья,

Все, которых я очеловечил,

Выведя их из небытия.

Гондла разговаривал с Гафизом

О любви Гафиза и своей,

И над ним склонялись по карнизам

Головы волков и лебедей.

Муза Дальних Странствий обнимала

Зою, как сестру свою теперь,

И лизал им ноги небывалый

Золотой и шестикрылый зверь.

Мик с Луи подсели к капитанам,

Чтоб послушать о морских делах,

И перед любезным Дон Жуаном

Фанни сладкий чувствовала страх.

А по стенам начинались танцы,

Двигались фигуры на холстах,

Обезумели камбоджианцы

На конях и боевых слонах.

Заливались вышитые птицы,

А дракон плясал уже без сил,

Даже Будда начал шевелиться

И понюхать розу попросил.

И светились звезды золотые,

Приглашенные на торжество,

Словно апельсины восковые,

Те, что подают на Рождество.

«Тише, крики, смолкните, напевы!

Я вскричал — И будем все грустны,

Потому что с нами нету девы,

Для которой все мы рождены».

И пошли мы, пара вслед за парой,

Словно фантастический эстамп,

Через переулки и бульвары

К тупику близ улицы Декамп.

Неужели мы Вам не приснились,

Милая с таким печальным ртом,

Мы, которые всю ночь толпились

Перед занавешенным окном?

Еще не раз Вы вспомните меня

И весь мой мир, волнующий и странный,

Нелепый мир из песен и огня,

Но меж других единый необманный.

Он мог стать Вашим тоже, и не стал,

Его Вам было мало или много,

Должно быть, плохо я стихи писал

И Вас неправедно просил у Бога.

Но каждый раз Вы склонитесь без сил

И скажете: «Я вспоминать не смею,

Ведь мир иной меня обворожил

Простой и грубой прелестью своею».

Так долго сердце боролось,

Слипались усталые веки,

Я думал, пропал мой голос,

Мой звонкий голос, навеки.

Но Вы мне его возвратили,

Он вновь мое достоянье,

Вновь в памяти белых лилий

И синих миров сверканье.

Мне ведомы все дороги

На этой земли привольной…

Но Ваши милые ноги

В крови, и Вам бегать больно.

Какой-то маятник злобный

Владеет нашей судьбою,

Он ходит, мечу подобный,

Меж радостью и тоскою.

Тот миг, что я песнью своею

Доволен, — для Вас мученье…

Вам весело — я жалею

О дне моего рожденья.

Я говорил: «Ты хочешь, хочешь?

Могу я быть тобой любим?»

Ты счастье странное пророчишь

Гортанным голосом своим.

А я плачу за счастье много,

Мой дом — и звезд и песен дом,

И будет странная тревога

Расти при имени твоем.

И скажут: «Что он? Только скрипка,

Покорно плачущая, он,

Ее единая улыбка

Рождает этот дивный звон».

И скажут: «То луна и море,

Двояко отраженный свет, —

И после: — О, какое горе,

Что женщины подобной нет!»

Но, не ответив мне ни слова,

Она задумчиво прошла,

Она не сделала мне злого,

И жизнь по-прежнему светла.

Ко мне нисходят серафимы,

Пою я полночи и дню,

Но вместо женщины любимой

Цветок засушенный храню.

Ты не могла иль не хотела

Мою почувствовать истому,

Свое дурманящее тело

И сердце отдала другому.

Зато, когда перед бедою

Я обессилю, стиснув зубы,

Ты не придешь смочить водою

Мои запекшиеся губы.

В часы последнего усилья,

Когда и ангелы заплещут,

Твои серебряные крылья

Передо мною не заблещут.

И в встречу радостной победе

Мое ликующее знамя

Ты не поднимешь в реве меди

Своими нежными руками.

И ты меня забудешь скоро,

И я не стану думать, вольный,

О милой девочке, с которой

Мне было нестерпимо больно.

Нежно-небывалая отрада

Прикоснулась к моему плечу,

И теперь мне ничего не надо,

Ни тебя, ни счастья не хочу.

Лишь одно я принял бы не споря —

Тихий, тихий, золотой покой

Да двенадцать тысяч футов моря

Над моей пробитой головой.

Чтобы грезить, как бы сладко нежил

Тот покой и вечный гул томил,

Если б только никогда я не жил,

Никогда не пел и не любил.

Ты пожалела, ты простила

И даже руку подала мне,

Когда в душе, где смерть бродила,

И камня не было на камне.

Так победитель благородный

Предоставляет без сомненья

Тому, кто был сейчас свободный,

И жизнь, и даже часть именья.

Все, что бессонными ночами

Из тьмы души я вызвал к свету,

Все, что даровано богами

Мне, воину, и мне, поэту,

Все, пред твоей склоняясь властью,

Все дам и ничего не скрою

За ослепительное счастье

Хоть иногда побыть с тобою.

Лишь песен не проси ты милых,

Таких, как я слагал когда-то,

Ты знаешь, я их петь не в силах

Скрипучим голосом кастрата.

Не накажи меня за эти

Слова, не ввергни снова в бездну.

Когда-нибудь при лунном свете,

Раб истомленный, я исчезну.

Я побегу в пустынном поле,

Через канавы и заборы,

Забыв себя, и ужас боли,

И все условья, договоры.

И не узнаешь никогда ты,

Чтоб не мутила взор тревога,

В какой болотине проклятой

Моя окончилась дорога.

Неизгладимы, нет, в моей судьбе

Твой детский рот и смелый взгляд девический.

Вот почему, мечтая о тебе,

Я говорю и думаю ритмически.

Я чувствую огромные моря,

Колеблемые лунным притяжением,

И сонмы звезд, что движутся, горя,

От века им назначенным движением.

О, если б ты была всегда со мной,

Улыбчиво-благая, настоящая,

На звезды я бы мог ступить пятой

И солнце б целовал в уста горящие.

Временами, не справясь с тоскою

И не в силах смотреть и дышать,

Я, глаза закрывая рукою,

О тебе начинаю мечтать.

Не о девушке тонкой и томной,

Как тебя увидали бы все,

А о девочке тихой и скромной,

Наклоненной над книжкой Мюссе.

День, когда ты узнала впервые,

Что есть Индия — чудо чудес,

Что есть тигры и пальмы святые, —

Для меня этот день не исчез.

Иногда ты смотрела на море,

А над морем сходилась гроза.

И совсем настоящее горе

Застилало туманом глаза.

Почему по прибрежьям безмолвным

Не взноситься дворцам золотым?

Почему по светящимся волнам

Не приходит к тебе серафим?

И я знаю, что в детской постели

Не спалось вечерами тебе.

Сердце билось, и взоры блестели,

О большой ты мечтала судьбе.

Утонув с головой в одеяле,

Ты хотела стать солнца светлей,

Чтобы люди тебя называли

Счастьем, лучшей надеждой своей.

Этот мир не слукавил с тобою,

Ты внезапно прорезала тьму,

Ты явилась слепящей звездою,

Хоть не всем — только мне одному.

Но теперь ты не та, ты забыла

Все, чем в детстве ты думала стать.

Где надежда? Весь мир — как могила.

Счастье где? Я не в силах дышать.

И, таинственный твой собеседник,

Вот я душу мою отдаю

За твой маленький детский передник,

За разбитую куклу твою.

На путях зеленых и земных

Горько счастлив темной я судьбою.

А стихи? Ведь ты мне шепчешь их,

Тайно наклоняясь надо мною.

Ты была безумием моим

Или дивной мудростью моею,

Так когда-то грозный серафим

Говорил тоскующему змею:

«Тьмы тысячелетий протекут,

И ты будешь биться в клетке тесной,

Прежде чем настанет Страшный суд,

Сын придет и Дух придет Небесный.

Это выше нас, и лишь когда

Протекут назначенные сроки,

Утренняя, грешная звезда,

Ты придешь к нам, брат печальноокий.

Нежный брат мой, вновь крылатый брат,

Бывший то властителем, то нищим,

За стенами рая новый сад,

Лучший сад с тобою мы отыщем.

Там, где плещет сладкая вода,

Вновь соединим мы наши руки,

Утренняя, милая звезда,

Мы не вспомним о былой разлуке».

Так вот платаны, пальмы, темный грот,

Которые я так любил когда-то,

Да и теперь люблю… Но место дам

Рукам, вперед протянутым, как ветви,

И розовым девическим стопам,

Губам, рожденным для святых приветствий.

Я нужен был, чтоб ведала она,

Какое в ней благословенье миру,

И подвиг мой я совершил сполна

И тяжкую слагаю с плеч порфиру.

Я вольной смертью ныне искуплю

Мое слепительное дерзновенье,

С которым я посмел сказать «люблю»

Прекраснейшему из всего творенья.

Вот девушка с газельими глазами

Выходит замуж за американца.

Зачем Колумб Америку открыл?!

Всю ночь говорил я с ночью,

Когда ж наконец я лег,

Уж хоры гремели птичьи,

Уж был золотым восток.

Проснулся, когда был вечер,

Вставал над рекой туман,

Дул теплый томящий ветер

Из юго-восточных стран.

И стало мне вдруг так больно,

Так жалко мне стало дня,

Своею дорогой вольной

Прошедшего без меня.

Куда мне теперь из дома?

Я сяду перед окном

И буду грустить и думать

О радости, певшей днем.

Мне отраднее всего

Видеть взор твой светлый,

Мне приятнее всего

Говорить с тобою.

И, однако, мы должны

Кончить наши встречи,

Чтоб не ведали о них

Глупые соседи.

Не о доброй славе я

О своей забочусь,

А без доброй славы ты

Милой не захочешь.

Восток и нежный и блестящий

В себе открыла Гончарова,

Величье жизни настоящей

У Ларионова сурово.

В себе открыла Гончарова

Павлиньих красок бред и пенье,

У Ларионова сурово

Железного огня круженье.

Павлиньих красок бред и пенье

От Индии до Византии,

Железного огня круженье —

Вой покоряемой стихии.

От Индии до Византии

Кто дремлет, если не Россия?

Вой покоряемой стихии —

Не обновленная ль стихия?

Кто дремлет, если не Россия?

Кто видит сон Христа и Будды?

Не обновленная ль стихия —

Снопы лучей и камней груды?

Кто видит сон Христа и Будды,

Тот стал на сказочные тропы.

Снопы лучей и камней груды —

О, как хохочут рудокопы!

Тот встал на сказочные тропы

В персидских, милых миньятюрах.

О, как хохочут рудокопы

Везде, в полях и шахтах хмурых.

В персидских, милых миньятюрах

Величье жизни настоящей.

Везде, в полях и шахтах хмурых,

Восток и нежный и блестящий.

Мне странно сочетанье слов — «я сам»,

Есть внешний, есть и внутренний Адам.

Стихи слагая о любви нездешней,

За женщиной ухаживает внешний.

А внутренний, как враг, следит за ним,

Унылой злобою всегда томим.

И если внешний хитрыми речами,

Улыбкой нежной, нежными очами

Сумеет женщину приворожить,

То внутренний кричит: «Тому не быть!

Не знаешь разве ты, как небо сине,

Как веселы широкие пустыни

И что другая, дивно полюбя,

На ангельских тропинках ждет тебя?»

Но если внешнего напрасны речи

И женщина с ним избегает встречи,

Не хочет ни стихов его, ни глаз —

В безумьи внутренний: «Ведь в первый раз

Мы повстречали ту, что нас обоих

В небесных приютила бы покоях.

Ах ты ворона!» Так среди равнин

Бредут, бранясь, Пьеро и Арлекин.

Я, что мог быть лучшей из поэм,

Звонкой скрипкой или розой белою,

В этом мире сделался ничем,

Вот живу и ничего не делаю.

Часто больно мне и трудно мне,

Только даже боль моя какая-то,

Не ездок на огненном коне,

А томленье и пустая маята.

Ничего я в жизни не пойму,

Лишь шепчу: «Пусть плохо мне приходится,

Было хуже Богу моему,

И больнее было Богородице».

Праведны пути твои, царица,

По которым ты ведешь меня,

Только сердце бьется, словно птица,

Страшно мне от синего огня.

С той поры, как я еще ребенком,

Стоя в церкви, сладко трепетал

Перед профилем девичьим, тонким,

Пел псалмы, молился и мечтал,

И до сей поры, когда во храме

Всемогущей памяти моей

Светят освященными свечами

Столько губ манящих и очей,

Не знавал я ни такого гнета,

Ни такого сладкого огня,

Словно обо мне ты знаешь что-то,

Что навек сокрыто от меня.

Ты пришла ко мне, как ангел боли,

В блеске необорной красоты,

Ты дала неволю слаще воли,

Смертной скорбью истомила… ты

Рассказала о своей печали,

Подарила белую сирень,

И за то стихи мои звучали,

Пели о тебе и ночь и день.

Пусть же сердце бьется, словно птица,

Пусть уж смерть ко мне нисходит…

Ах, Сохрани меня, моя царица,

В ослепительных таких цепях.

Ты одна благоухаешь,

  Ты одна;

Ты проходишь и сияешь,

  Как луна.

Вещь, которой ты коснулась,

  Вдруг свята,

В ней таинственно проснулась

  Красота.

Неужель не бросит каждый

  Всех забот,

За тобой со сладкой жаждой

  Не пойдет?

В небо, чистое, как горе,

  Глаз твоих,

В пену сказочного моря

  Рук твоих?

Много женщин есть на свете

  И мужчин,

Но пришел к заветной мете

  Я один.

Зеленая вода дрожит легко,

Трава зеленая по склонам,

И молодая девушка в трико

Купальном, ласковом, зеленом;

И в черном я. Так черен только грех,

Зачатый полночью бессонной,

А может быть, и зреющий орех

В соседней заросли зеленой.

Мы вместе плаваем в пруду. Дразня,

Она одна уходит в заводь,

Увы, она искуснее меня,

Я песни петь привык, не плавать!

И вот теперь, покинут и угрюм,

Барахтаясь в пруду зловонном,

Я так грушу, что черный мой костюм

Не поспевает за зеленым,

Что в тайном заговоре все вокруг,

Что солнце светит не звездам, а розам

И только в сказках счастлив черный жук,

К зеленым сватаясь стрекозам.

Как в этом мире дышится легко!

Скажите мне, кто жизнью недоволен,

Скажите, кто вздыхает глубоко,

Я каждого счастливым сделать волен.

Пусть он придет, я расскажу ему

Про девушку с зелеными глазами,

Про голубую утреннюю тьму,

Пронзенную лучами и стихами.

Пусть он придет! я должен рассказать,

Я должен рассказать опять и снова,

Как сладко жить, как сладко побеждать

Моря и девушек, врагов и слово.

А если все-таки он не поймет,

Мою прекрасную не примет веру

И будет жаловаться в свой черед

На мировую скорбь, на боль — к барьеру!

Как-то трое изловили

На дороге одного

И жестоко колотили,

Беззащитного, его.

С переломанною грудью

И с разбитой головой,

Он сказал им: «Люди, люди,

Что вы сделали со мной?

Не страшны ни Бог, ни черти,

Но клянусь в мой смертный час

Притаясь за дверью смерти,

Сторожить я буду вас.

Что я сделаю, о Боже,

С тем, кто в эту дверь вошел!..»

И закинулся прохожий,

Захрипел и отошел.

Через год один разбойник

Умер, и дивился поп,

Почему это покойник

Все никак не входит в гроб.

Весь изогнут, весь скорючен,

На лице тоска и страх,

Оловянный взор измучен,

Капли пота на висках.

Два других бледнее стали

Стираного полотна.

Видно, много есть печали

В царстве неземного сна.

Протекло четыре года,

Умер наконец второй.

Ах, не видела природа

Дикой мерзости такой!

Мертвый глухо выл и хрипло,

Ползал по полу, дрожа,

На лицо его налипла

Мутной сукровицы ржа.

Уж и кости обнажались,

Смрад стоял — не подступить,

Все он выл, и не решались

Гроб его заколотить.

Третий, чувствуя тревогу

Нестерпимую, дрожит

И идет молиться Богу

В отдаленный тихий скит.

Он года хранит молчанье

И не ест по сорок Дней,

Исполняя обещанье,

Спит на ложе из камней.

Так он умер, нетревожим;

Но никто не смел сказать,

Что пред этим чистым ложем

Довелось ему видать.

Все бледнели и крестились,

Повторяли: «Горе нам!» —

И в испуге расходились

По трущобам и горам.

И вокруг скита пустого

Терн поднялся и волчцы…

Не творите дела злого —

Мстят жестоко мертвецы.

Франция, на лик твой просветленный

Я еще, еще раз обернусь

И как в омут погружусь бездонный

В дикую мою, родную Русь.

Ты была ей дивною мечтою,

Солнцем столько несравненных лет,

Но назвать тебя своей сестрою,

Вижу, вижу, было ей не след.

Только небо в заревых багрянцах

Отразило пролитую кровь,

Как во всех твоих республиканцах

Пробудилось рыцарское вновь.

Вышли кто за что: один — чтоб в море

Флаг трехцветный вольно пробегал,

А другой — за дом на косогоре,

Где еще ребенком он играл;

Тот — чтоб милой в память их разлуки

Принести «Почетный легион»,

Этот — так себе, почти от скуки,

И средь них отважнейшим был он!

Мы сбирались там, поклоны клали,

Ангелы нам пели с высоты,

А бежали — женщин обижали,

Пропивали ружья и кресты.

Ты прости нам, смрадным и незрячим,

До конца униженным прости!

Мы лежим на гноище и плачем,

Не желая Божьего пути.

В каждом, словно саблей исполина,

Надвое душа рассечена.

В каждом дьявольская половина

Радуется, что она сильна.

Вот ты кличешь: «Где сестра Россия,

Где она, любимая всегда?»

Посмотри наверх: в созвездьи Змия

Загорелась новая звезда.

Среди бесчисленных светил

Я вольно выбрал мир наш строгий

И в этом мире полюбил

Одни веселые дороги.

Когда внезапная тоска

Мне тайно в душу проберется,

Я вглядываюсь в облака,

Пока душа не улыбнется.

И если мне порою сон

О милой родине приснится,

Я непритворно удивлен,

Что сердце начинает биться.

Ведь это было так давно

И где-то там, за небесами,

Куда мне плыть — не все ль равно,

И под какими парусами?

Уедем, бросим край докучный

И каменные города,

Где Вам и холодно, и скучно,

И даже страшно иногда.

Нежней цветы и звезды ярче

В стране, где светит Южный Крест,

В стране богатой, словно ларчик

Для очарованных невест.

Мы дом построим выше ели,

Мы камнем выложим углы

И красным деревом панели,

А палисандровым полы.

И средь разбросанных тропинок

В огромном розовом саду

Мерцанье будет пестрых спинок

Жуков, похожих на звезду.

Уедем! Разве Вам не надо

В тот час, как солнце поднялось,

Услышать страшные баллады,

Рассказы абиссинских роз:

О древних сказочных царицах,

О львах в короне из цветов,

О черных ангелах, о птицах,

Что гнезда вьют средь облаков.

Найдем мы старого араба,

Читающего нараспев

Стих про Рустема и Зораба

Или про занзибарских дев.

Когда же нам наскучат сказки,

Двенадцать стройных негритят

Закружатся пред нами в пляске

И отдохнуть не захотят.

И будут приезжать к нам в гости,

Когда весной пойдут дожди,

В уборах из слоновой кости

Великолепные вожди.

В горах, где весело, где ветры

Кричат, рубить я стану лес,

Смолою пахнущие кедры,

Платан, встающий до небес.

Я буду изменять движенье

Рек, льющихся по крутизне,

Указывая им служенье,

Угодное отныне мне.

А Вы, Вы будете с цветами,

И я Вам подарю газель

С такими нежными глазами,

Что кажется, поет свирель;

Иль птицу райскую, что краше

И огненных зарниц, и роз,

Порхать над темно-русой Вашей

Чудесной шапочкой волос.

Когда же Смерть, грустя немного,

Скользя по роковой меже,

Войдет и станет у порога,

Мы скажем Смерти: «Как, уже?»

И, не тоскуя, не мечтая,

Пойдем в высокий Божий рай,

С улыбкой ясной узнавая

Повсюду нам знакомый край.

Они спустились до реки

Смотреть на зарево заката,

Но серебрились их виски

И сердце не было крылато.

Промчался длинный ряд годов,

Годов унынья и печали,

Когда ни алых вечеров,

Ни звезд они не замечали.

Вот все измены прощены

И позабыты все упреки.

О, только б слушать плеск волны,

Природы мудрые уроки!

Как этот ясный водоем,

Навек отринуть самовластье

И быть вдвоем, всегда вдвоем,

Уже не верующим в счастье.

А в роще, ладя самострел,

Ребенок, брат любимый мая,

На них насмешливо глядел,

Их светлых слез не понимая.

Весь двор усыпан был песком,

Цветами редкостными вышит

За ним сиял высокий дом

Своей эмалевою крышей.

А за стеной из тростника,

Работы тщательной и тонкой,

Шумела Желтая река

И пели лодочники звонко.

Лай-Це ступила на песок,

Обвороженная сияньем,

В лицо ей веял ветерок

Неведомым благоуханьем,

Как будто первый раз на свет

Она взглянула, веял ветер,

Хотя уж целых десять лет

Она жила на этом свете.

И благонравное дитя

Ступало тихо, как во храме,

Совсем неслышно шелестя

Кроваво-красными шелками.

Когда, как будто донесен

Из-под земли, раздался рокот,

Старинный бронзовый дракон

Ворчал на каменных воротах:

«Я пять столетий здесь стою,

А простою еще и десять,

Судьбу тревожную мою

Как следует мне надо взвесить.

Одни и те же на крыльце

Китаечки и китайчонки,

Я помню бабушку Лай-Це,

Когда она была девчонкой.

Одной приснится страшный сон,

Другая влюбится в поэта,

А я, семейный их дракон,

Я должен отвечать за это?»

Его огромные усы

Торчали, тучу разрезая,

Две тоненькие стрекозы

На них сидели, отдыхая.

Он смолк, заслыша тихий зов,

Лай-Це умильные моленья:

«Из персиковых лепестков

Пусть нынче мне дадут варенья!

Пусть в куче розовых камней

Я камень с дырочкой отрою,

И пусть придет ко мне Тен-Вей

Играть до вечера со мною!»

При посторонних не любил

Произносить дракон ни слова,

А в это время подходил

К ним мальчуган большеголовый.

С Лай-Це играл он, их дворцы

Стояли средь одной долины,

И были дружны их отцы,

Ученейшие мандарины.

Дракон немедленно забыт,

Лай-Це помчалась за Тен-Веем,

Туда, где озеро блестит,

Павлины ходят по аллеям,

А в павильонах из стекла,

Кругом обсаженных цветами,

Собачек жирных для стола

Откармливают пирожками.

«Скорей, скорей, — кричал Тен-Вей, —

За садом в подземельи хмуром

Посажен связанный злодей,

За дерзость прозванный Манчжуром.

Китай хотел он разорить,

Но оказался между пленных,

Я должен с ним поговорить

О приключениях военных».

Пред ними старый водоем,

А из него, как два алмаза,

Сияют сумрачным огнем

Два кровью налитые глаза.

В широкой рыжей бороде

Шнурками пряди перевиты,

По пояс погружен в воде,

Сидел разбойник знаменитый.

Он крикнул: «Горе, горе всем!

Не посадить меня им на кол,

А эту девочку я съем,

Чтобы отец ее поплакал!»

Тен-Вей, стоявший впереди,

Высоко поднял меч картонный:

«А если так, то выходи

Ко мне, грабитель потаенный!

Борись со мною грудь на грудь,

Увидишь, как тебя я кину!»

И хочет дверь он отомкнуть,

Задвижку хочет отодвинуть.

На отвратительном лице

Манчжура радость засияла,

Оцепенелая Лай-Це

Молчит — лишь миг, и все пропало.

И вдруг испуганный Тен-Вей

Схватился за уши руками…

Кто дернул их? Его ушей

Не драть так сильно даже маме.

А две большие полосы

Дрожали в зелени газона,

То тень отбросили усы

Назад летящего дракона.

А дома в этот миг за стол

Садятся оба мандарина

И между них старик, посол

Из отдаленного Тонкина.

Из ста семидесяти блюд

Обед закончен, и беседу

Изящную друзья ведут,

Как дополнение к обеду.

Слуга приводит к ним детей,

Лай-Це с поклоном исчезает

Но успокоенный Тен-Вей

Стихи старинные читает.

И гости по доске стола

Их такт отстукивают сами

Блестящими, как зеркала,

Полуаршинными ногтями.

Луна уже покинула утесы,

Прозрачным море золотом полно,

И пьют друзья на лодке остроносой,

Не торопясь, горячее вино.

Смотря, как тучи легкие проходят

Сквозь лунный столб, что в море отражен,

Одни из них мечтательно находят,

Что это поезд богдыханских жен;

Другие верят — это к рощам рая

Уходят тени набожных людей;

А третьи с ними спорят, утверждая,

Что это караваны лебедей.

Тен-Вей окончил, и посол

Уж рот раскрыл, готов к вопросу,

Когда ударился о стол

Цветок, в его вплетенный косу.

С недоуменьем на лице

Он обернулся: приседая,

Смеется перед ним Лай-Це,

Легка, как серна молодая.

«Я не могу читать стихов,

Но вас порадовать хотела

И самый яркий из цветов

Вплела вам в косу, как умела».

Отец молчит, смущен и зол

На шалость дочки темнокудрой,

Но улыбается посол

Улыбкой ясною и мудрой.

«Здесь, в мире горестей и бед,

В наш век и войн и революций,

Милей забав ребячьих — нет,

Нет глубже — так учил Конфуций».

Не светит солнце, но и дождь

Не падает; так тихо-тихо,

Что слышно из окрестных рощ,

Как учит маленьких ежиха.

Лай-Це играет на песке,

Но ей недостает чего-то,

Она в тревоге и тоске

Поглядывает на ворота.

«Скажите, господин дракон,

Вы не знакомы с крокодилом?

Меня сегодня ночью он

Катал в краю чужом, но милом».

Дракон ворчит: «Шалунья ты,

Вот глупое тебе и снится.

Видала б ты во сне цветы,

Как благонравная девица…»

Лай-Це, наморщив круглый лоб,

Идет домой, стоит средь зала

И кормит рыбу-телескоп

В аквариуме из кристалла.

Ее отец среди стола

Кольцом с печатью на мизинце

Скрепляет важные дела

Ему доверенных провинций.

«Скажите, господин отец,

Есть в Индию от нас дороги

И кто живет в ней, наконец, —

Простые смертные иль боги?»

Он поднял узкие глаза,

Взглянул на дочь в недоуменье

И наставительно сказал,

Сдержать стараясь нетерпенье:

«Там боги есть и мудрецы,

Глядящие во мрак столетий,

Есть и счастливые отцы,

Которым не мешают дети».

Вздохнула бедная Лай-Це,

Идет, сама себя жалея,

А шум и хохот на крыльце

И хлопанье ладош Тен-Вея.

Чеканный щит из-за плеча

Его виднеется, сверкая,

И два за поясом меча,

Чтоб походил на самурая.

Кричит: «Лай-Це, поздравь меня,

Учиться больше я не стану,

Пусть оседлают мне коня,

И я поеду к богдыхану».

Лай-Це не страшно — вот опушка,

Квадраты рисовых полей,

Вот тростниковая избушка

С заснувшим аистом на ней.

И прислонился у порога

Чернобородый человек;

Он смотрит пристально и строго

В тревожный мрак лесных просек.

Пока он смотрит — тихи звери,

Им на людей нельзя напасть.

Лай-Це могучей верой верит

В его таинственную власть.

Чу! Голос нежный и негромкий,

То девочка поет в кустах;

Лай-Це глядит — у незнакомки

Такая ж ветка в волосах,

И тот же стан, и плечи те же,

Что у нее, что у Лай-Це,

И рот чуть-чуть большой, но свежий

На смугло-розовом лице.

Она скользит среди растений,

Лай-Це за ней, они бегут,

И вот их принимают тени

В свой зачарованный приют.

Тот дом был красная, слепая,

Остроконечная стена.

И только наверху, сверкая,

Два узких виделись окна.

Я дверь толкнул. Мне ясно было:

Здесь не откажут пришлецу.

Так может мертвый лечь в могилу,

Так может сын войти к отцу.

Дрожал вверху под самым сводом

Неясный остов корабля,

Который плыл по бурным водам

С надежным кормчим у руля.

А снизу шум взносился многий,

То пела за скамьей скамья,

И был пред ними некто строгий,

Читавший Книгу Бытия.

И в тот же самый миг безмерность

Мне в грудь плеснула, как волна,

И понял я, что достоверность

Теперь навек обретена.

Когда я вышел, увидали

Мои глаза, что мир стал нем.

Предметы мира убегали,

Их будто не было совсем.

И только на заре слепящей,

Где небом кончилась земля,

Призывно реял уходящий

Флаг неземного корабля.

Еще не наступил рассвет,

Ни ночи нет, ни утра нет,

Ворона под моим окном

Спросонья шевелит крылом,

И в небе за звездой звезда

Истаивает навсегда.

Вот час, когда я все могу:

Проникнуть помыслом к врагу

Беспомощному и на грудь

Кошмаром гривистым вскакнуть.

Иль в спальню девушки войти,

Куда лишь ангел знал пути,

И в сонной памяти ее,

Лучом прорезав забытье,

Запечатлеть свои черты,

Как символ высшей красоты.

Но тихо в мире, тихо так,

Что внятен осторожный шаг

Ночного зверя и полет

Совы — кочевницы высот.

А где-то пляшет океан,

Над ним белесый встал туман,

Как дым из трубки моряка,

Чей труп чуть виден из песка.

Передрассветный ветерок

Струится, весел и жесток,

Так странно весел, точно я,

Жесток — совсем судьба моя.

Чужая жизнь — на что она?

Свою я выпью ли до дна?

Пойму ль всей волею моей

Единый из земных стеблей?

Вы, спящие вокруг меня,

Вы, не встречающие дня,

За то, что пощадил я вас

И одиноко сжег свой час,

Оставьте завтрашнюю тьму

Мне также встретить одному.

Я не печалюсь, что с природы

Покров, ее скрывавший, снят,

Что древний лес, седые воды

Не кроют фавнов и наяд.

Не человеческою речью

Гудят пустынные ветра

И не усталость человечью

Нам возвещают вечера.

Нет, в этих медленных, инертных

Преображеньях естества —

Залог бессмертия для смертных,

Первоначальные слова.

Поэт, лишь ты единый в силе

Постичь ужасный тот язык,

Которым сфинксы говорили

В кругу драконовых владык.

Стань ныне вещью, Богом бывши,

И слово вещи возгласи,

Чтоб шар земной, тебя родивший,

Вдруг дрогнул на своей оси.

Если встретишь меня, не узнаешь!

Назовут — едва ли припомнишь!

Только раз говорил я с тобою,

Только раз целовал твои руки.

Но клянусь — ты будешь моею,

Даже если ты любишь другого,

Даже если долгие годы

Не удастся тебя мне встретить!

Я клянусь тебе белым храмом,

Что мы вместе видели на рассвете,

В этом храме венчал нас незримо

Серафим с пылающим взором.

Я клянусь тебе теми снами,

Что я вижу теперь каждой ночью,

И моей великой тоскою

О тебе в великой пустыне, —

В той пустыне, где горы вставали,

Как твои молодые груди,

И закаты в небе пылали,

Как твои кровавые губы.

Серебром холодной зари

Озаряется небосвод,

Меж Стамбулом и Скутари

Пробирается пароход.

Как дельфины, пляшут ладьи,

И так радостно солоны

Молодые губы твои

От соленой свежей волны.

Вот, как рыжая грива льва,

Поднялись три большие скалы —

Это Принцевы острова

Выступают из синей мглы.

В море просветы янтаря

И кровавых кораллов лес,

Иль то розовая заря

Утонула, сойдя с небес?

Нет, то просто красных медуз

Проплывает огромный рой,

Как сказал нам один француз —

Он ухаживал за тобой.

Посмотри, он идет опять

И целует руку твою…

Но могу ли я ревновать —

Я, который слишком люблю?..

Ведь всю ночь, пока ты спала,

Ни на миг не мог я заснуть,

Все смотрел, как дивно бела

С царским кубком схожая грудь.

И плывем мы древним путем

Перелетных веселых птиц,

Наяву, не во сне плывем

К золотой стране небылиц.

Сеткой пуганой мачт и рей

И домов, сбежавших с вершин,

Поднялся пред нами Пирей,

Корабельщик старый Афин.

Паровоз упрямый, пыхти!

Дребезжи и скрипи, вагон!

Нам дано наконец прийти

Под давно родной небосклон.

Покрывает июльский дождь

Жемчугами твою вуаль,

Тонкий абрис масличных рощ

Нам бросает навстречу даль.

Мы в Афинах. Бежим скорей

По тропинкам и по скалам:

За оградою тополей

Встал высокий мраморный храм,

Храм Палладе. До этих пор

Ты была не совсем моя.

Брось в расселину луидор —

И могучей станешь, как я.

Ты поймешь, что страшного нет

И печального тоже нет,

И в душе твой вспыхнет свет

Самых вольных Божьих комет.

Но мы станем одно вдвоем

В этот тихий вечерний час,

И богиня с длинным копьем

Повенчает для славы нас.

Чайки манят нас в Порт-Саид,

Ветер зной из пустыни донес.

Остается направо Крит,

А налево милый Родос.

Вот широкий Лессепсов мол,

Ослепительные дома.

Гул, как будто от роя пчел,

И на пристани кутерьма.

Дело важное здесь нам есть —

Без него был бы день наш пуст —

На террасе отеля сесть

И спросить печеных лангуст.

Ничего нет в мире вкусней

Розоватого их хвоста,

Если соком рейнских полей

Пряность легкая полита.

Теплый вечер. Смолкает гам,

И дома в прозрачной тени.

По утихнувшим площадям

Мы с тобой проходим одни.

Я рассказываю тебе,

Овладев рукою твоей,

О чудесной, как сон, судьбе,

О твоей судьбе и моей.

Вспоминаю, что в прошлом был

Месяц черный, как черный ад,

Мы расстались, и я манил

Лишь стихами тебя назад.

Только вспомнишь — и нет вокруг

Тонких пальм, и фонтан не бьет;

Чтобы ехать дальше на юг,

Нас не ждет большой пароход.

Петербургская злая ночь;

Я один, и перо в руке,

И никто не может помочь

Безысходной моей тоске.

Со стихами грустят листы,

Может быть, ты их не прочтешь…

Ах, зачем поверила ты

В человечью скучную ложь?

Я люблю, бессмертно люблю

Все, что пело в твоих словах,

И скорблю, смертельно скорблю

О твоих губах-лепестках.

Яд любви и позор мечты!

Обессилен, не знаю я —

Что же сон? Жестокая ты

Или нежная и моя?

На утре памяти неверной

Я вспоминаю пестрый луг,

Где царствовал высокомерный,

Мной обожаемый индюк.

Была в нем злоба и свобода,

Был клюв его как пламя ал,

И за мои четыре года

Меня он остро презирал.

Ни шоколад, ни карамели,

Ни ананасная вода

Меня утешить не умели

В сознаньи моего стыда.

И вновь пришла беда большая,

И стыд, и горе детских лет:

Ты, обожаемая, злая,

Мне гордо отвечаешь: «Нет!»

Но все проходит в жизни зыбкой —

Пройдет любовь, пройдет тоска,

И вспомню я тебя с улыбкой,

Как вспоминаю индюка.

Нет, ничего не изменилось

В природе бедной и простой,

Все только дивно озарилось

Невыразимой красотой.

Такой и явится, наверно,

Людская немощная плоть,

Когда ее из тьмы безмерной

В час судный воззовет Господь.

Знай, друг мой гордый, друг мой нежный,

С тобою, лишь с тобой одной,

Рыжеволосой, белоснежной,

Я стал на миг самим собой.

Ты улыбнулась, дорогая,

И ты не поняла сама,

Как ты сияешь и какая

Вокруг тебя сгустилась мгла.

Поэт ленив, хоть лебединый

В его душе не меркнет день,

Алмазы, яхонты, рубины

Стихов ему рассыпать лень.

Его закон — неутомимо,

Как скряга, в памяти сбирать

Улыбки женщины любимой,

Зеленый взор и неба гладь.

Дремать Танкредом у Армиды,

Ахиллом возле кораблей,

Лелея детские обиды

На неосмысленных людей.

Так будьте же благословенны,

Слова жестокие любви,

Рождающие огнь мгновенный

В текущей нектаром крови!

Он встал. Пегас вознесся быстрый,

По ветру грива, и летит,

И сыплются стихи, как искры

Из-под сверкающих копыт.

Ветла чернела. На вершине

Грачи топорщились слегка.

В долине неба темно-синей

Паслись, как овцы, облака.

И ты с покорностью во взоре

Сказала: «Влюблена я в Вас».

Кругом трава была как море,

Послеполуденный был час.

Я целовал пыланья лета —

Тень трав на розовых щеках,

Благоуханный праздник света

На бронзовых твоих кудрях.

И ты казалась мне желанной,

Как небывалая страна.

Какой-то край обетованный

Восторгов, песен и вина.

С тобой мы связаны одною цепью,

Но я доволен и пою.

Я небывалому великолепью

Живую душу отдаю.

А ты поглядываешь исподлобья

На солнце, на меня, на всех,

Для девичьего твоего незлобья

Вселенная — пустой орех.

И все-то споришь ты, и взоры строги,

И неудачней с каждым днем

Замысловатые твои предлоги,

Чтобы не быть со мной вдвоем.

После стольких лет

Я пришел назад.

Но изгнанник я,

И за мной следят.

Я ждала тебя

Столько долгих лет!

Для любви моей

Расстоянья нет.

— В стороне чужой

Жизнь прошла моя.

Как <украли?> жизнь,

Не заметил я.

— Жизнь моя была

Сладостною мне.

Я ждала тебя,

Видела во сне.

Смерть в дому моем

И в дому твоем.

— Ничего, что смерть,

Если мы вдвоем.

На далекой звезде Венере

Сердце пламенней и золотистей.

На Венере, ах, на Венере

У деревьев синие листья.

Всюду вольные звонкие воды,

Реки, гейзеры, водопады

Распевают в полдень песнь свободы,

Ночью пламенеют, как лампады.

На Венере, ах, на Венере

Нету слов обидных или властных.

Говорят ангелы на Венере

Языком из одних только гласных.

Если скажут «еа» и «аи» —

Это радостное обещанье.

«Уо», «ао» — о древнем рае

Золотое воспоминанье.

На Венере, ах, на Венере

Нету смерти терпкой и душной.

Если умирают на Венере —

Превращаются в пар воздушный.

И блуждают золотые дымы

В синих, синих вечерних кущах

Иль, как радостные пилигримы,

Навещают еще живущих.

Я сам над собой насмеялся

И сам я себя обманул,

Когда мог подумать, что в мире

Есть что-нибудь кроме тебя.

Лишь белая, в белой одежде,

Как в пеплуме древних богинь,

Ты держишь хрустальную сферу

В прозрачных и тонких перстах.

А все океаны, все горы,

Архангелы, люди, цветы —

Они в хрустале отразились

Прозрачных девических глаз.

Как странно подумать, что в мире

Есть что-нибудь кроме тебя,

Что сам я не только ночная

Бессонная песнь о тебе.

Но свет у тебя за плечами,

Такой ослепительный свет.

Там длинные пламени реют,

Как два золотые крыла.

От Европы старинной

Оторвавшись, Алжир,

Как изгнанник невинный,

В знойной Африке сир.

И к Италии дальней

Дивно выгнутый мыс

Простирает печальный

Брат Алжира, Тунис.

Здесь по-прежнему стойки

Под напором ветров

Башни римской постройки,

Колоннады дворцов.

У крутых побережий

На зеленом лугу

Липы, ясени те же,

Что на том берегу.

И Атласа громада

Тяжела и черна,

Словно Сьерра-Невада

Ей от века родна.

Этих каменных скатов

Мы боялись, когда

Варварийских пиратов

Здесь гнездились суда.

И кровавились воды,

И молил Сервантес

Вожделенной свободы

У горячих небес.

Но Алжирского бея

Дни давно пронеслись.

За Алжиром, слабея,

Покорился Тунис.

И, былые союзы

Вспомнив с этой страной,

Захватили французы

Край наследственный свой.

Ныне эти долины,

Игр и песен приют,

С крутизны Константины

Христиан не столкнут.

Нож кривой янычара

Их не срубит голов,

И под пулей Жерара

Пал последний из львов.

И в стране, превращенной

В фантастический сад,

До сих пор запрещенный,

Вновь зацвел виноград.

Средь полей кукурузы

Поднялись города,

Где смакуют французы

Смесь абсента и льда.

И глядят бедуины,

Уважая гостей,

На большие витрины

Чужеземных сластей.

Но на север и ныне

Юг оскалил клыки.

Все ползут из пустыни

Рыжей стаей пески.

Вместо хижин — могилы,

Вместо озера — рвы…

И отходят кабилы,

Огрызаясь, как львы.

Только белый бороться

Рад со всяким врагом:

Вырывает колодцы,

Садит пальмы кругом.

Он выходит навстречу

Этой тучи сухой,

Словно рыцарь на сечу

С исполинской змеей.

И, как нежные девы

Золотой старины,

В тихом поле посевы

Им одним спасены.