Онлайн чтение книги Том 1. Стихотворения
Альбомные стихи, надписи на книгах, экспромты, отрывки

От зари

Мы, как сны;

Мы цари

Глубины.

Нежен, смел

Наш размах,

Наших тел

Блеск в водах.

Мир красив…

Поспешим,

Вот отлив,

Мы за ним.

Жемчугов

И медуз

Уж готов

Полный груз.

Поплывет

Наш челнок

Все вперед

На восток.

Нежных жен

Там сады,

Ласков звон

Злой воды.

Посетим

Берега,

Отдадим

Жемчуга.

Сон глубин,

Радость струй

За один

Поцелуй.

В этом альбоме писать надо длинные, длинные строки, как нити,

Много в них можно дурного сказать, может быть, и хорошего много;

Что хорошо или дурно в этом мире роскошных и ярких событий!

Будьте правдивы и верьте в дьяволов, если Вы верите в Бога.

Если ж Вы верите в дьяволов, тех, что веселое, нежное губят,

Знайте, что духи живут на земле, духи робкие, бледные, словно намеки,

Вы их зовите к себе, и они к Вам придут, вас полюбят,

Сказки расскажут о счастьи, правдивые, как эти длинные, длинные строки.

Вот книга странная,

Арена, где гиены и жирафы

Крадутся от страницы до страницы,

Раскидистые пальмы и платаны

Изгибами уходят за поля.

Вот книга странная

И скучная, быть может.

Что ж! Ласково всегда встречались

У Вас иные и еще слабее.

Микель-Анджело, великий скульптор,

Чистые линии лба изваял.

Светлый, ласкающий, пламенный взор

Сам Рафаэль в минуты восторга писал.

Даже улыбку, что нету нежнее,

Перл между перлов и чудо чудес,

Создал веселый властитель Кипрей —

Феб златокудрый, возничий небес.

Вы пленены игрой цветов и линий,

У Вас в душе и радость, и тоска,

Когда весной торжественной и синей

Так четко в небе стынут облака.

И рады Вы, когда ударом кисти

Вам удается их сплести в одно,

Еще светлей, нежней и золотистей

Перенести на Ваше полотно.

И грустно Вам, что мир неисчерпаем,

Что до конца нельзя его пройти,

Что из того, что было прежде раем,

Теперь идут все новые пути.

Но рок творцов не требует участья,

Им незнакома горечь слова — «жаль»,

И если все слепительнее счастье,

Пусть будет все томительней печаль.

Когда Вы будете большою,

А я — негодным стариком,

Тогда, согбенный над клюкою,

Я вновь увижу Ваш альбом,

Который рифмами всех вкусов,

Автографами всех имен —

Ремизов, Бальмонт, Блок и Брюсов —

Давно уж будет освящен.

О, счастлив буду я напомнить

Вам время давнее, когда

Стихами я помог наполнить

Кар дон нетронутый тогда,

А Вы, Вы скажете мне бойко:

«Я в прошлом помню только Бойку!»

Мощь и нега —

Изначально!

Холод снега,

Ад тоски,

И красива, и могуча,

Лира Ваша так печальна,

Уводящая в пески.

Каждый путник

Утомленный

Знает лютни

Многих стран,

И серебряная туча

На груди его влюбленно

Усмиряет горечь ран.

Гляжу на Ваше платье синее,

Как небо в дальней Абиссинии,

И украшаю Ваш альбом

Повествованием о том.

О, самой нежной из кузин

Легко и надоесть стихами,

И мне все снится магазин

На Невском, только со слонами.

Альбом, принадлежащий ей,

Любовною рукой моей,

Быть может, не к добру наполнен,

Он ни к чему… ведь в смене дней

Меня ей только слон напомнит.

Можно увидеть на этой картинке

Ангела, солнце и озеро Чад,

Шумного негра в одной пелеринке

И шарабанчик, где сестры сидят,

Нежные, стройные, словно былинки.

А надо всем поднимается сердце,

Лютой любовью вдвойне пронзено,

Боли и песен открытая дверца:

О, для чего даже здесь не дано

Мне позабыть о мечте иноверца.

Какая скучная забота —

Пусканье мыльных пузырей!

Ну так и кажется, что кто-то

Нам карты сдал без козырей.

В них лучезарное горенье,

А в нас тяжелая тоска…

Нам без надежды, без волненья

Проигрывать наверняка.

О нет! Из всех возможных счастий

Мы выбираем лишь одно,

Лишь то, что синим углем страсти

Нас опалить осуждено.

Молюсь звезде моих побед,

Алмазу древнего востока,

Широкой степи, где мой бред —

Езда всегда навстречу рока.

Как неожидан блеск ручья

У зеленеющих платанов!

Звенит душа, звенит струя —

Мир снова царство великанов.

И все же темная тоска

Нежданно в поле мне явилась,

От встречи той прошли века,

И ничего не изменилось.

Кривой клюкой взметая пыль,

Ах, верно направляясь к раю,

Ребенок мне шепнул: «Не ты ль?» —

А я ему в ответ: «Не знаю.

Верь!» — и его коснулся губ

Атласных… Боже! Здесь, на небе ль?

Едва ли был я слишком груб,

Ведь он был прям, как нежный стебель.

Он руку оттолкнул мою

И отвечал: «Не узнаю!»

Звуки вьются, звуки тают…

То по гладкой белой кости

Руки девичьи порхают,

Словно сказочные гостьи.

И одни из них так быстры,

Рассыпая звуки-искры,

А другие величавы,

Вызывая грезы славы.

За спиною так лениво

В вазе нежится сирень,

И не грустно, что дождливый

Проплывет неслышно день.

В очень, очень стареньком дырявом шарабане

(На котором после будет вышит гобелен)

Ехали две девушки, сокровища мечтаний,

Сердце, им ненужное, захватывая в плен.

Несмотря на рытвины, я ехал с ними рядом,

И домой вернулись мы уже на склоне дня,

Но они, веселые, ласкали нежным взглядом

Не меня, неловкого, а моего коня.

Вот троица странная наша: —

Я, жертва своих же затей,

На лебедь похожая Маша

И Оля, лисица степей.

Как странно двуспальной кровати,

Что к ней, лишь зажгутся огни,

Идут не для сна иль объятий,

А так, для одной болтовни,

И только о розовых счастьях:

«Ах, профиль у Маши так строг…

А Оля… в перстнях и запястьях

Она — экзотический бог…»

Как будто затейные пряжи

Прядем мы… сегодня, вчера…

Пока, разгоняя миражи,

Не крикнут: «Чай подан, пора!»

Вы сегодня впервые пропели

Золотые «Куранты любви».

Вы крестились в «любовной купели»,

Вы стремились «на зов свирели»,

Не скрывая волненья в крови.

Я учил Вас, как автор поет их,

Но, уча, был так странно несмел.

О, поэзия — не в ритмах, не в нотах,

Только в Вас. Вы царица в гротах,

Где Амура звенит самострел.

Приехал Коля. Тотчас слухи,

Во всех вселившие испуг:

По дому ночью ходят духи

И слышен непонятный стук.

Лишь днем не чувствуешь их дури.

Когда ж погаснет в окнах свет,

Они лежат на лиги-куре

Или сражаются в крокет.

Испуг ползет, глаза туманя.

Мы все за чаем — что за вид!

Молчит и вздрагивает Аня,

Сергей взволнован и сердит.

Но всех милей и грациозней

Все ж Оля в робости своей,

Встречая дьявольские козни

Улыбкой, утра розовей.

Вы сегодня не вышли из спальни,

И до вечера был я один.

Сердце билось печальней, и дальний

Падал дождь на узоры куртин.

Ни стрельбы из японского лука,

Ни гаданья по книгам стихов,

Ни блокнотов! Тяжелая скука

Захватила и смяла без слов.

Только вечером двери открылись,

Там сошлись развлекавшие Вас:

Вышивали, читали, сердились,

Говорили и пели зараз.

Я хотел тишины и печали,

Я мечтал Вас согреть тишиной,

Но в душе моей чаши азалий

Вдруг закрылись, и сами собой

Вы взглянули… и стула бесстрастней

Встретил я Ваш приветливый взгляд,

Помня мудрое правило басни,

Что чужой не созрел виноград.

Никому мечты не поверяйте,

Ах, ее не скажешь, не сгубя!

Что Вы знаете, то знайте

  Для себя.

Даже если он Вас спросит,

Тот, кем Ваша мысль согрета,

Скажет, жизнь его зависит

  От ответа,

Промолчите! Пусть отравит

Он мечтанье навсегда,

Он зато Вас не оставит

  Никогда.

Как я скажу, что тебя буду помнить всегда?

Ах, я и в память боюсь, как во многое, верить!

Буйной толпой побегут и умчатся года,

Столько печали я встречу, что радость ли мерить?

Я позабуду. Но вечно и вечно, гадая,

Буду склоняться над омутом прежнего я,

Чтобы припомнить, о чем позабыл… и седая

Первая прядка волос, помни, будет твоя.

Он в четверг мне сделал предложенье,

В пятницу ответила я «да».

«Навсегда?» — спросил он. «Навсегда».

И, конечно, отказала в воскресенье.

Но мои глаза вдруг стали больше,

Тоньше руки и румяней щеки,

Как у девушек веселой, старой Польши,

Любящих обманы и намеки.

Борьба одна: и там, где по холмам

Под рев звериный плещут водопады,

И здесь, где взор девичий, — но, как там,

Обезоруженному нет пощады.

Что из того, что волею тоски

Ты поборол нагих степей удушье.

Все ломит стрелы, тупит все клинки,

Как солнце золотое, равнодушье.

Оно — морской утес: кто сердцем тих,

Прильнет и выйдет, радостный, на сушу,

Но тот, кто знает сладость бурь своих,

Погиб… и Бог его забудет душу.

Я не светел, я болен любовью,

Я сжимаю руками виски

И внимаю, как шепчутся с кровью

Шелестящие крылья Тоски.

Но тебе оскорбительны муки.

Ты одною улыбкой, без слов,

Отвести приказала мне руки

От моих воспаленных висков.

Те же кресла и комната та же…

Что же было? Ведь я уж не тот:

В золотисто-лиловом мираже

Дивный сад предо мною встает.

Ах, такой раскрывался едва ли

И на ранней заре бытия,

И о нем никогда не мечтали

Даже Индии солнца — князья.

Бьет поток. На лужайках прибрежных

Бродят нимфы забытых времен;

В выем раковин, длинных и нежных,

Звонко трубит мальчишка-тритон.

Я простерт на песке без дыханья,

И меня не боятся цветы,

Но в душе — ослепительность знанья,

Что ко мне наклоняешься ты…

И с такою же точно улыбкой,

Как сейчас, улыбнулась ты мне.

…Странно! Сад этот знойный и зыбкий

Только в детстве я видел во сне.

Есть темный лес в стране моей;

В него входил я не однажды,

Измучен яростью лучей,

Искать спасения от жажды.

Там ключ бежит из недр скалы

С глубокой льдистою водою,

Но Горный Дух из влажной мглы

Глядит, как ворон пред бедою.

Он говорит: «Ты позабыл

Закон: отсюда не уходят!»

И каждый раз я уходил

Блуждать в лугах, как звери бродят.

И все же помнил путь назад

Из вольной степи в лес дремучий…

О, если бы я был крылат,

Как тот орел, что пьет из тучи!

Собиратели кувшинок,

Мы отправились опять

Поблуждать среди тропинок,

Над рекою помечтать.

Оля правила. Ленивый,

Был нежданно резв Силач,

На Голубке торопливой

Поспевал я только вскачь.

И со мной, хоть осторожно,

Оля ласкова была,

С шарабана это можно,

Но не так легко с седла.

Ты не знаешь сказанья о деве Лилит,

С кем был счастлив в раю первозданном Адам,

Но ты все ж из немногих, чье сердце болит

По душе окрыленной и вольным садам.

Ты об Еве слыхала, конечно, не раз,

О праматери Еве, хранящей очаг,

Но с какой-то тревогой… И этот рассказ

Для тебя был смешное безумье и мрак.

У Лилит — недоступных созвездий венец,

В ее странах алмазные солнца цветут;

А у Евы — и дети, и стадо овец,

В огороде картофель, и в доме уют.

Ты еще не узнала себя самое.

Ева ты иль Лилит? О, когда он придет,

Тот, кто робкое, жадное сердце твое

Без дорог унесет в зачарованный грот?

Он умеет блуждать под уступами гор

И умеет спускаться на дно пропастей,

Не цветок его сердце, оно — метеор,

И в душе его звездно от дум и страстей.

Если надо, он царство тебе покорит,

Если надо, пойдет с воровскою сумой,

Но всегда и повсюду — от Евы Лилит

Он тебя сохранит от тебя же самой.

Я — танцовщица с древнего Нила,

Мне — плясать на песке раскаленном,

О, зачем я тебя полюбила,

А тебя не видала влюбленным.

Вечер близок, свивается парус,

В пряном запахе мирры и нарда

Я вплела в мои косы стеклярус

И склонилась на мех леопарда.

Но, как волны безмолвного Нила,

Все ты бродишь холодным и сонным…

О, зачем я тебя полюбила,

А тебя не видала влюбленным.

Вы, что поплывете

К Острову Любви,

Я для вас в заботе,

Вам стихи мои.

— От Европы ль умной,

Джентльмена снов;

Африки ль безумной,

Страстной, но без слов;

Иль от двух Америк,

Знавших в жизни толк;

Азии ль, где берег —

Золото и шелк;

Азии, иль дате

От лесов густых

Девственных Австралии,

Диких и простых;

— Все вы в лад ударьте

Веслами струи,

Следуя по карте

К Острову Любви.

Вот и челн ваш гений

К берегу прибил,

Где соображений

Встретите вы ил.

Вы едва на сушу —

Книга встретит вас

И расскажет душу

В триста первый раз.

Чтоб пройти Болота

Скучной болтовни,

Вам нужна работа,

Нужны дни и дни.

Скромности пустыня. —

Место палачу! —

Все твердит богиня,

Как лягушка в тине:

 «Нет» и «не хочу».

Но Стыдливость чащей

Успокоит вас,

Вам звучит все слаще:

 «Милый, не сейчас!»

Озеро Томлений —

Счастье и богам:

Все открыты тени

Взорам и губам.

Но на Остров Неги,

Тот, что впереди,

Дерзкие набеги

Не производи!

Берегись истерик,

Серной кислоты,

Если у Америк

Не скитался ты.

Если ж знаешь цену

Ты любви своей —

Эросу в замену

Выйдет Гименей.

Пальмы, три слона и два жирафа,

Страус, носорог и леопард: —

Дальняя, загадочная Каффа,

Я опять, опять твой гость и бард!

Пусть же та, что в голубой одежде,

Строгая, уходит на закат!

Пусть не оборотится назад!

Светлый рай, ты будешь ждать, как прежде.

Ты, лукавый ангел Оли,

Стань серьезней, стань умней!

Пусть Амур девичьей воли,

Кроткий, скромный и неслышный,

Отойдет. А Гименей

Выйдет, радостный и пышный,

С ним дары: цветущий хмель

Да колечко золотое,

Выезд, дом и все такое,

И в грядущем колыбель.

Не четыре! О нет, не четыре!

Две и две, и «мгновенье лови», —

Так всегда совершается в мире,

В этом мире веселой любви.

Но не всем вечеровая чара

И любовью рождаемый стих!

Пусть скакала передняя пара,

Говорила она о других,

О чужом… и, словами играя,

Так ненужно была весела…

Тихо ехала пара вторая,

Но, наверно, счастливей была.

Было поздно; ночные дриады

Танцевали средь дымных равнин,

И терялись смущенные взгляды

В темноте неизвестных лощин.

Проезжали какие-то реки.

Впереди говорились слова,

Сзади клялись быть верным навеки,

Поцелуй доносился едва.

Только поздно, у самого дома

(Словно кто-то воскликнул: «Не жди!»),

Захватила передних истома,

Что весь вечер цвела позади.

Захотело сказаться без смеха

Слово жизни святой и большой,

Но сказалось, как слабое эхо,

Повторенное чуткой душой.

И в чаду не страстей, а угара

Повторить его было невмочь. —

Видно, выпила задняя пара

Все мечтанья любви в эту ночь.

Огромный мир открыт и манит,

Бьет конь копытом, я готов,

Я знаю, сердце не устанет

Следить за бегом облаков.

Но вслед бежит воспоминанье,

И странно выстраданный стих,

И недопетое признанье

Последних радостей моих.

Рвись, конь, но помни, что печали

От века гнать не уставали

Свободных… гонят и досель,

Тогда поможет нам едва ли

И звонкая моя свирель.

Я до сих пор не позабыл

Цветов в задумчивом раю,

Песнь ангелов и блеск их крыл,

Ее, избранницу мою.

Стоит ее хрустальный гроб

В стране, откуда я ушел,

Но так же нежен гордый лоб,

Уста — цветы, что манят пчел.

Я их слезами окроплю

(Щадить не буду я свое),

И станет розой темный плющ,

Обвив, воскресшую, ее.

Хиромант, большой бездельник,

Поздно вечером в Сочельник

Мне предсказывал: «Заметь:

Будут долгие недели

Виться белые метели,

Льды прозрачные синеть.

Но ты снегу улыбнешься,

Ты на льду не поскользнешься,

Принесут тебе письмо

С надушенного подкладкой,

И на нем сияет сладкий,

Милый штемпель — „Сан-Ремо!“»

Зимнее стало как сон,

Вот отступает все дале.

Летний же начат сезон

Олиным salto-mortale.

Время и гроз и дождей,

Только мы назло погоде

Все не бросаем вожжей,

Не выпускаем поводий.

Мчится степенный Силач

Рядом с Колиброю рьяной,

Да и Красавчик, хоть вскачь,

Всюду поспеет за Дианой.

Знают они — говорить

Много их всадникам надо,

Надо и молча ловить

Беглые молнии взгляда.

Только… разлилась река,

Брод — словно омут содомский.

Тщетно терзает бока,

Шпорит коня Неведомский.

«Нет!.. Ни за что!.. не хочу!..» —

Думает Диана и бьется.

Значит, идти Силачу —

Он как-нибудь обернется.

Точно! Он вышел и ждет

В невозмутимом покое.

Следом другие, и вот

Реку проехали трое.

Только Красавчик на куст

Прыгнул с трепещущей Олей.

Топот, паденье и хруст

Гулко разносятся в поле.

Дивные очи смежив,

Словно у тети Алины,

Оля летит… а обрыв —

Сажени две с половиной.

Вот уж она и на дне,

Тушей придавлена конской,

Но оказался вполне

На высоте Неведомский.

Прыгнул, коня удержал,

Речка кипела, как Терек,

И — тут и я подбежал

Олю выводят на берег.

Оля смертельно бледна,

Словно из сказки царевна,

И, улыбаясь, одна

Вера нас ждет Алексеевна.

Так бесконечно мила,

Будто к больному ребенку,

Все предлагала с седла

Переодеть амазонку.

Как нас встречали потом

Дома, какими словами,

Грустно писать — да о том

Все догадаются сами.

Утром же ясен и чист

Был горизонт; все остыли;

Даже потерянный хлыст

В речке мальчишки отрыли.

День был семье посвящен,

Шуткам и чаю с вареньем… —

Так открывался сезон

Первым веселым паденьем.

Милостивые Государыни и Милостивые

Государи!

Я объявляю первый тост

За представительницу дам!

На отсеченье руку дам,

Что выбор прост.

То…

Хорошо он говорит!

Позвольте положить?

Спасибо.

То… только голос мой дрожит…

А говорили, будет рыба.

Она пленительнее всех,

Так важен взгляд, так звонок смех…

 Не я ли?

Едва ли.

Она прекрасна! Перед ней

И роза кажется проста,

Она поет, как соловей

В тени лаврового куста.

Она глядит, и суждено

Сердцам дрожать, дрожать и ждать,

Она, как сладкое вино,

Дарует людям благодать.

Да кто ж она? Не мучьте доле!

Мой первый тост: здоровье Оли!

Ура!

Ура! Ура! Ура!

Однако, к ней судьба добра.

А вы другого ждали?

Как вы сказали?

Гип-гип ура! Почтить красу

Я пьяных вишен привезу,

Над роком одержав победу,

В Слепнево сам приеду.

Милостивые Государыни и Милостивые Государи!

Почтив как должно дам прекрасных,

Я предлагаю тост за гласных,

Чтоб от Слепнева до Дубровки

И из Борискова в Слепнево

Дороги всюду были ловки,

Как мною сказанное слово.

Чтоб было хорошо на свете

И пешему, и верховому,

И всем сидящим в трундулете!

Ей, Карл, вина!

Милый мальчик, томный, томный,

Помни — Хлои больше нет.

Хлоя сделалась нескромной,

Ею славится балет.

Пляшет нимфой, пляшет Айшей

И грассирует «За y est».

Будь смелей и подражай же

Кавалеру де Грие.

Пей вино, простись с тоскою,

И заманчиво-легко

Ты добудешь — прежде Хлою,

А теперь Манон Леско.

Фидлер, мой первый учитель

Угроза моих юных дней,

Дивно мне! Вы ли хотите

Лестных от жертвы речей?

Если теперь я поэт, что мне в том,

Разве он мне не знаком,

Ужас пред вашим судом?!.

На Дуксе ли, на Бенце ль я, —

Верхом на какаду,

На вечер в доме Вен<т>целя

Всегда я попаду.

Мы с тобой повсюду рыскали,

Скукой медленной озлоблены

То проворны, то неловки,

Мы бывали и в Б<о>рискове,

Мы бывали и в Подобине,

Мы бывали и в Дубровке.

Вот как мы сдержали слово

Ехать на лето в Слепнево.

Корней Иванович Чуковский, вот,

П опал я к босоногим дикаря м,

Ко рмлю собой их я и повар с ам —

Увы, наверно выйдет стих у род.

Корн ей, меня срамите Вы. Иона

Верне й нашел приют, средь рыбь я лона!

А я, увы, к Чуковскому попав,

Добыча я Чуковского забав.

Ведь кит, усл ожнивши пищеваренье,

Желудо к к т воему не приравнял,

И, верн о, им совсем не управлял,

Но ты вели к: какое несваренье

Тебя сомнет?! Иона будет труп,

Но, кажется, попал тебе, Чуковски й,

Н а зуб, на твой огромный, страшный зуб,

Я — не Иона — я же не таковский.

Какое счастье в Ваш альбом

Вписать случайные стихи.

Но ах! Узнать о ком, о чем, —

Мешают мне мои грехи.

На вечере Верхарена

Со мной произошла перемена,

И, забыв мой ужас детский (перед Вами),

Я решил учиться по-немецки.

Федор Федорович, я Вам

Фейных сказок не создам:

Фею ресторанный гам

Испугает — слово дам.

Да и лучше рюмок звон,

Лучше Браун, что внесен,

Есть он, все иное вон,

Разве не декан мой он?!

Мне на ваших картинах ярких

Так таинственно слышна

Царскосельских старинных парков

Убаюкивающая тишина.

Разве можно желать чужого,

Разве можно жить не своим…

Но и краски ведь то же слово,

И узоры линий — ритм.

Как путник, препоясав чресла,

Идет к неведомой стране,

Так ты, усевшись глубже в кресло,

Поправишь на носу пенсне.

И, не пленяясь блеском ложным,

Хоть благосклонный, как всегда,

Движеньем верно-осторожным

Вдруг всунешь в книгу нож… тогда

Стихи великого Тео

Тебя достойны одного.

И как в раю магометанском

Сонм гурий в розах и шелку,

Так вы лейб-гвардии в уланском

Ее Величества полку.

От «Романтических цветов»

И до «Колчана» я все тот же,

Как Рим от хижин и шатров

До белых портиков и лоджий.

Но верь, изобличитель мой

В измене вечному, что грянет

Заветный час, и Рим иной,

Рим звонов и лучей настанет.

Ты, жаворонок в горней высоте,

Служи отныне, стих мой легкокрылый,

Ее неяркой, но издавна милой

Такой средневековой красоте.

Ее глазам — сверкающим зарницам,

И рту, где воля превзошла мечту,

Ее большим глазам, двум странным птицам,

И словно нарисованному рту.

Я больше ничего о ней не знаю,

Ни писем не писал, ни слал цветов,

Я с ней не проходил навстречу маю

Средь бешеных от радости лугов.

И этот самый первый наш подарок,

О жаворонок, стих мой, может быть,

Покажется неловким и случайным

Ей, ведающей таинства стихов.

У нас пока единый храм,

Мы братья в православной вере,

Хоть я лишь подошел к дверям,

Вы ж, уходя, стучитесь в двери.

В вечерний час на небосклоне

Порой промчится метеор.

Мелькнув на миг на темном фоне,

Он зачаровывает взор.

Таким же точно метеором,

Прекрасным огненным лучом,

Пред нашим изумленным взором

И вы явились пред полком.

И, озаряя всех приветно,

Бросая всюду ровный свет,

Вы оставляете заметный

И — верьте — незабвенный след.

Что я прочел? Вам скучно, Лери,

И под столом лежит Сократ,

Томитесь Вы по древней вере?

— Какой отличный маскарад!

Вот я в моей каморке тесной

Над Вашим радуюсь письмом.

Как шапка Фауста прелестна

Над милым девичьим лицом!

Я был у Вас, совсем влюбленный,

Ушел, сжимаясь от тоски.

Ужасней шашки занесенной

Жест отстраняющей руки.

Но сохранил воспоминанье

О дивных и тревожных днях,

Мое пугливое мечтанье

О Ваших сладостных глазах.

Ужель опять я их увижу,

Замру от боли и любви

И к ним, сияющим, приближу

Татарские глаза мои?!

И вновь начнутся наши встречи,

Блужданья ночью наугад,

И наши озорные речи,

И Острова, и Летний Сад?!

Но ах, могу ль я быть не хмурым,

Могу ль сомненья подавить?

Ведь меланхолия амуром

Хорошим вряд ли может быть.

И, верно, день застал, серея,

Сократа снова на столе,

Зато «Эмали и камеи»

С «Колчаном» в самой пыльной мгле.

Так Вы, похожая на кошку,

Ночному молвили: «Прощай!»

И мчит Вас в Психоневроложку,

Гудя и прыгая, трамвай.

Вы дали мне альбом открытый,

В нем пели струны длинных строк,

Его унес я, и сердитый

В пути защелкнулся замок.

Печальный символ! Я томился,

Я перед ним читал стихи,

Молил, но он не отворился,

Он был безжалостней стихий.

И мне приходится привыкнуть

К сознанью, полному тоски,

Что должен я в него проникнуть,

Как в сердце ваше, — воровски.

За службу верную мою

Пред родиной и комиссаром

Судьба грозит мне, не таю,

Совсем неслыханным ударом.

Должна комиссия решить,

Что ждет меня — восторг иль горе:

В какой мне подобает быть

Из трех фатальных категорий.

Коль в первой — значит, суждено:

Я кров приветный сей покину

И перееду в Сатр Соитоз

Или в мятежную Куртину.

А во второй — я к вам приду —

Пустите в ход свое влиянье:

Я в авиации найду

Меня достойное призванье.

Мне будет сладко в вышине,

Там воздух чище и морозней,

Оттуда не увидеть мне

Контрреволюционных козней.

Но если б рок меня хранил

И оказался бы я в третьей,

То я останусь, где я был,

А вы стихи порвите эти.

Вдали от бранного огня

Вы видите, как я тоскую.

Мне надобно судьбу иную —

Пустите в Персию меня!

Наш комиссариат закрылся,

Я таю, сохну день от дня,

Взгляните, как я истомился,

Пустите в Персию меня!

На все мои вопросы: «Хуя!»

Вы отвечаете, дразня!

Но я Вас, право, поцелую,

Коль пустят в Персию меня.

Первая книга Гиперборея

Вышла на свет, за себя не краснея,

Если и будет краснеть вторая,

То как Аврора молодая,

Красными буквами пламенея,

Видом прелестным сердца пленяя.

Уже подумал о побеге я,

Когда читалась нам Норвегия,

А ныне горшие страдания:

Рассматривается Испания.

Но, к счастью, предстоит нам далее

Моя любимая Италия.

Над сим Гильгамешем трудились

Три мастера, равных друг другу:

Был первым Син-Лики-Унинни,

Вторым был Владимир Шилейко,

Михаил Леонидыч Лозинский

Был третьим. А я, недостойный,

Один на обложку попал.

Если плохо мужикам,

Хорошо зато медведям,

Хорошо и их соседям —

И кабанам, и волкам.

Забираются в овчарни,

Топчут тощие овсы —

Ведь давно подохли псы,

На войну угнали парней.

И в воде озер, морей

Даже рыба издерзела.

Рыло высунула смело,

Ловит мух и комарей.

Будет! Всадники — конь о конь!

Пешие — плечо с плечом!

Посмотрите: в Волге окунь,

А в Оке зубастый сом.

Скучно с жиру им чудесить,

Сети ждут они давно.

Бросьте в борозду зерно —

Принесет оно сам-десять.

Потрудись, честной народ,

У тебя ли силы мало?

И наешься до отвала,

Не смотря соседу в рот.

Не Царское Село — к несчастью,

А Детское Село — ей-ей!

Что ж лучше: жить царей под властью

Иль быть забавой злых детей?

Левин, Левин, ты суров,

Мы без дров,

Ты ж высчитываешь триста

Обесцененных рублей

С каталей

Виртуозней даже Листа.

В пятисотенный альбом

Я влеком

И пишу строфой Ронсара,

Но у бледных губ моих

Стынет стих

Серебристой струйкой пара.

Ах, надежда все жива

На дрова

От финляндцев иль от чукчей,

А при градусах пяти,

Уж прости,

Сочинять нельзя мне лучше.

Чуковский, ты не прав, обрушась на поленья.

  Обломки божества — дрова.

Когда-то деревам, близки им вдохновенья,

  Тепла и пламени слова.

Береза стройная презренней ли, чем роза?

  Где дерево — там сад.

Где б мы ни взяли их, хотя б из Совнархоза,

  Они манят.

Рощ друидических теперь дрова потомки,

  И, разумеется, в их блеске видел Блок

Волнующую поступь Незнакомки,

  От Музы наш паек.

А я? И я вослед Колумба, Лаперуза

  К огню и дереву влеком,

Мне Суза с пальмами, в огне небес Нефуза

  Не обольстительней даров Петросоюза,

  И рай огня дает нам Райлеском.

P.S. К тому ж в конторе Домотопа

Всегда я встречу эфиопа.

«О дева Роза, я в оковах»,

Я двадцать тысяч задолжал,

О сладость леденцов медовых,

Продуктов, что творит Шапшал.

Но мне ничуть не страшно это,

Твой взор, как прежде, не суров,

И я курю и ем конфеты

«И не стыжусь моих оков».

У ворот Иерусалима

Ангел душу ждет мою,

Я же здесь, и, Серафима

Павловна, я Вас пою.

Мне пред ангелом не стыдно,

Долго нам еще терпеть,

Целовать нам долго, видно,

Нас бичующую плеть.

Ведь и ты, о сильный ангел,

Сам виновен, потому

Что бежал разбитый Врангель

И большевики в Крыму.

О праздниках, о звоне струн, о нарде,

О неумолчной радости земли

Ты ничего не ведал, Леопарди!

И дни твои к концу тебя влекли,

Как бы под траурными парусами

Плывущие к Аиду корабли.

Ты женщину с холодными глазами,

Влюбленную лишь в самое себя,

И родину любил под небесами.

Мечтал о них, как в смертный час скорбя.

Их смешивал в мечтах… но не любили

Ни родина, ни женщина тебя.

Чтобы загладить старую обиду,

Слепого Байрона змеиный яд,

Друид британский русскому друиду

Сегодня вверил свой заветный клад.

Да будет имя Уордсфорда штандартом,

Взнесенным Николаем Энгельгардтом.

Низкорослый, большелобый,

Эстетический пробор,

Но в глазах ни тени злобы,

Хоть он критик с неких пор.

Он в газетах пишет… — ой ли?

И под силу ли ему

В этом авгиевом стойле

Успокоить кутерьму?

И такие ль Геркулесы

С ярким пламенем в глазах,

Попадая в лапы прессы,

Забывали стыд и страх?

А он мог бы быть свободным,

Как форель в ее реке,

Быть художником голодным

На холодном чердаке.

Желтое поле,

Солнечный полдень,

Старая липа.

Маленький мальчик

Тихо читает

Хорошую книгу.

Минут годы,

Маленький мальчик

Станет взрослым

И позабудет

Июльский полдень,

Желтое поле.

Лишь умирая,

Уже холодный,

Вдруг припомнит

Былое счастье,

Яркое солнце,

Старую липу,

Хорошую книгу,

А будет поздно.

Три лестницы, ведущие на небо,

Я видел. И восходят по одной

Из них взалкавшие вина и хлеба.

Она висит над страшной глубиной,

Из мрамора, но точно кружевная,

Озарена пылающей луной.

Вокруг нее каскады, ниспадая,

Кипят, доколь их может видеть взгляд,

И пестрых птиц над ними кружит стая.

И так сверкает этот водопад,

Как будто царь неизмеримо щедрый

Алмазов белых сыпет бездне клад.

А наверху, где пинии и кедры,

Там розы алым соком налиты

Так, что черны их бархатные недра.

По ней идут спокойные четы

С приятной важностью, неторопливо

В сознаньи необорной правоты.

И все — Господня вызревшая нива,

Все гости, приглашенные на пир

Хозяином, что ждет нетерпеливо.

И каждый гость калиф или эмир,

Великий визирь иль купец почтенный,

Хотя бы в мире беден был и сир.

Зеленые чалмы хаджей священны,

Бурнусы белы, словно лилий цвет,

И туфли, шелком шитые, священны.

Сильнее пахнут розы, ярче свет.

Вот в зале, где семьсот мильонов гурий

И юношей, их встретит Магомет.

И все они омоются в лазури.

Я одного из них остановил,

Как знать, кого — Гаруна ль аль-Рашида,

Тимур то был, Гафиз иль Боабдил,

Но я такого царственного вида

Досель не зрел. Меня с участьем он

Спросил: «Какое горе иль обида

Тебя волнует, чем ты потрясен,

Что губы у тебя дрожат и руки?

Тебе ответить — для меня закон».

И я сказал: «Эффенди, не от скуки

Рождается назойливость моя,

Сомненье лишь мои рождает муки.

Ответь мне, почему не вижу я

В обитель нег идущих женщин юных,

Жемчужины земного бытия?

От них и песнь рождается на струнах,

И делается слаще сок гранат,

И мы о них мечтаем, как о лунах.

Ответь мне, где отрада из отрад —

Ах, даже плакать нам о ней отрада —

Чьи речи и <…> и пьянят,

Чей рот — цветок заоблачного сада,

Где та, кого я так давно желал,

Где лучшая из жен — Шехеразада?»

Вокруг поток крутился и сверкал,

И лестница все выше убегала,

А я, на белый мрамор пав, рыдал.

Мой собеседник, удивлен немало,

Сказал: «Ты, друг, безумием томим:

Как женщина, она землею стала».

И я ушел, не попрощавшись с ним.

Я часто думаю о старости своей,

О мудрости и о покое.

А я уже стою в саду иной земли,

Среди кровавых роз и влажных лилий,

И повествует мне гекзаметром Виргилий

О высшей радости земли.

Колокольные звоны,

И зеленые клены,

И летучие мыши,

И Шекспир, и Овидий —

Для того, кто их слышит,

Для того, кто их видит.

Оттого все на свете

И грустит о поэте.

Я рад, что он уходит, чад угарный,

Мне двадцать лет тому назад сознанье

Застлавший, как туман кровавый очи

Схватившемуся в ярости за нож;

Что тело женщины меня не дразнит,

Что слава женщины меня не ранит,

Что я в ветвях не вижу рук воздетых,

Не слышу вздохов в шорохе травы.

Высокий дом Себе Господь построил

На рубеже Своих святых владений

С владеньями владыки Люцифера…

Трагикомедией — названьем «человек» —

Был девятнадцатый смешной и страшный век,

Век, страшный потому, что в полном цвете силы

Смотрел он на небо, как смотрят в глубь могилы,

И потому смешной, что думал он найти

В недостижимое доступные пути;

Век героических надежд и совершений…

Барабаны, гремите, а трубы ревите, — а знамена везде взнесены.

Со времен Македонца такой не бывало грозовой и чудесной войны.

<…>

Кровь лиловая немцев, голубая — французов, и славянская красная кровь.