Онлайн чтение книги Том 3 [Собрание сочинений в 3 томах]
VII

Жан выполнил просьбу Мишель и оставил дверь в маленькую гостиную приоткрытой. Увидев Мирбеля, мадам Пиан положила свои четки из крупных бусин, перемежающихся образками, на круглый столик; ей достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что Жан пришел ссориться с ней и время тянуть не намерен. Он сказал, что рад застать ее одну, поскольку «у него к ней просьба», и придвинул к себе стул.

— Если это в моих силах… — начала Бригитта сладким голосом.

— Речь идет о Ксавье Дартижелонге…

— Ах, вот как, о Ксавье Дартижелонге? — повторила старуха. Она была начеку.

Плацдарм, выбранный Мирбелем для боя, был ей знаком. Она повторила вполголоса:

— Бедный мальчик, да… да… — И вдруг произнесла решительным тоном: — Что ж, хочешь знать мое мнение? Я во многом пересмотрела свое отношение к нему. Он еще ребенок, которого надо бы снова взять в руки.

— Вот, вот, — сказал Мирбель, — именно это я и ожидал от вас услышать. На этот счет я и хотел вас предостеречь.

Она рассмеялась и приосанилась:

— Предостеречь меня? Меня?

— Учтите, мама, я буду решительно возражать, ежели вы попытаетесь, как только что выразились, «взять его в руки», начнете наставлять на путь истинный, говорить о призвании и вмешиваться в его внутреннюю жизнь. Я знаю, он бы от этого очень страдал.

Старуха и бровью не повела, лишь световые блики плясали в стеклах ее темных очков. Она прекрасно понимала, к чему он клонит. Мирбель не отступал:

— Ксавье — наш гость, не правда ли? И мы обязаны защитить Ксавье от всех посягательств на его свободу, даже если они продиктованы самыми лучшими намерениями, в чем, вы сами знаете, я не сомневаюсь.

Мирбель удивился, что Бригитта Пиан словно пропустила мимо ушей его атаку. И, сам того не замечая, все больше повышал тон:

— Ваше рвение ослепляет вас и толкает на опасный путь. Только вы одна не поняли, как неприлично было с вашей стороны говорить при всех о письме, которое вы получили от его идиотки матери, совершенно неспособной понять душевные движения такой исключительной натуры. Я не допущу, чтобы в нашем доме помогали ей преследовать сына. Короче говоря, мама, я прошу вас отныне не вести больше никаких разговоров с моим другом и даже не позволять себе намека на ту внутреннюю борьбу, которая в нем сейчас происходит.

Бригитта Пиан сидела как изваяние. Когда Мирбель умолк, она сняла очки — в ее темных глазах был невозмутимый покой. Прежде чем ответить, она повела плечами и улыбнулась, предвкушая впечатление, которое произведут ее слова:

— Мой бедный Жан! Наверно, я тебя очень удивлю, но я совершенно согласна с тобой: лучше не вмешиваться в эту историю, и все же я вынуждена поступить иначе из-за письма мадам Дартижелонг. Однако я отнюдь не намерена ни на чем настаивать и лишь скажу ему то, что обязана сказать…

— Да бросьте! Словно вы не угрожали ему вашей опекой…

— Вовсе нет! Я только предупредила его, что хочу с ним побеседовать. Однако, если только он сам меня к этому не вынудит, я твердо решила не касаться в нашем разговоре лично его и уважать его секреты, как, впрочем, я всегда поступаю в таких случаях. Мой долг — поговорить с ним о другом человеке…

— О другом?

— Да, да, о тебе, мое дорогое дитя, если ты уж так хочешь это знать. Как он ни наивен, я не сомневаюсь, что он тебя во многом разгадал. Но что бы он ни думал о тебе, это, наверно, еще весьма далеко от действительности. Ты не можешь со мной не согласиться, что даже этой «исключительной натуре» — так ты, кажется, его назвал — не разобраться до конца в такой твари, как ты…

Опершись обеими руками на палку, она величественно поднялась и с жалостью поглядела на своего слабого, криво усмехающегося противника.

— Соблаговоли мне поверить — я обещаю рассказать о тебе лишь то немногое, что, как мне кажется, необходимо срочно узнать вашему гостю. Ты сам понимаешь, я не стану удовольствия ради ни дискредитировать тебя в его глазах, ни злословить на твой счет. Я уже не в том возрасте, чтобы делать такие глупости. Бояться меня тебе нечего, ибо я руководствуюсь исключительно соображениями милосердия. А проявление высшего милосердия по отношению к таким людям, как ты, состоит в том, чтобы их обезвредить.

Жан схватил со стола пресс-папье. Старуха не шелохнулась, она стояла все в той же позе и глядела на него с улыбкой. Он положил пресс-папье на место, отошел от нее на несколько шагов и уткнулся лбом в стекло, выжидая, пока утихнет сердцебиение. Ценой невероятных усилий ему удалось почти тут же взять себя в руки. Когда он повернулся к Бригитте Пиан, он был уже спокоен.

— Я не хочу Ксавье зла, — сказал он наконец. — Но быть может, вы правы: вполне вероятно, что я, сам того не желая, могу ему навредить.

— Вот это уже разумные слова, — сказала Бригитта, не спуская с него глаз.

— О, — вздохнул он, — я давно знаю, что с вами бесполезно хитрить.

— Во всяком случае, я достаточно хитра, чтобы ждать подвоха, когда ты становишься чересчур обходительным…

И она рассмеялась, стараясь поймать его ускользающий взгляд.

— Вы ошибаетесь, мама, — сказал Жан и снова сел, придвинув стул к ее креслу. Теперь их разделял только круглый столик. — За долгие годы нашего знакомства мне, кажется, не раз случалось вам исповедоваться!

— Да, это правда. Когда тебе было шестнадцать лет…

Он передернул плечами.

— Мне всегда шестнадцать лет, — сказал он, помолчав. — Что ж, не стану отрицать, я хочу, чтобы вы уехали, потому что я ревную… Странно, что дружбе свойственна ревность, не правда ли?

Бригитта Пиан дернула головой, как старая лошадь. Она спросила тихо:

— Неужели я кажусь тебе опасной?

Он уперся локтями в колени, напряженность его взгляда исчезла, выражение лица стало доверчивым.

— Я имею в виду Доминику, — сказал он. — Я не могу с этим смириться. Никогда еще я не чувствовал себя до такой степени в дураках.

Он не глядел на Бригитту. Она могла бы подумать, что он забыл о ее присутствии. Он даже вздрогнул, когда она обратилась к нему:

— При чем здесь Доминика?

Он улыбнулся и несколько раз повторил, явно забавляясь:

— Ну, мама, мама! — И вдруг добавил: — Неужели вы не знаете, что они сейчас вместе?

Нет, ей это трудно допустить. Доминика попросила у нее разрешения устроить для мальчика пикник на берегу ручья.

Жан снова отошел к окну, потом со спокойным, беспечным видом, руки в карманах, вернулся к мадам Пиан.

— Надеюсь, вы не собираетесь сделать из вашей Доминики монахиню? Согласитесь, что у нее нет к этому склонности.

Старуха взяла со столика четки и стиснула их в правой руке.

— Уж не сердитесь ли вы? — спросил он. — Ведь, в конце концов, для Доминики тут нет ничего худого. Вы должны бы радоваться, что у нее появилась такая надежда, — ведь что бы вы ни говорили, их отношения зашли довольно далеко. Знаете, Ксавье со мной говорил об этом. Он верит, что сам Господь Бог занят устройством его судьбы, он не сомневается в том, что провидение подстроило нашу встречу в парижском поезде, чтобы я привез его в Ларжюзон, где он соблазнит секретаршу мадам Пиан… Ох уж эти мне христиане!

Он захохотал. Старуха шевелила губами — она шептала молитву, но гнев, клокотавший в ней, помимо ее воли выражался в старческом дрожании головы, унять которое она была не в силах. А Мирбель, все еще смеясь, продолжал:

— Дорого бы я дал, чтобы взглянуть на физиономию мамаши Дартижелонг в тот момент, когда она узнает, что ее меньшой, сбежав из духовной семинарии, соблазнил секретаршу Бригитты Пиан и собирается жениться на этой девице, которая вдобавок еще и незаконнорожденная! Правда, в подобных браках отсутствие родни является преимуществом, которое не следует недооценивать.

— Дартижелонги могут спать спокойно.

Хотя старуха сказала эту фразу, не повышая голоса, он понял, что она вот-вот взорвется.

— Вы забываете, — сказал он, — что ни Ксавье, ни Доминика не нуждаются в чьем-либо благословении.

— В моем, положим, она нуждается, — проскрипела старуха, не разжимая вставных челюстей.

— Да, правда, — согласился Мирбель, — она всецело зависит от вас. Но вы же так милосердны, так к ней привязаны, я не могу поверить, что вы станете вынимать у нее кусок изо рта. Нет, мама, последуйте моему примеру: примиритесь с их счастьем.

Тут она оперлась на палку и выпрямилась.

— Я запрещаю тебе… словно у тебя со мной может быть хоть что-то общее… Словно мы можем испытывать одинаковые чувства… — бормотала она.

Она задыхалась.

— Вы не можете обойтись без нее, признайтесь в этом, ну! — проговорил он жестко. — Вам необходимо купаться в молодой крови, не в буквальном смысле, конечно. Когда старики окружают себя молодыми, они напоминают мне вампиров, мне всегда так казалось…

Она закричала:

— Вампиров?

И он увидел, как ее всю затрясло, словно в лихорадке, а голова судорожно задергалась из стороны в сторону.

— Моя вина лишь в том, — голос ее срывался, — что я обрекла молодую девушку на гибельное соседство с вами!..

И старуха опрометью кинулась из комнаты, забыв о своих подагрических ногах. В прихожей они увидели Мишель и Ролана.

— Где это ты умудрился так вымазаться? — допытывалась Мишель у мальчика.

Он ответил, что прибежал за инструментами, потому что его остров оказался полуостровом и потому что дяденька сейчас начнет копать канал. От быстрого бега Ролан запыхался и говорил запинаясь. Он было рванулся назад, но Бригитта Пиан схватила его за руку:

— Мсье ждет тебя там? Ты оставил его одного?

— Нет, что вы! Он там с мадемуазель.

Супруги Мирбель громко расхохотались. Мальчик глядел на них с изумлением: он никогда не видел, чтобы они смеялись. Разинув рот, он с опаской поглядывал на этих обычно грозных и страшных взрослых, которые сейчас почему-то заходились от смеха.

— Пожалуйста, не торопись к ним, — сказал Мирбель. — Тебе некуда спешить.

И вот тут-то и разыгралась та странная сцена, в которой он ничего не понял, кроме того, что «они ругались». Они ругались — вот и все, что он смог рассказать Ксавье и Доминике.

— Ступай и скажи мадемуазель Доминике, что я ее жду: надо уложить чемоданы и позвонить в гараж. Мы уедем на машине. Я заплачу, сколько бы это ни стоило, лишь бы не ночевать здесь сегодня.

Именно эту фразу и запомнил Ролан, а когда они втроем шли к дому по мокрому лугу, Доминика заставила мальчика сызнова все повторить:

— Да, она сказала, что вы должны позвонить в гараж и заказать машину и что она заплатит, сколько бы это ни стоило…

Ксавье шел сзади. Луг был заболоченный, башмаки вязли в трясине и чавкали при каждом шаге. Он шел следом за Доминикой, неотрывно глядя на ее плечи. Иногда она полуоборачивалась к нему, продолжая внимательно слушать рассказ шмыгающего носом мальчишки.

Потом она сказала, не глядя на Ксавье:

— Не задерживайтесь здесь ни дня. Вы же свободны. Бордо — большой город, и я никому не должна давать отчет, куда я хожу.

Он ничего не ответил и остался у крыльца, а Доминика с мальчиком поднялись по лестнице и скрылись в прихожей. Нет, между ними не стояло никакого препятствия, ничего, кроме чувства, которое зрело внутри его, кроме этого идиотского бегства от самого себя, словно любовь ему заказана, ему, который только и умеет, что любить. Так стоял он, глядя на этот унылый дом с потрескавшейся кое-где штукатуркой, на эти выщербленные ступени, а осенний ветер тормошил черные верхушки сосен. Вечерний туман поднимался над лугом, затягивая пеленой дальний лес. Ксавье не смел войти в дом, хотя оттуда не доносилось ни звука. Даже если эта история, ради которой он готов поставить на карту свою жизнь, — истина, хотя этому нет ровным счетом никаких доказательств, почему же надо отделять себя от стада? Ведь он такой, как все… Но в то время как эта привычная мысль кружилась у него в голове, подобно тем осенним листьям, которые ветер, подняв в воздух, снова швырнул к его ногам, он вслух шептал слова латинской молитвы: «…vita, dulcedo, et spes nostra salve. Ad te clamamus, exsules filii Evae. Ad te suspiramus gementes et flentes…»[6]…жизнь, сладость и надежда наша, славься! К тебе взываем, изгнанные сыновья Евы. По тебе тоскуем, стеная и плача… (лат). Стеная и плача… Он любит, он любим, зачем стенать, зачем плакать? Ксавье торопливо взбежал по ступеням и вошел в прихожую. Ролан сидел на ящике для дров, он размазывал по лицу слезы и сопли. Ксавье спросил, где Доминика.

— Она говорит по телефону в библиотеке, — сказал мальчик и добавил, не глядя на него: — Она послала меня за вами…

— Что же ты не позвал меня?

Он не ответил и отвернулся к стене. Ксавье положил ладонь на круглую, коротко остриженную мальчишечью голову, но Ролан отстранился. Господи, уже ревность! Ксавье пересек столовую и вошел в маленькую комнату, которую почему-то называли библиотекой, хотя на полках стояли только переплетенные комплекты журнала «Мир в иллюстрациях» за многие годы. Увидя Ксавье, Доминика, не положив трубку, жестом попросила его не уходить:

— Договорились. Мы оплатим и обратный путь. Да, по ночному тарифу… — Она так и стояла, протянув левую руку к Ксавье, а он после мгновенной борьбы с самим собой сжал ее. Доминика положила трубку. Обняв ее одной рукой, Ксавье другой рукой прижал ее голову к своему плечу, чтобы их губы не встретились. Большая осенняя муха билась о стекло. Крышка стола, за которым дети семейства Пиан испокон веков готовили летние задания, была сплошь покрыта озерами выцветших чернильных клякс и процарапанными ножом контурами каких-то зверей — этими неразгаданными иероглифами исчезнувшего детства. Доминика первая отпрянула от него и прошептала:

— Будем благоразумны… Нет человека свободнее вас! В двадцать два года вы еще имеете право жить у родителей. Будете слушать лекции; в конце концов, вы — студент… Ну а я… Я не могу поссориться со старухой. Я ей обязана местом учительницы в приходской школе. А у меня ведь брат на руках. О! Перехитрить ее невозможно… Но, слава Богу, она больше не выходит из дома одна, целыми днями сидит в кресле… Ну скажите же хоть что-нибудь! — добавила она нежно, но настойчиво. Он прошептал:

— Я вас слушаю…

— Какую ошибку я совершила, согласившись ради экономии поселиться у мадам Пиан.

Ксавье сказал, что так оно, пожалуй, и лучше…

— Да что вы! Впрочем, у меня есть подруга, которая в случае чего пустит нас к себе в комнату…

Губительные слова! Доминика поняла это слишком поздно. Ксавье отошел от нее, и она не пыталась приблизиться к нему снова.

— Нет, нет, мы будем встречаться на улице. — Она пыталась сгладить впечатление, которое произвели на него ее слова. — Знаете, мне ничего не надо, лишь бы не потерять вас…

Окно в библиотеке было узкое, к тому же смеркалось, и он видел только ее волосы, резко очерченные скулы и обнаженные до локтя руки. Он слышал, как бьется о стекло муха, чувствовал запах старых чернил и заплесневелой бумаги — запах этой минуты, которую он будет помнить до самой смерти. Он полуприкрыл глаза, она не смела шелохнуться, вздохнула.

— Вас словно кто-то сглазил…

Он ничего не ответил, и она сказала:

— Быть может, это просто безумие…

— Да, — сказал он тихо. — Безумие.

— Вы излечитесь. Я вас вылечу. — Она подошла к нему, но не коснулась его, а только спросила: — Вы меня любите?

— Больше всех на свете.

— Тогда в чем же дело? — взмолилась она.

Но он не сказал ей ни единого слова, не ответил ни единым жестом. Так стояли они в полутьме и не двинулись с места, даже когда в столовой раздался стук палки Бригитты Пиан. Старуха толкнула дверь библиотеки, ей достаточно было одного взгляда, чтобы понять, что стоящих на расстоянии молодых людей неотвратимо тянет друг к другу.

— Долго же вы, однако, звоните по телефону, дитя мое.

— Мы разговаривали, — сказала Доминика.

— Но ведь чемоданы еще не уложены. Я не хочу, чтобы мы остались здесь ночевать. Пообедаем по дороге, если вы голодны.

Старуха не выглядела рассерженной и посторонилась, чтобы пропустить Доминику. Она повременила, пока девушка не прошла через столовую, и только тогда повернулась к Ксавье:

— Не знаю, право, что мне сказать вашей бедной матушке, потому что она наверняка будет спрашивать о вас.

Он различал смутные очертания задрапированного темной материей грузного тела и белесые пятна лба и щек. Он слышал сопение этой старой загнанной кобылы. Но все же — он это остро ощущал — она источала ледяной холод, она вся была гигантским сгустком ненависти.

— Подумать только, дорогая мадам Дартижелонг верит, будто я могу вам чем-то помочь, а вы вот до чего докатились…

Ксавье ничего не ответил этому существу без пола и возраста; он словно выпал из времени. Он тщетно пытался отделаться от трех слов из «Страстей господних», которые не шли у него из головы: «Jesus autem tacebat…».[7]Но Иисус молчал… (лат.). И тоже молчал, в то время как Парка изрекала заранее обдуманные фразы:

— Я полагаю, бедное дитя мое, что вы не случайно повстречали человека одних с вами склонностей и не случайно последовали за ним сюда. Я сомневаюсь, что он может причинить вам серьезный вред. Подумать только, что еще час назад я была полна тревоги на этот счет, но теперь у меня сложилось твердое убеждение — однако уверяю вас, я не поставлю об этом в известность вашу дорогую матушку, — что вам уже нельзя причинить никакого вреда. Жан и вы — вы оба источаете яд.

Она ждала от Ксавье каких-то слов, но он стоял молча, будто одинокое деревце в ночи.

— Правда, я увожу от вас предмет ваших воздыханий, быть может, без нее вам станет скучно и вы здесь не задержитесь. Но я возвращаюсь к своему вопросу: что мне сказать вашей бедной матушке?

— Правду, мадам Пиан, если вы ее знаете.

Старуха не ожидала такого ответа. Она двинулась было к двери, но остановилась:

— Несмотря на все, что я сказала, не приходите в отчаяние. Вы еще молоды, ничто не потеряно. Я буду молиться за вас.

Его упорное молчание теперь уже тревожило ее.

— В конце концов, я могу и ошибаться на ваш счет.

Он отвернулся. Бригитта Пиан вышла из комнаты ощупью, как слепая, прошла по столовой, потом вдруг повернула назад. Дверь библиотеки оставалась открытой. Она не сразу увидела Ксавье и удивилась, куда же он мог деваться. Ах, вот он! — эта темная масса на полу. Ксавье стоял на коленях, привалившись к столу и уперев лоб в руки. На его опущенные плечи, казалось, давила непомерная тяжесть.

— Самое ужасное. Мишель, самое ужасное из всего, что я сделал, что я хладнокровно задумал и уже стал осуществлять…

— Не рассказывай мне этого.

— Даже если бы я хотел рассказать, у меня, скорее всего, не нашлось бы слов. Когда я был на исповеди, я не сумел растолковать священнику, в чем дело… Ты знаешь, Мишель, я всегда ненавидел Ролана. Ты хотела его усыновить, потому что потеряла надежду стать матерью. Он был одновременно и живым упреком мне, и злой насмешкой. И вот Ксавье, покружившись около каждого из нас, именно на нем остановил свой окончательный выбор! Причем не по сердечной склонности, а лишь потому, что мальчишке угрожала та же участь, что и котятам, которых я утопил на другой день после нашего приезда сюда. Ради этого жалкого существа Ксавье отказался от своего земного счастья, отказался от Доминики, ради него он пожертвовал Доминикой… А я? Кем я был для него? Разве что одним из орудий его пытки. Я был частью его крестных мук. Пойми меня: дело тут не в ревности, свойственной и дружбе, и любви. Тут нечто совсем другое. И тогда я выдумал…

Он замолчал. Она надеялась, что он остановится. Но он заговорил вновь:

— Я не всегда понимаю причины своих поступков и почти ничего не делаю преднамеренно… Но в данном случае это было именно так. Ксавье видел в Ролане одну из тех невинных душ, чей ангел созерцает лик Господень. Так вот, я сделал вид, что считаю его нежность к мальчику… не смею тебе сказать… Я дал ему понять, что подозреваю его… Я преследовал его двусмысленными намеками. Помню, как на лице бедняги сперва отразился ужас, а потом смятение… Отодвинься от меня, пожалуйста.

Ока на мгновение застыла, прижавшись губами к его шее.

— А я? А я? — сказала она. — Я до смерти ревновала его к Доминике. Как только я увидела Ксавье, мне захотелось любой ценой покорить его. Каждый мой взгляд, брошенный на него, был грешным… Впрочем, ты это знал, ты был моим сообщником. Я служила тебе приманкой, чтобы увлечь его, чтобы удержать его здесь…

Он зажал ей рот ладонью. Они долго молчали. Вдруг Жан сказал:

— Знаешь, что мне сейчас пришло в голову: наверно, он больше всего страдал оттого, что его появление в Ларжюзоне вызвало такой взрыв темных страстей, что он погубил всех, кого хотел спасти.

— Если только он не знал — а ведь он все всегда знал наперед, — что каждый из нас должен пройти этот путь, чтобы обрести душевный покой, именно этот путь, а не другой.

Жан протянул руку и зажег свет.

— Погляди на меня, Мишель, — сказал он. — Поглядим друг на друга. Как ты смеешь говорить, что мы обрели покой? Подумай, во что превратилась наша жизнь с тех пор, как его не стало!

Она села на кровати. Она вздохнула.

— Мы страдаем, но мы не опустошены, как прежде. Ты сам это признаешь. Он отдал тебе свою жизненную силу. Разве не так?

Жан помолчал, потом сказал шепотом:

— Да, это правда. Да, я никогда не страдал так, как сейчас, и все же я обрел душевный покой, хотя никогда прежде его не знал; в детстве скотина опекун бил меня смертным боем, а однажды я застал свою обожаемую мать…

На этот раз Мишель закрыла ему рот ладонью.

— Ты веришь в то, во что верил Ксавье? — спросила она.

Он не стал отрицать.

— Да, Мишель. Теперь я знаю, что в этом мире существует любовь. Но она распята, эта любовь, и мы вместе с нею.