Онлайн чтение книги Трагедия господина Морна
АКТ II

Блаженство пустоты… Небытие…

Так буду повторять тебе, покамест

дрожащими руками не сожмешь

взрывающейся головы; покамест

твоей души не оглушу громами

моей опустошительной мечты!..

Терзаюсь я бездействием; но знаю:

моя глухая воля — как вода,

что, каплею за каплею спадая

на темя осужденного, рождает

безумие, протачивая череп

и проедая разум; как вода,

что, каплею за каплею сквозь камень

просачиваясь в огненные недра

земные, вызывает изверженье

вулкана — сумасшествие земли…

Небытие… Я, сумрак возлюбивший,

сам должен жить и жизнью быть язвимым,

чтоб людям дать усладу вечной смерти —

но стойкая душа моя не стонет,

распятая на костяном кресте

скелета человечьего, — на черной,

на громовой Голгофе бытия…

Ты бледен, Ганус… Перестань же карты

раскладывать, ерошить волос буйный,

в лицо часам заглядывать… Чего же

бояться?

            Замолчи, прошу тебя!

Без четверти… Невыносимо! Стрелки,

как сгорбленные, идут; как вдовица

и сирота за катафалком…

                                   Элла!

Лекарство!..

Тременс… нет… пускай не входит!..

О, Господи…

                 Тут холодно… Не знаю,

верны ли…

               А тебе-то что?

                                    Так. Странно:

камин горит, а холодно…

                              Мой холод,

мой холод, Элла! Зябну я от жизни,

но подожди — я скоро распущу

такой огонь…

                  Невыносимо!.. Элла,

вы склянками звените… ради Бога,

не надо… Что хотел сказать я? Да:

вы мне намедни обещали дать {12}

конверт и марку…

                        …С человеком в маске…

Я принесу… Тут холодно… Быть может,

мне кажется… Сегодня все зеваю…

Ты что сказал?

                     Я говорю: на марке

изображен наш добрый…

                                   Тременс, Тременс,

о, если бы ты знал!.. Не то. Послушай,

нарочно Эллу я просил… Ты должен

услать ее, куда-нибудь, на час…

Они сейчас придут: решили в десять,

ведь сам ты проверял картель {13}… Прошу,

дай порученье ей…

                           Напротив, Ганус.

Пусть учится. Пусть видит страх и смелость.

Смерть — зрелище, достойное богов.

Ты — изверг, Тременс! Как же я могу

под взглядом детских глаз ее… О, Тременс,

прошу тебя!..

                   Довольно. Это входит

в мой замысел. Сегодня открываю

мой небывалый праздник. Твой противник —

как бишь его? — забыл я…

                                     Тременс! Друг мой!

Осталось шесть минут! Я умоляю!

Они сейчас придут… Ведь Эллы… жалко!

…противник твой — какой-нибудь летучий,

блестящий шелопай; но если смерть

он вытянет за белое ушко

из кулака, — доволен буду: меньше

одной душой на этом свете… Спать

как хочется…

                  Пять, пять минут осталось!..

Да: это час, когда я спать ложусь…

Берите, вот. Насилу отыскала…

Мое лицо плывет из полутьмы

навстречу мне, как смутная медуза,

а зеркало — как черная вода…

А волосы устало растрепались…

А я — невеста. Я — невеста… Ганус,

вы рады за меня?..

                          Не знаю… Да,

конечно, — рад…

                       Ведь он — поэт, он — гений,

не то что вы…

                   Да, Элла…

Так… так… сейчас пробьют… пробьют мне душу…

Э, все равно!..

                    Мне можно вас спросить —

вы ничего мне, Ганус, не сказали, —

что было там, когда ушли мы? Ганус!

Ну, вот — молчит… Ужели на меня

вы сердитесь? Ведь, право, я не знала,

что маскарад наш маленький не выйдет…

Как мне помочь? Быть может, есть слова

цветут они в тени высоких песен, —

я их найду. Какой надутый, глупый,

кусает губы, знать меня не хочет…

Я все пойму… Взгляните же… Со мною

грешно молчать. Как мне еще просить?

Что, Элла, что вам нужно от меня?

Вам говорить угодно? О, давайте,

давайте говорить! О чем хотите!

О женщинах неверных, о поэтах,

о духах, о потерянных очках

слепой кишки, о моде, о планетах, —

шептаться, хохотать, наперебой

болтать, болтать — без умолку! Ну, что же?

Я веселюсь!.. О, Господи…

                                      Не надо

Мне больно… Вы не можете понять.

Не надо… А! Бьет десять…

                                     Элла — вот —

я вам скажу… я попросить вас должен…

послушайте…

                  Какая карта? Чет?

Чет — все равно… Послушайте…

                                             Восьмерка.

Я загадала. В десять ждет Клиян.

Когда пойду — все кончено. Мне вышло —

остаться…

             Нет — идите! ах, идите!

Так суждено! Поверьте мне!.. Я знаю —

любовь не ждет!..

                         Безвольная истома

и холодок… Любовь ли это? Впрочем,

я поступлю, как скажете…

                                     Идите,

скорей, скорей! — пока он не проснулся…

Нет, почему же, он позволит мне…

Отец, проснись. Я ухожу.

                                     Ох… тяжко…

Куда же ты так поздно? Нет, останься,

ты мне нужна.

                     Остаться?

                                  Нет, нет, нет…

я умоляю, умоляю!..

                             Вы…

вы… жалкий.

                   Элла! Стой! А ну ее…

Ушла, ушла… Дверь ухнула внизу

стеклянным громом… Ах, теперь мне легче…

Одиннадцатый час… Не понимаю…

Опаздывать — дуэльный этикет.

А может быть, он струсил.

                                       И другое

есть правило: не оскорблять чужого

противника…

                 А я скажу тебе

вот так: душа должна бояться смерти,

как девушка любви боится. Ганус,

что чувствуешь?

                        Огонь и холод мести,

и пристально гляжу в глаза кошачьи

стального страха: знает укротитель,

что только отвернется, — вспрыснет зверь {14}.

Но, кроме страха, есть другое чувство,

угрюмо стерегущее меня…

Проклятая дремота…

                             Чувство это

страшней всего… Вот, Тременс, — деловое —

пошлешь по почте; вот — письмо к жене —

сам передашь… О, как ударит в нёбо,

о, как ударит!.. Смирно…

                                    Так. А марку

ты рассмотрел? Под пальцами всегда

я чувствую тугое горло это…

Ты помоги мне, Ганус, если смерть

тебя минует… Помоги… Отыщем

неистовых наемников… Проникнем

в глухой дворец…

                         Не отвлекай меня

безумным и дремотным бормотаньем.

Мне, Тременс, очень трудно…

                                           Сон всегдашний…

Сон сладостный… Слипаются ресницы.

Разбудишь…

                Спит. Спит… Пламенный слепец!

Открыть тебе? Открыть?.. О, как они

опаздывают! Это ожиданье

меня погубит… Господи!.. Открыть?

Так просто все: не встреча, не дуэль,

а западня… один короткий выстрел…

сам Тременс это сделает, не я,

и скажет сам, что ставлю выше чести

холодный долг мятежника, и станет

благодарить… Прочь, прочь, соблазн дрожащий!

Один ответ, один ответ тебе, —

презрительный ответ: неблагородно.

А вот — идут… О, этот смех беспечный

за дверью… Тременс! Просыпайся! Время!

Что? А? Пришли? Кто это там смеется?

Знакомый перелив…

                            Позвольте вам

представить господина Морна.

                                             Счастлив

вам услужить. Мы с вами не встречались?

Не помню.

               Мне спросонья показалось…

но это все равно… А где посредник?

Тот старичок воздушный — Эллин крестный

как звать его… вот память!

                                       Дандилио

сейчас придет. Он ничего не знает.

Так лучше.

                Да: судьба слепая. Шутка

не новая. Дрема долит {15}. Простите,

я нездоров…

                Ждать… Снова ждать… Слабею,

не вынесу…

               Эх, Ганус, бедный Ганус!

Ты — зеркало томления, дохнуть бы

теплом в тебя, чтоб замутить стекло.

Вот, например: какой-то тенью теплой

соперник твой окутан. На картины

мои глядит, посвистывает тихо…

Не вижу я, но, кажется, спокойно

его лицо…

              Смотри: зеленый луг,

а там, за ним, чернеет маслянисто

еловый бор, — и золотом косым

пронизаны два облака… а время

уж к вечеру… и в воздухе, пожалуй,

церковный звон… толчется мошкара…

Уйти бы — а? — туда, в картину эту {16},

в задумчивые краски травяные,

воздушные…

                 Спокойствие твое —

залог бессмертья. Ты прекрасен.

                                                 Знаешь,

забавно мне: ведь я уж здесь бывал.

Забавно мне, все хочется смеяться…

Противник мой несчастный мне не смеет

в глаза глядеть… Напрасно, повторяю,

ты рассказал ему…

                          Но я полмира

хотел спасти!..

                     Какая там картина

вам нравится? Не вижу я… Березы

над заводью?

                   Нет, — вечер, луг зеленый…

Кто написал?

                  Он умер. Кость осталась

холодная. На ней распято что-то —

лохмотье, дух {17}… О, право, я не знаю,

зачем храню картины эти. Бросьте,

не нужно их смотреть!

                                 А! В дверь стучат!

Нет, человек с подносом… Тременс, Тременс,

не смейся надо мной!..

                                 Поставь сюда.

На, выпей, Ганус.

                         Не хочу.

                                     Как знаешь.

Не откажитесь, судари мои,

прошу.

         Спасибо. Но скажите, Тременс,

с каких же пор писать вы перестали?

С тех пор, как овдовел.

                                  И вас теперь

не тянет вновь просунуть палец в пройму

палитры?

             Слушайте, мы собрались,

чтоб смерть решать, — вопрос отменно важный;

не к месту здесь цветные разговоры.

Поговорим о смерти. Вы смеетесь?

Тем лучше; но поговорим о смерти.

Что — упоенье смерти? Это — боль,

как молния. Душа подобна зубу,

и душу Бог выкручивает — хрясь! —

и кончено… Что дальше? Тошнота

немыслимая и потом — зиянье,

спирали сумасшествия — и чувство

кружащегося живчика, — и тьма,

тьма, — гробовая бархатная бездна,

а в бездне…

               Перестаньте! Это хуже,

чем о плохой картине рассуждать!

Вот. Наконец-то.

                          Добрый вечер! Ух,

как жарко тут! А мы давненько, Тременс,

не виделись — отшельником живете.

Я изумлен был вашим приглашеньем:

мудрец-де приглашает мотылька.

Для Эллы — вот — коробка глянцевитых

засахаренных слив — она их любит.

Морн, здравствуйте! Эдмин, вы дурно спите

бледны, как ландыш… Ба! Неужто — Ганус?

Ведь мы знакомы были. Это — тайна,

не правда ли, что вы к нам воротились?

Когда вечор мы с вами… как узнал я?

Да по клейму, по синей цифре — тут —

повыше кисти: заломили руки,

и цифра обнажилась. Я приметил

и, помнится, сказал, что в Дездемоне…

Вот вам вино, печенья… Скоро Элла

вернется… Видите, живу я тихо,

но весело. И мне налейте. Кстати,

тут вышел спор: вот эти господа

решить хотят, кому из них платить

за ужин… в честь одной плясуньи модной.

Вот если б вы…

                     Конечно! Заплачу

с охотою!

              Нет, нет, не то… Сожмите

платок и выпустите два конца, —

один с узлом…

                    …невидимым, конечно.

Ведь он дитя, — все объясняй ему!

Вы помните, беспечный одуванчик,

я ночью раз на уличный фонарь

вас посадил: просвечивал седой

ваш хохолок, и вы цилиндр мохнатый

старались нахлобучить на луну

и чмокали так радостно…

                                    И после

в цилиндре пахло молоком. Шутник,

прощаю вам!

                   Скорей же… вас просили…

ведь надо кончить…

                           Полно, полно, друже,

терпенье… Вот платок мой. Не платок,

а знамя разноцветное. Простите.

Спиною стану к обществу… Готово!

Платить тому, кто вырвет узел. Ганус,

тяни…

       Пустой!

                  Вам, как всегда, везет…

Я не могу… что сделал я!.. не надо…

Сжал голову, бормочет… Ведь не ты —

он проиграл!

                   Позвольте, что такое…

ошибся я… узла и вовсе нет,

не завязал, смотрите, вот так чудо!

Судьба, судьба, судьба решила так!..

Послушайтесь судьбы! Так и выходит!

Прошу вас — я прошу вас — помиритесь!

Все хорошо!..

                   …И я плачу за ужин.

Знаток картин волнуется… Довольно

с судьбой шутить: давай сюда платок!

Как так — давай? Он нужен мне — чихаю,

он в табаке, он сыроват; к тому же

простужен я.

                  Э, проще мы устроим!

Вот — с картами…

                        Я не могу…

                                       Скорей,

какая масть?

                  Ну что же, я люблю

цвет алый — жизнь, и розы, и рассветы..

Показываю! Ганус, стой! вот глупый —

бух в обморок!..

                        Держите, ух, тяжелый!

Держите, Тременс, — кости у меня

стеклянные. А, вот — очнулся.

                                             Боже,

прости меня…

                  Пойдем, пойдем… приляжем…

Он рокового повторенья счастья

не вынес. Так. Восьмерка треф. Отлично.

Бледнеешь, друг? Зачем? Чтоб выделять

отчетливее черный силуэт

моей судьбы? Отчаянье подчас —

тончайший живописец… Я готов.

Где пистолет?

                    Пожалуйста, не здесь.

Я не люблю, чтоб в доме у меня

сорили.

            Да, вы правы. Спите крепко,

почтенный Тременс. Дом мой выше. Выстрел

звучнее в нем расплещется, и завтра

заря взойдет без моего участья {18}.

Пойдем, Эдмин. Я буду ночевать

у Цезаря.

              Спасибо… Мой озноб

текучею сменился теплотою…

Как хороши — предсмертная усмешка

и отсвет гибели в глазах! Бодрится,

играет он… До самого актера

мне дела нет, но — странно — вот опять

сдается мне, что слышу голос этот

не в первый раз: так — вспомнится напев,

а слов к нему не вспомнишь; может статься

их вовсе нет; одно движенье мысли —

и сам напев растаял… Я доволен

сегодняшним разнообразным действом,

личинами неведомого. Так!

Доволен я — и ощущаю в жилах

живую томность, оттепель, капели…

Так! Вылезай, бубновая пятерка,

из рукава! Не знаю, как случилось,

но, жалости мгновенной повинуясь,

я подменил ту карту, что схватил —

малиновые ромбы — той, другой,

что показал. Раз-два! Восьмерка треф! —

пожалуйте! — и выглянула смерть

из траурного клевера на Морна!

Пока глупцы о розах говорят —

мазком ладони, перелетом пальцев

так быстрая свершается судьба.

Но никогда мой Ганус не узнает,

что я схитрил, что выпала ему,

счастливцу, смерть…

                             Ушли? А вот проститься

со мной забыли… Эта табакерка —

старинная… Три века табаку

не нюхали: теперь опять он в моде.

Желаете?

              Что с Ганусом? Припадок?

Так, пустяки. Приник к постели, что-то

бормочет и выбрасывает руки,

как будто ловит за края одежд

невидимых прохожих.

                                Пусть, — полезно.

Научится.

              Да, всякое зерно

годится в житницу души, вы правы…

Я разумел иначе… А, шаги

моей влюбленной Эллы! Знаю, знаю,

куда она ходила…

                         Дандилио!

Что, милая, что, легкая моя?..

Остались щепки… щепки!.. Он… Клиян…

О, Господи… Не трогайте! Оставьте…

Я — липкая… Я вся холодной болью

пропитана. Ложь! Ложь! Не может быть,

чтоб это вот звалось блаженством. Смерть,

а не блаженство! Гробовою крышкой

задели душу… прищемили… больно…

То — кровь моя. Пускай она поплачет.

Ну вот… Ну вот… Дай отодвину локон…

Жемчужины и розы на щеках,

блеск, волосы, росистые от снегу…

Ты — глупая. Все хорошо. Играя,

ребенок поцарапался — и плачет.

Жизнь обежит, шумя летучим платьем,

все комнаты, как молодая мать,

падет перед ребенком на колени,

царапинку со смехом поцелует…