Онлайн чтение книги Три версии нас
Версия вторая

«Алгонкин»

Нью-Йорк, ноябрь 1963

После спектакля продюсеры устраивают в «Алгонкине» банкет в честь премьеры.

По британским меркам – шикарное мероприятие: лакеи в ливреях, джазовое трио, шампанское льется рекой. В стенах Дубового зала, отделанных деревом, все это приобретает характер средневекового действа, почти таинства; ряды тяжелых металлических люстр оттеняют богатую лепнину на потолке, льющийся из них неверный свет погружает гостей в комфортный полумрак.

В одном углу стоят рядом Пол Ньюман и Джоанн Вудворд, в другом Рекс Харрисон, склонив голову, слушает Берта Ланкастера, чей четкий, хорошо поставленный баритон едва слышен из-за царящего в помещении шума. В центре внимания – Гарри, Дэвид и Джульет, молодой режиссер и занятые в его спектакле звезды. Они обходят собравшихся, сияя улыбками, и все это время ладонь Дэвида касается спины Джульет чуть ниже выреза ее вечернего платья.

Ева стоит в стороне, держа в руке бокал с шампанским. Туфли жмут – она купила их вчера в «Блумингсдейле» вместе с платьем в пол. Чтобы сделать покупки, оставила Сару на попечение живущих в Верхнем Ист-Сайде дедушки и бабушки Дэвида. Ева впервые рассталась с дочерью больше чем на полчаса, тревожилась за нее и потому взяла первое же платье, которое примерила. Сейчас, увидев свое отражение в зеркальной боковине бара, Ева задумывается, хороший ли сделала выбор: зеленый шелк собирается некрасивыми складками, подчеркивая мягкий животик, образовавшийся после родов. Она старается держаться прямо.

– Все прошло хорошо?

Рядом с собой Ева обнаруживает Роуз. В длинном белом платье та похожа на невесту. Возможно, девушка таким способом пытается намекнуть Гарри на свои чувства. Но Ева не желает ей удачи – она испытывает симпатию к Роуз и радуется, что их отношения с Гарри никуда не движутся. Последний месяц Ева провела наедине с Сарой в крошечной квартире в доме без лифта, снятой для них американскими продюсерами, – Дэвид, отстаивая необходимость собственного личного пространства, отказался поселиться у дедушки и бабушки, ужасно их разочаровав. За этот месяц Роуз стала Еве другом, похоже, единственным в прекрасном безумном городе, с его безвкусными неоновыми огнями, навесами над тротуарами и снующими тут и там бездомными, до которых никому нет дела. Во время долгих пеших прогулок с Сарой в коляске, которую американцы так и зовут – «прогулочной», Ева обнаружила, что лишь у нищих в Нью-Йорке есть время, чтобы остановиться и поговорить. Несколько недель назад они с дочкой наблюдали за голубями на Вашингтон-сквер, и к ним подошла крошечная высохшая старушка с голубыми пластиковыми пакетами вместо обуви на ногах.

– Осторожнее, дамочка, – прошипела старушка, когда Ева быстро отодвинула Сару в сторону, – я могу укусить.

С тех пор лицо этой женщины стояло у Евы перед глазами.

– Да, все прошло безукоризненно, – отвечает она Роуз. – Хотя я боялась, что Джон пропустит обращенную к Дэвиду реплику в финальной сцене. Он опоздал на несколько секунд.

Роуз смотрит на нее с уважением.

– Я ничего не заметила. Ты знаешь текст лучше их.

Она отпивает глоток шампанского.

– Ну конечно, это же твоя работа. Имею в виду – читать внимательно. Все замечать.

– Да. Или это было моей работой раньше.

Сара родилась чуть больше шести месяцев назад, и с того момента Ева перестала читать рукописи пьес. Вскоре Королевский театр объявил, что они берут человека в штат на полную ставку, а вакансиями в других театрах Ева не интересовалась.

Она была рада полностью посвятить себя материнству, ежедневно и ежеминутно заниматься дочерью. И все-таки порой, особенно бессонными ночами, когда Дэвид спал, уткнувшись лицом в подушку, а она ходила взад и вперед по крошечной гостиной, изо всех сил пытаясь успокоить Сару, Ева задавалась вопросом – достаточно ли ей только этого? Конечно, не такой выглядела в ее мечтах жизнь с Дэвидом: они должны были идти к славе вместе – он в актерском деле, она в литературе. А теперь Ева садится писать в редкие свободные минуты, и тут выясняется, что сосредоточиться невозможно, внутри пусто, а мысли, приходящие в голову, не стоит переносить на бумагу. Если она пытается поговорить об этом с Дэвидом – чтобы вновь заручиться поддержкой, которая так ее согревает – тот, как правило, отвечает:

– Ну, дорогая, ты же должна заниматься Сарой, правда? Уверен, когда малышка подрастет, у тебя будет время, чтобы писать.

Однажды в момент слабости и полного упадка сил Ева поделилась своими печалями с Роуз, – сейчас та будто прочла ее мысли:

– Ты могла бы оставлять Сару у дедушки и бабушки Дэвида, как сегодня. И тогда появилась бы возможность писать.

Ева смотрит на Дэвида – в этот момент он пожимает Ланкастеру руку. Джульет по-прежнему рядом. Ева видит, как взгляд Ланкастера перемещается с безупречного овала лица актрисы на глубокое треугольное декольте.

– Или, может быть, Дэвид с ней посидит? Теперь дни у него освободятся. Как и у всех остальных. Можно оставить Сару на Дэвида и поработать в библиотеке.

Ева обдумывает эту мысль: поручить дочку заботам мужа, отправиться в общественную библиотеку на Пятой авеню, провести там целый день; вернуться и обнаружить убранную квартиру, довольного, выспавшегося ребенка и ужин на плите (или по крайней мере пару блюд из ближайшего китайского ресторанчика). Нет, представить себе такое невозможно; Дэвид, без сомнений, любит дочь, но поменять ей пеленки способен с таким же успехом, как и слетать на Луну.

Их разговор прерывает появление Гарри в сопровождении человека, которого Ева не узнает: тщательно уложенные волосы, мешковатый темно-серый костюм немного консервативного покроя. Не актер, скорее кто-то из мира больших денег. Но когда они подходят ближе, Ева понимает, что ошиблась: это лицо кажется смутно знакомым.

– Дорогие мои!

Гарри излучает счастье, упиваясь своим успехом. Он обнимает Роуз за талию.

– Хочу представить вас обеих. Джим Тейлор. Джим, это Роуз, моя прекрасная англичанка. А это Ева, жена Дэвида.

Джим формальным жестом протягивает руку Ро-уз, но та, подавив смешок, наклоняется и целует его в обе щеки.

– Это намного лучше, чем скучное старомодное рукопожатие, верно?

Он краснеет и поворачивается к Еве. Наклоняясь поцеловать Джима, та замечает, что глаза у него темно-синие, почти фиолетовые, а ресницы длиннее, чем у нее самой. Женщину это украсило бы, в случае с мужчиной эффект получается неожиданный.

Гарри, исполнив свой долг, тут же отвлекается и делает шаг назад, торопясь к более важным гостям.

– Мои дорогие, позаботьтесь, пожалуйста, о Джиме.

Он уходит, не дождавшись ответа.

На минуту воцаряется неловкое молчание. Затем Джим обращается к Еве:

– Дэвид сегодня сыграл блестяще. И постановка замечательная.

Взгляд у Джима пристальный, необычный цвет глаз только усиливает впечатление.

– Да, он хорош в этом спектакле.

Еще одна короткая пауза.

– А вы откуда знаете Гарри? Вы тоже актер?

– О нет, ничего столь же блестящего. Я адвокат.

Джим поднимает руки, будто извиняясь.

– Мы с Гарри вместе учились в Кембридже, хотя встречались не часто.

– В каком колледже? Я была в Ньюнхэме.

– Я в Клэре.

Он вновь смотрит на Еву, на сей раз более внимательно.

– Вы знаете, у меня странное чувство, будто мы раньше встречались.

Роуз делано вздыхает.

– Прошу вас, только не начинайте ваши кембриджские разговоры. Терпеть их не могу. Мне такого с Гарри хватает.

Ева смеется:

– Прости. Ты права. Это утомительно.

Несколько минут они говорят на другие темы – о карьере Роуз в модельном бизнесе; о Саре; о том, что Джим делает в Нью-Йорке (двухмесячная программа по обмену, призванная «углубить англо-американские отношения»). Затем Роуз, заметив, как Гарри оказался в опасной близости от девушки в облегающем коктейльном платье, покидает их.

– Рада знакомству, Джим.

Проходящий мимо официант наполняет их бокалы. Он уходит, и Джим говорит:

– Никак не могу вспомнить, где я вас видел.

– Понимаю. У меня такое же странное чувство, что мы раньше встречались.

Теперь, когда они остаются наедине, Ева внезапно испытывает легкое смущение.

После паузы Джим спрашивает ее:

– Может быть, хотите присесть?

– О да. Эти туфли просто убивают.

– И мне так показалось. Вы все время переминались с ноги на ногу.

– Правда?

Ева разглядывает его, пытаясь понять, нет ли в его словах насмешки, но Джим вновь улыбается.

– Как неловко.

– Вовсе нет.

Они садятся в углу. Пока никто не видит, Ева скидывает обувь. Разговор опять прерывается, и теперь молчание носит несколько напряженный характер. Джим нарушает его:

– Вы давно знакомы с Дэвидом? Встретились в Кембридже?

– Да. Вместе играли в «Эй-ди-си», в спектакле «Сон в летнюю ночь», я – Гермию, он – Лисандра.

– Так вы тоже собирались стать актрисой?

– На самом деле нет. Моя подруга Пенелопа пошла на пробы, и я решила составить ей компанию. Было весело.

Ева вспоминает сухой запах мела в кладовой Королевского колледжа, где они репетировали; теплый шанди во дворике паба «Орел» и Дэвида – высокого, яркого, более мужественного, чем все, кого она встречала до тех пор.

– Вначале я решила, что он невыносимо высокомерен.

– Но ему удалось завоевать ваше сердце.

– Это правда.

Ева осекается, боясь сказать лишнее. Затем осторожно спрашивает:

– А вы? Женаты?

– Нет. Я… Обстоятельства складывались непросто. Моя мать, она…

Джим снова смотрит на нее прямо, не отводя взгляда, будто взвешивает, можно ли ей доверять.

– Она нездорова. Когда ее в последний раз выписывали из больницы, врачи сказали, что мать не может жить одна. А отец умер.

Он замолкает, и Ева чувствует, как непросто дается ему этот рассказ.

– Моя тетка жила с ней, пока я заканчивал учебу в Гилдфорде, а потом все легло на меня. Поэтому я переехал к ней в Бристоль.

– Понятно.

В противоположном углу джазовое трио начинает новую мелодию, грустно поет саксофон, перекрывая тихие переливы тарелок и баса.

– И как она себя чувствует сейчас?

– Не очень.

Выражение лица Джима меняется, и Ева начинает сожалеть о своем вопросе.

– Плохо на самом деле. Снова попала в больницу. Я бы не стал проделывать весь этот путь…

Собственно, ее врач сказал, что надо поехать. Он считает, подобное должно помочь. Мне, во всяком случае.

– Помогло?

– Да. Давно себя так хорошо не чувствовал, честно говоря.

Разговор переходит на Нью-Йорк: его безостановочный ритм; головокружительная высота небоскребов; пугающие клубы пара, которые вырываются из-под асфальта, словно призраки.

– Когда я в первый раз это увидела, – рассказывает Ева, – решила, что в метро случился пожар.

То, что Ева и Дэвид поселились в Гринвич-Виллидж, производит на Джима впечатление. Сам он живет в центре города, в невзрачной квартире недалеко от офиса адвокатского бюро. Но почти все свободное время проводит в своем обожаемом Гринвич-Виллидж.

– В этом квартале есть потрясающие художественные галереи – в подвалах, в гаражах, просто в витринах магазинов. Там можно увидеть что угодно – скульптурные работы, инсталляции, представления. В церкви Джадсона на Вашингтон-сквер даже танцуют. Великолепное зрелище.

– Тогда, похоже, я знаю, где вас видела. В Гринвич-Виллидж.

Он кивает:

– Да. Наверное, там.

Затем они разговаривают об отце Джима – Ева была на последней посмертной выставке Льюиса Тейлора в Королевской академии – и о самом Джиме: его любви к живописи и давнем желании вопреки чаяниям матери поступить в художественную школу, а не в Кембридж.

– Отец умер, когда мне было десять лет – вы, наверное, в курсе, раз знакомы с его творчеством. После этого маме стало значительно хуже. Она продала дом в Сассексе и почти все отцовские картины. Не могла примириться с мыслью, что я буду похож на него.

Подходит официант; в полной тишине наполняет их бокалы. Затем Джим нарушает молчание:

– В его жизни была одна женщина. Ее звали Соня. Он крутит бокал в пальцах.

– Вообще-то, женщин было много.

Беседа продолжается, и у Евы возникает ощущение, что она находится не в этом зале, а в каком-то безграничном пространстве, где время ломается и исчезает, и есть только этот человек и этот разговор, и единственное чувство – глубинной связи с ним. По-другому происходящее не описать, хотя Ева пока не отдает себе в этом отчета – просто живет здесь и сейчас, в реальности, в которой Джим находится рядом и звучит его мягкий голос. Весь остальной мир отходит на второй план.

Она рассказывает о своих литературных опытах и неудачной попытке закончить роман: описывает сюжет, героев, обстоятельства.

– Я думаю, это история о четырех работающих женщинах, – говорит Ева. – Они познакомились в Кембридже, а потом вместе сняли дом в Лондоне. Пытаются добиться успеха, заводят друзей, мечтают.

Ева прерывается, с улыбкой глядя на Джима:

– И разумеется, влюбляются.

Он улыбается в ответ.

– Звучит увлекательно. А название уже есть?

Ева качает головой и говорит, что боится никогда не закончить роман, слишком много времени уходит на Сару; но если совсем честно, то ей кажется, она как раз боится его закончить и понять, что он никуда не годится.

Тут Джим наклоняется вперед, сверкая удивительного цвета глазами и постукивая ладонью по столу.

– С чьей точки зрения никуда не годится, Ева? Ведь единственный судья – вы.

Звучит очень просто, но ничего более интригующего Ева никогда ни от кого не слышала. Она сидит на кожаном диване и борется с желанием дотронуться до Джима, взять его руку в свою.

– А вы? – спрашивает она с необычайной тревогой. – Продолжаете рисовать?

– Нет, – говорит он, и заметно, что правдивый ответ причиняет ему боль. – Если серьезно, то я просто… – Джим вздыхает. – У меня нет оправданий.

– Вот что я скажу, Джим Тейлор, сын Льюиса Тейлора, – тихо произносит Ева, – вам тоже надо вновь заняться делом.

– Наконец-то я нашел тебя, дорогая!

Рядом с ними возникает Дэвид и протягивает Джиму руку:

– Кажется, мы не знакомы. Дэвид Кертис. Я вижу, вы составили компанию моей жене.

Джим встает, обменивается с Дэвидом рукопожатием. Тейлор ниже ростом, чем Кац, одежда выглядит непрезентабельно на фоне костюма от «Сэвил-Роу», который так хорошо сидит на его собеседнике, но он спокоен и уверен в себе.

– Джим Тейлор. Скорее это она мне составила компанию. Я здесь никого не знаю, кроме Гарри.

Дэвид продолжает смотреть на Джима.

– Гарри? Откуда вы знаете моего старого приятеля?

– Вместе учились в школе, а потом и в Кембридже. На самом деле мы с вами встречались. На дне рождения Грэма Стивенсона в Мэйполе. Вы пришли вместе с Гарри.

– В самом деле? Я вас совершенно не помню.

Дэвид переводит взгляд на Еву. Та чувствует, что краснеет, и ненавидит себя за это, ведь она не сделала ничего предосудительного, просто разговаривала с интересным человеком, пока Дэвид фланировал между гостями в компании Джульет. Ее охватывает справедливый гнев (и ревность, хотя в подобном чувстве Ева себе не признается; но сложно отмахнуться от мысли, что еще несколько лет назад именно она была бы рядом с мужем, а не кто-либо другой). Однако Ева не произносит ни слова; к ним вновь приближается официант. Но на этот раз не с предложением налить шампанского.

– Миссис Кертис?

Ева кивает: на приемах по случаю театральных событий она откликается на сценический псевдоним мужа.

– Вас срочно к телефону. Не могли бы вы подойти, пожалуйста, мэм?

После бедлама, царящего наверху, в лобби отеля прохладно и тихо. Администратор – элегантная, коротко стриженная блондинка – с выражением профессиональной озабоченности протягивает Еве трубку.

Высокий голос Рейчел, бабушки Дэвида, звучит напряженно: у Сары температура, она все время плачет. Рейчел не хочет отвлекать Еву, но, кажется, той надо приехать.

Ева чувствует, как учащается пульс. Она просит администратора передать Дэвиду, что уезжает; пусть немедленно едет следом. Но муж будет дома лишь спустя несколько часов, и Ева потом с трудом простит его за это.

В два часа ночи они ждут у дверей реанимации; тусклые окна в коридоре пропускают только неоновые отблески города. Они сидят рядом на тяжелых металлических стульях; Ева и Дэвид – в вечерних нарядах, Рейчел и Симеон кутаются в пальто: бабушка и дедушка Дэвида настояли на своем приезде, хотя от усталости и тревоги их лица посерели.

В глазах у Евы темно. Она ни с кем не разговаривает, отказывается от третьего стаканчика жидкого кофе, предложенного добросердечной разносчицей сладостей, которая проходит мимо со своей тележкой. Ева держит Дэвида за руку, напрочь позабыв о Джиме. Не вспоминает их разговор, не помнит вообще ничего – в памяти только Сара, покрасневшее лицо дочери и то, как она плакала, исчезая за дверями реанимационного отделения на руках у чужого человека.

В три часа ночи из реанимации выходит сестра.

– Сара в порядке, – сообщает она, – у нее ушная инфекция, это неприятно, но волноваться не о чем. Доктор дал ей успокоительное. Девочку можно забрать домой.

Не сговариваясь, все садятся в такси и едут к Рей-чел и Симеону. Ева кладет дочь рядом с собой. Сара дышит медленно и ровно, волосы прилипли к вспотевшему лбу.

Дэвид быстро засыпает, и Ева прислушивается к тихому дыханию мужа и дочери. Только сейчас, посреди ночи, она позволяет себе подумать о Джиме Тейлоре и головокружительном ощущении связи с ним – таком странном и неожиданном. Это его лицо видит Ева, прежде чем погружается в долгожданный сон, глубокий и безмятежный.