Онлайн чтение книги Три версии нас
Версия третья

Прилив

Лондон, сентябрь 1960

Субботнее утро: Еву будит звонок в дверь. Вначале она даже не понимает, что это за звук, – не может вырваться из тревожного сна. Ей снится, что они с Ребеккой находятся на маленьком острове; начинается прилив, вокруг ни души, из пустынной гавани доносится сигнал горна, а ребенок все плачет и плачет, не желая успокаиваться.

Открыв глаза, Ева чувствует, как слабеет напор волн: остров оказывается всего лишь старой кушеткой, а горн – дверным звонком, кнопку которого кто-то нажимает с равными интервалами.

– Антон! – зовет Ева через дверь, удерживая на руках Ребекку. Дочь вырывается, не переставая кряхтеть. Но никто не отвечает – уже поздно, и тут Ева вспоминает, что брат на тренировке по крикету. Мириам, как обычно в субботнее утро, дает уроки пения в Гилдхолле, отец уехал с оркестром на гастроли. А Дэвид… Дэвид тоже ушел куда-то. Они с Ребеккой дома вдвоем.

Она усаживает ребенка себе на колени. Ребекка открывает сонные глаза – темно-карие, всезнающие – и пристально смотрит на мать. Кажется, малышка раздумывает – не закатить ли истерику, ведь ее разбудили столь бесцеремонно. Потом решает, что не стоит, и вместо этого одаряет Еву беззубой улыбкой. Ева улыбается в ответ, удерживая дочь на вытянутых руках, затем бережно опускает ее на пол.

– Сейчас мамочка оденется, и мы спустимся посмотреть, кто там устроил такой шум.

На верхней ступеньке стоит раскрасневшаяся Пенелопа в короткой черной куртке, в руках – букет желтых роз, завернутый в коричневую бумагу. Едва взглянув на Еву, подруга бросается к ней, они дважды целуются, и Ева ощущает знакомый аромат помады и ландышевых духов.

– Скажи честно, дорогая, – ты забыла, что я должна прийти?

Ева не успевает ответить, а Пенелопа уже наклоняется к Ребекке, которую мать с трудом удерживает на руках.

– Боже, меня не было всего три недели, а она так выросла!

Пенелопа гладит легкие как пух детские волосы. Те сильно отросли – Ева уже несколько дней собирается постричь дочку – и торчат в разные стороны, делая ребенка похожим на какаду-переростка.

– Какая ты у нас красавица, Бекки! Ну давай, улыбнись тете Пенелопе.

Ребекка послушно улыбается: Ева подозревает, что она унаследовала от отца готовность угодить публике. Жажда всеобщего внимания – тоже от него; по ночам девочка часто плачет, жалуясь на неведомые ущемления своих прав. Ева с матерью уже протоптали дорожку на ковре, пока расхаживали туда-сюда, прижимая к себе извивающегося младенца. Мириам при этом негромко напевает старинные колыбельные на идиш.

На кухне Ева отдает ребенка Пенелопе. А сама готовит чай, ищет вазу для цветов и тарелку для песочного печенья, упаковку которого подруга достала из глубин своей кожаной сумки.

– Не выспалась?

– Куда там.

Она наполняет чайник, роется в кухонном шкафу в поисках подаренной матерью хрустальной вазы.

– Дэвид после занятий пошел вместе со всеми в паб, вернулся поздно, ему, конечно, захотелось увидеть дочь, и он ее разбудил. Ребекка разволновалась, ну и как ты думаешь, кто потом всю ночь ее успокаивал?

– Понятно.

Чувствуется, что Пенелопе есть что сказать, но она сдерживается и отходит к раковине с девочкой на руках, чтобы не мешать Еве. Ребекка, воспользовавшись моментом, выхватывает из сушилки деревянную ложку и пытается ударить Пенелопу по голове.

– Бекки, дорогая, не надо так делать, – мягко говорит Пенелопа. Ева морщится.

– Прости. Давай я ее возьму.

– Давайте-ка вы обе посидите, а я приготовлю чай.

Ева слишком устала, чтобы спорить. Она устраивает дочь на полу в гостиной, перед французскими окнами – отсюда открывается хороший вид на кошку у соседской двери – и приносит ей любимую куклу. Думает о том, каким пришел вчера Дэвид – с трудом держался на ногах, распространяя вокруг себя запах пива и табачного дыма. Он разбудил ее, да и весь дом, наверное. Благоухая ароматами паба, наклонился над кроватью и спросил:

– Где тут моя любимая девочка?

Спросонья Ева решила, что муж хочет обнять ее, и ошиблась – он тянулся не к ней.

– Я имел в виду Ребекку. Разве она не хочет обнять папочку?

«По крайней мере, – думает Ева сейчас, – нельзя обвинить Дэвида в равнодушии к дочери, хотя он и проявляет внимание только тогда, когда удобно ему». Он по-прежнему временами хорошо относится к Еве. В прошлом месяце они втроем ездили на день в Брайтон, сбежав от удушающей городской жары; жареная рыба с картошкой, мороженое, восторженные вопли Ребекки, когда отец бережно опускал ее ножки в самые маленькие волны. Ева смотрела на мужа и дочь, чувствуя, как уходит накопившееся напряжение. Она на мгновение закрыла глаза и ощутила губы Дэвида на своей щеке.

– Скажи, любовь моя, – прошептал он ей на ухо, – отчего ты так бледна? И почему так быстро вянут розы?

Ева улыбнулась: они вновь стали Гермией и Лисандром, репетировали в пыльном, залитом солнечным светом зале, и Дэвид брал ее за руку во внутреннем дворике паба «Орел». Тогда – до Джима, до всего остального – они были счастливы; и почти два года назад, обсуждая планы на будущее, Дэвид обещал снова сделать Еву счастливой. Кто мог поверить, что он оставит эти попытки так быстро?

Пенелопа приносит чай и печенье, усаживается рядом с подругой.

– Как я понимаю, у Дэвида в академии все в порядке?

– По-моему, все идет отлично. – Ева старается говорить жизнерадостно. – Взял сценический псевдоним. Теперь он Дэвид Кертис. Старший преподаватель сказал, так у него будет больше шансов получить работу.

Пенелопа округляет глаза и откладывает недоеденное печенье.

– Почему Кертис?

– Дэвид утверждает, что его тетка в Америке вышла замуж за какого-то Кертиса, и эта фамилия теперь имеет отношение к их семье. Но я полагаю, это из-за Тони Кертиса. Знаешь, режиссеры могут подумать, будто они родственники.

– Ясно. Что ж, удачи ему. Мы ведь не хотим, чтобы хоть что-нибудь стояло между Дэвидом и мировой славой, верно?

В ее голосе слышна мягкая ирония; девушки встречаются взглядами. Первой смеется Пенелопа, следом Ева, и утро вновь становится солнечным.

– Рада тебя видеть, – говорит Ева, беря подругу за руку. – Расскажи про ваш медовый месяц. Я жажду подробностей.

И Пенелопа рассказывает…

Вначале они отправились в Париж, остановились в чудесной маленькой гостинице на Монмартре с видом на базилику Сакре-Кер. Первые пару дней выходили из номера – тут подруга краснеет, – только чтобы добраться до бистро на углу. Оно выглядело прямо как в фильмах Годара: клетчатые скатерти, свечи в бутылках из-под вина, маринованные мидии с картошкой фри.

– Слава богу, – добавляет Пенелопа с улыбкой, – все молодожены, слоняющиеся по Парижу, выглядят одинаково изможденными.

На блошином рынке Джеральд купил ей в подарок старинный браслет, они провели несколько часов в Лувре, а как-то вечером обнаружили джазовый клуб в подвальчике и танцевали в облаках дыма от «Голуаз».

– Там все были ужасно серьезными. Когда музыканты переставали играть, кто-нибудь вставал и начинал читать чудовищные стихи. Ну, действительно плохие. Я хихикнула. Видела бы ты, как на нас посмотрели.

Потом они взяли машину напрокат и уехали из Парижа, сняли коттедж на старой обветшалой вилле и две недели прожили там, купаясь в хозяйском бассейне и питаясь сыром и салями, отчего оба растолстели – тут Пенелопа похлопывает себя по животу. Она никогда не отличалась стройностью, а после свадьбы еще больше набрала вес, но, по мнению Евы, подруге это шло.

– А теперь мы вернулись в реальную жизнь. На прошлой неделе Джеральд вышел на работу в Министерство иностранных дел. Мне кажется, дело как раз для него – он знает русский и все такое. И совсем не скучает по актерской игре.

– Я так рада за тебя, Пен.

Ева внимательно следит за Ребеккой: отложив надоевшую куклу, она неуверенно встает на ноги и жадно разглядывает соседскую кошку – та потягивается и умывает мордочку на террасе. Ева думает о Джеральде, о его гладком юношеском лице, любви к вельветовым пиджакам с подбитыми плечами и полной, безоговорочной преданности Пенелопе. Вспоминает собственный медовый месяц: неделя в Эдинбурге, в отеле «Скотсмэн», подарок от мистера и миссис Кац. «Тоска» в Королевском театре, мокрые серые улицы, чрезмерное внимание Дэвида к ее положению – не очень, на счастье, заметному под свободным пальто, – которое постепенно превратилось в плохо скрываемое нетерпение.

«Я не стану завидовать лучшей подруге», – думает Ева. А вслух произносит:

– Ты начинаешь работать в издательстве «Пингвин» с понедельника?

Пенелопа кивает.

– Думаю, там будет интересно. Хотя первое время мне, наверное, придется заниматься всякой дребеденью.

Наступает напряженная тишина, и тут Ребекка решает сделать шаг навстречу кошке, прямо в стекло. Раздается плач, и Ева бросается успокаивать дочь. Когда Ребекка перестает рыдать и вновь берется за куклу, Ева возвращается на диван.

– А ты? Что собираешься делать? – спрашивает Пенелопа.

Ева прекрасно знает, о чем говорит подруга, однако ее охватывает внезапное упрямство: легко задать этот вопрос, но как трудно на него ответить.

– Ты о чем, Пен?

– Ну, о работе. Что-нибудь пишешь?

– А ты как думаешь? Я едва живая от усталости.

Она не хотела отвечать так резко; Пенелопа отводит взгляд, на щеках выступают красные пятна – ей всегда плохо удавалось скрывать чувства. Но и сбить ее с толку нелегко.

– У тебя появился ребенок, Ева. Но тебя не посадили в тюрьму. Есть твоя мама, Якоб, Антон, Дэвид, когда он дома. Родители Дэвида. Ты вполне могла бы взять какую-нибудь работу. Или найти время, чтобы писать. В конце концов, скоро я буду знать, кому показать твой роман.

Разговор вновь прерывается. Несмотря на то что она действительно устает, Ева понимает: Пенелопа права. Ей надо писать – половина романа уже готова, блокноты с текстом хранятся в спальне под кроватью, к тому же есть еще рассказы, правда робкие и безжизненные. Но мечта Евы о литературном творчестве, вызванная потребностью придать окружающему миру понятную форму, мечта, всегда казавшаяся естественной как дыхание, испарилась в тот страшный вечер, когда они с Джимом вернулись из Эли и она не дала ему никаких объяснений, кроме письма, трусливо оставленного у привратника.

Джим не искал встречи с ней. Ева напомнила себе, что именно так и планировала: она поставила Джима перед свершившимся фактом, чтобы тот не пытался ее переубедить. Но где-то в глубине души теплилась надежда.

Ньюнхэм пришлось оставить. Ева до сих пор не могла забыть выражение на лице заведующей учебной частью – смесь сочувствия, неловкости и легкого неодобрения, – когда она объявила, что прекращает учебу. Профессор Джин Макмастер, дама энергичная и прямолинейная, принадлежала к тому типу женщин, которых раньше называли «синими чулками», а в иных университетских кругах, пожалуй, называют так до сих пор.

– Не могу передать, Ева, как мне жаль вас, – сказала она. – Надеюсь, когда-нибудь университетские правила будут соответствовать реалиям жизни, а не мужским представлениям о том, как женщины должны себя вести. Однако понимаю, что сейчас вам здесь будет некомфортно.

Брак зарегистрировали спустя несколько недель в городской ратуше. Мероприятие было скромным и малолюдным, хотя Мириам и Якоб очень старались развеять атмосферу, поддерживая оживленный разговор с Абрахамом и Джудит Кац. Отец Дэвида отвечал им тем же, мать поджимала губы и обняла новообретенную невестку так коротко, как только позволяли приличия.

В январе Ева и Дэвид вернулись в Кембридж и поселились на Милл-роуд, в сырой, пропитанной кислым запахом квартире для семейных пар, которую предоставил им Королевский колледж. Ева пыталась навести там уют, сшив чехлы для подушек и заполнив книгами полки, но безуспешно: квартира оставалась темной, затхлой и холодной.

Большую часть зимы, которая тянется в этих краях бесконечно, Ева провела взаперти. Живот у нее рос, а Дэвид приходил домой все позже и позже – то со спектакля, то с читки пьесы, то с банкета. Она не могла найти работу. Вскоре после возвращения Ева зашла в книжный магазин и в пару кафе с вопросом, не найдется ли чего-нибудь на неполный день, но всякий раз владелец смотрел на нее и говорил:

– Не в вашем положении.

Тогда она попробовала писать. Сил вернуться к роману, начатому летом, не хватило – блокноты так и хранились под кроватью, – и Ева принялась за рассказы, один, потом другой, но обнаружила, что не может написать больше четырех абзацев. Она привыкала к своим персонажам, думала за них, представляла их внешность и манеру разговаривать и даже напоминала себе иногда, что они – не живые люди. И вдруг те перестали казаться ей подлинными; в них появилась какая-то мимолетность, бесплотность. Спустя несколько недель Ева оставила попытки угнаться за ними. Теперь ей оставалось только читать, слушать радио, изучать рецепты из книги Элизабет Дейвид, подаренной матерью (карбонад из баранины имел успех, картофельный гратен – в меньшей мере), и дожидаться родов.

Нет, она не искала Джима, изо всех сил старалась не думать о нем; но однажды он все-таки появился. Это случилось в марте, за несколько дней до ее двадцатилетия, Ева была в то время на шестом месяце. Она вышла в город, усилием воли заставила себя пройти по Кингс-Парейд мимо главного здания университета, где так и не получила диплом, полюбовалась игрой света на каменных стенах. У книжного магазина Хефферса Ева остановилась – соскучилась по новым книгам – и тут увидела Джима. Он открывал дверь, держа в руках бумажный пакет с парой томов внутри. На нем был тот же твидовый пиджак, тот же шарф. Ева затаила дыхание. Стояла не двигаясь, в надежде, что Джим ее не заметит, и в то же время ей мучительно хотелось, чтобы он оглянулся, уходя.

И Джим оглянулся. Сердце замерло, когда Ева увидела недоуменное выражение на его лице: как будто собирался улыбнуться, но передумал. Он ушел в сторону Сидней-стрит, а она все смотрела ему вслед, пока не потеряла из виду.

Ева видела Джима еще несколько раз – однажды тот проехал на велосипеде мимо их дома; и в следующем году на Маркет-плейс, куда пришла на выпускную церемонию Дэвида и стояла рядом с его родителями, держа Ребекку на руках. А потом Ева и Дэвид сложили вещи в коробки и перевезли их в Лондон, в пустующую квартиру в доме Эделстайнов. Ева отвергла идею о переезде в дом Кацев, заявив, что с ребенком ей понадобится помощь матери, и возразить на это было нечего. Шансов снова увидеть Джима у нее не осталось.

На следующий день, распаковывая вещи, Ева вновь запихнула свои блокноты под кровать, где они и лежали сейчас.

– Я вот о чем подумала, – говорит Пенелопа. Еве хорошо знакома интонация, с которой это произносится: так Пенелопа обращается к Джеральду с предложением, которое, по ее мнению, может тому не понравиться.

Ева подается вперед, наливает подруге остатки чая.

– О чем?

– Смотри. Издателям всегда нужны рецензенты. Ну, то есть люди, которые будут им говорить, какую рукопись взять, а какую отвергнуть.

Ева протягивает ей чашку.

– Спасибо.

Пенелопа берет с тарелки еще одно печенье.

– Может быть, мне удастся замолвить за тебя словечко в «Пингвине». Расскажу им, какая ты замечательная, ведь никто не знает о книгах больше твоего.

Услышав слова Пенелопы, Ева внезапно осознает, что уже очень давно не считает себя годной на большее, чем успокаивать дочь, улавливать ее настроение и превращать остатки вчерашнего ужина в некое подобие еды.

– Ты имеешь в виду – никто, кроме тебя.

Пенелопа с облегчением улыбается.

– Так что? Поговорить о тебе?

Ребекка у окна тихо лепечет что-то на ухо своей кукле. Ева думает о матери, о тех секретах, которыми они шепотом поделились друг с другом, сидя на этом же диване несколько недель назад, укачав наконец Ребекку.

– Серьезно тебе говорю, дорогая, надо заняться чем-то еще, помимо работы мамой, – сказала Мириам. – Материнство – замечательно и важно, но если ты поставишь на себе крест как на творческой личности, то со временем возненавидишь свою дочь.

Ева, плохо соображавшая из-за бессонных ночей, посмотрела на мирно спящую Ребекку.

– Ты чувствовала это, когда забеременела? Когда пришлось уйти из консерватории?

Мириам помолчала.

– Вначале, может быть. Но потом, когда он бросил меня, и мы поняли, что происходит в Вене, я думала только о том, как вырваться оттуда. Когда появилась ты – и Антон, разумеется, – вы стали главным в моей жизни. Но как только смогла, я тут же вернулась к вокалу.

Ева откидывается назад, закрывает глаза. В памяти всплывает сцена на пятничном ужине у Кацев: Дэвид и Ева задержались из-за Ребекки, которая никак не хотела засыпать, и Джудит, сидевшая во главе стола, напомнила сыну, что лишь благодаря ее и Абрахама деньгам они живут вполне комфортно и могли бы проявить хоть каплю уважения и не опаздывать к ужину в вечер Шаббата.

«Да, – думает Ева, – если я начну зарабатывать, все изменится».

Она берет Пенелопу за руку:

– Спасибо тебе. Поговори, если можно.