Онлайн чтение книги Убийство в Орсивале
X

Всю дорогу они молчали, а когда сели за обед, то он должен был бы пройти более оживленно, но по какому-то молчаливому соглашению доктор, Лекок и отец Планта избегали даже намеков на события, произошедшие в течение дня. А доктор Жандрон затруднился бы сказать, что он ел.

Когда обед был завершен, отец Планта стал выказывать признаки беспокойства по поводу того, что около них суетились слуги. Он подозвал к себе экономку.

— Приготовьте нам кофе в библиотеке, — сказал он ей, — и затем вы свободны. Можете уходить куда вам угодно. Передайте это и Луи.

— Но ведь господа не знают, где их комнаты, — возразила экономка, разочарованная тоном своего господина, исключавшим всякую возможность пошпионить. — Быть может, им что-нибудь понадобится.

— Я сам проведу гостей, — сухо ответил мировой судья, — а если им чего-нибудь не хватит, то все устрою.

Она повиновалась, и все перешли в библиотеку.

Отец Планта достал ящик сигар и предложил гостям.

— Вам, господа, можно поспать, — обратился к друзьям Лекок, — а я вынужден всю ночь не смыкать глаз. Масса писанины. Кроме того, мне нужны кое-какие сведения от господина мирового судьи.

Отец Планта в знак согласия кивнул головой.

— Нам нужно сделать выводы, — продолжал агент тайной полиции, — и подвести итог всем нашим исследованиям. Все ясные факты еще далеко не достаточны для того, чтобы пролить свет на это дело. С такой загадочностью я не встречался уже давно. Положение из опасных, и время не терпит. От наших способностей будет зависеть участь многих невинных. У нас одна версия, у господина Домини — другая, и эта другая основана именно на материальных результатах следствия, тогда как наша состоит из одних лишь предположений, о которых еще можно поспорить.

— Мы имеем в своем распоряжении гораздо больше, чем предположения, — ответил мировой судья.

— Я того же мнения, — добавил и доктор, — но нужны доказательства.

— И я докажу, черт их подери! — воскликнул Лекок. — Дело запутанное, трудное — тем лучше! Если бы оно было простым, то я вернулся бы в Париж и завтра прислал бы сюда кого-нибудь из своих подручных. Экая невидаль легкие ребусы! Для меня необходимы загадки неразрешимые, чтобы над ними стоило поломать голову. Чтобы показать силу, нужна борьба. Мне нужны препятствия — и я их устраню.

Отец Планта и доктор во все глаза смотрели на сыщика: так он сразу преобразился.

— Черт возьми! — продолжал Лекок. — Я счастлив, что свободно и с пользой могу применять на деле свои способности к вычислениям и дедукции. Есть люди, которые помешаны на театре. Этим заражен и я. Только я не понимаю, как можно получать удовольствие от жалких подмостков, где изображается фикция, настолько же далекая от жизни, как свет рампы — от лучей солнца. Получать удовольствие от сантиментов, более или менее хорошо воспроизведенных, но все же фиктивных, по моему мнению, дико. Неужели вы можете весело смеяться над остротами комика, который дома погибает от нищеты? Неужели вы будете плакать над печальной судьбой несчастной актрисы, когда знаете, что по выходе из театра встретите ее на бульваре? Это пошло! Гораздо труднее и гораздо содержательнее, по-моему, комедии настоящие и драмы действительные. Общество — вот мой театр. У меня, в моем театре, мои актеры смеются искренним смехом и плачут настоящими слезами. Преступление совершено — это пролог. Я приезжаю — и начинается первый акт. С одного взгляда я замечаю малейшие нюансы мизансцены, затем я стараюсь проникнуть в действие, группирую персонажи, отдельные эпизоды соединяю в целое, привожу во взаимосвязь все обстоятельства. Вот это представление! Вскоре, с развитием действия, нить моих рассуждений доводит меня до виновного. Я его угадываю, арестовываю или же отпускаю на волю. После этого наступает великая сцена. Подсудимый отпирается, хитрит, старается ввести в заблуждение. Но, вооруженный именно тем оружием, которое я ему даю, судебный следователь сбивает его с толку. Он еще не сознался, но уже сбит с толку. А вокруг этого главного персонажа толпятся персонажи второстепенные, разные сообщники, подстрекатели, друзья, враги, свидетели! Одни ужасные, забитые, жалкие, другие весельчаки и балагуры. А вы не знаете, что такое комизм в ужасе! Моя последняя картина — это суд присяжных. Говорит обвинитель — но он только повторяет мои же идеи. Его фразы — это только узоры на канве, сотканной моим же рапортом. Председательствующий ставит перед присяжными вопросы. Какая торжественная минута! Здесь уже начинается моя собственная драма. Если присяжные ответят: «Нет, не виновен», то это значит, что моя пьеса провалилась и я освистан. Если же, наоборот, они вынесут обвинительный вердикт, то это значит, что моя пьеса прошла с успехом. Мне аплодируют, и я торжествую. На другой же день я отправляюсь к своему главному актеру, хлопаю его по плечу и говорю ему: «Что, миленький? Пропал? А ведь я-то сильнее тебя!»

Зачем Лекок говорил все это? От чистого сердца или играл комедию? Для чего понадобились эти рассуждения?

Не замечая удивления своих слушателей, он достал новую сигару и прикурил ее от лампы. А затем, будто нарочно, невзначай, вместо того чтобы поставить ее на прежнее место, он поместил ее на камин. Благодаря этому вся фигура отца Планта оказалась на ярком свету, тогда как сам сыщик остался в тени.

— Я должен сознаться, что меня редко освистывали, — продолжал сыщик без ложной скромности. — А между тем — я говорю это без всякого фатовства, — как и каждый человек, я имею свою ахиллесову пяту. Я победил демона игры, но я еще не восторжествовал над женщиной. Перед ней я остался в дураках. Да, я, полицейский сыщик, гроза и ужас всех воров и убийц, я, который уже десять лет барахтается в пороке и преступлениях, который отстирывает белье общества, испачканное всевозможными формами разврата, я, который измерил глубину человеческого падения, который все знает, все видит, все слышит, я, Лекок, для этой женщины оказался простым и наивным, как ребенок. Она меня обманывает — я вижу это, она мне лжет — я знаю это, но я стараюсь ей это доказать… и в результате верю ей сам. Уверенность в том, что не можешь быть любимым, представляет собой одно из тех страданий, которые нужно испытать только самому, чтобы постигнуть все их значение. В светлые периоды стараешься встряхнуться, быть себе судьей. Говоришь себе: «Нет, это невозможно, она почти дитя, а я почти старик». Так говоришь себе, а в это время в глубине твоего сердца, более сильный, чем рассудок, чем воля и опыт, мерцает тебе слабый луч надежды, и ты убеждаешь себя словами: «Почем знать? Чем черт не шутит!» И ждешь… А чего? Чуда? Чудес больше не бывает. Знаешь это, а все-таки надеешься.

Лекок остановился. Казалось, что волнение мешает ему говорить.

Отец Планта продолжал методично курить свою сигару, выпуская кольца дыма через равные промежутки времени, но вся его фигура выражала бесконечное страдание, его влажные глаза блуждали, а руки дрожали.

Он поднялся, взял с камина лампу, поставил ее опять на стол и снова сел.

Смысл всей этой сцены вдруг стал ясен для Жандрона.

И в самом деле, нисколько не уклонившись от истины, сыщик испытал на деле одно из самых вероломных средств из своего репертуара. И он узнал все то, что его так интересовало. Зачем было откладывать в долгий ящик?

После минутного молчания Лекок встрепенулся, точно его разбудили, и посмотрел на часы.

— Черт возьми! — воскликнул он. — Я здесь все болтаю, а время-то идет!

— Геспен в тюрьме, — заметил доктор.

— Мы вытащим его туда, — ответил сыщик, — если он окажется невиновным. На этот раз я веду дело, мой роман, как хотите, назовите его, и не пропущу ни одной мелочи. Есть только один факт огромной важности, который я в нем не могу понять.

— Какой? — спросил отец Планта.

— Возможно ли, чтобы Треморель имел какой-нибудь особый резон отыскать что-то, документ, письмо, бумагу — одним словом, какую-нибудь ничтожную безделку, скрытую в его же собственном доме?

— Да, — ответил судья, — это возможно.

— Мне нужно доказательство этого, — сказал Лекок.

Отец Планта подумал.

— Хорошо! — сказал он. — Я убежден, положительно убежден, что если бы госпожа Треморель умерла скоропостижно, то граф перевернул бы весь дом вверх дном, чтобы только найти одну бумагу, которая принадлежала его жене и которую я держал в руках.

— Ну, вот вам и драма! — воскликнул Лекок. — При входе в Вальфелю я, так же как и вы, господа, был поражен ужасным разгромом в его комнатах. Как и вы, я думал, что этот разгром был устроен искусственно. Но я обманулся. В этом меня убедило более внимательное исследование. Правда, убийца все расколотил вдребезги, изломал мебель, изрубил топором кресла, чтобы подумали, что это сделано целой шайкой. Но сквозь этот предумышленный вандализм я мог проследить невольные признаки тщательных, старательных, скажу даже больше — терпеливых поисков. Понадобилось разбить топором то, что открывалось рукой; взломаны те шкафы, которые вовсе не были заперты и в которых торчат в скважинах ключи. Безумие ли это? Ибо в действительности не осталось неосмотренным ни одного места, где могло бы находиться письмо. Выдвижные ящики были разбросаны там и тут, но узкие промежутки между выступами ящиков и желобками мебели, в которые они входили, тоже были осмотрены. Я вижу доказательство этому в том, что на пыли, всегда неизбежной в этих желобках, остались следы пальцев. Книги выброшены прямо в кучу, но все они осмотрены, а некоторые из них даже с таким ожесточением, что попорчены переплеты. Кресла изрезаны ножом с единственной только целью — вскрыть обивку, чтобы осмотреть сиденья. И я сказал себе: негодяи искали деньги, которые были спрятаны, и это были не свои, живущие в замке люди.

— Позвольте-с, — заметил вдруг доктор, — можно жить здесь и в то же время не знать, где спрятаны деньги. Так, Геспен…

— Не перебивайте! — прервал его Лекок. — С другой стороны, я пришел для себя к убеждению, что имеются улики, указывающие на то, что убийцей мог быть только человек, имевший близкую связь с госпожой Треморель, как, например, ее любовник или муж. Таковы тогда были мои идеи.

— А теперь?

— А теперь, — отвечал сыщик, — я больше, чем когда-либо, думаю, что виновным является тот самый человек, труп которого так тщательно искали, а именно сам граф Треморель.

Доктор Жандрон и отец Планта давно уже догадывались о том же самом, но боялись высказать свои подозрения. Они услышали имя Тремореля, произнесенное среди ночи в большой, мрачной комнате этим странным человеком, и оно заставило их задрожать от какого-то невыразимого страха.

— Вот видите, господа, — продолжал Лекок, — судебное следствие представляет собой только разгадку загадки, и больше ничего. Мы знаем жертву, состав преступления и обстоятельства; требуется отыскать неизвестное, икс, то есть виновного. Дело трудное, но исполнимое. Необходимо остановиться на человеке, виновность которого могла бы объяснить собой все обстоятельства, все частности — одним словом, все. Найдите такого человека, и в девяти случаях из десяти это и будет виновный.

Объяснения Лекока были так просты, так логичны, что старик судья и доктор не могли удержаться и воскликнули от удивления: «Браво!»

— Повторим теперь, — продолжал сыщик, — сообразим, объясняются ли все частности преступления в Вальфелю, если мы предположим, что виновником его является сам граф Треморель?

Он хотел продолжать, но доктор Жандрон, сидевший у окна, вдруг вскрикнул:

— В саду кто-то ходит!

Все бросились к окну, но территория была велика, и никого не было видно.

— Вы ошиблись, доктор, — сказал отец Планта, снова усаживаясь в кресло.

Лекок продолжал:

— Предположим теперь, господа, что под влиянием каких-либо обстоятельств, о которых мы узнаем позднее, Треморель доведен был до решения отделаться от супруги. Задумав преступление, граф, естественно, стал обдумывать его исполнение так, чтобы на него не пало подозрение, он обязан был взвесить все последствия и иметь в виду всю опасность своего предприятия. Мы сможем при этом допустить еще то, что он должен был беспокоиться и опасаться чьих-либо поисков в будущем даже в том случае, если бы его жена умерла естественной смертью.

— Что верно, то верно, — одобрил мировой судья.

— Треморель остановился на убийстве своей жены посредством ножа, решив так обставить дело, чтобы подумали, что и он сам убит вместе с ней; таким образом, он все представил так, чтобы подозрение пало на сообщника, в тысячу раз менее виноватого, чем он сам. Эти предположения наши, вполне допустимые, объясняют целый ряд обстоятельств, противоречивых на первый взгляд, например, для чего в ночь преступления в замок Вальфелю была принесена значительная сумма денег. Эта частность меня наиболее убеждает. Когда получают деньги для хранения их дома даже в незначительном количестве, то по возможности стараются это скрыть. Треморель же не выказал этого элементарного благоразумия. Он демонстрировал всем пачки банкнот, вертел их в руках, раскладывал. Слуги это видели, почти касались их. Он хотел, чтобы все знали и могли после подтвердить, что у него имелись большие деньги и что их легко украсть, унести, скрыть. И какой момент он выбрал для этой демонстрации? Момент, когда все соседи знали, что в замке останется он один с госпожой Треморель. Вы скажете, быть может, что это случайно в Вальфелю была прислана такая значительная сумма денег именно накануне преступления. Строго говоря, это можно допустить. Но я докажу вам, что она была прислана не случайно. Завтра мы явимся к банкиру Тремореля и спросим его, не приказывал ли ему граф словесно или письменно прислать в замок деньги именно накануне убийства, то есть восьмого июля? И если банкир ответит утвердительно, если он покажет нам письмо или даст честное слово, что деньги потребованы от него на словах, то я буду считать свою версию совершенно обоснованной.

Отец Планта и доктор в знак согласия кивнули.

— Значит, возражений не имеется? — спросил сыщик.

— Ни малейших, — отвечал судья.

— Мои предположения, — продолжал Лекок, — имеют еще и то основание, что объясняют положение Геспена. Его поведение двусмысленно и вполне оправдывает его арест. Причастен ли он к преступлению или невиновен — вот что мы должны решить, потому что ни на то, ни на другое я не имею положительно никаких указаний. Что несомненно, так это то, что он попал в ловко расставленную западню. Выбрав его себе в жертву, граф искусно принял меры, чтобы все сомнительные пункты судебного следствия были истолкованы против Геспена. Побьюсь об заклад, что Треморель, зная жизнь несчастного, имел в виду, что его прежние подвиги только помогут обвинению и перетянут весы юстиции к аресту Геспена. Очень возможно также, что граф был убежден, что Геспен все-таки выкарабкается, и желал этим только выиграть время, чтобы избежать немедленного допроса. Мы, тщательнейшие исследователи малейших деталей, не можем допускать, чтобы нас обманывали. Мы знаем, что графиня умерла после первого же удара, именно после первого, и притом была убита наповал. Значит, борьбы не было, она не могла вырвать кусок материи из одежды убийцы. Допустить виновность Геспена — значит допустить, что он настолько глуп, что сам вложил в руку своей жертвы клочок от своего пиджака. Это значило бы признать его настолько глупым, что он способен бросить свое изодранное, все покрытое кровью платье в Сену с высокого моста в том самом месте, где он должен был вести поиски, не приняв даже такой меры предосторожности, как завернуть в одежду камень и утопить ее на дно. Это было бы абсурдом. Наоборот, именно этот клочок материи, именно эта окровавленная куртка и доказывают, что Геспен невиновен и что преступление совершено самим графом Треморелем.

— Тогда почему же Геспен молчит? — возразил Жандрон. — Почему он не говорит о своем алиби? Где он провел ночь? Откуда у него в кошельке появились деньги?

— Я не утверждаю, что он невиновен, — отвечал агент тайной полиции. — Мы только говорим о вероятностях. А разве нельзя предположить, что, избрав для себя козлом отпущения Геспена, сам граф лишил его возможности иметь хоть какое-нибудь алиби? Но есть и другие предположения. Уместно задать следующий вопрос: не совершил ли Геспен в день убийства госпожи Треморель какого-нибудь другого преступления?

Гипотеза эта показалась доктору Жандрону настолько несообразной, что он стал протестовать.

— Ну! — воскликнул он.

— А я допускаю ваши предположения, — сказал отец Планта. — Я считаю их более чем вероятными, скорее — верными.

— В таком случае слушайте, — начал агент тайной полиции. — Десять часов вечера. Кругом тишина, на улицах пустынно. Огни Орсиваля погашены, слуги из замка в Париже, и господин и госпожа Треморель в замке одни. Они удалились к себе в спальню. Графиня села у столика, на котором был сервирован чай. Граф, ведя с ней разговор, взад и вперед прохаживался по комнате. Госпожа Треморель не подозревает ничего. Вооруженный длинным кинжалом, граф останавливается около своей жены. Он обдумывает, куда лучше поразить ее, чтобы она мгновенно умерла. Выбрав это место, он наносит тяжкий удар. Настолько сильный, что рукоятка кинжала оставляет свой отпечаток по бокам раны. Графиня падает, даже не вскрикнув, ударившись лбом об угол стола, который от этого удара опрокидывается. Разве не так объясняется положение этой раны под левым плечом, идущей почти вертикально, с направлением справа — налево?..

Доктор одобрительно кивнул головой.

— А кто другой, как не любовник или не муж этой женщины, мог войти в ее спальню и прогуливаться по ней, приближаться к графине, когда она сидела, не оборачиваясь к нему?

— Это очевидно, — проговорил отец Планта. — Это очевидно.

— Итак, — продолжал Лекок, — графиня мертва. Первое чувство убийцы — это триумф. Наконец-то! Наконец-то он избавился от этой женщины, которая принадлежала ему, которую он до этого так ненавидел, что решился на преступление. Следующая мысль убийцы — относительно письма, бумаги, этого акта, расписки; одним словом, относительно того документа, который, как он знал, находился у его жены, который он требовал от нее уже сотни раз, который был ему нужен, а она не отдавала его.

— Добавьте к этому, — перебил его отец Планта, — что этот документ был одним из поводов к преступлению.

— Акт этот настолько важен, что графу во что бы то ни стало необходимо было знать, где он находится. Он думает, что стоит только ему протянуть руку — и документ будет в его распоряжении. Но он ошибается. Треморель обшаривает весь дом и ничего не находит. Он выдвигает ящики, приподнимает мраморные фигуры, все в комнате переворачивает вверх дном, но напрасно. Тогда его осеняет мысль. Не находится ли письмо под доской камина? Одним взмахом руки он сбрасывает с нее часы, они падают и останавливаются. В это время не было еще и половины одиннадцатого.

— Да, — вполголоса подтвердил доктор Жандрон. — Так показывают и часы.

— Под доской камина, — продолжал сыщик, — граф не находит ничего, кроме пыли, на которой остаются следы его пальцев. Тогда убийца начинает волноваться. Где же эта драгоценная бумажка, ради которой он так рисковал жизнью? Гнев овладевает им. Как заглянуть в те ящики, которые остаются запертыми? Ключи лежат на ковре, где я и отыскал их среди чайной посуды, но он их не замечает. Ему необходимо орудие, какой-нибудь инструмент, чтобы расколотить им эти вещи. Он спускается вниз за топором. На лестнице жажда мести и крови оставляет его, и вместо нее появляется страх. Везде мерещится то, что обычно мерещится убийцам; граф боится и потому спешит. Он тотчас же возвращается наверх, вооружившись громадным топором, который нашел на втором этаже, и все расколачивает им вдребезги. Треморель действует точно безумный; он потрошит мебель только потому, что она случайно подворачивается ему под руку. Но и среди осколков он продолжает свои поиски, следы которых я имел возможность обнаружить. И все-таки ничего! Перевернув все в комнате вверх дном, он переходит к себе в кабинет и продолжает разрушение и в нем. Он разбивает свое же собственное бюро не потому, что он не знает всех его ящиков, а потому, что подозревает, что в нем может быть потайное место. Это бюро покупал не он сам, оно досталось ему от первого мужа графини — Соврези. Все книги в библиотеке он перебирает по одной, яростно их вытряхивает и разбрасывает по всей комнате. Но проклятое письмо все еще не находится. С этих пор им овладевает такой страх, что он уже не в состоянии придерживаться в своих поисках какого-либо метода. Рассудок омрачается и изменяет ему. Он переходит от предмета к предмету и разбивает вдребезги те же самые ящики, в то время как тут же рядом находится то, о чем он совершенно забывает, — ключи. Тогда он думает, что этот губящий его акт спрятан в сиденьях. Он снимает со стены шашку и режет ею материю на креслах, кушетке и прочих вещах.

Голос, акцент и жесты Лекока придавали его рассказу захватывающий интерес. Казалось, он видел воочию преступление, самолично присутствовал при тех ужасных сценах, которые описывал. Его слушатели внимали ему, затаив дыхание, боясь даже жестом одобрения нарушить его рассказ.

— В этот момент, — продолжал агент тайной полиции, — злоба и страх, овладевшие графом Треморелем, достигают своей высшей точки. Когда он только замышлял преступление, то думал, что убьет жену, овладеет этим письмом и, выполнив свой план, успеет убежать. Но все его расчеты не оправдались. Сколько времени потеряно даром, тогда как с каждой минутой все уменьшается и уменьшается возможность спастись! Тысячи опасностей, о которых он даже не думал, встали вдруг перед ним. А что, если сейчас приедет к нему кто-нибудь ночевать, как это было несколько раз? Разве не может вернуться кто-нибудь из прислуги? Один раз в зале ему показалось, что кто-то звонит в дверь. От этого им овладевает такой страх, что он роняет свечу, — я сам видел на ковре пятна стеарина. Ему слышатся страшные звуки, которых он даже и не заметил бы в обычных условиях. Ему кажется, что кто-то ходит в соседней комнате, паркет потрескивает. Не жена ли это встала? Хорошо ли он убил ее? Что, если вдруг это она подбежит к окошку, позовет на помощь? Страхи овладевают им окончательно, граф возвращается в спальню, берет кинжал и снова поражает им графиню. Но рука его уже устала, и он наносит только легкие удары. Затем в приступе безумия начинает топтать каблуками тело женщины. Отсюда — обнаруженные при вскрытии ушибы без кровоподтеков.

Лекок остановился и перевел дух.

— Вот вам первая часть драмы, — продолжал он. — За подъемом духа у графа наступил упадок. Надругавшись над трупом жены, он опустился в кресло. На лохмотьях материи на одном из сидений заметны складки, которые указывают на то, что на нем кто-то сидел. Каковы теперь мысли графа? Он собирается с силами, поднимается, и знаете ли вы, что он делает? Он хватает ножницы и отрезает себе длинную роскошную бороду.

— А! — воскликнул отец Планта. — Теперь я понимаю, почему вы так долго смотрели на его портрет.

Лекок был так занят своими мыслями, что даже не заметил этого восклицания.

— Представьте себе теперь графа Тремореля, — продолжал он, — бледного, испачканного кровью жены, перед зеркалом, с бритвой в руках, прямо куском мыла натирающего лицо, в этой перевернутой вверх дном комнате, тогда как всего только в трех шагах от него, на полу, валяется труп жены. Смотреться в зеркало, видеть в нем себя и позади себя покойника — уверяю вас, для такой храбрости нужна масса энергии, которая свойственна только отчаянным преступникам, да и то не всем. Он бреется. Руки его так дрожат, что он едва может справиться с бритвой. На лице у него обязательно должны остаться порезы.

— Как! — воскликнул доктор Жандрон. — Вы допускаете, что граф тратил время на бритье?

— Я в этом убежден, — ответил Лекок и повторил это слово по слогам: — У-беж-ден! Меня заставила убедиться в этом салфетка, которой вытерта бритва. Одна из них только недавно была в употреблении, потому что оказалась еще мокрой. Если этих доказательств для вас мало, то я пришлю из Парижа двух своих подручных сыщиков, они обшарят все закоулки замка и сада и найдут и бороду Тремореля, и белье, в котором он брился. Я тщательно осмотрел мыло на умывальнике, и все заставляет думать, что он не использовал щетки для бритья. Треморель всегда ходил с бородой. Он сбрил ее, и его физиономия так изменилась, что если он с кем-нибудь встретится, то его не узнают. Преобразившись, он спешит обставить дело так, чтобы все подумали, что вместе с женой разбойники убили и его. Он разыскивает куртку Геспена, вырывает из нее кусок ткани около кармана и всовывает в руку убитой. Затем берет тело графини на руки и спускается с ней по лестнице. Раны кровоточат страшно, на каждом шагу оставляя следы. Дойдя до конца лестницы, он должен положить труп на пол, чтобы отпереть дверь в сад. В это время и натекла та масса крови в прихожей. Отперев дверь, граф возвращается к трупу, поднимает его и несет до самой лужайки. Здесь, устав нести, он волочет его за плечи, сам идя задом, воображая, что так оставит на траве след, который заставит предположить, что и его собственное тело волокли так же и бросили в Сену. Только несчастный позабыл о двух вещах, которые выдали нам его с головой. Он не подумал о юбках графини, которые, примяв траву широкой полосой, разоблачат его хитрость, упустил из виду свою элегантную обувь — след превосходного ботинка с очень высоким каблуком отпечатался на сырой земле, оставив против графа доказательство ясное как день.

Отец Планта вскочил.

— Вы мне этой подробности не сообщали, — сказал он.

Лекок был доволен.

— Ни этой, ни многих других, — ответил он. — Но тогда я совершенно не знал того, что знаю сейчас. С другой стороны газона граф снова поднял на руки труп. Но и здесь, позабыв о том эффекте, который производит взбаламученная вода, или, может быть, — кто знает? — боясь намокнуть сам, вместо того чтобы бросить труп в воду, он кладет его тихонько, с тысячей предосторожностей. Но это еще не все. Он хочет, чтобы все думали, что между графиней и убийцами происходила борьба. Что же он делает? Каблуками он топчет песок и думает, что это собьет полицию с толку.

— Да! — проговорил отец Планта. — Это верно, я это видел.

— Отделавшись от трупа, граф возвращается в дом, — продолжал Лекок. — Время не терпит, но он все еще хочет отыскать проклятый документ. Он торопится принять последние меры предосторожности, которые, по его мнению, могут помочь ему достигнуть цели. Он бросает на газон платок и туфлю, а другую туфлю бросает на середину Сены. Он спешит и делает ошибку за ошибкой. Бутылки, которые он расставляет на столе, пустые. Он даже и не подумал о том, что это удостоверит его же лакей. Он хочет налить во все пять стаканов вино, но наливает в них уксус, чтобы доказать, что из них не пил никто. Он снова поднимается наверх, переводит вперед стрелку часов, но забывает переставить бой так, чтобы он соответствовал указанию стрелок. Он комкает постель, но делает это плохо, совершенно упуская из виду, что нельзя примирить три обстоятельства: скомканную постель, часы, показывающие двадцать минут четвертого, и то, что графиня одета точно в середине дня. Насколько возможно, он еще более увеличивает беспорядок. Он сбрасывает полог, пачкает белье в крови, брызгает ею на занавески и мебель. Наконец, он отпечатывает на входной двери кровавый след руки, который получился слишком точен, слишком ясен и четок, чтобы не догадаться, что он сделан искусственно. А теперь, господа, я задам вам вопрос: есть ли хоть одно обстоятельство, хоть одна деталь, которая не доказывала бы, что виновным является именно сам граф Треморель?

— А топор, — отвечал отец Планта, — топор, найденный на втором этаже? Вам еще показалось странным его положение!

— Извольте, господин мировой судья, — отвечал Лекок. — Благодаря вам и этот таинственный пункт становится совершенно ясным. Мы знаем, что госпожа Треморель владела какой-то бумагой, актом или письмом, которое скрывала от мужа и которое он жаждал иметь при себе. Но она ему отказывала, несмотря на все его просьбы и мольбы. Мы не будем очень смелы, если предположим, что это акт не только важности экстраординарной, но даже исключительной. Вот почему, несмотря на сознание крайней опасности и на то, что уже наступал рассвет, граф Треморель снова принимается за свои бесплодные поиски. Он вновь обшаривает мебель жены, книги, бумаги. Затем решает опять подняться на второй этаж и, вооружившись топором, идет туда. Он уже принимается за мебель, как вдруг в саду раздается крик. Граф бежит к окошку. И что же он видит? Филиппа или старого Берто на берегу, под ивами, около самого трупа. Теперь вы понимаете ужас убийцы! Опасность неминуемая, страшная. Уже день, преступление обнаружено, сейчас сюда прибегут, он погиб окончательно. Он должен бежать, бежать сейчас же, немедленно; даже если бы его увидели, встретили, остановили. Граф с силой отбрасывает топор, который оставляет зарубку на паркете, сходит вниз, рассовывает по карманам пачки процентных бумаг, достает куртку Геспена, пачкает ее кровью, бежит к реке, бросает куртку с моста в Сену и пытается скрыться. Забыв всякое благоразумие, вне себя, весь в крови, он бежит, перепрыгивает ров, и это именно его видит старый Берто. Он спасся. Но он оставил после себя это письмо, которое послужит против него тяжким обвинением и которое докажет правосудию его преступность и подлое сокрытие улик. Оно еще не найдено, но мы его найдем. Оно нужно нам для того, чтобы наши сомнения превратились в уверенность.