Онлайн чтение книги Вороново крыло
ГЛАВА V,. в которой мистер Уокер попадает в затруднительное положение, а миссис. Уокер совершает много нелепых попыток его спасти

Я надеюсь, мой дорогой читатель не столь наивен и не вообразит, что мистер Уокер, попав за долги на Чэнсери-лейн, оказался настолько глуп, что принялся взывать о помощи к своим друзьям (тем важным господам, то и дело появлявшимся на страницах нашей небольшой повести, сообщая ей тем самым великосветский тон). О нет! Он слишком хорошо знал свет и понимал, что, хотя Биллингсгет и выставит для него столько дюжин кларета, сколько в состоянии поглотить его чрево (прошу прощения, сударыня, но мне не удалось выразиться деликатнее), и хотя Воксхолл охотно одолжит ему свой экипаж, похлопает его по плечу и зайдет к нему пообедать, — однако их светлости скорее допустят, чтобы капитана Уокера вздернули на виселицу перед Олд-Бейли, чем предложат ему сто фунтов.

Да и в самом деле, можно ли ожидать в нашем мире чего-нибудь иного от людей?! Я заметил, что те, кто жалуется на эгоизм окружающих, сами ничуть не меньшие эгоисты и такие же скопидомы, как и их ближние; я убежден, что капитан Говард Уокер поступил бы с пострадавшим другом так же, как поступили с ним, когда в нужде оказался он сам. Единственно кто был огорчен его заточением, так это его собственная жена, что же касается клуба, то там все шло своим чередом, как и за день до исчезновения Уокера.

Кстати, о клубах. Не страшись мы наскучить любезному читателю, можно было бы привести целое исследование, посвященное той своеобразной дружбе, которая устанавливается между членами клубов, и тому похвальному себялюбию, которое эти клубы с таким успехом насаждают среди мужской половины рода человеческого. Я оставляю в стороне надоевшие жалобы о том, что для клуба человек бросает дом, что он привыкает к чревоугодию и роскоши и т. д.; рассмотрим взаимоотношения членов клуба. Вы только посмотрите, как они набрасываются на вечернюю газету; посмотрите, как Шивертон требует развести огонь в июльскую жару, а Суэтхэм распахивает настежь окна в феврале; посмотрите, как Крэмли преспокойно забирает с блюда всю индюшиную грудку, и сколько раз Дженкинс отсылает обратно какие-нибудь полпинты шерри! Клубы это рассадник эгоизма. Клубные связи — весьма своеобразные отношения, ничуть не напоминающие дружбу. Вы встречаетесь со Смитом в течение двадцати лет, обмениваетесь с ним последними новостями, смеетесь с ним новому анекдоту, и между вами устанавливаются настолько близкие отношения, насколько это вообще возможно между мужчинами, и вот в один прекрасный день вы читаете маленький анонс в конце списка членов клуба (напечатанный отдельной рубрикой) о кончине члена клуба Джона Смита, эсквайра, с перечислением всех его титулов; а то может случиться и так, что повезет ему, и он прочтет в соответствующем типографском оформлении ваше имя. Вам никуда не уйти от этого страшного маленького списка выбывших членов клуба, помещаемого в конце каждого клубного каталога. Я сам состою членом восьми клубов и знаю, что когда-нибудь Фиц-Будл Джон Сэвидж, эсквайр (если только судьбе не будет угодно отправить на тот свет сначала моего брата и его шестерых сыновей, в каковом случае будет напечатано: Фиц-Будл, — сэр Джордж Сэвидж, баронет), попадет в этот мрачный разряд. Этого списка мне ни за что не избежать; настанет день, и я уже не буду сидеть в уютном месте, кто-нибудь другой займет освободившееся кресло; роббер начнется, как обычно, но Фица уже не будет среди партнеров. "А где же Фиц?" — спросит Трампингтон, только что вернувшийся с Рейна. "Как, разве вы не знаете?" — ответит Пантер и покажет при этом большим пальцем на ковер. "Вы, кажется, пошли с треф?" — спросит Раф, обращаясь к партнеру (другому партнеру!), и лакей снимет нагар со свечи.

* * *

Во время этой короткой паузы, которую я себе позволил выше, меня не оставляла надежда, что каждый член клуба, читающий эти строки, извлечет из них пользу. Он может, повторяю, состоять членом восьми клубов, и после его смерти ни один из пяти тысяч сочленов не пожалеет о его отсутствии. Мир праху его! Лакеи забудут его, имя его бесследно изгладится из памяти, и на вешалке, где некогда висело его палью, повесят другое.

Нет нужды говорить, что это-то и составляет главное достоинство клубов. Если бы это было иначе, если бы мы и в самом деле оплакивали смерть наших друзей или раскошеливались, когда наши друзья оказываются в нужде, нас хватило бы ненадолго, и жизнь стала бы невыносимой. Заприте же покрепче свои кошельки и сердца и никогда не унывайте, тогда вы сможете благополучно пройти жизненный путь, как это делают все окружающие; если Бедность уцепится за вашу ногу, или Дружба схватит вас за руку, отшвырните их. Каждый живет для себя, и каждому хватает собственных забот.

Мой друг капитан Уокер сам достаточно долго и твердо придерживался вышеизложенных принципов и, оказавшись в беде, прекрасно понимал, что ни одна душа во всей вселенной не придет ему на помощь, а потому принял соответствующие меры.

Когда его доставили в тюрьму мистера Бендиго, он с надменным видом подозвал к себе этого джентльмена, вытащил из бумажника банковский чек и, написав в нем точную, предъявленную ему по иску сумму, приказал мистеру Бендиго немедленно отпереть дверь и выпустить его на свободу.

Мистер Бендиго с лукавой улыбкой поднес палец, унизанный сверху донизу бриллиантовыми перстнями, к носу, до удивительности напоминающему орлиный клюв, и спросил капитана, не написано ли у него — Бендиго — на носу, что он такой уж беспросветный дурак. Этим веселым и добродушным вопросом он выразил сомнение в действительности документа, врученного ему мистером Уокером.

— Черт побери! — вскричал мистер Уокер. — Ступайте и получите по этому чеку деньги, да поживее. Пусть ваш слуга возьмет кеб, вот вам еще полкроны.

Уверенный тон произвел некоторое впечатление на бейлифа: он предложил мистеру Уокеру чего-нибудь перекусить, пока слуга съездит в банк, и во все время его отсутствия обращался с заключенным в высшей степени вежливо.

Но так как в банке на счете капитана числилось всего два фунта пять шиллингов и два пенса (каковая сумма была разделена между его кредиторами после того, как из нее были покрыты судебные издержки), то банкиры, естественно, отказались оплатить чек на двести фунтов с лишним, ограничившись пометкой на чеке "оплате не подлежит". Такой ответ нимало не смутил капитана, он весело рассмеялся, извлек из кармана полноценный банкнот в пять фунтов и потребовал у своего хозяина бутылку шампанского, которую оба достойные джентльмена и распили как самые лучшие друзья и в наилучшем расположении духа. Только они покончили с шампанским и только молодой израильтянин, исполнявший роль лакея на Кэрситор-стрит, успел убрать бутылку и стаканы, как вбежала несчастная Морджиана и, заливаясь слезами, бросилась в объятия мужа.

— Мой дорогой, мой бесценный Говард, — шептала она, чуть не падая в обморок у его ног. Но Уокер осыпал жену градом проклятий. "И как только она посмела показываться ему на глаза после того, как из-за ее дурацких причуд он попал в этакий переплет". Такой прием страшно напугал бедняжку и немедленно привел в чувство. Ничто так благотворно не действует на женские истерики, как проявление твердости и даже грубости со стороны супруга, — это могут засвидетельствовать мужчины, прибегающие к подобным средствам.

— Мои причуды, Говард? — еле слышно переспросила она, потеряв всякое желание падать в обморок после такой взбучки. — Право же, любовь моя, я ни в чем не провинилась…

— Не провинились, мэм? — заревел неподражаемый Уокер. — А по чьей же вине я должен выложить двести гиней учителю музыки? Или, может быть, вы принесли мне в приданое такое состояние, чтобы платить по гинее за урок музыки?! И разве я не вывел вас из ничтожества, и не познакомил вас с цветом нашего общества, и не наряжал вас, как герцогиню?! Разве я не был для вас мужем, какого редко можно найти, сударыня?

— Ну, конечно, Говард, ты всегда был очень добр! — воскликнула Морджиана.

— Разве я не работал ради вас как каторжный и не трудился в поте лица с утра до ночи? Разве я не позволял вашей старой неотесанной матери приходить к вам, я хочу сказать, — ко мне в дом? Разве все это не так?

Она не могла этого отрицать, и Уокер, охваченный яростью (а если мужчина приходит в ярость, то для чего же и созданы женщины, как не для того, чтобы вымещать на них ярость?), продолжал еще некоторое время бушевать в том же духе и наговорил столько оскорбительного, так напугал и измучил Морджиану, что бедняжка ушла от пего в полной уверенности, что она бесконечно виновата перед ним, что Говард разорился из-за нее, что она причина всех его несчастий.

После ухода жены мистер Уокер снова обрел спокойствие (ибо он был не из тех, кто приходит в отчаяние от перспективы провести несколько месяцев в долговой тюрьме) и выпил несколько стаканов пунша со своим хозяином, обсудив с ним с полнейшим хладнокровием свои дела. Капитан уверил его, что непременно заплатит долг и на следующий же день покинет тюрьму (не было еще такого человека, который, попав в долговую тюрьму, не заверял бы клятвенно, что он на следующий же день выйдет на свободу). Мистер Бендиго отвечал, что он с несказанной радостью распахнет перед ним двери, а тем временем со свойственной ему расторопностью послал разузнать среди друзей, не был ли капитан еще кому должен, и посоветовал кредиторам предъявить ему иски.

Нетрудно представить себе, что Морджиана вернулась домой глубоко удрученная и едва удержалась от слез, когда слуга с пуговицами величиной с сахарную голову поинтересовался, рано ли вернется хозяин и взял ли он с собой ключ; всю ночь Морджиана проворочалась, не сомкнув глаз от горя, а рано утром поднялась, оделась и вышла из дому.

Не было еще и девяти часов, когда она уже снова оказалась на Кэрситор-стрит и радостно кинулась в объятия мужа, который, зевая и чертыхаясь, проснулся со страшной головной болью после веселого пиршества накануне вечером: ибо, как это ни покажется странным, во всей Европе не найдется другого места, где бы можно было так покутить, как в долговых тюрьмах; я сам могу засвидетельствовать (да не поймут меня превратно, я всего лишь навещал там моего друга), что мне приходилось обедать у мистера Аминадаба не менее роскошно, чем у Лонга.

Нужно, однако, объяснить причину радостного настроения Морджианы, не вяжущегося ни с тем затруднительным положением, в котором находился ее муж, ни с ее собственными ночными терзаниями. Дело все в том, что, когда миссис Уокер утром вышла из дома, в ее руках была огромная корзина.

— Позвольте мне помочь вам, — предложил мальчик-слуга, с необыкновенной поспешностью ухватившись за корзину.

— Нет, нет, благодарю вас, — вскричала с не меньшей горячностью его госпожа, — здесь всего-навсего…

— Ну да, мэм, я так и подумал, — ответил, усмехнувшись, мальчик.

— Это хрусталь, — продолжала миссис Уокер, страшно покраснев. Пожалуйста, позовите кеб и не болтайте ничего лишнего.

Молодой джентльмен побежал исполнять поручение, и кеб подъехал к дому. Миссис Уокер проворно шмыгнула в него со своей корзиной, а слуга спустился к своим друзьям на кухню и сообщил, что "хозяина посадили в тюрьму, а хозяйка отправилась закладывать посуду".

Когда кухарка Уокеров вышла в этот день из дому, она каким-то образом нечаянно положила в свою корзину дюжину столовых ножей и серебряных подставок для яиц. Горничная же миссис Уокер, отправившись на прогулку после обеда, унесла с собой ненароком восемь батистовых носовых платков (с метками ее госпожи), полдюжины туфель, перчатки — короткие и длинные, — несколько пар шелковых чулок и флакон духов с золотой пробкой.

— Обе кашемировых шали уже проданы, — заявила она, — а в шкатулке миссис Уокер ничего не осталось, кроме шпилек и старого кораллового браслета.

А мальчик-слуга бросился в туалетную комнату своего хозяина, исследовал все карманы его костюмов, увязал некоторые в узел и открыл все ящики, которые Уокер не запер перед уходом. Он обнаружил всего лишь три полпенса, вексельную бумагу и с полсотни счетов от лавочников, аккуратно сложенных и перевязанных красной тесьмой. Эти три достойные особы: грум, большой поклонник Триммер — горничной госпожи, сама горничная и полисмен — друг кухарки — в обычное время преспокойно уселись обедать; они единодушно решили, что хозяин окончательно разорился. Кухарка поднесла полисмену фарфоровую кружку для пунша, которую ей дала миссис Уокер, а горничная подарила своему другу "Книгу красоты" за последний год и третий том стихотворений Байрона, лежавший на столе в гостиной.

— Провалиться мне на этом месте, если она не унесла и маленькие французские часы, — сказал мальчик-слуга. Миссис Уокер и в самом деле прихватила их с собой, — они лежали в корзине, завернутые в одну из ее шалей и отчаянно и сверхъестественно долго били, пока Морджиана вытаскивала свою сокровищницу из наемной кареты. Кучер с грустью покачал головой, глядя, как она заторопилась со своей тяжелой ношей и скрылась за поворотом улицы, где находилось знаменитое ювелирное заведение мистера Болза. Это была огромная лавка с выставленными в окне величественными серебряными кубками и подносами, редкостными тростями с золотыми набалдашниками, флейтами, часами, бриллиантовыми брошками и несколькими прекрасными полотнами старых мастеров; на ее двери под словами "Ювелир Болз" крошечными буквами было выведено: "Принимается в заклад".

Нет надобности приводить здесь разговор Морджианы с мистером Болзом, закончившийся, судя по всему, вполне благоприятно, ибо не прошло и получаса, как Морджиана вышла от него с сияющими глазами, вскочила в карету и приказала кучеру галопом мчаться на Кэрситор-стрит; кучер, улыбнувшись, выслушал ее приказ и тотчас же тронулся в указанном направлении со скоростью четырех миль в час.

— Я всегда знал, — проговорил этот философски настроенный возница, если мужчина угодит в каталажку, женщина не пожалеет своих серебряных ложечек.

Он так одобрял поведение Морджианы, что даже забыл поторговаться, когда она стала с ним расплачиваться, хотя она и дала ему только вдвое больше положенного.

— Отведите меня к нему, — сказала Морджиана молодому еврею, открывшему ей дверь.

— К кому это "к нему"? — саркастически передразнил юноша. — Тут двадцать их. Раненько изволили пожаловать.

— К капитану Уокеру, — надменно бросила Морджиана, после чего молодой человек открыл вторую дверь и, увидев мистера Бендиго, спускавшегося по лестнице в цветастом халате, закричал:

— Папа, тут леди спрашивает капитана.

— Я пришла освободить его, — проговорила Морджиана, трепеща всем телом и протягивая пачку банкнотов. — Вот сумма, которую вы потребовали, сэр. Двести двадцать гиней, как вы сказали мне вчера вечером.

Еврей взял деньги, многозначительно посмотрел на Морджиану, затем еще более многозначительно посмотрел на своего сына и, наконец, попросил миссис Уокер пройти в кабинет и получить расписку. Когда дверь кабинета закрылась за леди и его отцом, мистер Бендиго-младший бросился назад, корчась и надрываясь от смеха, не поддающегося описанию, и тут же выбежал во двор, где уже прогуливались несколько незадачливых обитателей этого дома; он что-то сообщил им, после чего эти господа принялись так же оглушительно хохотать, как за минуту до этого хохотал он сам.

А Морджиана с восторгом схватила расписку мистера Бендиго (надо было видеть, как пылали ее щеки и колотилось сердце, когда она прикладывала ее к бювару), но снова побледнела, услышав, что капитан очень дурно провел эту ночь.

— Еще бы, бедняга, это так понятно! — проговорила она. (Тут мистер Бендиго, за неимением в комнате иного лица, которому можно было бы подмигнуть, подмигнул мраморному бюсту мистера Пита, украшавшему его буфет.) Итак, повторяю, после того как со всеми формальностями было покончено, Морджиану препроводили в комнату мужа, и она снова обвила руками шею своего ненаглядного супруга и с самой радушной улыбкой сказала ему, чтобы он поскорее вставал и шел домой, где его ожидает завтрак, и что карета стоит у ворот.

— Что ты хочешь этим сказать, любовь моя? — спросил, поднимаясь, капитан с величайшим изумлением.

— Я хочу сказать, что мой драгоценный свободен, что этому гадкому негодяю уплачено, во всяком случае, уплачено бейлифу.

— Ты была у Бароски? — спросил, густо покраснев, капитан.

— Говард! — с негодованием воскликнула миссис Уокер.

— Так, значит, — значит, тебе дала деньги твоя мать? — недоумевал капитан.

— Нет, я их раздобыла сама, — возразила миссис Уокер, многозначительно глядя на мужа. Удивление Уокера возросло еще больше.

— А у тебя есть что-нибудь с собой? — спросил он. Миссис Уокер показала ему кошелек с двумя гинеями.

— Вот все, что осталось, — сказала она, — и, пожалуйста, дай мне; чек, чтобы рассчитаться по мелким счетам, которые нам прислали за последние дни.

— Ну хорошо, хорошо, ты получишь чек, — успокоил ее мистер Уокер, тотчас же принимаясь одеваться; покончив с туалетом, он вызвал мистера Бендиго, потребовал у него вексель и выразил намерение немедленно отправиться домой.

Почтенный бейлиф принес вексель, но освободить капитана наотрез отказался.

— Как же так? — воскликнула миссис Уокер, сильно покраснев, а затем так же сильно побледнев. — Разве я только что не рассчиталась с вами?

— Вы заплатили по одному иску и получили расписку, но капитану предъявили второй иск на сто пятьдесят фунтов, — Эглантайн и Мосроз с Бонд-стрит. Мистер Уокер изволил пять лет покупать у них всякие парфюмерные товары.

— Неужели же ты была такой дурой, — заревел Уокер на жену, — что заплатила по одному иску, не поинтересовавшись, не предъявили ли мне за это время еще новые?

— Именно так она и сделала, — захихикал мистер Бен-диго. — Но ничего, в следующий раз она будет умнее; и, кроме того, капитан, что значат для вас сто пятьдесят фунтов?

Хотя капитану в эту минуту больше всего на свете хотелось избить свою жену, благоразумие все же одержало верх над жаждой справедливости, если только можно назвать благоразумием сильнейшее желание внушить бейлифу, что он, Уокер — человек в высшей степени респектабельный и состоятельный. Многим весьма достойным людям свойственно желание казаться не тем, что они есть. Так, например, держа в банке небольшой счет и с нарочитой пунктуальностью оплачивая мелкие счета поставщиков или проделывая еще какие нибудь подобные же операции, эти люди страшно хотят верить, что банкиры считают их богачами; но дельцы, — в этом можно не сомневаться, — оказываются куда умнее и либо каким-то волшебным чутьем угадывают, либо с поразительной ловкостью разузнают истинное положение вещей. Лондонские поставщики — самые тонкие знатоки представителей человеческого рода по части их наличности, и, если это можно сказать о поставщиках, то о бейлифах — тем более. В ответ на ироническое замечание Бендиго Уокер, овладев собой, сдержано проговорил:

— Это самый бессовестный обман, я им такой же должник, как и вы; я, конечно, дам распоряжение своим поверенным сегодня же утром оплатить вексель, но, разумеется, заявлю протест.

— О да, разумеется, — подтвердил мистер Бендиго и с поклоном удалился, предоставив миссис Уокер наслаждаться tete-a-tete с мужем.

Оставшись наедине со своей дражайшей половиной, мистер Уокер обратился к ней с речью, которую мы не можем здесь привести, — люди слишком чувствительны и не выносят, когда им рассказывают правду о мерзавцах; кроме того, через каждые два слова капитан отпускал такие ругательства, что, напечатай мы их, они глубоко оскорбили бы нашего читателя.

Вообразите же себе раздосадованного и разъяренного негодяя, грубо вымещающего свою злость на прелестной женщине, которая, дрожа и бледнея, сидит перед ним, потрясенная таким внезапным проявлением бешенства. Вообразите себе, "как он с побагровевшим лицом сжимает кулаки и потрясает ими над ее головой, топает ногами и изрыгает проклятия, свирепея все больше и больше, как он хватает ее за руку, когда она пытается отвернуться от него, и останавливается только тогда, когда она без чувств падает со стула с таким душераздирающим воплем, что мальчик-еврей, подслушивавший у замочной скважины, побледнел и в страхе убежал. Пожалуй, и в самом деле лучше, что мы не можем во всех подробностях передать эту беседу; когда же наконец мистер Уокер увидел жену, безжизненно распростертую на полу, он схватил кувшин и облил ее водой; после такой процедуры она довольно быстро пришла в себя и, тряхнув черными локонами, снова робко заглянула ему в лицо, схватила его руку и заплакала.

Тогда он заговорил с ней уже ласковее и не отдернул руки, которую она судорожно сжимала; право же, он был не в состоянии слишком сурово говорить с бедной раздавленной девочкой, взиравшей на него с мольбой и нежностью.

— Морджиана, — проговорил он, — боюсь, что твои причуды и твое легкомыслие вконец разорили меня. Если бы ты вместо всех своих фокусов догадалась пойти к Бароски, одного твоего слова было бы достаточно, чтобы он отказался от своего иска, и мое состояние не было бы так бессмысленно пущено на ветер. Но, может быть, еще не все потеряно. Я уверен, что вексель Эглантайна — самая обычная сделка между Мосрозом и Бендиго: пойди к Эглантайну, ты же знаешь, ведь он твой… твой старый обожатель.

Морджиана отпустила руку мужа.

— Я не могу идти к Эглантайну после всего, что произошло между нами, сказала она, но в глазах Уокера мгновенно появилось уже знакомое ей выражение.

— Ну, хорошо, хорошо, дорогой мой, я пойду, — сказала она, трепеща от страха.

— Ты отправишься к Эглантайну и скажешь ему, чтобы он написал вексель на сумму, указанную в этом бессовестном иске, все равно на какой срок. Постарайся застать его одного, и я уверен, что при желании ты все уладишь. Поторопись, отправляйся сию же минуту и сразу возвращайся обратно, а то как бы еще кто не предъявил мне иска.

В полном смятении, дрожа всем телом, Морджиана надела шляпу и перчатки и направилась к двери.

— Утро прекрасное, — проговорил Уокер, выглядывая в окно, — прогулка будет тебе полезна; да, кстати, Морджиана, ты говорила, что у тебя еще осталось две гинеи?

— Вот они, — мгновенно просияла она, подставляя лицо для поцелуя. Она заплатила за поцелуй две гинеи. Какая низость, не правда ли?

"Как можно любить человека, если его не уважаешь? — скажет мисс Прим. Я бы не могла".

Никто и не просит вас, мисс Прим, вспомните только, что Морджиана по самому своему происхождению лишена тех преимуществ, которыми обладаете вы, она не получила никакого воспитания и никакого образования и, в сущности, была бедным невежественным существом, любившим мистера Уокера не по приказу маменьки и не потому, что он был выгодной и приличной партией, а просто потому, что не могла иначе и не заботилась о том, хорошо это или плохо. И, кроме того, миссис Уокер отнюдь не была образцом добродетели, избави боже! Когда мне понадобится такой образец, я отправлюсь на Бейкер-стрит и попрошу позволения списать его с моей дражайшей (если мне разрешат так выразиться) мисс Прим.

Мы так надежно поместили мистера Говарда Уокера в заведение мистера Бендиго на Кэрситор-стрит в Чэнсери-лейн, что было бы бесчеловечным издевательством над блистательным героем нашей повести (вернее, над мужем ее героини) говорить о том, чего бы он достиг, если бы не злосчастное и такое ничтожное обстоятельство, как страсть Бароски к Морджиане.

Если бы Бароски не влюбился в Морджиану, он бы не занимался с нею музыкой в долг и не дожидался, пока этот долг вырос до двухсот гиней; он бы не забылся настолько, чтобы схватить ее руку и попытаться поцеловать ее; если бы он не попытался поцеловать ее руку, она не надавала бы ему пощечин, а он бы не предъявил иска Уокеру, и Уокер был бы на свободе, может быть, разбогател бы и поэтому, конечно, заслужил бы всеобщее уважение: он неизменно повторял, что еще один месяц свободы — и его будущее было бы обеспечено.

Такое утверждение, возможно, вполне справедливо, ибо Уокер был наделен тем живым и предприимчивым умом, который и приводит иной раз к процветанию, а нередко на скамью подсудимых, а порой, увы, в Землю ван Димена! Он мог бы разбогатеть, если бы не влезал в долги и если бы любовь к роскоши не довела его до тюрьмы. Он любезно воспользовался состоянием своей жены, и никто в Лондоне, как он сам с гордостью утверждал, не мог бы так ловко пустить в оборот пятьсот фунтов. Он обставил, как мы видели, дом, его буфет и погребец никогда не стояли пустыми, он держал собственный выезд, а на оставшиеся деньги купил акции четырех компаний, трех из них он был основателем и директором; он заключил бесчисленное количество сделок на заграничном рынке, жил на широкую ногу, ни в чем себе не отказывая, и обеспечил себе изрядный доход. Он основал страховое и ссудное общество "Капитолий", открыл золотые прииски в Чимбарозо, основал компанию по осушению и использованию Понтийских болот с капиталом в десять миллионов фунтов под покровительством его святейшества папы Римского. В одной из вечерних газет сообщалось, что его святейшество посвятил Уокера в рыцари шпоры и пожаловал ему графский титул; капитан предоставил ссуду его высочеству касику Панамскому, который, со своей стороны, прислал ему (в счет дивиденда) большую орденскую ленту Замка и Сокола, которую в любой день можно было видеть в конторе Уокера на Бонд-стрит вместе с грамотой, печатью и собственной подписью великого магистра — советника его высочества. Через неделю Уокер предполагал собрать сто тысяч фунтов под двадцатипроцентную ссуду, полученную его высочеством, и заработал бы на этом пятнадцать тысяч комиссионных; его акции поднялись бы до номинальной стоимости, и он смог бы их реализовать; он стал бы членом парламента, сделался бы баронетом, а может быть, — кто знает! — и пэром! "Я спрашиваю вас, сэр, — любил говорить Уокер своим друзьям, — разве плохо я распорядился ничтожным капиталом миссис Уокер? И разве это не лучшее доказательство моей преданности ей? Меня обвиняют в бессердечии только потому, что мне не повезло. Ни один мужчина не сделал ради женщины того, что сделал я. Вся моя жизнь, сэр, — бесконечная вереница жертв, принесенных мною ради миссис Уокер".

О поразительных деловых качествах и расторопности Уокера можно судить по тому, что ему удалось примириться и вступить в соглашение с одним из своих злейших врагов — нашим дорогим другом Эглантайном. После женитьбы Уокера Эглантайн не имел с ним никаких коммерческих отношений, был страшно зол на него и, не находя иной возможности отомстить, предъявил ему счет за купленные у него товары на сто пятьдесят гиней, требуя немедленной уплаты. Но Уокер бесстрашно сделал первый шаг к примирению с врагом, и через полчаса они с парфюмером снова сделались друзьями.

Эглантайн обещал отказаться от иска и принял в счет его три стофунтовых акции бывшей панамской компании, по которым он должен был каждые полгода получать двадцать пять процентов в Доме Братьев Хокус на Сент-Суизин-лейн, итого: он получил три акции и орден Замка и Сокола второй степени с лентой и крестом.

— Мой дорогой Эглантайн, я постараюсь через четыре года раздобыть для вас большую орденскую ленту, — сказал ему Уокер. — Надеюсь увидеть вас рыцарем большого креста с пожалованным поместьем в сто тысяч акров, осушенных на перешейке.

Надо отдать должное бедняге Эглантайну: его нисколько не прельщали сто тысяч акров земли, — но он так мечтал получить звезду: ах, если бы вы только знали, как вздымалась от восторга его тучная грудь, когда он пришил к сюртуку крест и ленту, а затем зажег четыре свечи и поглядел на себя в зеркало. После этого все заметили, что он стал ходить в пальто, дабы иметь возможность носить под ним крест. В том же году он совершил поездку в Булонь. Всю дорогу он страдал от морской болезни, но, когда судно вошло в гавань, он появился из каюты в распахнутом пальто, с сияющей на груди звездой; солдаты отдавали ему честь, когда он проходил по улицам, его называли не иначе как мсье шевалье, а по возвращении домой он вступил в переговоры с Уокером и заявил ему о своем желании приобрести патент на офицерский чин и поступить на службу к его высочеству. Уокер обещал ему звание капитана и предложил уплатить за патент военному министерству Панамы двадцать пять фунтов. Простодушный Эглантайн выложил указанную сумму и получил обещанный чин, а в придачу к нему пачку визитных карточек, на которых было отпечатано: "Капитан Арчибальд Эглантайн К. 3. С.". Парикмахер то и дело любовался этими карточками, вынимая их из стола, а крест хранил в туалетном столике, и каждое утро, прежде чем приступить к бритью, нацеплял его на грудь.

Как известно, его высочество касик приехал в Англию и остановился на Риджент-стрит, где был устроен прием, на который Эглантайн явился в панамской форме и был необыкновенно любезно принят своим сувереном. Его высочество предложил капитану Эглантайну должность адьютанта и чин полковника, но капитан в это время был несколько стеснен в средствах, а стоимость патента в военном министерстве была слишком высокой. Тем временем его высочество покинул Риджент-стрит и вернулся, как утверждали некоторые, в Панаму, другие говорили, что он отправился в свой родной город Корк, иные же утверждали, что он удалился на покой в Ламбет, во всяком случае, он на некоторое время исчез, и производство капитана Эглантайна не состоялось. Эглантайн стеснялся упоминать о своих военных и орденских званиях мистеру Мосрозу, когда этот джентльмен стал его компаньоном; он ничего ему не рассказывал, пока одно чрезвычайно печальное обстоятельство не раскрыло его тайны.

В тот самый день, когда Уокер был арестован по иску, предъявленному ему Бароски, в газете появилось сообщение о том, что его высочество принц Панамский посажен в тюрьму ввиду неуплаты трактирщику с Ратклиф-Хайуэй за спиртные напитки. При разбирательстве дела судья, к которому трактирщик обратился с жалобой, отпустил немало язвительных острот. Он высказал предположение, что его высочество способен пить, как лебедь о двух шеях, и поинтересовался, не "привез ли он из Панамы прекрасных дикарок и т. п. А когда трактирщик Бонифаций извлек зеленую с желтым ленту и огромную звезду Замка и Сокола, которыми его высочество собирался пожаловать его вместо уплаты по счету, все присутствовавшие на суде, говорилось в газете, разразились неудержимым хохотом.

Когда Эглантайн с обливающимся кровью сердцем читал это сообщение, в лавку, после ежедневной прогулки в Сити, вошел Мосроз.

— Ну-с, Эглантайн, слышали новость?

— О его высочестве?

— О вашем приятеле Уокере; его посадили в тюрьму за неуплату двухсот фунтов.

После этого Эглантайн уже не мог сдерживаться: он рассказал, как его уговорили купить на триста фунтов панамских акций в счет векселей на имя Уокера, и клял свою звезду за совершенную глупость.

— Что ж, вы можете написать еще один вексель, — успокоил его младший компаньон, — поклянитесь, что он должен вам сто пятьдесят фунтов, и мы сегодня же вечером предъявим ему иск.

Так капитану Уокеру был предъявлен второй иск.

— Похоже, что не сегодня-завтра к вам явится его жена, — сказал Мосроз. — Эти господа всегда посылают своих жен. Надеюсь, вы сами знаете, как вам себя с ней вести.

— Она нужна мне как прошлогодний снег, уж я смешаю ее с грязью, грозился Эглантайн. — Хотел бы я посмотреть, как она осмелится заявиться сюда после всего, что она со мной сделала; пусть только попробует, вы увидите, как я ее встречу.

Достойный парфюмер и в самом деле твердо вознамерился проявить необычайное жестокосердие по отношению к своей прежней пассии, и ночью, лежа в постели, мысленно воображал предстоящую сцену. Увидеть перед собой на коленях гордую Морджиану — это будет великолепное зрелище! Я укажу ей на дверь и скажу: это вы, сударыня, сделали меня бессердечным, не вспоминайте же о прошлом, о том далеком прошлом, когда я думал, что мое сердце разобьется, но оно не разбилось, сердца сделаны из прочного материала. Я был готов умереть, но этого но случилось, я пережил свое горе, и вот теперь женщина, которую я презираю, у моих ног, ха-ха-ха! У моих ног!

Среди этих мечтаний Эглантайн заснул, но, по-видимому, мысль снова увидеть Морджиану порядком взволновала его, иначе почему бы ему было так уж готовиться к роли непреклонного героя? Он спал беспокойно, ему снилась Морджиана в самых разнообразных положениях: то он делал ей прическу, то ехал с ней верхом в Ричмонд; то ему снилось, что лошадь превращается в дракона, а Морджиана — в Булей, и он хватает его за горло и душит, а дракон в это время трубит в рожок. Утром Мосроз отправился по делам в Сити; Эглантайн же читал "Морнинг пост", и можете себе представить, как забилось его сердце, когда владычица его грез предстала перед ним наяву.

Многие дамы, покупающие в лавке Эглантайна щеточки для массажа лица, не пожалели бы десяти гиней за румянец, который разлился по лицу парфюмера, когда он увидел Морджиану. Сердце его отчаянно колотилось, он чуть не задыхался в своем корсете, и хоть и был вполне готов к этой встрече, теперь, когда она состоялась, мужество изменило ему. Несколько минут оба молчали.

— Вы знаете, зачем я пришла? — вымолвила наконец Морджиана, откинув с лица вуаль.

— Я… то, есть да, это очень печально, мэм, — пробормотал Эглантайн, взглянув на ее бледное лицо, и в смущении отвернулся. — Прошу вас обратиться к моим поверенным Бланту, Хойну и Шарпсу, мэм, — поправился он тут же.

— От вас я этого не ожидала, мистер Эглантайн, — проговорила дама и всхлипнула.

— А я не ожидал увидеть вас после всего того, что произошло, мэм. Я полагал, что миссис Уокер слишком знатная дама, чтобы посетить бедного Арчибальда Эглантайна (хотя некоторые весьма важные особы и удостаивают его этой чести). Чем же я могу быть полезен вам, мэм?

— О господи, — вскричала несчастная женщина. — Неужели же у меня не осталось ни одного друга? Я никогда не думала, что и вы покинете меня, мистер Арчибальд.

Это "Арчибальд", произнесенное, как в былые времена, явно подействовало на парфюмера; он вздрогнул и пристально посмотрел на Морджиану.

— Что я могу для вас сделать, мэм? — спросил он наконец.

— Что это за иск вы предъявили мистеру Уокеру, из-за которого его держат в тюрьме?

— Он пять лет покупал у меня парфюмерные товары. Ни один герцог не употреблял столько щеток для волос, а уж в одеколоне он, наверное, просто купался. Он забирал его не меньше, чем какой-нибудь лорд. И он ни разу не заплатил мне ни шиллинга. Он ранил меня в самое больное место; довольно, теперь это уже не имеет значения, я всегда говорил, что буду отомщен, так оно и случилось.

Парфюмера снова охватила ярость, он вытер платком жирное лицо и необыкновенно решительно взглянул на миссис Уокер.

— Кому же вы отомстили, Арчибальд… мистер Эглантайн, — бедной женщине, причинив ей такое горе! В былые времена вы бы так не поступили.

— А как обошлись со мной в те былые времена вы? Не говорите же мне о тех временах. Забудьте о них навсегда. Когда-то я думал, что мое сердце разобьется, но нет, сердца сделаны из прочного материала. Я думал, что умру, но этого не случилось; я вынес все, и вот теперь женщина, которая меня отвергла, — у моих ног!

— Ах, Арчибальд! — Это было все, что могла произнести леди; она снова расплакалась — и, пожалуй, это был самый убедительный довод для парикмахера.

— Да, хорошо вам говорить "Арчибальд". Не называйте меня Арчибальдом, Морджиана. Подумайте, какое положение вы могли бы занимать, стоило вам только пожелать. Вот тогда вы вправе были бы называть меня Арчибальдом. Теперь поздно говорить об этом, — торжественно заключил он. — Но хоть вы и причинили мне горе, я не в силах видеть женские слезы, скажите, что я могу для вас сделать?

— Милый, добрый мистер Эглантайн, скажите своим поверенным, чтобы они приостановили это жестокое преследование. Примите расписку от мистера Уокера, в которой он признает свой долг. Как только он освободится, он достанет много денег и все вам заплатит. Не губите его, не губите меня и не настаивайте сейчас на своих правах. Будьте прежним добрым Эглантайном, каким вы были раньше.

Эглантайн взял ее руку, которую Морджиана не отняла; он задумался о прошлом; он знал ее чуть не с самого детства, он сажал ее к себе на колени в "Отбивной", когда она была еще девочкой, он обожал ее, когда она стала взрослой девушкой, и вот его сердце смягчилось.

"Как-никак он мне все-таки заплатил, — мысленно убеждал он себя, — хоть акции и немногого стоят, но, так или иначе, я взял их, и я не могу видеть женские слезы и попирать ее ногами, когда она в несчастье".

— Морджиана, — громко и радостно обратился он к ней, — перестаньте плакать и не унывайте, я дам вам расписку, и вашего мужа освободят, я буду прежним добрым Эглантайном, которым я был когда-то.

— Будете старым добрым ослом, которым вы всегда были, — проревел чей-то голос, заставивший мистера Эглантайна подскочить. — Вот уж старый, жирный дурень! Отказываться от денег, которые принадлежат нам по праву, из-за того, что перед ним расхныкалась женщина, да еще такая женщина! — выходил из себя мистер Мосроз, — ибо это был он!

— Что значит "такая женщина"? — вскричал его старший компаньон.

— А вот такая. Разве она вас не завлекала? Разве она не проделала такой же шутки с Бароски? Неужто вы такой простофиля, чтобы отказываться от ста пятидесяти фунтов из-за того, что ей взбрело в голову явиться к вам и распустить нюни? Говорю вам, что я этого не допущу, так и знайте, это деньги не только ваши, но и мои: либо я их получу, либо Уокер будет сидеть под замком.

При появлении младшего компаньона добрый дух, снизошедший на Эглантайна и побуждавший его быть мягким и милосердным, поспешно расправил крылышки и в испуге отлетел прочь.

— Видите ли, миссис Уокер, — проговорил Эглантайн потупясь, — это деловой вопрос, а всеми делами распоряжается здесь мистер Мосроз, не правда ли, мистер Мосроз?

— Да уж если бы не я, могу себе представить, как бы у нас шли дела, твердо проговорил Мосроз. — Так вот, мэм, я вам изложу свои требования, если угодно. Я согласен на пятьдесят процентов, и ни фартинга меньше; дайте мне эту сумму, и вы получите мужа.

— Ах, сэр, Говард заплатит вам через неделю.

— Ну что ж, пускай посидит еще неделю у моего дядюшки Бендиго, ему там не так уж плохо, — усмехнулся этот Шейлок. — Не пора ли вам, Эглантайн, отправиться в лавку, — продолжал он, — и заняться делами? Вряд ли миссис Уокер думает, что вы станете выслушивать ее целый день.

Эглантайн с радостью ухватился за представившуюся возможность; он выскользнул из комнаты и удалился, правда, не в лавку, а в свои апартаменты, где он выпил огромный стакан мараскина и в сильнейшем возбуждении и замешательстве просидел до тех пор, пока Мосроз не сообщил ему, что миссис Уокер ушла и более его не потревожит. Но хотя после этого он выпил еще несколько стаканов мараскина и отправился вечером в театр, а после этого — в погребок, но ни вино, ни спектакль, ни развеселые комические песенки в погребке не могли заглушить воспоминаний о прошлом и о бледном, заплаканном лице миссис Уокер, которое не выходило у него из головы.

Морджиана, еле держась на ногах, вышла из лавки и почти не слышала мистера Мосроза, говорившего ей, что он согласен на сорок процентов; Мосроз поспешил заняться делом и проклинал себя за дурацкое мягкосердечие, которое чуть было не стоило ему десяти процентов его кровных денег.

Морджиана, как я уже сказал, шатаясь, вышла из лавки и пошла по Кондит-стрит, а слезы так и катились градом из ее глаз. Она почувствовала страшную слабость, ведь за все утро она выпила только стакан воды, который ей дали в кондитерской на Стрэнде; чтобы не упасть, она уцепилась за ограду дома как раз в тот момент, когда джентльмен с желтым узлом под мышкой выходил из двери.

— Господи боже ты мой, миссис Уокер, — воскликнул джентльмен.

Это был не кто иной, как мистер Булей, направлявшийся к клиенту для примерки сюртука.

— Вы больны? Что случилось? Войдите же, ради бога. — И прежде чем Морджиана успела хоть что-нибудь ответить, он продел ее руку под свою, ввел в лавку, усадил в задней комнате и налил ей вина с водой.

Едва придя в себя, бедняжка, как могла, прерывая рассказ рыданиями, поведала свою историю. Мистер Эглантайн арестовал мистера Уокера. Она пыталась добиться от него отсрочки, но он отказал.

— Подлый, жестокосердый трус, и как он только мог хоть в чем-нибудь ей отказать! — выслушав Морджиану, вскричал преданный мистер Булей. — Дорогая моя, у меня нет причин любить вашего мужа, и я слишком много о нем знаю, чтобы его уважать, но я люблю и уважаю вас, и ради вас я не пожалею последнего шиллинга.

Вместо ответа Морджиана взяла его за руку и расплакалась пуще прежнего. Она объяснила ему, что через неделю у мистера Уокера будет очень много денег, что он самый прекрасный на свете муж, и она не сомневается, что мистер Булей будет о нем лучшего мнения, когда узнает его, что он должен мистеру Эглантайну сто пятьдесят фунтов, но что мистер Мосроз согласен на сорок процентов, если мистер Вулси понимает, что это значит.

— Я не пожалею и тысячи фунтов, — прервал ее, вскакивая, мистер Вулси, — подождите меня здесь десять минут, пока я вернусь; вот увидите, я все улажу.

Через десять минут он вернулся, вызвал со стоянки, расположенной против его дома, кеб (от внимания кучеров не ускользнул удрученный вид миссис Уокер, о чем они не преминули потолковать между собой), а еще через минуту они уже катили по- направлению к Кэрситор-стрит.

— Они согласны на двадцать фунтов в счет погашения долга. — С этими словами он показал письмо мистера Мосроза к мистеру Бендиго, в котором Бендиго представлялось право отпустить Уокера, если мистер Вулси обязуется уплатить вышеозначенную сумму.

— Нет смысла оплачивать этот счет, — твердо сказал мистер Уокер, — это значило бы попросту ограбить вас, мистер Вулси; в отсутствие моей жены мне предъявили еще семь исков. Теперь уж мне не избежать суда. Но, дорогой мой сэр, — добавил он шепотом, обращаясь к портному, — долги чести для меня священны, и если вы будете настолько любезны и одолжите мне двадцать фунтов, даю вам честное слово, что я немедленно верну их, как только выйду из тюрьмы.

По-видимому, мистер Вулси отказал ему в этой просьбе, ибо как только портной вышел, Уокер в невероятном бешенстве накинулся на жену, проклиная ее за медлительность.

— Почему же ты, черт возьми, не взяла кеб, — заревел он, услышав, что она шла пешком до Бонд-стрит. — Эти кредиторы явились только полчаса тому назад, и если бы не ты, я бы уже был на свободе.

— О Говард, разве я не отдала тебе последний шиллинг, — проговорила Морджиана, пятясь от мужа и снова заливаясь слезами.

— Ну, ничего, ничего, любовь моя, — успокоил ее прелестный муженек, слегка покраснев, — ты не виновата. Придется, значит, пройти через суд, вот и все. Я тебя прощаю.