Онлайн чтение книги Кто хоть раз хлебнул тюремной баланды… Wer einmal aus dem Blechnapf frißt…
ГЛАВА ШЕСТАЯ. Сам себе хозяин

1

Молодой человек шагает по Менкебергштрассе. Держа под мышками по большой картонной коробке, он торопливо пробирается через толпу людей, которые гуляют здесь, в это солнечное осеннее утро, останавливаются, рассматривают витрины, заходят в магазинчики и идут дальше — он пробирается торопливо, опустив голову.

Проходя мимо универмага «Карштадт», он краешком глаза видит большую витрину со сверкающими в ней нарядами, полную блеска шелков, мягких светлых красок.

Молодой человек убыстряет шаги, не глядя больше по сторонам, обходит этот подводный камень. Через три дома высится большое здание, бюро, туда ему и нужно. Вахтеру он бросает: «В Китайский экспорт» и мимо лифтов торопливо взбегает вверх по лестнице.

В демонстрационном зале, заставленном хрусталем, образцами тканей, статуэтками будд, фарфором, в этот утренний час еще тихо. Ученик, коренастый парнишка с торчащими ушами, такими красными, будто начальник только что надрал их ему, мягкой, маленькой метелочкой смахивает пыль.

— Что вам угодно? — спрашивает ученик.

— Я к господину Браммеру, — отвечает Куфальт. И добавляет: — Благодарю, дорогу я знаю.

Он проходит через две комнаты, где девушки строчат на пишущих машинках, и попадает в третью. Там среди множества разноцветных карт, карточек и счетов восседает господин Браммер за длинной тарахтящей, звенящей бухгалтерской машинкой.

— Последние две тысячи, господин Браммер, — произносит Куфальт.

Господин Браммер — еще молодой человек со свежим лицом, светлыми волосами и короткой верхней губой, характерной для уроженцев Гамбурга.

Господин Браммер нажимает на клавиши, каретка машинки дергается, стучит, звенит, выбрасывает карточку. Морща лоб, господин Браммер читает ее и говорит:

— Положите вон туда.

Куфальт кладет.

— Сумма соответствует?

— Да, соответствует, — произносит Куфальт.

— Ну и отлично, — говорит господин Браммер, кладет карточку, выуживает откуда-то из-за спины квитанцию, заполняет ее, передает вместе с химическим карандашом Куфальту, и вот уже у Куфальта в руках десять марок.

— Большое спасибо, — говорит Куфальт.

— Спасибо и вам, — с особым нажимом произносит господин Браммер. Он смотрит на свою машинку, затем на Куфальта и, вежливо улыбаясь, говорит:

— Итак, всего доброго, господин Куфальт.

— Всего доброго, господин Браммер, — также вежливо отвечает Куфальт. Но не уходит, хотя от него этого явно ждут, а, помедлив, спрашивает: — Больше ничего нет?

— Ничего, — отвечает господин Браммер.

— Да-да, — торопливо произносит Куфальт.

— Шеф пока не хочет больше заниматься пропагандой. Вы понимаете? Время такое…

— Понимаю, — произносит Куфальт. В глубине кабинета он приметил ящик с деньгами: кажется, в нем полным-полно денег, уйма денег. Их оставили не для того, чтобы сразу истратить, а так, на всякий случай.

— Да… — произносит господин Браммер и очень внимательно смотрит на Куфальта.

Куфальт медленно заливается краской под его взглядом. Он чувствует, как краснеет все сильнее, и смущенно говорит:

— А не могли бы вы порекомендовать меня другой фирме?

— Охотно-охотно, — говорит господин Браммер. — Только… вы ведь знаете…

— Да, — поспешно произносит Куфальт. — Конечно.

Он пытается уйти от взгляда Браммера и снова посмотреть на ящик с деньгами. Он такой привлекательный, но нет, сделать этого не удается, Браммер не выпускает его из поля зрения.

Кстати, кажется, господин Браммер чем-то расстроен.

— И потом, господин Куфальт, вы слишком дорого берете. Пять марок за тысячу адресов! Через день сюда приходят люди, готовые сделать это за три или четыре марки. Я больше не могу оправдываться перед шефом.

— Да, — вдруг говорит Куфальт. Он больше не смотрит на ящик с деньгами. Он знает, что никогда больше его не увидит. — Да, — поясняет он, — дешевле я не могу, господин Браммер.

— Ну что же, — произносит тот. — Тогда всего наилучшего.

— Всего наилучшего, — отвечает Куфальт и уходит.

2

От Менкебергштрассе до Рабойзенштрассе прямиком идти не более пяти минут. Но Куфальт идет в обход. Два дня и почти две ночи он, не разгибаясь, печатал. Теперь у него времени хоть отбавляй, он снова без работы, может спокойно гулять. Но если работы у него нет, то зато есть деньги, целых десять марок, только что заработанных, и марка двадцать сэкономленных, всего одиннадцать двадцать. Совсем неплохо. Кстати, хозяйке Дюбель он должен минимум три марки, иначе она его, пожалуй, выставит за дверь.

Вот это да, прекрасное сегодня утро, только для прогулок! О господи!

Нет, Куфальт больше не живет на Мариенталерштрассе, теперь он живет на Рабойзен, в конуре, окна которой выходят на темные задворки, и он идет сейчас не туда, а гуляет себе ранним солнечным утром, как настоящий пижон, вдоль Альстера. «И потом, вы слишком дорого берете, господин Куфальт. Другие делают это за три марки…»

Ах ты, поганка! Поганка паршивая! Значит, и этой работы больше не будет, а все из-за того, что загляделся на кассу, работы больше нет и не будет. Может быть, поэтому и жрать меньше хочется? Времечко такое, и житуха худая, так что живи пока можешь.

И Куфальт покупает себе четыре булочки и кусок ливерной колбасы, всего на двадцать пять пфеннигов, остается десять девяносто пять.

Ну, так за чем остановка? Устроить пикничок? А что дальше?

Стало быть, прощай комната на Мариенталер. Не будет больше ни колышущихся занавесок, ни трамвайных звонков, ни распутных мамаш, ни извращенных Лизок, больше ничего не будет. Уходим тихо, по-английски. Вернувшись тогда из следственного изолятора, Куфальт никого дома не застал. А раз никого дома не было, он быстренько собрал вещички и ушел. Ушел, не сказав куда.

Честно говоря, был шанс, была секунда ожидания, а точнее целых полчаса, когда Куфальт ходил взад-вперед.

Мог бы такси нанять, уехать и вся недолга, шофер посоветовал — так ведь нет, бегал взад-вперед, ждал.

Придет — не придет.

Не пришла.

Стыдно вспоминать ту ночь, когда лежал под ее дверью… Ну а теперь, пожалуй, можно войти. Да, он действительно сошел с ума, он совсем свихнулся, он вдыхал запах ее платья, обнюхивал ее постель…

Однако стоило внизу хлопнуть двери, и он уже выбежал в коридор, сердце его колотилось от страха: вдруг она. Но оказалось — соседи.

Все, хватит, довольно, дальше так продолжаться не может, не выдержу. За последние дни чего только не было: и Беербоом, и «Цито-Престо», и следственный изолятор, и верные друзья, Маак и Енш… Стало быть, беру такси и давай бог ноги!

Но что толку с того, что нашел комнату на задворках Рабойзен — темную, грязную, вонючую конуру с мутными оконцами, расположенную рядом с прокопченной кухней, размером с простыню, где полчища тараканов и сумасшедшая старуха-хозяйка по фамилии Дюбель… да что там, самое подходящее место для сломленного, павшего духом, отчаявшегося Куфальта, темная нора — лежишь себе на сбитой перине и кемаришь часами. Но от этого никакого толку.

Потому что временами в нем вспыхивает надежда, надежда на то, что все образуется, о господи, может, все еще образуется, и тогда на него нападает жажда деятельности.

И вот он летит куда-то, у него есть идея, разве не внес он аванс за пишущую машинку, разве не заплатил за нее деньги, неужто пропадут эти деньги?..

Эх, была у него голубая мечта — собственная пишущая машинка, великолепная штука, не просто вещь из железа и стали, с шестеренками, пружинками, валиками, резиной, настоящая пишущая машинка — это надежда, с пишущей машинкой можно выбиться в люди, она залог будущего. Нет больше заказов на триста тысяч адресов, но даже лежа в постели, оглушенный глубиной собственного падения, он мысленно бежал куда-то в перерывах между донимающими и изматывающими его вечными упреками: а вот если бы да кабы, да вот если бы! — он мысленно обегал бюро за бюро, один магазин за другим. «Не найдется ли у вас какой-нибудь печатной работы для меня?»

Ведь хоть сколько-то должно же ее быть в великом городе Гамбурге, ровно столько, чтобы не дать человеку сдохнуть с голоду?

Наконец он добился своего: он сослался на того доброго следователя, и опять-таки добрая фирма сжалилась над ним, и он получил пишущую машинку. Пусть не новую, подержанную, зато в хорошем состоянии, цена 150 марок, тридцать марок аванс, остаток — сто двадцать марок наличными.

О господи, как он первое время радовался этой старой пишущей машинке «мерседес»! Как он тер и гладил ее, пылинки сдувал, все пробовал печатать и прислушивался к звонку в конце строки!

Но странное дело: живет он не в комнате, а прозябает в этой конуре, в дыре, где можно разве что переночевать. Залог будущего накрыт клеенчатым колпаком: а может, встать и пойти предлагать свои услуги?

Хорошо, хорошо. Он уже встал, идет; полтора часа телефонная будка на главпочтамте занята, потому что он переписывает в ней половину адресов из телефонной книги…

Затем он отправляется в путь. Два раза звонит, два раза беседует, оба раза ему отказывают, и он отправляется назад в свою нору, в проклятую постель. Заваливается на нее не снимая даже ботинок, зачем, ведь не знаешь, будет ли у тебя сегодня еще желание снова их надеть… Прямо в одежде на простыню, думать… Был вором, вором и останусь, вот и весь сказ.

Придется быть вором, иначе и не выходит; ну хорошо, найду заказ — другой, но как на них жить?..

А деньги тают, даже если есть понемногу, деньги все равно тают. Десять марок девяносто пять пфеннигов между ним и неизвестностью, а что потом?

Можно загнать вещи, загнать машинку, а потом что? Можно отказаться от этой конуры, переселиться в ночлежку, можно даже спать у попов, а дальше что? Решайся, Куфальт, решайся! А что будет после того, как решишься?..

3

И вот Куфальт сидит на скамейке на берегу Аусенальстер и обдумывает решение. При сем он съедает все четыре булочки и кусок ливерной колбасы; вкуснятина, волноваться о своем аппетите ему не приходится. Если бы все обстояло так же хорошо!

Странно, что за последние сумасшедшие недели воспоминания о Центральной тюрьме в маленьком городке всплыли в памяти словно счастливый островок в окутанном туманом сером море жизни. Разве это было не прекрасно? Жил себе преспокойно в камере и не думал ни о деньгах, ни о голоде, ни о работе, ни о крыше над головой!..

Утром вставал, драил камеру, шел на прогулку, во время которой болтал с другими братьями по несчастью, вязал сети — время летело, на обед давали горох, и все радовались, или баланду, и все негодовали, зато радовались завтрашней чечевице — что ни говори, и впрямь счастливый островок.

Неудивительно, что на этом островке всплыла круглая белобрысая тюленья голова Малютки Эмиля Бруна с голубыми, как озера, глазами! Эмиль был прав, лучше бы он пошел с ним, а не поехал в Гамбург.

Ведь было два пути: путь Бацке (вором был, вором и останусь) и путь Бруна (однажды совершил преступление — больше никогда в жизни). А я, Вилли Куфальт, — дурак, вот я кто, не решил для себя, не сказал ни да ни нет, вот и остался на бобах со своими талантами.

Конечно, еще не поздно было принять то или другое решение. Можно написать Бруну, что он, Куфальт, все-таки приедет, или через городскую справочную разыскать Бацке. Но ведь именно об этом предупреждал Бацке: слишком поздно. Все деньги кончились, капитала на настоящее дело, на то, чтобы провернуть, обеспечить, профинансировать его, не оказалось; надо было что-то делать второпях, а это обычно не удавалось. И денег, для того чтобы сняться с якоря и отправиться к Бруну, теперь тоже не было, а тут еще вещи — или, может, уже сейчас сплавить их? Неужели дела и впрямь обстоят так плохо?

Октябрьское солнце еще грело. В его теплых лучах мир выглядел не так уныло. Что-нибудь да найдется, только нужно решиться.

Нужно решиться.

Был еще «вариант», который в эти часы обычно гулял здесь в хорошую погоду, это была альтернатива Бацке, и «вариант» этот звался Эмиль Монте.

Да, два упаковщика проспектов почившего «Цито-Престо» встретились снова. Но в последнее время они не узнавали больше друг друга, не снимали друг перед другом шляпы, презирали друг друга.

А ведь вначале, в первый раз, оба обрадовались встрече, им было что порассказать друг другу. Куфальту о своих впечатлениях от следственного изолятора и об окончательном торжестве истины, а Монте о роспуске машинописного бюро, о том, как они умоляли, как унижались перед Марцетусом, перед Зайденцопфом, перед Яухом, чтобы над ними смилостивились и после «Престо» приняли в приют, пусть даже за полцены, что им оставалось делать на свете, этим бедным, совращенным Куфальтом и Мааком господам Дойчману, Эзеру, Фассе и прочим?

После всяческих проволочек, выговоров, унижений и нагоняев господин пастор Марцетус наконец сжалился над ними: разве мог он бросить их на произвол судьбы в вертепе большого города? И вот они вздыхают, снова встречаются с Монте, снова страдают под тяжким игом Яуха, который постоянно укоряет, бранит, наказывает их: «Еще одно слово и вас выставят на улицу! Вы ведь знаете, не так ли…»

Что до господ Енша и Маака, то они все еще находились под следствием. Эта кража — а она не была кражей со взломом — оказалась довольно сложным дельцем: разве не оплатил каждый из них часть прихваченных ими пишущих машинок? Они нахально утверждали, будто собирались и дальше платить за машинки, а поскольку деньги у них были, и деньги немалые, то доказать, будто они не собирались платить взносы, было невозможно.

Откуда знал это Монте? Монте знал все!

Потому что Монте не ползал на брюхе, Монте, как он сам часто повторял, свое в жизни отработал, Монте вернулся к прежней своей профессии!

И эта старая профессия была причиной того, что чуть ли не каждое погожее утро он прогуливался по оживленным улицам и скверам Гамбурга, которые так любили приезжие: Монте охотился за клиентами, за почтенными пожилыми господами, которые жеманились и стеснялись точь-в-точь как девицы на выданье, охотился за англичанами с кривыми зубами, которые, сделав дело, с бульдожьей яростью торговались за каждую марку.

Из-за этого и поссорились два последних могиканина славного «Цито-Престо», потому-то они и не здоровались больше друг с другом: Монте хотел, чтобы кто-то, то бишь Куфальт, стриг для него кулоны.

Точнее говоря, поссорились они из-за курева, этого источника всех ссор в тюрьме и на воле. Об остальном можно было бы договориться, но в вопросе курева Монте проявил черствость души и мелочность: отсюда и размолвка.

При первом свидании все, конечно, было в самом наилучшем виде. Оба оживленно болтали друг с другом, Монте то и дело протягивал Куфальту свой толстый портсигар, он, конечно, заметил, что Куфальт на мели. Во-первых, потому что тот курил только «Юно» за три тридцать, а Монте «Аристон» за шесть марок, а во-вторых, потому что у Куфальта было всего три сигареты, а Монте мог спокойно сказать: «Когда кончатся, купим в ближайшем ларьке еще».

Ну да ладно, все прошло как нельзя лучше. Куфальт накурился вволю, и они договорились на следующий день встретиться на том же месте.

Но на следующий день Монте принялся рассказывать, сколько у него неприятностей с клиентами из-за денег. Ему позарез нужен был человек, который бы вместо него доил клиента, как он это называл, то есть нужен был компаньон, который за двадцать пять процентов дохода находился бы поблизости и, как только господа снимали верхнюю одежду, делал бы ревизию наличности.

Господи, да нет, зачем хапать бумажник? Не хапать, ни-ни, не красть его, а только для облегчения расчетных операций, не так ли, взять, скажем, купюру марок в десять? Конечно, можно и марок пятьдесят, если бумажник набит деньгами.

До этого все шло гладко: помня, что есть на свете щедрый Монте, Куфальт не взял с собой курева, а то и дело прикладывался к серебряному портсигару. Но вот наступил момент, решающий момент, предложение было сделано, ждали ответа, и тут Монте показалось, что на лице Куфальта отразилось некоторое колебание, своего рода предвестник отказа.

Тогда Монте обстоятельно разъяснил, что при таком раскладе тот вообще ничем не рискует: есть-де параграф 173, а клиенты Монте этот параграф шибко уважают. Кроме того, он научил бы Куфальта, и тот бы быстро сообразил, где стоило рискнуть, а где нет.

Говоря это, он мечтательно заглянул в свой портсигар, взял сигарету, посмотрел на Куфальта, закурил, потом опять взглянул на Куфальта и, дымя сигаретой, говорил, говорил без умолку…

А Куфальт принадлежал к тому типу людей, которые могут смотреть на курящих, только когда сами держат в зубах сигарету. Он вдыхал тонкий аромат «Аристона», уж он-то понял, почему Монте так на него смотрел.

Конечно, само по себе предложение, может, было не таким уж плохим, однако Куфальту оно чем-то не понравилось, во всяком случае, над ним стоило крепко подумать, но если этот парень, этот херувим, сидевший рядом с ним и пускавший ему дым в лицо, решил, что он, Куфальт, у него на крючке, он сильно просчитался!

Последовала короткая перепалка, Куфальт назвал образ жизни Монте гнусным, Монте счел поведение Куфальта глупым, в конце концов они разошлись в разные стороны и с тех пор друг с другом не знались.

Дело было в августе, а теперь на дворе стоял октябрь. Два месяца много значат. И если Куфальт, жуя булочки с ливерной колбасой, внимательно разглядывал прохожих, то делал это, может быть, потому, что появление Монте было бы сейчас весьма кстати. Будь Монте тогда чуть поумнее и пойми он, что куревом ничего не добьешься, можно было бы договориться и работать на пару.

Но Монте не объявлялся, Монте не было.

А вместо него появился высокий темноволосый мужчина с серой пористой кожей, пронзительными черными глазами, в сверхмодном клетчатом костюме.

— Вот так номер! Бацке! — от неожиданности воскликнул Куфальт.

— Привет, Вилли, — произнес Бацке, усаживаясь рядом с ним на скамейку.

4

— Только что о тебе вспоминал, Бацке, — сказал Куфальт.

— Значит, плохи твои дела, — произнес Бацке.

— А твои? — спросил Куфальт.

— Спасибо, тоже, — ответил Бацке. Возникла небольшая пауза, Бацке зашевелился на скамейке, будто вставая, и потому Куфальт торопливо спросил:

— И нет никаких дел, Бацке?

— Дела всегда есть, — заявил великий Бацке.

— Какие именно?

— Ты что, решил, что я тебя наведу?

Долгое молчание.

— Почему ты тогда не пришел к лошадиному хвосту?

— Ладно, кончай болтать, — отмахнулся Бацке.

— Ты, наверное, остановился у своей вдовы-капитанши в Харвестехудевег? — снова осведомился Куфальт.

— Ладно, Вилли, хватит, — сказал Бацке. — Курево есть?

— Нету.

— И у меня нету.

Оба усмехнулись.

— Деньга есть? — снова спросил Бацке.

— Нет.

— А что, на продажу есть что-нибудь?

— Тоже нет.

— Тогда поехали в Ольсдорф.

Тут Бацке встал и так потянулся своим огромным телом, что хрустнули суставы.

Куфальт остался сидеть.

— А что я забыл в Ольсдорфе?

— В Ольсдорфе, — заявил Бацке, — самое современное кладбище в мире.

— А мне оно на что? — спросил Куфальт. — Хоронить мне себя вроде рановато.

Оба опять ухмыльнулись.

— Ладно, поехали, — заторопил Бацке.

— А мне-то зачем туда?

— Я думал, ты хочешь пойти со мной на дело?

— Что за дело на самом современном в мире кладбище?

— Сам все увидишь.

— Только билет я тебе покупать не буду, — решительно произнес Куфальт.

— А кто тебя, кореш, об этом просил? Мелочь у меня самого найдется.

И они пошли на вокзал.

Проезд стоил всего пару медяков, но, стоя у окошка кассы, Куфальт заметил, что бумажник Бацке набит ассигнациями по двадцать и пятьдесят марок. И хотя, казалось, Бацке был не против, чтобы его дружок узнал об этом, он все-таки не стал платить за Куфальта, а лишь удовольствовался выражением растерянности, которое появилось на лице Вилли.

Поезд был битком набит пассажирами, и поговорить не удалось. Но едва только они оставили позади здания вокзала в Ольсдорфе, как Куфальт сказал:

— Послушай, Бацке, да ведь у тебя полно денег.

— А как же, — произнес Бацке, — Так оно и должно быть. А вот и кладбище.

— Да, — сказал Куфальт. Кладбище его не интересовало. Он почувствовал себя уверенней. Уж двадцать-то марок Бацке ему одолжит. А это четыре тысячи адресов. И на какое-то время уверенность в будущем. Приготовившись во всем слушаться Бацке, он спросил:

— Мы сейчас пойдем на кладбище? А ты хочешь?

— Раз нужно.

— Я спрашиваю, ты хочешь?

— Я могу разок взглянуть на него.

— Да нет, — решил великий вор Бацке, — вообще-то кладбище меня не интересует.

— Тогда пойдем куда-нибудь еще.

И Бацке выбрал путь, который вел в противоположную от кладбища сторону.

— Куда же мы теперь идем?

— Не все тебе знать.

— Послушай, Бацке, — попросил Куфальт. — Купи сигарет, а?

— Да ты что, — начал было Бацке, но, одумавшись, сказал: — У меня нет мелочи.

— У тебя полно бумажек по двадцать марок, — сказал Куфальт.

— Не хочу я сейчас менять. Купи сам. А я тебе сегодня вечером отдам.

— Ладно, — сказал Куфальт, поискав глазами табачную лавку.

Он нашел ее и хотел было войти.

— Стой, — крикнул Бацке и вытащил из бумажника двадцатку. — Вот тебе двадцать марок. Возьми сразу пятьдесят штук «Юно». Ну, а я потихоньку пойду вперед, туда, вниз.

— Ладно, — ответил Куфальт.

Колькольчик долго звенел в этой загородной лавке, но никто не выходил.

Куфальт мог набить себе полные карманы сигаретами, которые аккуратными пачками лежали перед ним, но этого он делать не желал. Риск того не стоил.

Он снова подошел к входной двери, открыл ее и еще раз закрыл, дав как следует позвенеть колокольчику. Когда снова никто не вышел, он несколько раз громко крикнул: «Эй!»

Наконец из комнаты вышла сморщенная старушенция с закатанными рукавами и в синем фартуке.

— Извините, пожалуйста, сударь, — произнесла она тонким старческим голосом. — Я мыла полы, а звонок плохо слышно.

— Ясно, — произнес Куфальт. — Мне нужно пятьдесят штук «Аристона».

— «Аристона?» — спросила старуха. — Я не знаю, есть ли он у нас. — Сомневаясь, она оглядела стеллажи. — Понимаете, сударь, всем ведает моя дочка, она только что родила сегодня ночью, а я в лавке просто помогаю.

— Тогда дайте мне одну за пять, — покорно произнес Куфальт. — Только, пожалуйста, побыстрее. Мне нужно идти.

— Да-да, сударь. Я понимаю.

Она вытащила из пачки сигарету и протянула ему.

— Я же просил пятьдесят, — разозлился Куфальт.

— Вы сказали одну за пять, — ответила старуха.

— Ладно, дайте мне пятьдесят штук. Да нет, боже мой, вон тех!

— Так трудно работать, — вздохнула старая женщина. — И люди все такие нетерпеливые. Возьмите! — Она протянула ему пятьдесят штук.

— Держите, — произнес Куфальт и дал ей деньги.

Она издали посмотрела на деньги.

— Двадцать марок? — спросила старуха. — А у вас нет помельче?

— Нет, — упрямо произнес Куфальт.

— Я не знаю, будет ли у нас сдача. — И она пошла в комнату.

— Только побыстрее! — крикнул Куфальт ей вслед, продолжая ждать.

Наконец она вернулась. Три монеты по пять марок, одна монета две марки и пятьдесят пфеннигов:

— Все правильно, сударь?

— Да-да, — произнес Куфальт и поспешил прочь.

Но сколько он ни шел по указанной дороге, Бацке и след простыл. Его нигде не было видно, но вдруг он вынырнул из переулка.

— Пойдем здесь, — сказал он. — Ну, купил сигареты?

— Вот, — ответил Куфальт. — А вот деньги.

— Хорошо, — сказал Бацке. — Возьми десять сигарет себе.

— Спасибо, — сказал Куфальт.

— Кто там в лавке? — спросил Бацке, идя дальше.

— Какая-то старуха, — ответил Куфальт, — а что?

— Да просто долго.

— Вот оно что, — произнес Куфальт. — Да, конечно, долго, она не знала, что к чему.

— Да, — подтвердил Бацке.

— Что да? — переспросил Куфальт.

— Да, очень долго, — засмеялся Бацке.

— Ты какой-то странный, Бацке. — Куфальт заподозрил неладное. — Что-нибудь случилось?

— А что должно случиться? — продолжал смеяться Бацке. — Ты знаешь, куда мы идем?

— Нет, — ответил Куфальт. — Понятия не имею.

— Тогда сейчас увидишь, — сказал Бацке.

И они зашагали дальше, молча, дымя сигаретами. Улица, на которую Бацке привел Куфальта, была застроена большим зданием — целым комплексом, состоявшим из кирпичных бойниц, цементных стен, высокого каменного забора, маленьких четырехугольных окошек с наружными решетками…

— Ведь это же тюряга, — разочарованно произнес Куфальт.

— Это Фульсбюттель, — почти торжественно, изменившимся голосом объявил Бацке. — Здесь я отмотал семь годков.

— Мы для того сюда приехали, чтобы ты посмотрел на эту тюрягу? — возмущенно и вместе с тем разочарованно спросил Куфальт.

— Захотелось еще разок взглянуть на нее, вспомнить старую жизнь, — хладнокровно заметил Бацке. — Хорошее было времечко, не то, что сейчас…

— Ну знаешь ли, не тебе жаловаться: у тебя куча денег и ты еще стонешь…

— Зайдем с другой стороны. Я покажу тебе столярную мастерскую, где я тогда работал.

Куфальт поплелся за ним.

— Видишь, там, вдалеке? Это она! Прекрасная мастерская, скажу я тебе, мастерская что надо, не такая развалюха, как у пруссаков.

Куфальт с интересом слушал его.

— Я там делал шкафы с жалюзийными решетками, — мечтательно произнес Бацке, разглядывая свои ручищи. Теперь они были ухоженные, наманикюренные. — Знаешь, мне это нравилось, Вилли, сделать шкаф так, чтобы решетка не цеплялась, чик — и шкаф открыт, раз — и закрыт! — Куфальт слушает, Бацке углубился в воспоминания. — А еще мы как-то делали для директора встроенные шкафы. Я мог ходить в его особняк. Подожди, мы обойдем кругом, я тебе его покажу.

Они пошли кругом.

— Надо же, — недовольно произнес Бацке. — Отсюда шкафов не видно, но я тебе скажу, здорово получилось. А еще директор купил себе старинную мебель, носился с ней как дурак с писаной торбой. «Зайдите как-нибудь ко мне, Бацке, — говорит он мне. — Взгляните-ка, что за старье я купил, сможете отремонтировать?» — И, глубоко вздохнув, Бацке продолжал: — А я мог починить все что угодно: испорченную мозаику, всякую рухлядь — я все чинил, и как чинил!

— Ну и что? — с неприязнью спросил Куфальт. — Ты ведь всегда можешь туда вернуться, раз там было так хорошо. Они тебя бесплатно привезут с Давидсвахе, а нам из-за этого не стоило столько денег на дорогу тратить.

— Ах вот как? — произнес Бацке, зло посмотрев на Куфальта. — Ты так считаешь? Да? Ты просто дурак, Куфальт, вот что я тебе скажу!

Сказав это, Бацке повернулся и быстро зашагал прочь. Обошел тюрьму раз, другой, а Куфальт молча семенил рядом, дрожа при мысли, что лишился милости столь могучего покровителя.

— Делай что хочешь, — внезапно произнес Бацке. — У меня на сегодня больше нет никаких планов. Пойду-ка я домой.

— И я, — подхватил Куфальт, — я тоже.

Так они и шли весь долгий путь вместе, и Бацке не брюзжал всю дорогу, нет, они вели вполне пристойную беседу. У них было, что вспомнить, и можно было всласть посмеяться над всеми проделками и над болванами, которых удалось провести: над охранниками и арестантами.

А когда Куфальт выкурил свои десять сигарет, Бацке подарнл ему еще пять.

— Но их тебе должно хватить.

Когда они наконец очутились в городе, Бацке на секунду заколебался, увидев закусочную, а затем предложил:

— Ну ладно, пойдем поужинаем, я заплачу.

— Большое тебе спасибо, Бацке, — сказал Куфальт.

Ресторанчик, в который они зашли, широкой известностью не пользовался. Он был скорее похож на прокуренную, грязную пивнушку в квартале Трущоб. Но еда была вкусная и пиво доброе, и Бацке, наконец, спросил:

— Так что же, Вилли, ты и впрямь хочешь пойти на дело?

— Смотря какое, — наевшись до отвала, произнес Куфальт.

— Я кое-что разузнал, — сказал Бацке.

— Что именно? — спросил Куфальт.

— Банк, — отвечал Бацке.

— Там без пушки нечего делать, — со знанием дела произнес Куфальт.

— Ты что, сдурел? Налет!.. — возмутился Бацке.

— А что ж тогда? — спросил Куфальт.

— По средам и субботам, — оглядевшись вокруг, зашептал Бацке, — туда приходит старуха и забирает шесть-восемь стольников. С этими деньгами она идет через полгорода в лавку на Вандсбекершоссе. — Пауза. — Ну что скажешь?

Куфальт скривился.

— Не так это просто.

— Все очень просто, — заявил Бацке. — У Любекских ворот один из нас врежет ей хорошенько, другой вырвет из рук сумку, один побежит направо, другой — налево.

«Чушь, — решил Куфальт. — Смоется с деньгами, а меня сцапают». А вслух говорит:

— Не понимаю, у тебя бумажник битком набит деньгами.

— Перестань болтать о моих деньгах! — в ярости кричит Бацке. И, успокоившись, продолжает: — Значит, не хочешь? Есть еще люди, которые пойдут.

— Нужно подумать, — говорит Куфальт.

— Завтра суббота, — напоминает Бацке.

— Да-да, — задумчиво тянет Куфальт.

— Значит, нет? — переспрашивает Бацке.

— Я не знаю, — колеблется Куфальт. — Мне это кажется немного глупым.

— Почему глупым? Без риска ничего не бывает.

— Но нельзя за такой мизер так рисковать. Я не хочу снова получить срок.

— Так или иначе ты его получишь, — задумчиво говорит Бацке. И после паузы добавляет: — Если я захочу.

— Это как же? — озадаченно спрашивает Куфальт.

— Тебе не кажется, что у этого официанта дурацкий вид? — говорит Бацке, чтобы отвлечь его.

— Это почему же я получу срок, если ты захочешь? — упрямится Куфальт.

— А ты не хочешь расплатиться с официантом? — неожиданно хохочет Бацке. — Я дам тебе одну из своих денежек.

— Твоих денежек…? — Глаза у Куфальта округляются.

— Ты что, до сих пор ничего не просек? — хохочет Бацке. — Они ж фальшивые, деньги, дореформенные, вот так! А он взял и купил на них пятьдесят сигарет!

И тут в памяти Куфальта всплывает недавняя сцена: сморщенная, сбитая с толку старуха с тонким голосом, роженица в задней комнате, может быть, это их последние деньги: какой опасности он себя подвергал? Бацке спрятался в переулке, негодяй, гнида! А если бы в лавке был продавец, любой продавец, будь он чуть повнимательнее, и Куфальт уже давно сидел бы в полиции с перспективой получить хорошенький срок.

А Бацке хохочет прямо ему в лицо, этот подлый мерзавец, прячет сдачу и даже не делится…

— Бацке! — возмущается Куфальт. — Я немедленно…

— Официант, получите с моего приятеля! — кричит Бацке, хватает свою шляпу и, прежде чем Куфальт успевает возразить, исчезает.

Куфальт платит три марки восемнадцать.

Остается семь марок пятнадцать.

5

В этот суматошный роковой субботний день Куфальт проснулся рано-рано. Он лежал в постели и думал. Лежал в грязной, запущенной комнатенке, на сбитой перине, где до него, вероятно, спали сотни мужчин, одни или с женщиной, потому что старая Дюбель ничего против не имела, наоборот, это только поднимало ей настроение. Он выглянул в окно, должно быть, уже рассвело, но в маленький квадрат дворика размером в несколько метров почти не проникал свет. Внезапно он почувствовал, что на улице светит солнце. Он не видел света, а только ощутил его.

Наконец он встал, основательно вымылся, тщательно побрился, надел чистое белье, свой самый лучший костюм и с любимой «мерседес» в клеенчатом чехле отправился в путь. На улице действительно светило солнце.

Первой неудачей было то, что ломбарды открывались только в девять. Откуда ему было знать, когда эта старая грымза идет в банк. Он стоял в очереди, некоторые держали в руках перины, у одного под мышкой были зажаты ходики. Люди стояли тихо, не разговаривая, уставившись прямо перед собой, каждый был занят собой, углубившись в собственные мысли. И только когда подходил кто-то новый, на него бросали быстрый взгляд, чтобы удостовериться, что же он сдает в заклад. Потом все снова смотрели перед собой.

Когда дверь наконец открылась, дело пошло очень быстро.

— Двадцать три марки, — произнес чиновник и, когда Куфальт, подумав о своих ста пятидесяти, чуть-чуть помедлил, тут же добавил: — Проходите, пожалуйста, дальше!

— Нет-нет, — произнес Куфальт. — Давайте деньги.

Какое-то время он ждал у кассы; получив деньги, не пошел, а побежал к пункту проката велосипедов, который разыскал еще вечером. И здесь возникли трудности. Двадцать марок залога показались хозяину проката слишком маленькой суммой за совершенно новый гоночный велосипед. Куфальт не переставая уговаривал его. Наконец он оставил еще и свое удостоверение, добавил квитанцию из ломбарда и только тогда мог ехать.

Непросто было спустя шесть лет сесть на велосипед и лавировать в уличном потоке, хотя прежде он катался прилично. А ведь ему надо вовремя поспеть! Теперь все зависело от скорости, решительности, присутствия духа.

У Любекских ворот, которые не ворота вовсе, а площадь, творится бог знает что. Сюда стекается множество улиц, взад-вперед снуют пешеходы, нужно все время смотреть по сторонам. И кроме того, там есть палатки, затрудняющие обзор; мимо проезжают трамваи, закрывая прохожих на другой стороне.

Вдруг Куфальт увидел — и тут же спрятался со своим велосипедом в укрытие, — как из уборной на другой стороне улицы высунулось лицо, знакомое лицо. Тут только он понял, что, хотя на часах было уже одиннадцать пятнадцать, он не опоздал.

Он продолжал стоять. Наверное, думал о чем угодно, может, даже о том времени, когда был маленьким, и мать после ужина приходила к нему в темную спальню, склонялась над его постелькой и шептала: «Спи спокойно. Только сразу засыпай!»

Так он стоял, и люди торопились, и вероятно, он вспомнил тюрьму, он сжег за собой все мосты, знал: когда-нибудь он снова туда попадет. Когда? Сегодня после обеда? Или лет через пять?

Голова Бацке то и дело выныривала из толпы, он как волк высматривал добычу. Жесткое, злое лицо, с прищуренными глазами. Потом лицо исчезло, Куфальт мог сесть на велосипед и уехать домой. Но зачем ехать домой? Покорно и честно спрятаться в свою нору, унижаться, попрошайничать и все-таки сдохнуть?

Куфальт крепче схватился за руль: откуда ему знать, как выглядит эта пожилая бухгалтерша?

А он знал. Вот она идет мелкими шажками, на ней коричневая юбка, довольно длинная, она немного косолапит, у нее совершенно белое, болезненной белизны, старообразное лицо. Из-под маленькой войлочной шляпки торчат серые, стриженные под мальчишку, волосы.

Она шла, а его сердце стучало все сильнее, молило: «Если он не решится, я поеду домой, пусть лучше струсит».

В первый момент никто ничего не заметил. Бацке шел за ней следом, казалось, проходя мимо, он слегка задел ее, как обычно задевают друг друга прохожие на улице, а затем до Куфальта донесся приглушенный, изумленный крик.

С коричневой сумкой в руке Бацке вбежал в переулок, и вдруг старуха громко закричала. Сбежались люди. И вот Куфальт видел только толпу, он больше не видел Бацке, а затем — как ни трудно ему было решиться на это — он вскочил на велосипед. Пронзительно засвистел полицейский, машины остановились, трамвай так резко затормозил, что взвизгнули колеса, он проскочил мимо него, свернул в переулок — Бацке не было, поехал в другой переулок, прямо, — нет Бацке, значит, все зря? Все напрасно?

Ехать дальше не имело смысла. Он должен был давно увидеть Бацке! Все пропало! И все-таки он ехал дальше.

Нет! Не должно, не может все пропасть. Внезапно Куфальт понял: то, что он желал сегодня утром, не было началом воровской жизни, то было начало честного, спокойного, тихого существования в каком-нибудь маленьком городке далеко-далеко, может быть, с хорошей девушкой, которая нарожает ему детей. Нужно только немного деньжат, вот о каком начале он думал! Не может быть, чтобы все пропало зря!

Вот стоят особняки, а рядышком сдаваемые внаем дома. Шума от Любекских ворот давно не слышно. Вот Максштрассе, Айльбекер Риде. И он снова выезжает на большую широкую улицу. Это Вандсбекершоссе, он туда попал через четверть часа. От Любекских ворот его отделяет не более пяти минут. В том месте, где сходятся Вандсбекершоссе и Айльбекер Риде, образуя маленький островок для пешеходов, стоит полицейская будка, там спокойно, тихо. И там он заприметил Бацке, он действительно увидел его и затормозил, слез с велосипеда, посмотрел на него издали и сказал себе: «Что за глупость, оказывается, я его боюсь».

Полицейский идет в будку, глаза его скользят по Бацке, но Бацке это ничуть не мешает: разве здесь нельзя стоять с сумкой в руке и ждать девушку?

Медленно, не торопясь, Куфальт прислонил велосипед к дереву, пусть себе стоит. Или пан, или пропал, а если все сойдет хорошо, то это не важно.

Бацке смотрит в противоположную сторону. Куфальт подходит к нему на расстояние нескольких шагов, и когда большой черноволосый Бацке поворачивает голову, то видит вчерашнего приятеля. Кладбище в Ольсдорфе, фальшивые деньги, счет вчера вечером.

Бацке хмурит брови, его лицо мрачнеет, можно испугаться. И Куфальту страшно.

Но он знает, что сейчас все зависит от его голоса, от его поведения, от того, что Бацке подумает о нем.

Он говорит и при этом смотрит на окошко будки, за которым виден полицейский:

— Пополам или заложу!

Бацке глядит на Куфальта. Он не произносит ни слова. Куфальт видит, как он поднимает свободную лапищу плотника, и замечает на лице у Бацке что-то, что придает ему смелости: Бацке не уверен.

— Старик, — говорит он. И делает это совсем по-дружески, Неожиданно он чувствует, что оба они стоят на одной ступеньке. Наконец-то, спустя много лет знакомства, они действительно на «ты». Он надул Бацке. Бацке, конечно, злится: вор у вора дубинку украл, но так уж повелось… Закон природы, ничего не попишешь!

Бацке косится в сторону окошка полицейской будки и говорит:

— Только не здесь!

— Именно здесь, — настаивает Куфальт.

Бацке стоит в нерешительности.

Со стороны Любекских ворот по Вандсбекершоссе мчится полицейская машина, останавливается возле будки, из нее выскакивает полицейский, он даже не смотрит на этих двоих: разве вор встанет рядом с полицейской будкой? Все-таки Бацке тертый калач! Он это доказывает еще и тем, что безо всякого стеснения открывает сумку, сует в нее руку, шарит в ней, что-то вытаскивает и протягивает Куфальту.

Но Куфальт не робеет. Разглаживает купюры, пересчитывает их, шесть по пятьдесят, и ласково так, спокойно говорит:

— Я ж сказал пополам! Дай-ка, загляну в сумочку.

Бацке снова колеблется. А затем его ладонь еще раз лезет в сумку. Еще раз эта ладонь вытаскивает небольшую пачку, на сей раз восемь бумажек по пятьдесят марок. Он протягивает их Куфальту и говорит:

— Теперь все. Вилли, или я брошу сумку прямо здесь возле будки. Но сперва отделаю тебя так, что родная мама не узнает.

Теперь растерялся Куфальт. Секунду он стоял, уставившись на Бацке, который снова закрывает сумку, смотрит на Бацке, сует бумажки в карман пиджака и, смеясь, говорит:

— Но три марки восемьдесят за вчерашний ужин ты мне еще будешь должен, Бацке!

— Пока, — произносит Бацке.

— Пока, — отвечает Вилли Куфальт.

И они расходятся в противоположные стороны через дорогу. Куфальт идет по направлению к своему велосипеду, который действительно стоит на прежнем месте.

— Вилли, — раздается неожиданный оклик, — послушай, Вилли.

Они снова идут навстречу друг другу.

Бацке берет Куфальта за плечо, больно берет за плечо и говорит:

— Если ты мне попадешься еще раз…

Куфальт высвобождает плечо.

— Значит, свидимся в тюряге, Бацке, — смеясь, произносит он.

Затем он возвращается к своему велосипеду, садится на него и едет. Он очень торопится. Не позднее чем через два часа ему нужно собрать вещички и уехать из Гамбурга: все-таки Бацке может передумать. Куфальт прописан на Рабойзенштрассе, а там во дворах чужие крики никого не волнуют.

Он изо всех сил жмет на педали.

6

Небольшой промышленный Шлезвиг-Гольштинский городок — с вокзалом, где останавливаются скорые поезда, и маленьким портом — раскинулся посреди ровной безлесой равнины; вокруг, куда ни кинуть взгляд, одни поля; единственное, что в них привлекает, это, пожалуй, заросли, обрамляющие поля, да обсаженные кустарником межи.

Деловитый город, а над городом поважнее церквей и фабрик единственным символом высится здание Центральной тюрьмы из цемента и красного кирпича.

Куфальту не очень нравится этот символ маленького города. Он будто заключенный, добровольно вернувшийся в места заключения, — стоит ему свернуть за угол, как навстречу шагает вахмистр и, ухмыляясь, говорит: «Здрасьте, господин Куфальт!» Или он видит стены. Кирпичные бойницы, маленькие решетки в огромных стенах.

Все мы всегда возвращаемся к нашим истокам. Всегда. Нет ничего глупее болтовни о новой жизни, которую можно начать, старое в нас входит, в нашу плоть и кровь. Вот и он сидит себе в своей каморке на Кенигштрассе, на самом краю города.

Стоит ему выйти из дому и повернуться спиной к городу, как в лицо дует ноябрьский ветер вперемежку с листьями, с пустынными дорогами без конца и без края, ведущими неизвестно куда, где все одно и то же. А когда еще гнилостным запахом тянет из придорожных канав, запахом смерти и тлена, одиночество тут как тут, и никак с ним не сладить; всё снова, тут как тут, неудавшаяся жизнь без будущего, без мужества, без терпеливости.

Вот он сидит в своей комнатке на Кенигштрассе, хорошая бюргерская комната. У Бруна хуже. У Бруна комната работяги, одно слово: берлога. А Куфальт сидит, окруженный мебелью из красного дерева, плюшем, безделушками и картинами. Рядом с пишущей машинкой лежит список адресов, он печатает письма. Для человека, который почти ни с кем не знается, их много, десять или двенадцать писем. Он допечатывает до конца последнее письмо, подписывает его, засовывает в конверт, наклеивает на письма марки, все марки для городских писем по восемь пфеннигов, затем надевает пальто и шляпу, берет письма и застывает на пороге.

Одиннадцать часов. Он как бы завершил свой трудовой день. Трудовой день попрошайки безо всякой надежды, и не всегда удается заснуть, и не всегда удается поразмыслить. Ведь существуют заботы, даже если ты рантье с четырьмястами марок, нет, в кошельке больше четырехсот.

Он стоит на пороге, медлит. Ему все равно, попадут ли письма в почтовый ящик в обед или вечером, когда стемнеет. Ведь ничего не произойдет. Так что все равно, но есть на свете Малютка Эмиль Брун, он переживает за своего друга Куфальта, вчера вечером он сказал: «Попы, дружище, ты вспомни попов, они должны что-то для тебя сделать». Это «должны» он подчеркнул. Сегодня вечером Куфальт встретится с Бруном, а Брун спросит, думал ли он о попах, ходил ли он к ним. Брун человек упрямый, Брун не отступится, пока Куфальт не сделает так, как тот считает нужным. Значит, Куфальт должен сейчас, в одиннадцать, выбраться из своей комнаты в город и получить адреса пяти или шести попов, которые живут в городке.

Стоя в дверях, Куфальт все еще медлит. Неожиданно он решается. Подходит к своему чемодану, открывает его, в чемодане только один ответ, который он получил на все свои письма с просьбами о месте. Его написал человек по имени Мальте Шалойя. Он главный редактор здешней газеты, самой крупной. Главный редактор другой газеты не счел нужным даже ответить. Ну да ладно, однако и этот ответ выглядит не слишком обнадеживающим. И все-таки ему нужно зайти к этому человеку.

Куфальт читает письмо. Оно недлинное, всего несколько строк:

и так далее.

Читая это письмо, Куфальт вздыхает. «Безнадежное дело, — шепчет он, — совершенно безнадежное. Но если я все-таки пойду за адресами, то могу заглянуть и к этому человеку».

В одной руке он держит двенадцать писем с просьбами о месте. Другой рукой он сует письмо главного редактора Мальте Шалойя в карман. И вот он выходит из комнаты на улицу.

Мальте — нижненемецкое имя. Шалойя — фамилия итальянская. Человек с таким именем и фамилией, известный гольштинский писатель, привязан к этой земле и пишет книги о крестьянах, а они говорят на диалекте, на котором обычно говорит и он. Это совсем не так трудно, как думают. Лет сто тому назад некий итальянский матрос осел в одном из маленьких портовых городков у моря, женился на фризской девушке, и вот его правнук, сидящий за письменным столом в кабинете редактора, роется в бумагах, слушает радио и, честно говоря, ничегошеньки не делает. Он не более как рекламная вывеска газеты и нанят умным хозяином именно с этой целью. Раз в неделю, в воскресенье, в газете публикуется его глубокомысленная статья на родном диалекте.

Но он не последнее лицо. Он в редакции персона, с которой все обращаются осторожно, читатели видят в нем созерцающего, погруженного в грезы поэта. Публике он нравится.

Вот он сидит среди бумаг, собственно говоря, он точно так же мог бы сидеть и у себя дома. Он слышит, как внизу стучит большой ротор, в полпервого будет готов вечерний выпуск, это его никак не волнует. Для этого выпуска расстарались безвестные репортеришки, его это никак не волнует.

У Шалойя бледная кожа, безукоризненный темный пробор и люстриновый пиджак. Он прислушивается к танцевальным мелодиям, время от времени прочитывает несколько строк в рукописи, а затем рассматривает свои ногти. Он большой человек, это он очень хорошо усвоил. Непросто быть большим человеком. Существуют разные обязательства. Он всегда это помнит.

В дверь его комнаты стучат. Он грубо кричит:

— Войдите.

Он всегда грубо кричит «войдите», потому что нельзя, чтобы его отвлекали надолго. Он человек великих дел, живет напряженной внутренней жизнью.

В дверях стоит посыльный, докладывает:

— Некий господин Куфальт желает побеседовать с вами. Он говорит, что известен вам.

Шалойя держит в руке карандаш и пишет. Он даже не смотрит вверх, когда говорит:

— Мне нужно работать. Не знаю я никакого господина Куфальта. Я не знаю, в чем дело.

Дверь снова закрывается. Господин Шалойя снова один. Он кладет карандаш. Слушает музыку. По радио передают танцы. Те самые извращенные танцы, которые так вредят народу. Ведь есть же прекрасные крестьянские танцы, но все это вытесняется асфальтовой безвкусицей. И все-таки он слушает ее. Звучит совсем неплохо. Тем не менее это плохо.

Снова раздается стук в дверь. Опять появляется несносный посыльный, осторожно произносит:

— Этот господин утверждает, что вы пригласили его с одиннадцати до часу.

Главный редактор отвечает:

— У меня так много идей, мне нужно работать, поймите же это! Я не приглашаю посетителей. Выпроводите этого господина.

Дверь снова закрывают. И снова музыка, бумаги, скучные рукописи, написанные не им.

Неужели посыльный придет еще раз? Неужели осмелится прийти? Да, он осмелился. В руках он держит лист бумаги, вероятно, письмо.

— Этот господин не уходит, вы ему написали вот это письмо.

Рассыльный стоит в дверях с письмом в руке. Шалойя пишет. Он резко говорит:

— Подождите секунду, я работаю. — И долго-долго пишет. Затем он кладет карандаш, вздыхает и говорит:

— Ладно, покажите письмо. — Он читает его раз, еще раз, всматривается в подпись. Подписи великих людей можно подделать. Поэтому он рассматривает подпись, а затем говорит:

— Приведите этого господина. Но скажите ему сразу, что у меня есть только одна минута. Мне нужно работать.

Вот Куфальт стоит в секретариате главного редактора перед человеком с белым лицом и темным пробором, который пишет, не глядя на него.

Полчаса назад, находясь в своей комнате, Куфальт сомневался, нужно ли вообще показывать письмо. Но сила действия равна силе противодействия. Раз написал, дружок, действуй.

— Итак, что вам угодно? — спрашивает Шалойя, продолжая писать.

— Я вам подробно рассказал об этом в моем первом письме, — запинаясь, отвечает Куфальт.

Главный редактор поднимает голову. Он улыбается.

— У меня столько разных идей в голове, — произносит он. — Сотни людей приходят ко мне, прося о помощи. Я известен всей стране. Итак, что вам угодно?

— Место, — произносит Куфальт. — Какую-нибудь работу. Все равно какую. — И, понизив голос, добавляет: — Я же ведь вам писал, что был судим, ничего не могу найти. Я думал, что именно вы…

Собственно говоря, это правильное обращение к великому человеку: «Именно вы», но с другой стороны он понимает, что бывают случаи, с которыми он еще не встречался.

И потому он говорит:

— Десятки бывших заключенных приходят ко мне, прося о помощи, говорю вам, десятки, десятки.

Он перестал писать и с холодной любезностью смотрит на Куфальта.

Куфальт стоит и ждет.

— Да, — говорит великий человек и повторяет: — Да.

Куфальт все еще не знает, что ему сказать. И продолжает ждать.

— Видите, — произносит великий человек. — Мне нужно работать, я олицетворяю народ, простой народ, вы понимаете? Землю и пот, вы понимаете?

— Да, — терпеливо отвечает Куфальт.

— Мне нельзя разбрасываться, — продолжает тот. — У меня есть профессия. Вы понимаете, что такое призвание?

— Да, — повторяет Куфальт.

Главный редактор смотрит на просителя так, будто уже все сказано. Но Куфальт считает, что ничего не сказано, что не нужно было вызывать его от одиннадцати до часу и говорить ему, что имеешь профессию, — у него-то профессии нет.

И он продолжает стоять.

— Знаете что, — говорит господин Шалойя. — Может, вы еще как-нибудь зайдете. Я вам уже сказал, мне очень вас жаль, жаль вашей несчастной судьбы. Директор тюрьмы передал мне отличную характеристику.

Значит, все-таки он снова обрел дар воспоминаний, несмотря на тысячу идей, которые вертятся у него в голове. И Куфальт делает еще одну попытку.

— Немного работы, — говорит он. — Час, два в день. — И для приманки добавляет: — У меня есть пишущая машинка.

У его собеседника огорченный вид.

— М-да, я в самом деле не знаю, — с запинкой произносит он, — я ведь живу только работой. Может, вы переговорите с нашим управляющим.

— Вы могли бы порекомендовать меня вашему управляющему? — спрашивает Куфальт.

— Но, дорогой мой, — произносит тот, — я ведь вас совершенно не знаю!

— Но вы ведь говорили с господином директором тюрьмы!

— Директор тюрьмы, — произносит главный редактор и неожиданно выказывает сметку, — конечно же, рекомендует всех своих бывших заключенных, чтобы избавить себя от лишних хлопот.

— Но зачем вы тогда вызвали меня сюда? — спрашивает Куфальт.

— Знаете, — восклицает великий человек, которого осеняет мысль. — У нас есть фонд, я дам вам записку в кассу на три марки, а вы обещайте мне, что никогда больше не придете.

Куфальт на мгновение замирает. Он все понял. Неожиданно он говорит, и голос у него отнюдь не застенчивый:

— Вы живете на Доттиштрассе, господин Шалойя, в особняке?

— Да, — отвечает сбитый с толку главный редактор.

— Вот и хорошо, — произносит Куфальт. — Это то, что надо. А редакция закрывается в шесть?

— А в чем дело? — спрашивает тот.

— Да темно будет, — говорит Куфальт и смеется. И, смеясь, выходит из кабинета.

А в кабинете остается напуганный редактор.

7

Недолго звучал смех, с которым Куфальт вышел из кабинета. Конечно, в шесть часов вечера на Доттиштрассе темно, и, конечно, было очень приятно сознавать, что господин Шалойя, возвращаясь домой, будет испытывать страх, может быть, его будет сопровождать редактор или наборщик. Только какой от этого прок! Четыреста тридцать марок не такие большие деньги, можно легко подсчитать, когда они кончатся. Ну да ладно, он зайдет к шести священникам, адреса которых он прочитал, стоя у окошка вахтера, только из этого ничего путного не выйдет!

Среди шести священников был один знакомый Куфальта, католический священник, которому Куфальт в тюрьме убирал алтарь, старый, строгих правил человек. Куфальт иногда спорил с ним, пожалуй, священник давал ему почувствовать, что чиновники навязали ему «лютеранина» для такой работы.

И все-таки теперь, когда Куфальт, размышляя, шел по улице, священник казался ему неплохим человеком. Он старался для своих заключенных, пусть кричал и бранился, но всегда заботился о них.

Может, он позаботится о Куфальте?

Куфальт принимает быстрое решение: после этого проклятого Шалойя он сейчас же, немедленно пойдет к священнику.

Его встретила монашенка или существо, похожее на нее, он почти не видит ее белого лица, скрытого под большим капюшоном. Куфальту пришлось долго ждать. Он стоит в передней, в доме совсем тихо. Он долго стоит, но терять ему нечего, совершенно нечего терять.

Наконец появляется священник. Высокий крепкий мужчина медленно приближается к нему, тихо спрашивает, что ему нужно. Он не узнает Куфальта, и Куфальту приходится напомнить ему о тюрьме.

— Ах, да, — произносит священник, силясь вспомнить. — Но теперь вы выглядите совершенно по-другому. Очень прилично.

— Другая одежда, — замечает Куфальт.

— Да, конечно, — произносит священник. — Одежда другая, да.

Он продолжает говорить медленно и тихо, наверное, он из крестьян, откуда-то с севера, там они все такие тихие и крепкие.

— Чем я сейчас могу быть вам полезен?

Куфальт рассказывает ему, священник слушает, один раз даже задает вопрос. Куфальт видит, что тот понимает, каково человеку в его шкуре.

Наконец священник коротко произносит:

— Я дам вам письмо к управляющему кожевенного завода. Не обещаю, что письмо поможет. Но я дам вам его.

Он садится и пишет, неожиданно смотрит вверх, спрашивает:

— А вы не нашей веры?

Куфальт хочет солгать, но все-таки тихо признается:

— Нет.

— Хорошо, — произносит священник, продолжая писать.

— Итак, идите немедленно, — говорит он затем. — Сейчас этот господин придет домой обедать. — Он качает головой. — Но не надейтесь, — произносит он. — Есть гораздо более страшная нищета. Вы еще при деньгах?

— Да, — отвечает Куфальт.

— А одежда?

— Да, — произносит Куфальт.

— Вот, может, вы придете еще раз, если ничего не получится. Я подумаю, подумаю…

Он протягивает Куфальту руку.

Тот отдает письмо в квартире управляющего и ждет за дверью. Сердце у него колотится, добрый старый человек, он ничего не обещал ему, но может быть, что-нибудь получится?

Возвращается горничная, она сует ему в руку деньги и говорит: «Больше не приходите». И запирает дверь.

Расстроенный, он стоит на лестнице, считает деньги, тридцать пфеннигов. Он слышит, как служанка возится на кухне, сует тридцать пфеннигов в почтовый ящик и, как только монеты, звеня, падают в ящик, быстро спускается по лестнице вниз.

Хмурый, недовольный он плетется домой. В лавке на Кенигштрассе покупает две селедки, дома есть хлеб, есть молоко, так что обед «а ля Маак» готов. Поев, можно лечь спать или не ложиться спать, как вздумается, а затем наступит радостный момент: вечер, визит к Эмилю Бруну. И может, если Эмиль Брун за неделю хорошо заработал на деревообделочной фабрике, они пойдут на танцы. Вот какие фантастические у него планы! С завернутыми в промасленную пергаментную бумагу селедками в руке Куфальт входит в свою комнатку и останавливается в дверях.

У окна сидит стройный рыжеватый человек с длинным носом и читает газету, теперь он ее складывает пополам.

— Вероятно, вы господин Куфальт? — произнес человек. — Извините, что я у вас расположился. Хозяйка не возражала.

— Ради бога, — недоумевая, произнес Куфальт.

— Дело в том, что моя фамилия Дитрих, — произнес человек, его быстрые мышиные глазки, сидевшие почти на самом носу, ласково смотрели на Куфальта.

— Куфальт, — совершенно ни к месту представился Куфальт. Он все еще не знает, кто этот визитер.

Тот это понял сразу.

— Да-да, — сказал он. — Откуда вам помнить. Ведь вы написали в редакцию «Городского и сельского вестника», что хотите работать. Что у вас трудное положение. В редакции ваше письмо обсудили, но, конечно, никто из больших людей и пальцем не шевельнет. Вот потому-то я здесь!

Он обаятельно улыбнулся, видимо считая, что и так все объяснил.

«Городской и сельский вестник» был конкурентом той самой крупной газеты, в которой Куфальт только что посетил господина Шалойя.

— Да, — с надеждой произнес Куфальт и положил копченую селедку на умывальник. — Значит, у вас есть для меня работа?

— Может быть, — произнес господин Дитрих. — Ищите и обрящете.

— А что нужно, чтобы получить эту работу?

Оба присели и ласково смотрели друг на друга.

— Знаете, — произнес господин Дитрих, наклоняясь к Куфальту так близко, что тот понял: господин Дитрих сегодня уже пил коньяк. — Знаете, я ведь тоже не работаю в штате «Городского и сельского вестника». Я человек свободный.

Куфальт подался назад, как из-за запаха, так и услышанного им.

— Но, — продолжал господин Дитрих, и в этом «но» было по меньшей мере семь «о», — у меня много дел. У меня в голове много планов.

Куфальту показалось, что он сегодня уже слышал нечто подобное, и поэтому сидел молча и выжидал.

— Во-первых, — пояснил ему господин Дитрих, мягко кладя свою руку на руку Куфальта, — во-первых, я вербую подписчиков для «Городского и сельского вестника».

Он поднял руку и внимательно посмотрел на нее. Казалось, он заметил грязь под коротко обгрызенными ногтями. Налюбовавшись на свою руку, он вторично положил ее на плечо Куфальта.

— Во-вторых, — произнес господин Дитрих, — я собираю объявления для той же газеты.

Снова движение рукой. И снова рука вернулась на руку Куфальта.

— В-третьих, — сказал господин Дитрих, — я страхую пациентов добровольной больничной кассы и взимаю с них взносы.

Рука снова взлетела в воздух и снова вернулась на прежнее место.

— В-четвертых, я собираю взносы здешнего союза трактирщиков.

Куфальт был убежден, что господин Дитрих сегодня утром уже собирал взносы у трактирщиков. Он не знал, сколько господин Дитрих пребывал в его комнате, во всяком случае комната успела проспиртоваться.

— В-пятых, — торжественно объявил господин Дитрих, — я собираю также взносы гимнастического общества «Старый дуб». В-шестых, я являюсь еще и управляющим здешнего отделения союза экономики и транспорта и выдаю все справки, которыми обычно ведает целый штат сотрудников «Среднеевропейского бюро путешествий».

Куфальт ждал, будет ли что-нибудь еще, но рука повисла в воздухе, а затем вернулась в карман господина Дитриха, где принялась звенеть мелочью.

«Во всяком случае, он не собирается одалживать у меня деньги», — решил Куфальт.

— Ваша судьба прямо-таки потрясла меня, — произнес господин Дитрих, переходя к делу. — Уверяю вас: меня она прямо-таки потрясла.

Пауза.

Собственно, Куфальту нужно было что-то сказать. Но он ничего не сказал. Внезапно господин Дитрих резко повернулся лицом к собеседнику.

— Как вы думаете, что я могу сделать для вас? — спросил он.

— Ну я не знаю, — помедлив, сказал Куфальт.

— Жалованья я вам платить не могу, — решительно произнес Дитрих. — Но у вас есть шанс.

— Вот как! — воскликнул Куфальт.

— Я вот что вам хочу сказать, — заявил господин Дитрих. — Я хочу откровенно поговорить с вами. Я вообще очень откровенный человек. Моя откровенность, — ласково улыбаясь, он посмотрел на Куфальта, не зная, однако, что сказать дальше. Но тут ему пришла в голову мысль. — Знаете что, — произнес он. — Здесь за углом у трактирщика Ленке заведение. Позвольте мне пригласить вас на кружку пива и рюмочку водки? Там можно потолковать по душам.

Куфальт секунду помедлил, а потом отказался:

— Я никогда не пью до обеда. Я просто не переношу этого.

— Я тоже нет, — произнес господин Дитрих. — Но понимаете, будучи казначеем союза трактирщиков…

Куфальт погрузился в молчание. Господин Дитрих поерзал, недовольно взглянул на свою сигару и затем, как бы обращаясь к сигаре, сказал:

— Вы должны прийти к какому-то решению.

— Да, — вежливо заметил Куфальт.

И тут господин Дитрих встрепенулся.

— Знаете что, дорогой господин Куфальт, — воскликнул он, — В конце концов вы меня не знаете, кроме того, я сегодня уже выпил немного коньяку. Приходите завтра в двенадцать в редакцию. Там сидит наш самый главный начальник, Фреезе, он вам скажет, что я за человек. Кроме того, я передам вам за известный процент право на кассовый сбор у всех союзов и союза трактирщиков. Вы можете также собирать объявления и вербовать подписчиков, а если вы будете делать для меня еще какую-нибудь работу, то я буду платить вам за нее отдельно. Что вы думаете по этому поводу?

— А сколько я буду зарабатывать в месяц? — осторожно спросил Куфальт.

— Это целиком зависит от вас, — произнес господин Дитрих. — Если вы, например, сможете за месяц найти сто подписчиков, за каждого подписчика вы получите марку двадцать пять, сто двадцать пять марок, четвертую часть вы отдадите мне. Это деньги, заработанные, так сказать, между делом.

— Как, — сказал Куфальт, — а собирать взносы! Ведь люди сейчас платят взносы неохотно.

— Конечно, — произнес господин Дитрих, — миллионером вы не станете, но на жизнь хватит. Так да или нет?

— Я бы сходил к господину Фреезе, — сказал Куфальт.

— И еще, дорогой господин Куфальт, — произнес господин Дитрих, наклонившись к Куфальту так близко, что тот почувствовал весь аромат полудюжины рюмок коньяка. — Знаете, что касается наличности, то на руках вы будете иметь сотни марок, а я должен за них отвечать. — Он серьезно и озабоченно взглянул на Куфальта. — Я должен отвечать, — повторил он еще раз.

— Да, — выжидая, произнес Куфальт. Он уже знал, к чему тот клонил, но не хотел облегчить ему дело.

— Вы же знаете, дорогой господин Куфальт, — сказал господин Дитрих. — Ведь вы сами мне об этом писали. Ведь то самое, из-за такой вот истории вы угодили за решетку, то есть поэтому ваша судьба и сложилась столь неудачно.

— Значит, я не могу собирать взносы, — произнес Куфальт.

— Да нет же, нет, — пояснил тот. — Можно ведь как-то договориться. Ведь вы из хорошей семьи, скажем, залог…

— Вот что, завтра я пойду к господину Фреезе, — вставая, произнес Куфальт.

— Вы думаете, что о залоге не может быть и речи? Я бы, конечно, во всех случаях его предоставил.

— Собственно, вы что думаете? — закричал Куфальт. — Думаете, я стал бы писать слезные письма, если б у меня была возможность предоставлять в залог большие суммы денег?

— А маленькую сумму? — спросил господин Дитрих. — Ведь вы могли бы каждый день рассчитываться со мной.

— И маленькую тоже нет, — решил Куфальт. — Я все равно пойду к господину Фреезе.

— Это бессмысленно, — ответил господин Дитрих, направляясь к двери. — Фреезе хам из хамов. А вообще, — сказал он, нащупав наконец дверную ручку, — а вообще, я пришел к вам, потому что меня потрясла ваша судьба, прямо-таки потрясла.

— Да-да, — отрешенно произнес Куфальт, задумчиво глядя на своего длинноносого собеседника. Внезапно его осенило, — А не могли бы вы мне дать взаймы марок двадцать? — спросил он. — Дело в том, что я совсем на мели. — Он рассмеялся.

И случилось чудо. Дитрих, полупьяный субъект, в кармане которого звенело серебро союза трактирщиков, этот самый Дитрих просто засунул руку в карман, вытащил пригоршню мелочи, отсчитал четыре монеты по пять марок, сунул их Куфальту в ладонь, сказав:

— Расписки не надо. Мы таки будем работать вместе.

И, ступая осторожными мелкими шажками, — походка вечно пьяных, понимающих, что им приходится рассчитывать только на себя, — спустился вниз по лестнице.

8

Эмиль Брун жил на Лерхенштрассе далеко за городом, рядом с деревообделочной фабрикой, где он также, как в тюряге, сдельно сколачивал куриные насесты.

В окрашенной а зеленоватую краску каморке он проживал не один. Он делил ее со сторожем с кожевенной фабрики, уходившим в восемь вечера и приходившим в восемь утра, спустя полтора часа после того, как уходил из дома Брун. Они спали на одной кровати. Почти все у них было общим. Если возникали трения, а трения возникали часто, то решались они в воскресенье, когда сторожа с кожевенной фабрики не работали.

За какие-нибудь две недели своего пребывания в городке Куфальт знал их разногласия во всех подробностях, знал, что стервец-сторож никогда не пользовался своим мылом, а всегда брал чужое, что он никогда не убирал свое барахло и каждый воскресный вечер вваливался домой пьяный и с девкой, требуя, чтобы Брун спал на полу. «Погоди чуток, Эмиль. Мы скоро закончим…»

Да, об этих трениях Брун рассказывал долго и подробно. И все же слушать их Куфальту приятнее, чем знать, что Крюгер живет в одной комнате с Бруном.

Слава богу, Крюгер давно попался, он крал у своих коллег по работе. Мелкие, гнусные, бессмысленные кражи табака и запонок. Он снова сидел, и Брун его ничуть не жалел.

Если Эмиль Брун в чем-то изменился, то только в том, что мальчики больше не играли в его жизни никакой роли. Теперь он приударял за девицами, но почему-то у него ничего не получалось. То ли он был слишком робок, то ли слишком дерзок. А может, они чувствовали, что с ним что-то не так, и до серьезного дело не доходило. А он бегал за ними, широко распахнув свои добродушные голубые тюленьи глаза, ходил на танцульки, старался вовсю, покупал для них на свои гроши две-три кружки пива, а они его бросали. Исчезали в темноте или в открытую уходили с другими кавалерами, и Брун оставался в дураках.

Может быть, именно потому он так обрадовался возвращению Куфальта. Такой шикарный парень, так одет, с ним должно все получиться. Девчонки всегда ходят парами. Вот и хорошо, Куфальт возьмет ту, что посимпатичней, ведь та, что покрасивей, обычно ходит с некрасивой, но ведь и у некрасивой есть все, что нужно Эмилю Бруну.

Стоя перед зеркалом, он возился с белым воротничком — в здешних местах его называют крахмальником, — возился, рассказывая, какие симпатичные девочки придут сегодня на танцы в Рендсбургский трактир. Он так надеялся на Куфальта, не подозревая, что у того дела с девицами обстояли ничуть не лучше.

— Только чтобы было не очень дорого, — сказал Куфальт.

— Дорого? — переспросил Эмиль. — Я беру одну кружку пива на весь вечер. Ну конечно, если девочек нужно вначале напоить…

— Это исключено, — произнес Куфальт.

— Еще лучше, — согласился Эмиль. — Я ведь всегда говорил, что с тобой не пропадешь.

— Сколько ты заработал на прошлой неделе? — спросил Куфальт.

— Двадцать одну марку шестьдесят, — ответил Брун. — Эти бандиты каждый раз вычитают у меня все больше, знают, что могут со мной делать что захотят. Недавно рассказали мастеру, что я грабитель и убийца. Теперь тому достаточно открыть рот и шепнуть об этом коллегам, чтобы меня выставили. Ведь если они узнают, то работать с такими, как я, не будут.

Брун стоит перед зеркалом, воротничок и галстук сидят как надо. Он смотрит на Куфальта.

Куфальт — на Эмиля Бруна.

И чувствует прилив нежности. Безвозвратно ушло время, когда они слали друг другу через кальфактора записки, когда в душевой становились под один душ, когда любили друг друга.

И вот они снова рядом. Они разглядывают друг друга. Жизнь не стояла на месте, многое изменилось, в первую голову изменились они сами. Но жив еще дух тех лет, живы еще в памяти прикосновения, жгучие желания, пусть даже и не частые.

Нет, теперь они не жали друг другу рук. Ведь она, эта самая жизнь, шла дальше. Другая плоть, не та, что тогда в тюрьме, другие желания. По улицам спешат девушки, ветер раздувает их юбки; и грудь у них есть. Ах, это прекрасно, это могло бы быть прекрасно!..

— А со сберкнижкой ничего не получилось?

— Не получилось, — произносит Эмиль Брун. — Они меня здорово надули, сволочи. Но если я когда-нибудь попаду в тюрягу…

— Если ты готов, то пошли, — говорит Куфальт.

Нет, все прошло. Другой мир, другие люди, того, что было, не удержишь, не вернешь назад, но всюду — и в доме на Кенигштрассе, и здесь, на Лерхенштрассе. — холодная постель, одни и те же мысли, заботы и лишь желания.

Неужели ничего нельзя изменить?

9

На одной половине прокуренного танцзала, с потолка которого еще свисают гирлянды бумажных цветов и бумажные фонарики, оставшиеся после недавней карнавальной ночи, собрались девушки, а на другой парни.

На девушках короткие простенькие платьица фабричных работниц, у многих парней на голове картуз. Некоторые без пиджаков. Когда им хотелось потанцевать, они махали рукой, и девушка шла через зал и останавливалась перед своим повелителем, который преспокойно доводил беседу до конца и лишь после этого клал на спину своей партнерши руку и пускался с ней в пляс.

Куфальт и Брун сидели за одним из столиков и потягивали пиво. Другие парни в перерывах между танцами направлялись к буфету и стоя выпивали водку или пиво. Или вообще ничего не пили: не зря же они платили тридцать пфеннигов за вход? Музыканты старались вовсю, и девушки, танцуя, пели все шлягеры. А когда танец заканчивался, парни бросали партнерш и шли на свою половину.

— Может, пойдем в другое место, где поприличнее? — спросил Куфальт.

— Где поприличнее и стоит куда дороже, — ответил Брун. — А баба везде баба.

Куфальт хотел что-то возразить, и тут он увидел ее. Она была довольно высокого роста, с веселым открытым лицом, чувственными губами, курносая.

Может быть, платье у нее было немного симпатичнее, чем у других. А может быть, Куфальту это только показалось.

— Кто это? — с интересом спросил он Бруна, уже не думая об уходе.

Брун не сразу понял, кого имел в виду Вилли, а затем сказал:

— А эта, эту можешь забыть. Дело в том, что у нее уже есть ребенок.

— Ну и что? — не понимая спросил Куфальт.

— А то, что никто не хочет за ребенка платить, — пояснил Брун.

— Тогда тем более, — начал было Куфальт.

— Нет-нет, — сказал Брун. — С мужчинами она больше не встречается. Боится. Ее отец, стекольщик Хардер с Лютьенштрассе, отделал ее так, что она больше ни на кого и смотреть не хочет.

— Ах, вот оно что, — медленно произнес Куфальт.

Он тихо сидел и смотрел на нее. Казалось, музыка играла все громче, иногда незнакомка тоже танцевала и смеялась. Ее звали Хильдегард, она была дочерью стекольщика Хардера с Лютьенштрассе. Сегодня ночью она, вероятно, сбежала из дому. А он был Куфальтом с Кенигштрассе и не имел никаких шансов на работу. Но у него оставалось немного денег, был приличный костюм; и иногда она тоже на него поглядывала.

Когда девушки пошли к выходу, он отправился вслед за ними. И ничего страшного, что над тобой посмеялись, потому как оказалось, что ушли они не насовсем, а только в туалет. Что ж, можно спокойно постоять и тут, пусть себе смеются, ведь все равно все поняли: новичок в хорошем синем костюме, которого привел толстяк с деревообделочной фабрики, втюрился. Но кому от этого плохо? Раз в жизни не возбраняется позволить себе то, чего душа желает. Другие для него уже не существовали, он видел только ее, у нее привычка, когда танцует, приглаживать волосы, как будто придерживает голову. Но у нее есть ребенок, у нее уже были мужчины. С ней будет легче…

И еще голова: когда она опускает ее над кружкой, пряди волос закрывают ее лицо. «Ну выйди, — шепчет его внутренний голос, — выйди же скорей, мне нужно поговорить с тобой».

Но она танцует, смеется, болтает и совсем не смотрит на него, потому что знает теперь, что он на нее смотрит.

«Ну иди же!»

Милые одинокие ночи, вы сделали возможным то, что такое может случиться, может стать счастьем, огромным счастьем. И она не откажет, не скажет нет. Пусть они смеются над ним. В следующую субботу он будет танцевать с ней, и он непременно найдет работу, и женится на ней, и у него будет сын.

Ах Лиза, Лиза, как изменилась жизнь!

Вот они, маленькие, плохо освещенные, узкие городские улочки с маленькими домишками. Чувствуешь небо, чувствуешь, как низко висит оно и как оно близко. Ветер взвихривает пыль по углам, две идущие впереди девушки теснее прижимаются друг к другу. Он идет следом за ними. Идет, на шаг отстав от них, и все еще не произнес ни слова. Вот и Лютьенштрассе, она открывает дверь парадного, напоследок болтает с подружкой, а он стоит рядом, совсем рядом, умоляя: «Приди же, приди!»

Дверь дома захлопывается, та, другая, проходит мимо него, смеется, говорит: «Дурачок!» — и идет дальше. А он остается. На дворе темно, и ему становится страшно при воспоминании о своей пустой комнате.

Спустя какое-то время он обнаружил, что за домом есть двор и что калитка во двор не заперта, во двор можно войти, и что в окне на первом этаже еще горит свет.

Он и сам не знает, как это получилось, но надо же когда-то набраться мужества. Он тихо поскреб ногтем по стеклу, постучал громче. Окно распахнулось. И в окне показалась она. Тихонько спросила:

— Да?

— О, пожалуйста!.. — произнес Куфальт.

Окно снова захлопнулось, свет погас. Он стоял один в чужом дворе; неожиданно он посмотрел на небо и увидел звезды, странно, что они были такими близкими и большими. Он стоял и одиноко смотрел вверх и вдруг ощутил чью-то руку в своей руке и услышал шепот:

— Иди!

И снова в комнате зажегся свет, но кровать, которую он увидел, была не ее. Это была детская кровать, в ней спал ребенок. Он свернулся калачиком, подтянув колени под самый подбородок, вероятно, так он раньше сидел в материнском чреве. Щечки у него розовые, волосы на лбу спутаны…

Вдвоем они смотрят на ребенка.

А потом смотрят друг на друга.

О милое, милое лицо!

Вот он поднимает обе ладони и кончиками пальцев касается ее щек, клоня ее голову к своей. Ему кажется, будто он слышит, как шумит ее кровь. Так они долго смотрят друг на друга, он видит ее глаза с дрожащими ресницами, карие глаза. Лицо все ближе, ближе… огромное лицо.

Еще совсем недавно были звезды, и ночь, и безысходное одиночество. А теперь девичье лицо может заменить целый мир. С его горами и долинами, с утонувшими озерами глаз…

О милое, милое лицо!

А еще у нее есть губы. Они крепко сжаты. Они не поддаются, когда к ним прижимаются его губы.

Неожиданно от него отстраняется сначала ее плечо, затем лицо. Ребенок все еще спит. Они стоят: чужой мир.

— Иди, — просит она и за руку выводит его через двор на улицу.

И он идет домой.

Так все началось.

10

Есть множество вещей, о которых с Эмилем Бруном не поговоришь. В тюряге, казалось, была какая-то спайка, а теперь ее нет, есть множество вещей, о которых приходится молчать.

— Куда ты пропал вчера ночью?

— Я так устал, было так скучно…

— Наверное, потому что ушла Хильдегард Хардер?

— Ах, эта!

— И ты еще разрешаешь такой, как Врунка Ковальска с кожевенной фабрики, называть себя дурачком?

— Вранье, — только сказал Куфальт. — Все вранье. — И, видя, что Брун молчит, добавил: — С попами тоже ничего не вышло. Они тоже ничего не хотят делать, говорят, есть ведь собес. Как будто я сам не знаю!

— Ты даже не зашел к ней в комнату!

— Я вот что о тебе думал, Эмиль, — говорит Куфальт, и вид у него деловой. — Твоя деревообделочная фабрика — штука временная. Ведь ты прекрасный столяр…

— Верно, — соглашается Эмиль. — Кто одиннадцать лет столярничал в тюрьме…

— А если тебе сдать экзамен на подмастерье и наняться к настоящему мастеру, в Киль или в Гамбург, где никто тебя не знает?

Брун снова насупился:

— А деньги, дружок, где взять денежки на экзамен и на все то время, когда я ничего не буду зарабатывать? Нет, ты вчера осрамился перед всем городом. С тобой я, пожалуй, больше на танцы не пойду!

Может быть, рассказать ему? Да, можно и рассказать, ведь в конце концов он был в ее комнате, ночью, после двенадцати… Но детская кроватка и близкое милое лицо…

— А что, если мне пойти вместо тебя к директору и поговорить о тебе? — спрашивает Куфальт. — Ведь существует же фонд помощи бывшим заключенным. И есть резон помочь тебе, ведь ты получил бы приличную работу.

— Ты не сможешь это пробить, — примирительным тоном отвечает Эмиль. — Совет инспекторов будет против.

— Значит, я пойду и туда, — говорит Куфальт. — Старик всегда ко мне хорошо относился. Вот увидишь…

Ночь забыта, и забыт друг, которым хотелось похвалиться перед другими и который позволил назвать себя дурачком, так и не влепив польке, как положено, пощечину.

— Вот бы стать подмастерьем у столяра, — мечтательно произносит Эмиль, — Ты не представляешь, как мне надоела эта работа. Я делаю насесты уже восемь лет. Знаю каждый взмах. А вот если бы сделать шкаф или настоящий стол, ножки из хорошего дерева…

— Я скажу директору, — заявляет Куфальт. — Но, наверное, пройдет время, прежде чем это разрешат.

— У меня время есть. Я могу подождать, — говорит Эмиль.

— Ну хорошо! Значит, завтра, — решает Куфальт. — Мне нужно подумать, как у меня со временем. На завтра у меня много дел…

— А какие у тебя дела? — спрашивает Эмиль. — Ты ведь не работаешь.

— Вот поэтому-то у меня и много дел. Я весь день в бегах. — Он делает паузу и откашливается. Смотрит на дорогу — осенняя погода, холодно, ветрено, мокро, часов шесть, — тем не менее не исключено, что Хильдегард Хардер все-таки выйдет на улицу.

Но нет, она не появляется. И он небрежно замечает:

— Наверное, скоро я буду зарабатывать десять — двенадцать марок в день.

— Брехня, — бросает Брун,

— То есть как брехня? Вовсе не брехня, — возмущенно возражает Куфальт. — Я сегодня в обед был у Фреезе…

— Не знаю, — произносит Брун. — Не знаю, кто такой Фреезе. И сколько тебе пришлось заплатить ему за это тепленькое местечко?

— Ровным счетом ничего, — выпаливает Куфальт. — Ни одного пфеннига! Сначала ко мне зашел один тип, зовут его Дитрихом. Хотел получить залог. Ну, того я здорово надул, он хотел иметь двадцать пять процентов с моих доходов. А в конце одолжил мне двадцать марок!

Куфальт хохочет, и Эмиль смеется вместе с ним, хотя ему не все здесь понятно. И Куфальт рассказывает о Дитрихе: за кружку пива и стопку водки в кабаке, вот болван, хотел отнять у меня последние деньги, вот дурак…

Теперь смеется уже Эмиль.

— Поделом ему, стервецу! А потом ты тайком от него пошел к господину Фреезе?

— Да, пошел, — отвечает Куфальт, но отвечает как-то странно.

— Мне разрешили вербовать подписчиков и собирать объявления, и за все я буду получать деньги.

— Вот это, брат, да, ну молодчина! — ликует Брун. — Если ты еще и к директору пойдешь и дело выгорит, тогда мы оба заработаем кучу денег и сможем ходить в шикарные рестораны к настоящим бабам, а все эти Врунки и Хильды пусть…

И в этот самый момент рядом с ними раздался голос:

— Нельзя ли мне на секунду переговорить с вами?

Они смущенно замолчали.

Куфальт первый пришел в себя:

— Может, я сегодня вечером еще зайду к тебе, Эмиль!

— Отлично, — сказал Эмиль. — И помни о директоре!

— Само собой! — произнес Куфальт. — Все будет хорошо, дружище! — Его голос звучал неестественно бодро. А затем Хильдегард Хардер и Вилли Куфальт, миновав темный городской парк, вышли из города.

11

Куфальт не зря умолчал о беседе с господином главным редактором Фреезе. Хотя «Городской и сельский вестник» был меньше «Друга отечества», тем не менее господин Фреезе наверняка был не менее важной персоной, чем господин Шалойя.

Конечно, войти к нему было нетрудно. Ждать не пришлось…

— Идите прямо, — пробормотал долговязый костлявый человек с лошадиным лицом, указывая на дверь. — Но сегодня настроение у него не ахти.

И Куфальт вошел.

За письменным столом сидел толстый, грузный, неряшливый человек с грязно-белой, как у моржа, бородкой, со съехавшим вниз пенсне.

Итак, с одной стороны письменного стола сидит господин Фреезе, а с другой — стоит Куфальт. Между ними на письменном столе куча бумаг, пивные бутылки, пузатая бутылка коньяка, рюмки. У господина Фреезе серое лицо, а вот глаза, красные, смотрят зло.

Он щурится на Куфальта, открывает рот, словно желает что-то сказать, и снова закрывает его.

— Доброе утро, — произносит Куфальт. — Я пришел к вам по совету господина Дитриха.

Фреезе крякает раз, другой, наконец ему удается прочистить глотку так, что можно разобрать:

— Вон!

Куфальт на секунду опешил. Теперь это уже не прежний Куфальт, вышедший из тюрьмы с надеждой, что все пойдет гладко, он знает, что нужно быть немного настырным, глотать обиды, собственно говоря, так же, как в тюрьме. Поэтому он задумывается, а затем произносит:

— Я, собственно, пришел как раз вопреки совету господина Дитриха!

Он стоит и ждет, как это подействует.

Господин Фреезе зло смотрит на него своими маленькими красными глазками. Он снова крякает, прочищает глотку, затем ищет глазами бутылку коньяка, мрачно кивает головой, крякает еще раз и медленно произносит:

— Молодой человек. Вы хитры. Но вам не перехитрить старого человека.

Внезапно он прерывает себя.

— Вам не мешает печка?

Куфальт теряется, оглядывается на большую белую изразцовую печь, которая пышет жаром, стараясь угадать, что же хочет услышать от него собеседник (ему хочется сказать именно это), и потому он говорит:

— Да нет, она мне не мешает.

— А мне мешает, — с трудом выговаривает господин Фреезе. — Здесь холодно, ужасно холодно. Подбросьте-ка три брикета, нет, лучше пять.

В комнате стоит ящик с брикетами угля, но нет ничего, чем можно ухватить эти черные штуковины. Куфальт оглядывается по сторонам, его осеняет идея, он берет с письменного стола бумажку, по всей видимости рукопись, этой бумажкой он берет брикеты, швыряет их в топку, следом за ними и бумагу… поворачивается и смотрит на Фреезе.

— Ну и хитер, — бормочет тот, — ну и хитер. А все-таки не перехитришь.

Он сидит, опустив плечи, и выглядит мрачно, этот старик. Из окна на серое старое лицо, на покрасневший лоб, на редкую поросль седых белых волос падает отсвет осеннего луча солнца.

«Заснул, что ли?» — недоумевает Куфальт. Но тот и не думал спать.

— В тюрьме побывали, — произносит он. Знакомый цвет лица. А руки холит, сукин сын, надеется получить приличную работу.

Он мрачно поднимает вверх собственную лапищу и разглядывает ее. Вероятно, он не моет ее неделями, такая она у него грязная.

Фреезе качает головой. Снова смотрит на Куфальта, говоря:

— Все ерунда, юноша, все ерунда. За городским парком течет Трена, за кожевенной фабрикой есть пристань, везде вода, холодная и мокрая. Вам, может быть, еще есть смысл.

— А вам? — едва дыша, обращается Куфальт к этому призраку, пропитанному алкоголем и меланхолией.

— Стар, слишком стар. Когда больше ничего не ждешь, живешь себе дальше, и все… Вы еще чего-то можете ждать, ну и ладно!

Оба молчат.

— Холодно, — говорит старик и, морщась, глядит на печку. — Хватит, все равно не поможет. А как вы попали к Дитриху?

— Он был у меня на квартире.

— И что он вам предлагал?

— Разную работу, двадцать пять процентов доходов ему.

— Дали ему что-нибудь взаймы? — спрашивает Фреезе.

— Нет, — гордо отвечает Куфальт. — Он мне дал взаймы.

— Сколько?

— Двадцатник.

— Крафт! — громко кричит старик. — Крафт!!!

Дверь в переднюю открывается, и через нее просовывается лошадиное лицо.

— Ну, — спрашивает оно.

— Этот молодой человек с завтрашнего утра работает у нас, подписка и объявления. Ставка обычная. Если он не даст шести подписчиков в день, уволим. А пока уволим Дитриха.

— Но… — начал было Крафт.

— Уволим Дитриха, дает взаймы! — внушительно говорит Фреезе. И добавляет: — Вон!

И господин Крафт выходит вон.

— Значит, завтра утром в девять, — бросает господин Фреезе. — Но я вам сразу скажу, это бессмысленно. Вы никогда не сделаете шести, и я вас выставлю, а тогда вода… — Он сидит, наверняка он видит, видит ее. — Вода, — бормочет он. — Серая, холодная, мокрая. Вода… Мокрая… — морщась, повторяет он.

На сей раз он наливает себе рюмку коньяка. Кривится, когда пьет. Затем внятно говорит: — А как быть с двадцатью марками Дитриха? У него еще есть долги. Оплатите их сразу.

— Но… — начал было Куфальт.

— Ну вот, — говорит старик. — Боитесь, не на что будет жить в ближайшее время, а еще хотите вербовать подписчиков?! Всего хорошего.

— Всего хорошего! — отвечает Куфальт, и, уже стоя в дверях, еще раз слышит «вода», и видит серое оплывшее лицо, грязные седые волосы, видит этого вурдалака с бутылкой водки…

— Вода, — повторяет тот.

12

— Тебе понравился малыш? — спросила она.

— Очень, очень, — торопливо ответил он.

— Его зовут Вилли. Вильгельм.

— Меня тоже так зовут.

— Да, я знаю.

Ночь была темная. Над голыми деревьями городского парка нависло беззвездное небо. Сначала они шли рядом по освещенным улицам, затем, переходя шоссе, взялись под руки, потом, обнявшись, шли по пустынному городскому парку. Так они дошли до скамейки, вокруг которой росли молодые сосны. Ветер шумел над ними, шумел где-то далеко. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу, было тепло.

Он видел ее лицо, от которого словно исходило сияние, темнели бархатом впадины глаз, и из этой темноты пробивался наружу яркий свет.

— У детей должен быть отец, — сказала она.

— Я тоже долго жил один, — произнес он, прижавшись головой к ее плечу. Было мягко. Она притянула его к себе ближе, и его рука легла ей на грудь.

— А я и подавно! — произнесла она. — Когда случилась эта история с ребенком и все пялили на меня глаза, я вдруг стала дрянью, отец постоянно бил меня, а мать вечно плакала…

Она погрузилась в собственные мысли.

— А мой отец умер, — сказал он.

— Ах, так было бы лучше! — воскликнула она. — Тогда бы я могла снять комнату и работать для ребенка… а так…

— А почему бы тебе не уехать отсюда? — спросил он. — Ведь ты совершеннолетняя.

— Нет, так нельзя, — убежденно возразила она. — Ведь отец здесь мастер, а до того, как со мной это случилось, он был старшим мастером. И меня здесь все знают! Нет, нет, лучше мне оставаться дома, пока не выйду за кого-нибудь замуж.

Некоторое время царило молчание. Ладонь, прижимавшая его голову к теплой мягкой груди, разжалась. Девушка высвободила другую руку, и вот уже обе ладони подняли его голову, их губы коснулись друг друга, и на сей раз губы девушки не были плотно сжаты. Рот ее полуоткрыт, губы мягкие, кажется, будто от поцелуя они распускаются, как почки.

На секунду губы Хильды отстраняются, она издает звук: удовлетворение, глоток воды после долгой жажды — а затем ее рот словно падает с ночного неба на его губы, пьет, требует, обжигает, становится полным, горячим, нежным…

Ни звука, ни слова, ни ласкового имени. Два страждущих наконец-то утоляют жажду. Тихие бесконечные поцелуи — а в промежутках Куфальт вслушивается в ночной ветер в лесу, сучки со скрипом трутся друг о друга, внезапный ветер кружит осеннюю листву, далеко-далеко слышен гудок автомобиля.

И пока Куфальт, не переводя дыхания, пьет, безграничная печаль наполняет его сердце: ушло, еще целую, но все уже ушло… Все в самом начале, и уже конец. И еще: у детей должен быть отец… его зовут Вилли… пока не выйдет за кого-нибудь замуж… ушло, ушло вместе с поцелуями…

Бедная, скудная земля, вместе с утолением желаний приносящая печаль, планета, едва согретая лучами солнца и уже окаменевающая от ледяного холода… холодный жар, бедный Куфальт…

Ах, как они целуются, обнимаются, часто дышат, мозг пылает, сердце трепещет, перед глазами пляшут огоньки, словно тлеющие в пепле угли. Они целуются все более страстно, жадно, с упоением, но в голове Куфальта роятся злые мысли: «Ты хитра, а я похитрее тебя… Хочешь поймать меня, а я, может, поймаю тебя…» — и его рука скользит с плеча под пальто, по блузе, на грудь, берет ее. И его нога трется об ее ногу.

Хильда вскакивает. Будто железка от магнита отрывается она от него.

Какое-то время оба стоят шатаясь. Она — он чувствует это даже ночью — трогает свои волосы, как делала это вчера на танцплощадке.

— Нет. — Он слышит ее шепот. — Никогда-никогда.

— Я только хотел… — торопливо говорит он.

— Если ты этого хочешь, — произносит она, — тогда нам лучше тут же разойтись. С меня одного раза хватит.

Она вздрагивает. Берет его под руку.

— Пошли. Холодно. Давай немного пройдемся.

Они идут. Нет, она не обиделась, но… от этого никогда не избавиться, думает Куфальт. С нее действительно хватит. Она боится. И говорит:

— Тебе не пора еще домой? Что скажет отец?

— Отец играет в кегли.

Даже в темноте она находит нужную тропинку. Городской парк не такой уж маленький, а она — знает каждую тропинку.

— Нам нужно свернуть влево, там, где все черное-пречерное. Тогда мы выйдем к шалашу.

«Сколько раз она гуляла здесь с другим, — думает Куфальт. — Или с другими. Кто отец — неизвестно, и потому за ребенка никто не платит. И надо же было мне появиться тогда, когда она больше никого не хочет. Всегда мне не везет».

— Тот маленький толстяк, с которым ты был в Рендсбургском трактире, он что, твой друг?

— Брун? Да, — отвечает Куфальт. — Он мой друг.

— Остерегайся его, я слышала, он грабитель и убийца.

— Грабитель и убийца… — сердито говорит Куфальт. — Что ты знаешь об убийцах? Он славный парень.

— А в тюрьме сидел, — упрямится она. — Я это знаю наверняка.

— Ну и что? — спрашивает Куфальт. — Ты считаешь, что это ужасно?

— А это как посмотреть, — заявила она. — Я бы не хотела такого. И безработного тоже не хотела бы. Сам подумай, жить на пособие и целый день терпеть мужика в доме! Да у меня таких могла бы быть целая куча.

— Да, — говорит Куфальт.

Ему показалось, что она еще дальше отстранилась от него. С ней было так хорошо, пока оба молчали, а теперь, когда заговорили, они отдаляются друг от друга.

— Да, — повторяет он.

— Где ты работаешь? — спрашивает она. — Сидишь где-нибудь в бюро или работаешь продавцом?

— Нет, я работаю в газете, — говорит он.

— Вот здорово! — вырывается у нее. — У тебя наверняка много контрамарок. А нельзя нам в ближайшее время сходить в кино?

— Не знаю, — в нерешительности произносит он. — Нужно сначала посмотреть, как это сделать. Ведь у нас в «Городском и сельском вестнике» есть еще люди.

— Так ты работаешь в «Вестнике». — Она немного разочарована. — А я думала, в «Друге». Мы всегда выписываем «Друга». Ведь «Друг» гораздо интересней!

— Но ведь вы не читаете «Вестника»?

— Нет, мы его читаем. Но мы привыкли к «Другу». Может быть, «Вестник» стал лучше, — примирительно произносит она. — Я ведь не знаю, мы всегда пробегаем «Вестник» только глазами. Пойдем, вот и шалаш. Может быть, там будет теплее.

— Нет, — говорит он. — Мне хочется домой.

— Ну вот, ты и рассердился! — растерянно восклицает она. — Это из-за того, что я говорила о «Вестнике»? Никогда больше не буду говорить плохого о «Вестнике», обещаю!

— Нет, я устал. Хочется домой, — говорит он.

Они стоят рядышком. На поляне, где притулился маленький шалаш, немного светлее. Он видит ее лицо; ее руки, умоляя, прижимаются к груди.

— Вилли, — произносит она, впервые называя его по имени. — Не обижайся на меня. Пожалуйста, пойдем.

— А я и не обижаюсь, — говорит он, а в его голосе слышится досада. — Но я действительно устал и хочу скорее в постель. Завтра у меня много дел.

Она опускает руки, молчит.

— Тогда иди, — беззвучно шепчет она. — Иди.

Помедлив, он оборачивается, бормоча «спокойной ночи».

— Спокойной ночи, — тихо отвечает она.

А затем:

— Поцелуй меня еще раз, Вилли, пожалуйста.

И вдруг он обнимает ее. О боже, ведь она — женщина, женщина, женщина, которую я желал годами, жена, женщина, грудь, счастье, великое, великое счастье… Устал, назад в комнату, в одинокую постель…

И он обрушивает на нее шквал поцелуев. Дурманит ее водопадом прикосновений — здесь, тут, там. Он бормочет слова, бессвязные, бессмысленные слова.

— О ты, ты снова со мною… ты моя… как я тебя люблю!..

Они шатаются как пьяные. Шалаш близко, скрипит дверца.

Внутри темень, затхлый холод, пропитанный запахом гниющего дерева…

Стало тише. Дыхание успокаивается, они дышат ровно, Хильда тихо плачет. Его голова покоится у нее на коленях. Она гладит его волосы, но думает, вероятно, о других волосах, мягче, светлее, моложе.

В постельке, в полутора километрах отсюда, спит маленький Вилли. Она может пойти к нему, но может ли она остаться у него? Никогда, никогда, сказала она, и пока это так.

— Да не плачь же, — просит он. — Наверняка все в порядке.

Она плачет. А затем шепчет:

Я тебе хоть чуточку нравлюсь, Вилли? Пожалуйста, скажи!

13

Он ответил, а сам подумал: «Сказать можно что угодно. Только верит ли она сказанному?» Потом они расстались. Свет уличного фонаря падал на ее заплаканное лицо.

Сказать можно что угодно.

Но вот он лежит в постели один: видишь, хорошо лежать в постели одному, среди прохладного гладкого белья, без чужого тепла. Он лежит один, в комнате сумрачно, отсвет уличного фонаря высвечивает стену, на которую он глядит.

Сказать можно что угодно. И еще: она хотела меня обмануть, а обманул ее я.

Он закрывает глаза, становится совсем темно. Но из бездонной глубины выплывает маленький светлый образ: вчерашняя Хильдегард у постели ребенка. Вот она склоняется над ним — и сегодня ночью в шалаше у нее было такое же движение… Нет, она не только сопротивлялась, не только выражала отчаяние и плакала, она принадлежала ему, на мгновенье она заключила его в свои объятия, его, Вилли Куфальта, и она желала его — всего одно мгновенье.

Секунда нежности, учащенное счастливое дыхание, радостный вздох…

«Я должен снова ее увидеть, должен быть мягче с ней. Нежнее. Она ведь не имела в виду ничего плохого. А ребенок? Именно из-за ребенка! Она права, у детей должен быть отец (как он спал тогда со спутанными волосенками, сжавшись в комок!), и она совершенно права, когда хочет найти отца ребенку. Почему бы мне не жениться на ней? Может быть, действительно получится с газетой, может, я заработаю деньги… а если мы поженимся, я расскажу ей, что сидел в тюрьме… все еще можно поправить…» Он заулыбался. Вспомнил ее движения, когда она, счастливая, крепче обняла его. Когда еще с ним такое случалось?

Нет, он не такой уж плохой, в нем еще живы остатки прежнего, он вышел из мира эгоизма, беззастенчивого самоутверждения, грязи… но стоило ему познать чуточку нежности, немного доверия и любви — и под этой накипью в нем сразу что-то ожило, нет, не все погибло…

— Милая Хильда, — шепчет он. — Любимая моя Хильда.

Пусть это еще не совсем верно, но пойти так.

На следующее утро в восемь часов он мешает персоналу убирать ювелирный магазин: покупает за шестьдесят семь марок золотые дамские часы с браслетом.

14

Ровно в девять Куфальт входит в редакцию «Городского и сельского вестника». На нем лучший костюм, голубой в елочку, очень приличное черное пальто и черный котелок. В руках он держит коричневую папку, в папке сверток, в свертке — золотые дамские часы: никогда не знаешь, кого встретишь по дороге.

За деревянным барьерчиком экспедиции сидит высокий костлявый человек с лошадиным лицом, напротив, за пишущей машинкой, — девушка.

— Куфальт, — представляется Куфальт.

— Это мне известно, — ворчит сидящий. И когда Куфальт ошарашенно смотрит на него, мягче добавляет: — Знать бы вам, какой скандал мне устроил из-за вас Дитрих!

— Но ведь я этого не хотел, — протестует Куфальт. — Господин Фреезе сказал это, я вообще не понял что к чему.

Крафт долго глядит на него.

— Идите за мной, — затем произносит он. — Я вам все покажу.

Куфальта ведут в маленькую каморку, кладовую, заваленную ведрами, метлами, стеллажами и пожелтевшими кипами газет. На столе стоит разбитая керосиновая лампа, в углу продавленный загаженный диван, в другом углу бутылки, пустые бутылки, среди них есть даже из-под шампанского.

— Ну вот, вам тут надо прибраться. Здесь вы будете работать. — И, глядя на диван и бутылки, добавляет: — Раньше это была комната свиданий, когда старик, — смотрит в сторону соседней комнаты, — когда старик еще мог…

Куфальт содрогается при мысли о сером испитом призраке и женщинах.

— Вот вам списки, — произносит господин Крафт. — Здесь записаны все ремесленники. Вам остается только аккуратно разобрать списки по профессиям. Всегда берите только один список, например, сперва мясников или булочников, и так далее, по порядку, каждую профессию. Сотрудник нашей газеты является юрисконсультом всех союзов ремесленников. Каждую неделю он пишет длиннющую статью о проблемах ремесленников. На это вы и должны напирать: дескать, мы вас поддерживаем, значит, и вы должны нас поддерживать. За первый взнос вы сразу выдаете квитанцию из блокнота. От этого зависит ваша зарплата. Вечером вы сообщаете мне фамилии новых подписчиков, чтобы они на следующее утро получали газету. Вот так…

Крафт направляется к двери. Скучным голосом он добавляет:

— А все-таки ничего у вас не получится, хотя вам и удалось вытеснить Дитриха.

И исчезает, прежде чем Куфальт успевает ответить ему.

Он освобождает стол, после долгих поисков срывает с дивана грязную скатерть, вытирает ею стол, начинает свою будничную работу. Составляет список ремесленников по профессиям. Велико искушение начать со стекольщиков, но он подавляет его и начинает с маляров.

Нет, с булочников или мясников он не начнет, и это он обдумал, там нужно идти в лавку, он помнил: когда раньше он заходил в лавку и там оказывался коммивояжер, тот обрывал себя на полуслове и с серьезной, вежливой улыбкой отходил назад, уступая место клиенту. Для начала и с малярами будет достаточно хлопот.

Он собрал их и теперь ищет на карте города, где все они живут, планирует маршрут, который, петляя, ведет через весь город — он хорошо изучит город в ближайшие недели!

Куфальт еще занят этой работой, как неожиданно дверь распахивается и входит господин главный редактор Фреезе — седой, помятый, с красными моргающими глазками. В руке у него несколько номеров газеты.

— Вот, — каркает он. Он откашливается, кашляет долго. — Из-под пера нашего юрисконсульта. Собачье дерьмо! Но вы должны хотя бы знать, что рекомендуете.

— Да, — послушно отвечает Куфальт и тянется за газетами.

— Прекрасно, — произносит тот. Смотрит на Куфальта. Какое у него злое, желчное лицо! Холодный рыбий взгляд!

— Молод, — бормочет он, — слишком молод. — И неожиданно спрашивает так, будто действительно озабочен: — Вы думаете, сможете?

— Что смогу?

— Ну, найти подписчиков, каждый день шесть.

— Я еще не знаю, никогда этим не занимался.

— Не знает, никогда не занимался, не выйдет, а другие будут расти и расти…

Старик Фреезе стоит, опустив голову, его толстые синие губы дрожат под отвислыми, как у моржа, усами.

Но вот он приходит в себя.

— Кстати, где двадцать марок Дитриха? — спрашивает он, — Вы принесли мне деньги?

— У меня уже нет этих двадцати марок, — заявляет Куфальт.

Фреезе долго смотрит на него. В его глазах вспыхивают искорки смеха.

— Не доверяет мне даже двадцати марок и хочет собирать для меня подписчиков… Ишь как старается! Как бьется! — восхищенно шепчет он.

Искорки гаснут. Остается лишь злой, желчный человек.

— Положите скатерть на диван, слышите, молодой человек, — грубо требует он. — Это очень важное покрывало, слышите, оно мне ночами снится, вот так!

Это «вот так» вылетает у него изо рта неестественно громко, будто крик птицы. А затем он с силой хлопает дверью. И Куфальт углубляется в статью о последствиях запрета для булочников ночной выпечки хлеба. Потом он переходит к чтению романа.

15

Пробило одиннадцать, теперь пора: у Куфальта больше нет причин откладывать дело. Он берет папку, деловито объявляет господину Крафту: «Ну вот, теперь я иду по адресам», — и в путь.

Собственно говоря, первоначально его маршрут начинался через десять домов от «Городского и сельского вестника», у малярных дел мастера Рецлаффа, но в последний момент Куфальт от этого отказался. Свой первый визит он нанес малярных дел мастеру Бенцину, на Ульменштрассе, где-то на краю города. Время у него еще есть, и по пути он сможет подготовить речь.

По пути ему не удается подготовить речь, ибо к нему присоединяется господин Дитрих. Через три дома от «Вестника» он подходит к Куфальту и говорит:

— Здравствуйте, господин Куфальт.

— Здравствуйте, господин Дитрих, — произносит Куфальт, приподнимая шляпу и идя дальше. Дитрих шагает рядом. Сегодня у Дитриха не такое пышущее здоровьем красное лицо, как вчера в обед. Лицо Дитриха покрыто пятнами и утомлено бессонницей, кончик его длинного носа совсем побелел.

— Попадете вы впросак со своими подписчиками, — произносит Дитрих.

Куфальт не отвечает, продолжая идти дальше. Глупо, этот человек ничего ему не сделал, наоборот, он даже дал ему взаймы двадцать марок, но все-таки он на него зол.

— Я бы не стал ходить с такой папкой, — неодобрительно замечает господин Дитрих. — Так выглядят все коммивояжеры. Суньте блокнот с квитанциями в карман пальто, и любой цербер, сияя от счастья, впустит вас, решив, что вы клиент.

— Спасибо большое, — вежливо отвечает Куфальт, шагая дальше. И все-таки он не может совладать со своим любопытством и спрашивает: — А почему, собственно, Фреезе вас уволил? Из-за двадцати пяти процентов, которые вы хотели с меня получать?

— Знаете что, — предлагает Дитрих, — я буду давать вам советы относительно сбора рекламных объявлений, а вы мне за это все-таки заплатите двадцать пять процентов. Что касается финансовых расчетов, то я вам полностью доверяю.

— Без залога? — спрашивает Куфальт.

— Без залога, — подтверждает Дитрих.

— Я не нуждаюсь в советах, — заявляет Куфальт.

— Тоже хорошо, — равнодушно замечает Дитрих. — Даже странно, иногда люди глупее, чем о них думаешь. Но Фреезе я отомщу. Буду работать на «Друга».

— Но этой дорогой к «Другу» не попадешь, — произносит Куфальт.

— Знаете, господин Куфальт, — говорит Дитрих. — Можете мне пока не отдавать моих двадцати марок. Я вам сказал: мы будем работать вместе, мы еще поработаем вместе. Но и Фреезе их не отдавайте, понятно? Можете сказать Фреезе, что вы их отдали мне.

Пауза.

— Дело в том, что на них он просто купит себе коньяк.

Пауза.

Дитрих смеется, смех его очень грустный.

— Правда, и я себе на эти деньги куплю коньяк. — На его лице появляется счастливая улыбка. — Вот «Елочка» моего приятеля Шмидта. Давайте пропустим для храбрости по одной, я за «Друга», а вы за своего первого клиента?

— Я не пью…

— Ах, ну да, ну да. До обеда вы не пьете, — торопливо бормочет тот. — Знаю, золотой принцип, а я зайду… — Он останавливается, смотрит в окно забегаловки. — Скажите, вам когда-нибудь случалось напиться, а на следующий день только и думать о том, как бы снова напиться? От этого в желудке так хорошо делается… — Он улыбается. А затем мрачно продолжает: — Но это ненадолго, это быстро проходит… — запинается, — пойду дерябну рюмашку. Или тяпну. — И задумчиво бормочет: — Взгляну, есть ли пиво у моего приятеля Шмидта. Если нет, дерябну рюмашку.

Он протягивает руку.

— Ну, ни пуха ни пера.

— Спасибо, спасибо, — произносит Куфальт, пожимая руку. Злость исчезла, он даже чуточку растроган. — Вам бы сегодня лучше не пить, господин Дитрих…

— Знаете, — говорит господин Дитрих. — Хоть вы меня оттуда и выперли, а я все равно буду читать старый «Вестник». Выпишите мне квитанцию: Дитрих, Волленвеберштрассе, 37!

Чуть помедлив, Куфальт вытащил из кармана блокнот и карандаш.

— Ах, деньги? — смеется Дитрих, — Деньги! Конечно, я дам вам вашу марку двадцать пять. Вот… — Он роется в карманах. — Марка двадцать пять. Без сдачи.

Куфальт пишет.

— Большое вам спасибо, — произносит он, протягивая господину Дитриху квитанцию.

— Не стоит благодарности, — отвечает тот. — Не стоит благодарности. Я же вам говорил, что мы еще поработаем вместе. — И, заложив квитанцию за ленточку шляпы, исчезает в пивной.

16

И все-таки Куфальт заволновался, очутившись у дверей дома своего первого настоящего клиента. Он выждал время, чтобы успокоиться, но сердце не успокаивалось, а стучало все сильнее.

Наконец он решился позвонить и потянул за шнур звонка. В коридоре послышались шаги, дверь отворилась, и на пороге появилась молодая девушка.

— Что вам угодно? — спросила она.

— Нельзя ли мне переговорить с господином малярных дел мастером Бенцином?

— Прошу вас, — ответила она и повела его по коридору. Затем открыла одну из дверей.

— Папа, к тебе какой-то господин.

В комнате за столом сидела пожилая миловидная женщина и резала капусту. Мастер — у него борода — стоял у окна, беседуя с каким-то человеком.

— Чем могу служить? — спросил мастер.

Стоя посреди комнаты, Куфальт поклонился. Его сердце судорожно сжалось. «Смогу ли я вообще говорить?..» — испугался он. Но уже услышал собственный голос.

— Добрый день, я из редакции «Городского и сельского вестника». Позвольте спросить, не желает ли господин малярных дел мастер Бенцин подписаться, может быть, вначале на пробу — на газету.

— Ведь мы, — со значением произнес Куфальт, — являемся прежде всего газетой ремесленников и торговцев, мы прежде всего защищаем интересы ремесленников. Ваш юрисконсульт, господин Бенцин, является нашим постоянным сотрудником. За последние недели мы опубликовали его статьи о проблемах ремесленников, которые привлекли внимание всех, вплоть до торгово-ремесленной палаты. В эти трудные времена друзья должны держаться вместе, поскольку мы боремся прежде всего за ремесленников… — Он было запнулся, но тут же опять обрел дар речи. Искоса посмотрев на женщину, он сказал:

— Что касается наших художественных публикаций, то романы наших лучших авторов с особым интересом читают прежде всего в кругу семьи. Сейчас мы печатаем сто восемьдесят шестое продолжение романа, в котором рассказывается о борьбе лесников с браконьерами…

Неожиданно он сник. Его запал кончился, он хотел было в конце сказать что-нибудь такое, настоятельно призвать к чему-то, но не вышло, все. Он стоял посреди комнаты, немного оглядываясь по сторонам. Все смотрели на него. На стене возмутительно громко тикали ходики, он слышал, как на улице кричали дети.

— Может быть, попробовать, папа? — наконец спросила жена. — А сколько стоит «Вестник»?

Тут Куфальт снова встрепенулся, извлек из кармана блокнот с квитанциями. Деньги перешли из рук в руки. Вежливое «Спасибо вам. Всего доброго».

И Куфальт снова очутился на улице, разбогатев на марку с четвертью. Марка с четвертью за пять минут. Двести пятьдесят адресов. Минимум три часа печатанья на машинке!

Окрыленный, Куфальт двинулся дальше, к малярных дел мастеру Херцогу.

17

— Сколько у вас? — спросила сидевшая за пишущей машинкой девушка, когда Куфальт часа в четыре влетел в экспедицию.

— Сколько? — повторил вопрос господин Крафт, стоявший в комнате редактора возле стула Фреезе, и внимательно посмотрел Куфальту в лицо.

— Ну? — спросил Фреезе и подмигнул ему.

— Угадайте! — воскликнул Куфальт, бросив шляпу на стол, а папку на стул, чувствуя теперь себя здесь как дома.

И. не дождавшись ответа, сказал:

— Я сегодня обошел маляров. Я решил, господин Крафт, что маляры самое лучшее начало, а завтра займусь обойщиками, шорниками, оформителями витрин…

— Так сколько же? — спросил Крафт.

А Фреезе только смотрел.

— Да, сколько, — всего здесь живет двадцать девять маляров, пятерых не было дома, я загляну к ним в следующий раз. Говорил с двадцатью четырьмя…

— Так сколько же?

— Кстати, обойти двадцати четырех за один день слишком много. С завтрашнего дня возьму не больше пятнадцати. В конце я так устал, что еле языком ворочал. А нужно убедить людей…

— В чем? — спросил Фреезе.

— Ну, в том, что для них лучше подписаться на «Вестник».

— А вы вообще читали «Вестник»? Сегодня вы убедили людей только в том, что вам очень нужны деньги.

— Тоже неплохо, — засмеялся Куфальт, — итак, попробуйте угадать, господа, из двадцати четырех я…

— Значит, шесть, — произнес Крафт, чтобы покончить с этим.

— Покажите-ка ваш блокнот!

— А вот и не шесть! — воскликнул Куфальт, — Девять, вот так! Девять! Девять из двадцати четырех, почти сорок процентов! — Он сиял.

— Девять, — произнес Крафт, — девять, а что, это прилично…

— Девять, — крякнул Фреезе. — За день девять новых подписчиков…

Нащупав под столом бутылку коньяка, он сказал:

— Давайте-ка мы втроем за это… — Он помолчал, его рука легла не на бутылку, а замерла возле ручки. — Нет, за это мы пить не будем. Крафт, я думаю, а не взяться ли мне снова за серию очерков об истории города… Народ интересуется. Девять, ну, предположим, пятьдесят новых подписчиков в неделю… «Друг» лопнет от зависти…

— Дитрих переметнулся к «Другу», — заявил Куфальт. — Он хочет собирать для него подписку.

Все только рассмеялись.

— Именно его им и не хватает! Этого ветрогона, который никогда не сдает деньги и работает только, когда у него пусто в кармане.

— Я и ему всучил подписку, — расхвастался Куфальт. — Он даже заплатил… Дитрих… Воллеквеберштрассе…

— Все вон! — произносит Фреезе, — Сейчас я буду работать. Крафт, прихватите с собой эту бутылку коньяка и вылейте ее в унитаз.

Крафт, ухмыляясь, осторожно и нежно зажал бутылку под мышкой.

— Нет, вы правы. Заприте бутылку в своем письменном столе, может быть, этот хвастунишка завтра даст только двух подписчиков или ни одного.

Фреезе вздохнул и скептически посмотрел поверх пенсне на Куфальга.

— Да, сегодня вечером я играю в карты. Так что можно начать работать завтра. Посмотрим, как пойдет. Одна ласточка погоды не делает. Поставьте-ка бутылку на мой стол, Крафт. От того, что она будет лежать в вашем столе, полнее она не станет. Всего наилучшего, господа.

18

Некоторые заключенные, выйдя на волю, любят возвращаться в свою тюрьму — в гости, что ли. Когда Куфальт позвонил в двери тюрьмы то в самом деле почувствовал что-то родное, тем более что открыл дверь старший вахмистр Петров, который был родом из Познани.

— Здорово, Куфальт, старина. Вот хорошо, что снова попал к нам сейчас, зимой. Ты под следствием или получил срок…

— Нет-нет, господин старший вахмистр, пока я просто хочу пройти к начальнику.

— А, штаны прохудились на заднице? Или казенных денег захотелось? Начальник даст, начальник все даст. Надзиратели ругаются. А я говорю: «Не мешайте директору, все равно деньги потратят, пропьют, с девками прогуляют или штаны купят. У зека деньги не держатся…»

— А директор у себя?

— Иди к нему, старина. Дорогу ты знаешь. Чего зря ему звонить.

Здесь административное здание тюрьмы, не сама тюрьма, и все равно чувствуешь знакомый запах известки, запах пыли, несмотря на чистоту. Линолеум надраен до зеркального блеска, и страшновато ступать по нему резиновыми каблуками.

Время сейчас тихое, Куфальт нарочно выбрал его, нет вызовов к начальству, нет беготни. Господа надзиратели завтракают. Какое-то мгновение он, прислушиваясь, стоит у двери, но, кажется, у директора никого нет. И он стучит, слышит бодрое «войдите», входит…

Уже наступила поздняя осень, почти зима, не за горами декабрь, и директор все еще носит светлый спортивного покроя костюм и безукоризненные рубашки. Куфальт хорошо их видит, потому что директор в таком вот виде расхаживает взад и вперед по комнате.

На мгновение он останавливается, смотрит на Куфальта. Наверняка с того майского дня директор выпустил на волю триста — четыреста зеков, но он сразу вспомнил его.

— Здравствуйте, Куфальт. Мне сказали, что вы снова появились в нашем городишке. Кем вы работаете? Или вы не работаете?

Он пожимает ему руку и как когда-то спрашивает:

— Сигарету хотите?

И как когда-то предлагает сигарету за шесть пфеннигов. С той лишь разницей, что на сей раз сигарета не производит на Куфальта того впечатления, как тогда.

— Значит, в Гамбурге вы больше не работаете, не так ли? Однажды к нам пришел на вас запрос из полиции. Но больше я ничего об этом не слышал. Вам дали какой-то срок или вы не хотите об этом говорить?

Нет, Куфальт хочет говорить и рассказывает историю о «Цито-Престо».

Директор качает головой.

— М-да, жаль, да, с другой стороны и не жаль, это всегда могло плохо кончиться, столько заключенных, никогда из этого ничего бы путного не вышло. А что вы сейчас делаете?

— Собираю подписку на здешнюю газету «Сельский вестник», господин директор.

— И этим вы живете?

— Я зарабатываю не менее двухсот в месяц, господин директор, — с гордостью произносит Куфальт.

— Так-так! Я слышал, будто эта газета на грани банкротства. Никогда не читал, а вы решили всучить мне подписку?

— Нет-нет, господин директор, — торопливо и немного обиженно произносит Куфальт. — Мне это в самом деле не нужно, я и так наберу подписчиков.

— Тогда что же?.. — спрашивает директор. — Старые долги?.. Зимнее пальто? Кстати, ваше еще в очень хорошем состоянии. Чего же вам тогда не хватает?

Куфальт действительно немного обижен. Разве нельзя прийти к начальнику, не прося что-нибудь для себя, а просто так, чтобы повидаться с ним, только из чувства благодарности, по дружбе… Но нет, ему приходит в голову, что и ему кое-что нужно от директора, наверно, сюда без нужды не ходит никто.

— Итак, Куфальт? — Директор повторяет вопрос.

— Брун, — произносит Куфальт. — Господин директор, вы ведь знаете Бруна?

— Бруна? — пытается вспомнить директор Греве. — Я что-то не припоминаю, у нас здесь много Брунов. Который из них сидел в вашу бытность?

— Эмиль, господин директор, такой маленький, с круглой головой, он сидел за убийство с целью ограбления, господин директор, но это было убийство не с целью ограбления…

— Ах, да, — говорит директор, — теперь вспомнил, одиннадцать лет или что-то в этом роде, освобожден условно. — Он морщится. — А не тот ли это Брун, который, освободившись, напился в стельку, пошел к девицам и учинил драку? Вы сейчас с ним живете, Куфальт?

— Нет-нет, я живу отдельно, снимаю комнату. Но я иногда вижу его, господин директор, он действительно хороший парень и работник прилежный…

При этом Куфальт думает: «У директора память куда лучше моей. Ты никогда не спрашивал Эмиля о том, что случилось в день освобождения, ты напрочь забыл об этом».

— Во всяком случае, — произносит директор, — то, что натворил Брун, выйдя из тюрьмы, было не очень красиво. Сбросили хозяина с лестницы, пастору пришлось шесть или семь раз ходить и просить, чтобы забрали назад заявление. А иначе условное освобождение вашего приятеля Бруна аннулировали бы…

— Об этом я ничего не знал, господин директор, — говорит Куфальт.

— Ну да ладно, а теперь рассказывайте, что с Бруном?

И Куфальт рассказывает, какой Брун умелый, талантливый столяр, как все эти годы в тюрьме он только и занимался что столярным делом и как он теперь на воле не имеет права заниматься им, потому что не сдал экзамена на звание подмастерья. И как он, Куфальт, подумал, что, может, удастся послать Бруна учеником к столярных дел мастеру, ведь и мастеру не худо будет, если у него учеником бесплатно будет работать прекрасный подмастерье, а тогда у Бруна была бы настоящая профессия и он мог бы работать дальше…

Куфальт рассказывает все это с жаром, а директор внимательно слушает. При этом он расхаживает взад-вперед по комнате и один раз говорит «да» и вздыхает, между делом угощает Куфальта второй сигаретой.

Но когда тот закончил, директор остановился и сказал:

— Во-первых, надо найти сначала мастера без предрассудков, которого не остановит убийство с целью ограбления. А это очень и очень нелегко. Да-да, я знаю, вы скажете, что все было не так, но в бумагах записано убийство с целью ограбления, и срок он тоже отсидел за него, и кассационную жалобу он тоже никогда не подавал… А дальше нужно обеспечить его деньгами на все время обучения, когда он почти ничего не будет зарабатывать. Нужно получить деньги из фонда соцобеспечения на три-четыре года, минимум по пятьдесят марок в месяц. А это еще труднее, потому что мы ведь не знаем, сколько денег получим в следующем году, и не будут ли они нужны кому-нибудь больше…

Куфальт хотел было возразить, но директор продолжал:

— Нет, подождите. А потом я должен буду представить этот вопрос на обсуждение собрания надзирателей, и, не говоря уже о других трудностях, нужно будет и там добиться, чтобы все надзиратели сочли Бруна достойным отличия и помощи. И здесь, дорогой Куфальт, я настроен очень пессимистически, потому что уже одна эта история в день освобождения…

— Но, господин директор, — возразил Куфальт. — Ведь господин директор сам знает, что в день освобождения все ходят как ненормальные. Будто с цепи срываются, когда выходят на волю. Я тоже.

— Ну да, — согласился директор, — все это нам известно. Поэтому мы и заступились за него, чтобы забрали заявление из полиции. Однако согласитесь, Куфальт, это не лучшая рекомендация.

— Но в тюрьме Бруна ни разу не наказывали! Он всегда был самым примерным работником.

— Ну что же, надо навести о нем справки, — ответил директор. — Если он действительно был таким примерным… может быть… но нет, собственно, никто не согласится потратить столько денег на одного человека…

— Но он действительно этого заслуживает, господин директор, он хороший парень!

— Да?..

Неожиданно директор произносит это очень протяжно и громко и при этом пристально смотрит на Куфальта.

— Да?.. Хороший парень? Кстати, у вас есть девушка, Куфальт?..

Куфальт медленно заливается краской.

— Да, есть у меня девушка, господин директор. А то, о чем вы думаете, господин директор, этого нет. Я ведь не хочу врать, четыре или, вернее, пять лет назад было, пару раз, но с тех пор ни разу. Совершенно точно ни разу, господин директор. Я не потому прошу за него, что он мне друг.

— Ладно, ладно, — говорит директор, — а почему вы тогда за него просите, Куфальт?

«Да, почему он просит за него?» — торопливо спрашивает себя Куфальт, он этого не знает. Что же это такое?

Но тут директор сам приходит ему на помощь.

— Вы больше не староста третьей зоны, Куфальт, — говорит директор, — теперь каждый отвечает за себя. Брун может сам прийти ко мне. Ведь я понимаю, что ему нужно, пусть даже он говорит не так складно, как вы, Куфальт.

И, видя, что Куфальт пристыжен, добавляет:

— Ну ладно, я ведь вам верю, вы сделали это не только чтобы себя показать, а по дружбе. Теперь передайте Бруну, чтобы он в ближайшие дни заглянул ко мне. Среда или четверг в двенадцать. До свидания, Куфальт. Хотите еще сигарету? До свидания.

19

Брун сидел, положив голову на руки, в своей комнатушке, этой гнусной дыре, за неструганым деревянным столом и ревел.

— Да, да, — приподняв голову, сказал он в ответ. — Добрый вечер.

Не стыдясь льющихся слез, своего красного, зареванного лица, он продолжал плакать.

— В чем дело? — удивленно спросил Куфальт. — Где горит?

Но в глубине души он, честно говоря, даже испугался, вспомнив, что за пять лет тюрьмы ни разу не видел, чтобы Эмиль плакал, напротив, тот всегда был веселым, всегда бодрым, а тюрьма — одно название чего стоит — это тяжкий крест.

Эмиль тихонько всхлипывал, слезы текли по лицу, рукава рабочей робы защитного цвета вымокли, он плакал навзрыд, совсем как ребенок, слезы катились по щекам, но ему было все равно.

— А-а! — плакал он. — О господи, а-а-а!

— Что случилось, Эмиль? — спросил Куфальт. Никакого ответа, плачет, и все.

— Они выгнали тебя с фабрики?

Рев, и ничего больше.

— Что-нибудь с девчонкой?

Опять только слезы.

Куфальт задумался, присел на краешек кровати рядом со столом, положил свою ладонь на руку Бруна и сказал:

— Сегодня я заработал кучу денег, пойдем в кино?

На секунду рыдания прекратились, а затем возобновились с новой силой.

Куфальт испугался.

— Брун, Эмиль, ты заболел?

Никакого ответа, ни слова.

Куфальт встал, с достоинством сказав:

— Вот что, если не хочешь со мной говорить, так я пойду…

Пауза, ничего не произошло, никто не возразил.

— …А я как раз хотел рассказать тебе о своей встрече со стариком…

Это подействовало. Плач прекратился неожиданно, перейдя в сморкание. Брун выпрямился, поморгал веками, его светло-рыжие брови покраснели, он выдохнул:

— Ты был у него? Он это сделает?

— Спокойно! Спокойно! — произнес Куфальт. — Ты думаешь, такое можно сделать за полчаса? Вначале он должен все обдумать.

— Значит, не вышло, — произнес Брун безучастным, как прежде, голосом. — Если директор решил подумать, ничего не выйдет, я знаю это по вызовам. — И он снова ткнулся головой в ладони.

Куфальт едва успел схватить его за рукав.

— Стой, Эмиль, не начинай все заново. Ты должен в среду или в четверг в двенадцать быть у него, он хочет сам с тобой переговорить.

— Да ведь не о чем больше говорить! — заупрямился Брун. — Либо сделает, либо не сделает. Что болтать попусту.

— Не будь дураком, Эмиль, — строго сказал Куфальт. — Конечно, ему вначале нужно поговорить с тобой. Прежде всего он должен найти для тебя мастера. А это не так просто. Может быть, ты сможешь ему помочь?

— Да, — произнес Брун, шмыгнув носом, он подошел к туалетному столику, открыл ящик, заглянул в него, бормоча: — Эти свинья сторож все-таки прихватил мой носовой платок, — и вытер нос о рукав.

— Вот видишь! — сказал Куфальт. — И еще ему ведь нужно подумать, как быть с деньгами. Нет смысла начинать дело, если через полгода кончатся деньги.

— Да ну, — не веря, сказал Брун, — если захочет, он всегда найдет деньги.

— А вот и нет, у него нет денег, — решительно произнес Куфальт. — Ты же знаешь, как бывает: одному нужен новый костюм, другому ботинки или инструменты, нужно выкупить из заклада чемодан с вещами. Нет, у него не всегда есть деньги, об этом приходится думать заранее.

— А если у него будут деньги и мастер, тогда что еще нужно?

— Тогда совет надзирателей единогласно должен решить, что ты достоин этого.

Брун облегченно вздыхает.

— И больше ничего? Это ерунда! Среди них нет ни одного, кто был бы против меня, даже поп не будет возражать.

— Да нет… — протяжно произнес Куфальт, — ты так думаешь? Но ведь ты… — и вовремя опомнился. Зачем рассказывать об этом Бруну! Еще возьмет и снова заплачет.

— Что я? — спросил Брун.

— Нет, ничего. Я только подумал… Ты ведь всегда ходил в церковь?

— Конечно, и всегда причащался.

— Тогда все в порядке, — удовлетворенно заметил Куфальт. — Не откладывая иди завтра в двенадцать к нему.

— В двенадцать я должен быть на фабрике.

— Ты не можешь на часок отпроситься?

Брун не ответил. Какое-то мгновение казалось, что он снова заревет. Но это прошло, печаль улетучилась, вместо нее появилась злость.

— Отпроситься?.. Да они бы меня с удовольствием выставили, но я как-то намекнул, что деревообделочные фабрики отлично горят.

— Брун!

— Ну что, дружище, что? Знаешь, они меня изводят. Сначала надули меня со сберкнижкой. Потом я должен был стать бригадиром и получать зарплату как бригадир, а я бригадир, а получаю как разнорабочий. И из зарплаты они у меня вычитают все больше и больше, потому что знают: Брун другой работы не получит, Брун сидел, он на все готов, с ним можно делать все что угодно.

Он смотрит на Куфальта, смотрит на него очень зло, будто тот не его приятель, а господин Штегувейт с деревообделочной фабрики, его светло-голубые приветливые глаза наливаются яростью, необузданной яростью.

— Ну и что?.. — спрашивает Куфальт. — Эмиль, ты ведь давно ко всему привык!

— А я не хочу! — внезапно кричит тот. — У меня кожа с ладоней слазит, а получаю я меньше, чем любой сопляк, который гвоздя толком забить не может! И все потому, что я сидел, потому что это никогда не кончится, а я ведь свое отмотал!..

— Работай медленней, — советует Куфальт.

— Пробовал, — спокойнее говорит Брун, — не могу, не по мне это. Работник он и есть работник, я навалюсь и вкалываю, вкалываю…

Набрав воздух, он продолжает:

— Я вот ушел в тень, и мы работали так, что постоянно шли рекламации: то гвоздь погнут, то доска болтается, то дверцы не в порядке. А когда пришли и стали возмущаться, что мы, дескать, работаем, а товар возвращают, мы возьми и скажи им, что за такую зарплату иначе и работать нельзя, если так гнать, возможен и брак…

— Ну и что?

— Собаки! — презрительно произносит Брун. — Дармоеды, вот кто они! Для контроля поставили надсмотрщика, а ведь деньгами, которые ему платят, мы были бы вот как довольны. Теперь он проверяет товар и постоянно говорит «брак», «назад, брак».

Брун разъяренно сопит.

— Дальше, дальше! — наседает Куфальт.

— Ну, я опять позаботился, чтобы все было как надо. Назад, брак? Думаю, погоди, погоняла! — решил я. — И когда все было сдано и подготовлено к отправке, я ночами, на третью или четвертую ночь, приходил с двумя-тремя ребятами, и мы портили товар, чтоб были рекламации.

— Ну ты даешь! — произносит Куфальт.

— А если они не платят как положено? Что бы ты делал, Вилли?

— Не знаю, — отечает Куфальт. — Рассказывай до конца. Так почему же ты раньше не ревел?

— Эти собаки, конечно, пронюхали, что это моя работа. А ребята, с которыми я это делал, это сексоты. Один меня заложил. А поскольку им известно, что я как-то сказал, будто деревообделочные фабрики хорошо горят, то они и хотят заставить меня бросить работу… И вот прихожу я сегодня и показываю одному чудаку, что он крышки плохо прибивает, а он как кинется на меня с молотком, да как закричит: «Вонючий убийца, тебе ли указывать, да у него кровь на руках! Поляк вшивый». Ну я ничего не сказал и стал спокойно работать. А один возьми и спроси, сколько времени и не пора ли убийце глянуть на золотые часики. А в обед они украли у меня весь плотницкий инструмент, и сегодня после обеда я только и делал, что искал его, ничего не делал, а только слушал разговоры, что с убийцей они работать не будут. А мастер сказал еще, дескать. каждый должен сам следить за своими вещами, фирма ни за что не отвечает…

Брун молчит, уставился в одну точку и молчит.

— Тогда кончай, Эмиль, — говорит Куфальт. — Нет смысла. На жизнь тебе хватит, а может быть, с директором что-то выгорит, и тогда на них наплевать.

— Нет, Вилли, нет, — медленно отвечает Брун. — Тебе этого не понять. Неужели всегда будет их правда, а не моя? Если я уволюсь, тогда…

Он молчит.

— Но если с директором получится, ты ведь уволишься?

— Я часто думаю, — говорит Брун, — все равно из нас ничего путного не выйдет. Иногда думаю: выйдет, а не выходит ведь. — И тихо добавляет: — Иной раз вспомнишь тюрягу, там тебя никто не попрекнет и жратва есть, и работаешь с удовольствием.

— Ты не выдумывай, Брун, — обрывает его Куфальт, — может, недели через две очутишься у столяра и посмеешься над своими паршивыми насестами.

— А если и у столяра будет то же самое? — медленно произносит Брун, — ведь люди чуют неладное, ежели человек в двадцать девять лет в ученики идет…

20

Лютьенштрассе находится в центре города. Ища подписчиков, Куфальт четыре-пять раз на дню бегает по ней. Пересекает ее раз десять — двенадцать.

Вверху, на втором — и последнем — этаже дома, выходящем шестью окнами на улицу, есть зеркальце-шпион. Проходя каждый раз мимо этого дома, Куфальт думает: «Может, она как раз видит меня в него?»

Затем он останавливается у витрины стекольщика, в тридцатый раз рассматривая осенний шедевр «Оленья схватка», и может, она подаст ему знак? Нет, она не появляется.

Напрасно тикают дамские часики в папке, он каждое утро заводит их и снова аккуратно кладет в коробочку. Не получается… Но он возвращается к дому стекольщика снова и снова, наступает декабрь, оленей сменяет картина «Рождественский сон сестрички», а он все ходит и ходит понапрасну. Часы были бы прекрасным подарком на следующий день, а теперь, через полторы недели, это похоже на заискивание, на покаяние, подкуп, уступку.

И все-таки он должен вручить их! Тогда, на следующий же день, у него возникло желание включить в свой список и стекольщиков. А потом он все откладывал и откладывал. Крафт уже интересовался: «Стекольщиков вы, наверное, совсем забыли?» Но говорить с ее отцом в ее присутствии и нести всю эту галиматью о подписке… а тот вдруг возьмет и рявкнет «нет»?

— Вы что же, так никогда и не пойдете к стекольщикам?

— Да нет, отчего же, завтра.

А завтра на очереди неохваченные булочники, есть такой булочник по имени Зюсмильх — молодой мужик с гладким белым, как тесто, лицом и густыми черными бровями, он частенько зазывает к себе Куфальта. «И хотелось бы мне подписаться на вашего „Вестника“. Да только я не вполне убедился в этом. Может, вы придумаете дополнительный довод, который сразу подействует, забегайте ко мне в пятницу…»

Куфальт прекрасно знал, что его просто водят за нос, но в конце дня не преминул-таки навестить Зюсмильха. Осыпанный мукой, мастер, зевая, вышел из пекарни в тапочках на босу ногу, спросил:

— Ну, молодой человек, где ваш главный довод?

— Лучший довод — это мой блокнот, — отвечал Куфальт, — взгляните, какие мастера сегодня подписались на нашу газету!

Зюсмильх смотрел, тер лицо, а Куфальт думал: «Сейчас я мог бы находиться в лавке Хардера».

Нет, Зюсмильх и на этот раз не подписался, в принципе его все устраивало, но сегодня ему нужно платить за муку, до вторника нужно собрать деньги, чтобы подписаться на газету…

— Значит, до вторника, молодой человек!

Сказав это, булочник с заспанным видом отправлялся к себе в пекарню, а Куфальт бежал в редакцию, на Лютьенштрассе он так и не зашел. В конце концов теперь денег хватило бы даже на два билета в кино. Кстати, Фреезе еще сказал, что в кино он всегда может пройти и «так», даже с невестой. Стоит только ему сказать, что он из «Вестника»… Почему, собственно, с невестой? Он решил, что Куфальт сделал выбор в пользу Трены? Но невестой она теплее не станет…

Всегда навеселе, он до сих пор так и не начал работать, хотя почти ежедневно на газету подписывалось больше шести человек. Во всяком случае, на два билета в кино деньги нашлись бы.

«Рождественский сон сестрички»… Особенно забавным был Петрушка, стоявший на краю кроватки. У него было лицо Щелкунчика. Но в дверь лавки было вставлено стекло молочного цвета. А вокруг цветные витражи с красными, синими и желтыми шарами… «Ах, боже мой, не все ли тебе равно, столько лавок и квартир обошел, а в эту заглянуть боишься».

Вот и следующий квартал, кооперативный магазин, зря он себя дрючит… Неужели он так и будет носиться с этими проклятыми часами за шестьдесят семь марок или из-за такой ерунды ему придется заводить другую девчонку?

А все-таки с ней было хорошо!

Ну-ка, кругом! Вперед! Не раздумывая, под пули, бомбы и гранаты, может, она тебя видит в зеркальце, не размахивать папкой, а то часам будет плохо…

Беги, ну, беги, а у лавки притормозишь, остановишься у «Рождественского сна» — и дунешь прямиком в редакцию…

Конец! Сегодня всего пять подписчиков, господин Крафт. Кстати, завтра я пойду к стекольщикам, обязательно пойду!

Зайти! Не зайти! Зайти! Не зайти!

Колокольчик как раззвенелся! Звонит как на пожар! О господи, а Хардер совсем не похож на истязателя! Маленький человечек с большим животом и черной бородой, почти родной брат Волосатика…

— Что вам угодно?

— Я пришел по поручению…

И в этот момент он увидел ее, она стояла чуть поодаль, в глубине лавки, что-то приводила в порядок и не смотрела в их сторону, лицо ее побледнело.

Он совладал с собой, предложение повисло в воздухе.

Бледная? Слезы? Больше никогда-никогда! Не ведаем, что творим. Никогда не ведаем, что творим.

Он взял себя в руки.

— Стекольных дел мастер господин Хардер?

— Да… А вы из какой фирмы?

— Нельзя ли мне переговорить с вами с глазу на глаз?

— Моя дочь не мешает.

— Нет! В данном случае мешает!

— Хорошо, Хильда, поднимись-ка наверх.

— А нельзя ли нам подняться наверх? Мне не хотелось бы говорить в лавке.

— А в чем, собственно, дело? Я ничего не покупаю.

— У меня к вам приватный разговор.

И человечек произносит:

— Хильда, посмотри за лавкой. Можешь в любой момент меня позвать.

Он подчеркивает: «В любой момент!»

Куфальт смотрит на нее, когда она выходит. Губы у нее шевелятся. Он не понимает, что она хочет сказать, но ее лицо, весь облик молит: «Пожалуйста, не надо!»

Они поднимаются вверх по лестнице, в окна вставлены красивые витражи. Внизу — трубач из Зекингена.

На втором этаже — Лорелея. Третьего этажа нет.

Комната с зеркальцем-шпионом у окна служит спальней и столовой одновременно. У окна сидит худая женщина с голубоватым, почти прозрачным лицом.

— Итак! — угрожающе произносит стекольных дел мастер.

И Куфальт вдруг понимает, что этот маленький человечек может ударить.

Женщина, ее мать, приподнялась, чтобы поздороваться с гостем, и снова быстро села на стул, услышав злое «итак».

Нет, он не приглашает его сесть. Они стоят друг против друга, стекольщик сказал «итак», и теперь Куфальт спокойно говорит (странно, здесь он совершенно спокоен, а когда собирает подписку, ему это далеко не всегда удается), он спокойно говорит:

— Меня зовут Куфальт, Вильгельм Куфальт. В настоящее время я служу в «Городском и сельском вестнике», собираю объявления и подписку. Мой доход составляет от двухсот до трехсот марок в месяц…

— И что же? Что? — кричит бородатый коротышка и налившимися злостью глазами пожирает его. — Какое мне до этого дело! Я не собираюсь подписываться на вашу паршивую газету!

Куфальт делает глубокий вдох.

— Я прошу руки вашей дочери! — произносит он.

— Что???

Воцаряется мертвая тишина.

Женщина у окна обернулась и замерла, недоуменно уставившись на молодого человека.

Тот повторяет:

— Я прошу руки вашей дочери.

— Где стул? — кричит бородач, смотрит на стулья, расставленные вокруг обеденного стола, на стоящего перед ним человека, и решает:

— Присядьте-ка. — И снова вскакивает: — Но если вы меня дурачите!..

— Ойген! — предостерегающе кричит жена.

— Как вас зовут? — снова садясь, спрашивает стекольщик.

— Куфальт, — отвечает Куфальт и улыбается.

— Куфальт, да, да. Так вы сказали, что зарабатываете…

— От двухсот до трехсот марок в месяц. Бывает и больше.

— Бывает и больше, — бормочет тот. И неожиданно спрашивает: — Откуда вы знаете Хильду?

— Ойген! — снова предостерегающе кричит жена.

— Это наше дело, — улыбается Куфальт.

Хардер теребит пальцами бороду, встает, снова садится, быстро смотрит на жену, на дверь, шепчет (и голова его словно вползает в плечи):

— И вы знаете о…

— О Вилли? Знаю. Кстати, меня тоже зовут Вилли.

Пальцы застревают в бороде. Маленький человек встает во весь рост, выпрямляется перед Куфальтом, кажется, он становится все больше, грознее.

— Значит, вы и есть тот самый мерзавец…

— Это исключено, — быстро отвечает Куфальт. — Я всего шесть недель в городе. Но мне это не мешает.

— Ему это не мешает, — не понимая, повторяет стекольщик, беспомощно глядя в окно.

— Но может быть, мы сейчас спросим Хильду, согласна ли она?

— Согласна ли она?.. — кричит маленький человечек. — Я вам сейчас что-то покажу! — Он бросается к своему секретеру, роется в ящике, вытаскивает лист линованного картона, что-то пишет на нем и победоносно поднимает его вверх: — Вот!

«Закрыто по случаю семейного праздника», — читает Куфальт.

— Я немедленно повешу это на двери лавки, — торжественно шепчет коротышка. — И прихвачу с собой Хильду.

21

Он ничего не ждал, ибо сам не знал, что когда-нибудь решится на это.

И вот она, очень бледная, застыла у стола, а когда ее отец начал говорить и она наконец все поняла, то закричала:

— Нет, нет, нет!

И тут же обмякла, опустилась на стул и заплакала, да как заплакала!..

Ты можешь стоять рядом. Ты не хотел этого, и то, что ты когда-нибудь женишься на ней, в это ты даже сейчас не веришь. Нет, дело не в тебе. Того, кто так безудержно рыдал от чувства избавления, нарочно не оскорбишь. И все-таки ничего из этого не выйдет, всегда выходит по-другому. Вылезет дело с Бацке, сколько может ее отец оставаться в неведении, здесь, в этом городишке… кто ты такой. Эх, не радоваться бы ей так! Не быть заранее такой счастливой!

— Что у нас сегодня на обед, мать?

Вот идет мать, сама несет свежую кровяную колбасу к чечевичному супу, пусть Хильда посидит со своим женихом. Приносят двухлетнего Вилли, он должен говорить «папа» и есть сладкое. Вино, малага, восемьдесят восемь пфеннигов за бутылку, хорошее, чистое…

Но сколько бы Куфальт ни ел, ни пил, ни говорил, ни смеялся, его не покидало чувство, будто все ему снится: когда она под столом искала его руку, ему казалось, будто вот сейчас старший вахмистр ударит в колокол…

Но тот почему-то не бьет, и Куфальт продолжает грезить и будто во сне говорит, что должен попасть в редакцию, иначе новые подписчики завтра утром не получат свежих газет, а у него впервые всего пять подписчиков…

И, басисто похохатывая, стекольных дел мастер Хардер, Лютьенштрассе, 17, подписывается на паршивую газету, нарушив тем самым свое слово и задолжав своему зятю марку двадцать пять.

— Я это вычту у тебя из приданого, Вилли.

Хильде разрешают проводить его до редакции…

Там Куфальт возбужденно рассказывает о том, что он сделал, и просит господ держать язык за зубами и дать хороший отзыв о нем, уж он сам как-нибудь обо всем расскажет… в подходящий момент… И тут его сон грозит оборваться, потому что оба смотрят на него как-то странно, а Фреезе совсем некстати вдруг спрашивает, как бы в ответ:

— Печка вам не мешает? Вам не очень жарко от нее?..

Но Куфальт все еще во власти грез, потому что Хильда берет его под руку; пока суть да дело, она решила, что нужно что-нибудь сказать, вот она и говорит:

— Ты такой хороший! Правда, ты понял, почему я тогда плакала?..

И вот часы переданы, а в ювелирном магазине Линзинга куплены кольца. Наступает вечер, приходят родственники, скромно, но с чувством и тактом празднуется помолвка, во время которой тетушка Эмма переглядывается с тетушкой Бертой…

Наконец он отправляется домой, ложится в постель, грезы кончились, он просыпается, плачет: что я наделал!

22

И все же несмотря на расстройства этот декабрь стал самым счастливым, волшебным месяцем в жизни Вилли Куфальта.

Как-то раз господин Крафт заметил ему:

— Не знаю почему, но в этом году рождественские объявления не дают тех сборов, что прежде. А почему бы вам, Куфальт, не отправиться за объявлениями?

И Куфальт отправляется за объявлениями.

С восьми часов утра он обходит все крупные лавки, универмаги, ювелирные, трикотажные, галантерейные, гастрономические и винные магазины, москательные лавки, предлагая купить шестнадцатую и даже тридцать вторую часть страницы. А три или четыре раза ему удавалось продать страницу целиком, иногда полстраницы, а в субботу он подвел итог с господином Крафтом и получил свои сто восемьдесят, нет, двести марок гонорара. «Ведь вы зарабатываете в два раза больше, чем Фреезе, Куфальт! Не говоря уже обо мне».

Да, Куфальт попал в полосу везения, оказалось, что тюремная жизнь принесла и кое-какую пользу. Там он научился упорству просить и клянчить, отказ не обескураживал его, приставая к вахмистрам с разными пожеланиями, он показал себя испытанным бойцом слова — ему это теперь пригодилось!

Когда он объяснял господину Левандовскому, хозяину маленького универмага в северном предместье, что тот ни в коем случае не должен отстать от конкурентов и что осьмушка страницы просто позор для такого прекрасного магазина, а вот шестая часть или даже четверть страницы могла бы удвоить рождественские доходы…

Когда он бежал дальше, рассматривая каждый фасад, читая каждую вывеску, и неожиданно заявлялся к слепому обивщику стульев, которому продавал шестнадцатую часть страницы, ведь к Рождеству все хотят привести стулья в порядок…

Когда он в пол-одиннадцатого, тяжело дыша, ввалился в типографию и, не обращая внимания на протесты кричащих наборщиков, требовал, чтобы добавили еще три четверти объявлений (и газета все-таки выходила в полпервого)…

Когда он вместе с Крафтом и Фреезе, дрожа от нетерпения, ждал фройляйн Утнемер, приносившую газету конкурентов, набрасывался вместе с ними на страницу объявлений, и Крафт при этом с упреком замечал: «Они все-таки получили четверть страницы от Хазе, а мы нет!», он резко отвечал: «Заходил сегодня утром, а он мне сказал, что еще не хочет давать объявление, старый дуралей, сегодня после обеда снова пойду к нему, а вот Лене дал объявление только у нас и Вильмс тоже…»

Тогда его переполняло чувство силы и веры в себя.

Наконец-то удалось забыть тюрьму. Куфальт на что-то годился, Куфальт что-то умел, и даже проспиртованный упырь Фреезе своими россказнями о холодной Трене не мог вывести его из равновесия…

У него завелись деньги, а когда рождественская суета кончилась, наступил Новый год, а с ним пришел и черед объявлений винных магазинчиков, булочников о выпечке пончиков, хозяев пивных о танцах. В январе началась распродажа: так весь этот долгий хлебный год он провел в трудах праведных.

Когда часы били шесть, он летел домой, надевал новый костюм, брился, а затем — свободный человек — в приподнятом настроении шел по улицам города. У мясника Голденшвейгера покупал ливерные сардельки для тещи, а у табачника десять бразильских сигар для старого Хардера или какую-нибудь игрушку для мальчугана, и все торговцы были с ним чрезвычайно любезны, говоря: «До свидания, господин Куфальт. Благодарю вас, господин Куфальт».

К тестю и теще он никогда не являлся без подарка, и старый Хардер был абсолютно прав, говоря жене, что мир сошел с ума, если такая девушка, как Хильда, которая с кем только не гуляла, выходит замуж за приличного, хорошо зарабатывающего человека, ведь, по сути, это грех и позор и против воли божьей.

А вот зятя своего старый Хардер любил, и целыми вечерами они болтали друг с другом, а женщины тихонько сидели рядом и шили прнданое.

Старый Хардер рассказывал о торговцах, о том, что Куфальту следовало бы поговорить с Томсоном о сахарном диабете, а у Лоренса полюбоваться кактусами в окне, что выходит на улицу.

Он знакомил его с жизнью города, ибо знал все городские скандалы за последние сто лет, заботливо передаваемые из уст в уста. И потому он мог сказать наверняка, отчего у молодых Левенов ребенок родился слабоумным, ведь у дедушки Левена с матерью жены господина Левена, урожденной Шранц…

Да, Куфальт был прекрасным слушателем всех этих намеков и историй, его мозг жадно впитывал и запоминал их, а Хардер нарадоваться не мог на своего зятя. Нет, хоть Хильда и впрямь этого не заслужила, но уж он-то постарается, чтобы в приданом недостатка не было, хотя…

Но что-то смущало старого Хардера. Что-то было не так с этим старательным молодым человеком. В его старой по-житейски умной голове не укладывалось, почему такой человек, как Куфальт, женится именно на девушке с ребенком, которая и красавицей-то не была. Большая любовь? Так ведь нет, и любви-то особой не было!

Он сидел в сумерках, наблюдая, как маленький и большой Вилли играют друг с другом на ковре, как они переворачиваются, хохочут, дурачатся, играют в лошадку: двое детей, двое неразумных шалящих детей. Вдруг мальчик сказал «папа», и Куфальт откликнулся, не отмахнулся, не поморщился — это было против правил, тут что-то было не так.

Ночью старый Хардер часами ворочался в постели, все думал. Ему хотелось встать, пойти в комнату, в ярости стукнуть кулаком по столу, крикнуть: «Черт возьми, скажите же наконец, что с вами!»

Однако же он этого не делал, а долго лежал, не сомкнув глаз, пока не слышал, как тихо щелкала ручка двери, и оба шли вниз, и хлопала входная дверь. Может, она его действительно отправила домой, а может, нарочно хлопнула дверью, а сама взяла его в маленькую темную комнатку во дворе, где жила с дитем после своего грехопадения. Только ему, старому Хардеру, теперь было все равно, ведь теперь-то она уж будет осторожна, и потом помолвка есть помолвка. Но хуже всего было то, что он был твердо уверен: зять действительно направлялся домой, а не к ней в комнату, и это, по его мнению, было самое ужасное.

Он был прав, она не пускала его к себе в комнату, а если такое случалось, то только для того, чтобы еще раз постоять у детской кроватки, как тогда, в первую ночь, еще раз, держась за руки, взглянуть на ребенка, ее голова покоилась на его плече, картина, похожая на рисованную фотографию, а за окном ночь, и город притих, как притихла жизнь — терпи! Терпи! Сердце тихо бьется, ночь тиха, вздохи, тишина.

— Пойдем, я хочу домой.

— Спокойной ночи, Вилли.

— Спасибо, и тебе спокойной ночи.

Быстрый поцелуй и прогулка домой по пустынным декабрьским улицам, где стекла уличных фонарей дребезжат от ветра. Может, еще три, четыре рюмочки водки за стойкой, чтобы побыстрей, безо всяких мыслей, заснуть.

А на следующее утро снова за объявления, веселая погоня за деньгами, разговоры, уговоры, стояние в лавках, и наконец, снова вечерняя дорога к ней…

Напрасно отец пытался представить себе, о чем они там говорят и чем занимаются в комнате: они не занимались ничем. Как-то раз Хардер спросил дочь, что они так расшумелись, и Хильда объяснила:

— Вилли читал мне стихи.

— Стихи?!! — переспросил Хардер, еще раз удивившись, где это его дочь научилась так бесстыдно и нагло врать.

А Хильда сказала правду, Куфальт действительно декламировал стихи.

Та ветреная ноябрьская ночь с шалашом была далеко в прошлом, о ней нельзя было даже вспомнить, иначе пришлось бы устыдиться. Теперь они сидели рядышком на диване в уютненькой, хорошо натопленной комнате, как настоящие жених и невеста, он рассказывал о своем дне, рассказывал о Фреезе и Крафте, о машинистке Утнемер, гулявшей — сам видел — с новым кавалером. Но вскоре говорить было уже почти не о чем, большую часть он ведь уже успел рассказать своему тестю.

А когда они поговорили о будущей квартире и об обстановке, о двух смежных комнатах с кухней, темы разговоров и вовсе иссякли. Держась за руки, они молча сидели рядом на бархатном диване, он сидел совершенно прямо, уставясь на лампу, а Хильда все склоняла к нему свою голову, желая припасть к его плечу, приласкать его.

Затем он целовал ее раз или два и, успокаивая, говорил: «Да, дорогая. Все идет хорошо, Хильда, я знаю». И думал, о чем бы еще поговорить с ней, а грудь ее была от него так близко, и теперь он мог делать с ней все что хотел, но нет, больше никаких шалостей. Нужно блюсти порядок, нужно зарабатывать деньги, остепениться. Жить честно — ведь ему не хотелось осрамиться перед Хардером, Фреезе и Крафтом. Он облегченно вздохнул, когда она намекнула ему, что все в порядке, ничего не случилось, перед Пасхой они собиралнсь пожениться, а случись что, все принялись бы тыкать пальцами, высчитывать, говорить: «Так вот в чем дело!»

Нет, нет, дело вовсе не в этом!

Она ходила бледная, с темными кругами под глазами, и было ясно: она ничего не понимала.

Однажды у нее вырвалось: «Вилли! Вилли! Почему ты на мне женишься? Только потому, что я тогда больше не пришла? Ты ведь меня совсем не любишь!»

А он успокаивал ее, баюкал в своих объятиях, говоря, что он все делает правильно, и она когда-нибудь все поймет.

А затем они снова сидели молча, лампочка продолжала гореть, и они не знали, о чем говорить. Вот тогда-то он вспомнил о детстве.

Оно вписывалось сюда, в эту по-мещански уютную комнату, в это пристойное поведение до свадьбы. Оно вписывалось в этот кусок его жизни — преступление, суд, тюрьма вычеркивались из биографии, — он снова начинал там, где кончалась нормальная жизнь.

Стихи, да, стихи, но не только они. Иногда они сидели вместе и напевали песню, напевали тихо, чтобы родители не слышали в спальне:

И их лица светлели, ее маленькая ножка в открытой туфельке торопливо отбивала такт, на окнах мирно колыхались белые занавески, а он говорил:

— Теперь дай-ка попробую сам… — и он пел «Беатус илле гомо…» или «Гаудеамус игитур…».

Вернулись годы, проведенные в гимназии, а она во все глаза смотрела на него.

Подошло Рождество, и жених с невестой, как положено, стояли со свечами в руках под елкой, и маленький Вилли играл у их ног игрушечным паровозом, старый Хардер подарил зятю кошелек из телячьей кожи с блестящей монеткой, на которую он три раза плюнул: «Чтобы деньжата у вас не переводились», а фрау Хардер подарила ему кашне.

Хильда не подарила ничего, она лукаво улыбалась, щеки ее рдели, она была очень счастлива, и все выглядело на удивление мирно и складно: и посыпанный сахарной пудрой рождественский пирог, и тушенный в пиве карп, будто на свете не было ни опасностей, ни преступлений, ни нужды, ни тюрем, ни наказаний.

23

И неудивительно, что в эту счастливую пору Куфальт почти не думал о Малютке Эмиле Бруне, честно говоря, он даже избегал его.

Он больше не заглядывал к нему, а когда Брун приходил к Куфальту, того либо не было дома, либо он очень торопился, переодевался и снова исчезал.

Но как-то перед самым Рождеством Брун, сидя в большом обитом плюшем кресле, наблюдал за подобным переодеванием.

Он выглядел меньше ростом и полнее обычного и был чем-то сильно озабочен. «Он из той породы людей, что с горя толстеют», — неожиданно решил Куфальт.

— Правда, что ты гуляешь с Хильдой Хардер?

— Да, Эмиль.

— И ты с ней обручился как положено?

— Да, Эмиль.

— Для блезиру или всерьез?

— Всерьез, Эмиль.

— А малыш?

— Симпатичный малыш, Эмиль, он мне страшно нравится.

— Они знают о тебе?

— Нет, Эмиль.

— Ты им расскажешь?

— Пока не буду, Эмиль.

— Мне ты как-то заливал, что нужно об этом сразу сказать.

— Никогда не знаешь, как получится.

— Значит, все-таки для блезиру!

— Нет, на полном серьезе.

— Почему же ты им тогда не расскажешь?

— Как-нибудь расскажу.

— Когда?

— Скоро.

Куфальт очень тщательно бреется, может быть, поэтому он отвечает так односложно. Но вот он закончил бриться, поправил рубашку, воротничок и галстук, и вот уже он задает вопросы.

— Ты все еще работаешь на фабрике, Эмиль?

— Что?.. — вздрагивая, переспрашивает Брун.

Куфальт смеется.

— О чем ты сейчас думал, Эмиль? Я спросил, работаешь ли ты на фабрике.

— Да, — односложно отвечает Брун и снова погружается в свои мысли. Затем он спрашивает:

— Вилли, а если кто-нибудь расскажет Хардерам, что ты сидел?

— Кто же им расскажет?

— Ну, кто-нибудь, например, вахмистр.

— Да ведь охранники не имеют права ничего рассказывать. Ведь это служебная тайна.

— Или какой-нибудь вор.

— А зачем вору рассказывать? Он ведь ничего не выиграет от этого.

— Может, старый Хардер даст ему на выпивку за то, что он его предостерег?

Куфальт напряженно думает, выпячивает нижнюю губу, разглядывает себя в зеркальце, пробует, гладко ли выбрит подбородок, и думает, думает.

Он долго не отвечает Эмилю Бруну. А когда снова заговаривает, вместо ответа сам спрашивает:

— Ты ходил к старику, Эмиль?

— Да, — сказал Эмиль.

— Ну и?

— Ерунда.

— Почему ерунда? Да или нет?

— Очень дорого.

— Он сказал, да?

— Я ему сказал, что скопил пятьсот марок и хочу их внести.

— А он что сказал?

— Сказал, что попробует.

— Значит, все в порядке.

— Да нет.

— То есть как это не в порядке?

— Потому что нет у меня пятисот марок.

— А сколько ты отложил?

— Нисколько не отложил.

— Зачем же ты тогда говорил, что у тебя они есть?

— Потому что думаю, что они будут, Вилли.

Куфальт медленно надевает пальто, затем смотрит на себя в зеркало, расправляет сзади пиджак, берет шляпу.

— Ну я пошел, Эмиль.

— Я провожу тебя немного, Вилли.

— Хорошо, Эмиль.

Вот они идут, говорят обиняками. Брун очень хочет сказать все, но не знает, с чего начать. А Куфальт ведет себя странно. Ведь знает тюремный закон: пополам или заложу. Знает, что это нормальная сделка.

А Куфальт зол и очень расстроен. Разве он не любил по-настоящему Малютку Бруна? Да, кажется, он его действительно любил и никогда-никогда бы не подумал…

— Знаешь, Вилли, — пытается объяснить Брун, — я уйду с фабрики, этого никому не выдержать, понимаешь?

— Да, да, — произносит Куфальт.

— Иначе что-то случится.

— Да, да, — повторяет Куфальт, погруженный в собственные мысли, — ты наверняка не так поговорил с директором.

— Ты ведь и сам можешь поговорить с ним, Вилли!

— Нет, нет, — со значением произносит Куфальт. — Знаешь, в такие дела я больше соваться не буду, понимаешь, Эмиль?

Он останавливается.

— А теперь я пойду на Лютьенштрассе, Эмиль. На Лютьенштрассе семнадцать живет мой тесть. Да ты ведь знаешь, где его лавка, Эмиль.

Но он все еще стоит и смотрит на тюленью голову Малютки Бруна.

— Кстати, мне на все плевать, Эмиль. Хильда совершеннолетняя, и я, Эмиль… — Куфальт наклоняется и таинственно шепчет Бруну, — я постарался застолбить ее, понял?

Неожиданно ухмыльнувшись, он смотрит на Бруна, громко хохочет и, не оглядываясь, направляется к дому Хардеров. «Иду ко дну, тут уж ничего не поделаешь», — думает он.

24

После Рождества рекламных объявлений поубавилось, и Куфальту снова пришлось заняться подписчиками, чтобы хоть немного заработать. Это было тяжело. Одно объявление без труда давало пять, восемь и даже десять марок комиссионных, а тут ему приходилось за марку двадцать раз тараторить без умолку, и четыре попытки из пяти обычно заканчивались неудачно.

Потому что всех ремесленников, которые были сравнительно неплохими клиентами, он уже обслужил. Теперь ему приходилось ходить по домам, обходить улицу за улицей. Никогда он не знал наперед, что за люди живут за дверью, в которую он звонил, что ему сказать, чтоб понравиться им. Бывало, выйдет какая-нибудь недоверчивая женщина, на которую самое приятное обхождение не действует, и, не снимая цепочки, не слушая его, просто хлопнет дверью: «Нам ничего не нужно».

Но случалось и так, что совершенно неожиданно у жены какого-нибудь рабочего-коммуниста ему везло, и он уговаривал ее подписаться. А когда вечером возвращался в редакцию «Вестника», то оказывалось, что там уже побывал муж и со скандалом вытребовал деньги назад: они-де читают социалистическую газету, а не буржуйское дерьмо. Попадись ему этот пройдоха, он ему все кости переломает. Ишь, сволочь, ходит, глупых баб облапошивает!

А Крафт мягко выговаривал, что, дескать, не нужно бы Куфальту так наседать, на что Куфальт раздраженно отвечал: не думает ли господин Крафт, что люди прыгают от радости, если им разрешают читать «Вестник»?..

Но вот наступили последние декабрьские деньки, и опять появились объявления. К Новому году Куфальт набрал две с половиной страницы. Но ему пришлось попотеть и ко всему прочему обегать еще и магазины игрушек с их пиротехникой и посудные лавки с их новогодними подарочными тарелками. К этому добавились еще и сердечные поздравления дорогих покупателей с новогодним праздником.

С кислой улыбкой Крафт снова выплатил Куфальту деньги — двести пятьдесят марок, не преминув заметить: «Как попало, так и пропало».

Но Куфальту на это было ровным счетом наплевать. Во-первых, скоро начнутся распродажи, а во-вторых, у него теперь была настоящая сберкнижка, и на сберкнижке числилось, несмотря на все подарки, больше тысячи марок. Нет, не пропало!

И вот Куфальт, вымытый с ног до головы, аккуратно одетый, с чистыми ногтями, в праздничном настроении пришел к Хардерам, выпил несколько рюмок разбавленного пунша и с удовольствием услышал, как фрау Хардер в полдесятого сказала:

— Ну, Ойген, нам, пожалуй, пора, мы не будем дожидаться звона колоколов.

Старик пробурчал что-то, добавив:

— А вы, детки, пошли бы погулять. Что вы все сидите да сидите дома. На следующий год вы поженитесь и, как знать, выберетесь ли еще когда-нибудь на люди!

При этом он еще раз окинул взглядом фигуру дочери.

Хильда исчезла, а потом появилась в восхитительном светлом в неяркий цветочек платье, на шее у нее была красивая витая цепочка из золота…

«А ведь и впрямь симпатичная», — Хардер очень удивился. Румянец на ее щеках заалел еще пуще, и от избытка чувств она чмокнула отца и мать, сказав:

— Пока, просыпайтесь в Новом году!

И молодые двинулись в путь. Старики из окна смотрели им вслед.

Шел легкий снег, многие витрины на главной улице были освещены. Вначале они немного прогулялись, Хильде понравились одни занавески, а ему другие. Наконец, обоим понравились еще одни. Они разглядывали мебель, и он вспомнил, что на Хельмштедтерштрассе выставлена прекрасная спальня, которую он давно уже хотел ей показать.

И они направились туда, шли долго, а когда пришли, то увидели, что столярных дел мастер Шнеевайс не стал освещать свою витрину.

Они очутились неподалеку от Рендсбургского трактира, и Хильда попросила Вилли на секунду зайти туда. Вероятно, ей хотелось похвалиться женихом перед своими бывшими приятельницами.

— А ведь мы там познакомились, и я тебя сразу приметила. Только виду не подала, когда ты на меня уставился. Ты помнишь, как шел за мной и Врункой до самого туалета? Врунка мне сразу сказала: «Этот знает что к чему». Пошли. Пусть там и не очень хорошо, мы только на секундочку заглянем.

Но он наотрез отказался: наверняка к ним будут приставать. Ему было не все равно, что в его присутствии ее будут называть девой с ребенком, а может, и его попрекнут тюрьмой, и наверняка там будет Малютка Эмиль Брун…

— Ни в коем случае, нет, и все!

И он предложил зайти в маленький подвальчик у рынка, в кафе «Центр», оно давно привлекало его своим обшарпанным сомнительным видом, но до сих пор по странной случайности он еще ни разу не заглянул туда. Однако стоило ему сказать об этом Хильде, как она решительно отвергла этот кабачок.

— Нет, ни за что! Нет, и все.

— Но почему? Я же только хотел заглянуть туда.

— Я туда не пойду!

— Тогда скажи, почему!

— В такое заведение — чего только о нем не говорят!

— Ты хоть раз в нем была?

— Я? Нет, нет, и не собираюсь. Даже с тобой не пойду.

Они продолжали стоять на углу у мастерской столярных дел мастера Шнеевайса, было темно и ветрено, они мерзли.

Мимо прошел мужчина. Заметив, что они спорят, он крикнул:

— Ну, что, киска, не хочет? Дать ему разок по рогам?

— Пошли, — торопливо произнес Куфальт и потащил ее за собой.

Гуляка выругался им вслед

Взяв друг друга под руки, они торопливо зашагали к центру.

— Хотел бы я знать, — задумчиво произнес Куфальт, — почему ты не хочешь зайти в кафе «Центр»?

— Потому что приличные девушки в эти кафе не ходят.

— Вот как? А на танцульки в Рендсбургский трактир такие девушки ходят?

Она вырвалась у него из рук, в отчаянии крикнула, потому что и впрямь была в отчаянии:

— О, Вилли, Вилли, зачем ты все время мучаешь меня?

— Мучаю? — озадаченно произнес он. — Все время мучаю?!.. Только потому, что хочу пойти с тобой в кафе?

Она на секунду взглянула на него, ее лицо дергалось, губы шевелились, как будто она хотела что-то сказать. Но она только взяла его за руку и тихо попросила:

— Пойдем, проводи меня домой.

— Зачем сейчас идти домой! — озадаченно воскликнул он. — Если тебе не хочется идти в кафе «Центр», тогда пойдем еще куда-нибудь. Кафе «Берлин» тебе подойдет?

Она не ответила, и тут он заметил, что она тихо плачет.

— Ну что ты, Хильда, — произнес он, оглядываясь по сторонам, — ну что ты.

— Сейчас все пройдет, — поперхнувшись, сказала она. — Пойдем, встанем на секунду у витрины.

— Почему ты плачешь? Почему я мучаю тебя? Скажи, Хильдочка, я ведь ничего не понимаю.

— Ничего, ничего, — произнесла она, снова улыбаясь. — Я только чуть-чуть накрашусь и прочищу нос…

— Но все-таки мне хотелось бы… — упрямо начал он.

— Пожалуйста, не надо, — попросила она. — Сегодня мы будем веселиться.

Они так и сделали. В кафе «Берлин» выступал прекрасный саксонский комик, который так здорово шпарил по-саксонски, что его можно было даже понять, он постоянно смешил их, а еще выступала танцовщица с выбритыми подмышками и напудренной грудью, и какая-то пожилая дама пела ужасно неприличные куплеты…

Они сидели в самой сутолоке, кругом смеялись, кричали, пили, веселились. Летели конфетти, серпантиновые ленты обвивали их, и они сидели не двигаясь, чтобы не порвать их. Затем музыканты сыграли туш, и наступила полночь. Они торжественно подали друг другу руки.

— Счастливого Нового года, Хильда, за нас обоих!

— И тебе тоже, мой Вилли! Тебе тоже! Ах, мой Вилли!

Они выпили еще по стаканчику грога, и щеки Хильды заалели. Она разговорилась, болтала, сплетничала, что натворила та, и какая репутация у этой, и что воображает из себя такая-то…

— Но я никому не завидую. Ведь у меня есть мой славный Вилли. А теперь добавился еще один славный Вилли — два славных Вилли…

Она громко захохотала. И хотя ее болтовня и смех потонули в общем шуме и никто даже головы не повернул в сторону стены, у которой они сидели, Куфальту стало немного не по себе. Фраза о двух славных Вилли тоже звучала двусмысленно, и смех у нее был неприятным…

— Вставай, Хильда, пойдем.

— Но ведь ты завтра можешь выспаться!

— Пойдем куда-нибудь еще, где можно потанцевать.

— Прекрасно, — сказала она. Она засмеялась. — В Рендсбургский трактир. — Ее глаза храбро засверкали. — Наверное, у тебя там есть другая невеста, и ты не хочешь показать ее мне?

Он зло спросил:

— А кто у тебя в кафе «Центр»?

На мгновение она смутилась, а затем прыснула.

— Ревнуешь, бедняжка Вилли? Нет, ты не должен меня ревновать, я буду хранить тебе верность и не позволю соблазнить себя…

Она пропела это на мелодию популярного шлягера.

Стоявшие вокруг одобрительно засмеялись.

— Девчонка что надо.

— Пойдем, Хильда, — попросил он. А сам подумал: «А все-таки мне она позволила соблазнить себя, а раз позволила мне, то позволит и другому…»

Глубокая печаль охватила его. «Какой тогда смысл во всем этом? — подумал он. — У меня ведь нет с ней ничего общего, она даже мне не очень нравится. Зачем тогда все это? Неужели и правда все из-за того, что она тогда больше не появилась и мне ее стало немного жаль? Только тело, только тело, с любой другой было бы еще проще, а мне даже и тело не нужно… Если бы можно было уйти, расстаться, исчезнуть… Это плохо кончится… если бы можно было начать все сначала!..»

— О чем ты думаешь? — спросила она.

— Ни о чем серьезном, — ответил он.

Но они так и не танцевали, а зашли в какой-то маленький винный ресторанчик и заказали бутылку сладкого вина. Хильда, которая до этого была то грустной и раздраженной, то озорной, веселой и болтливой, выпив вина, выглядела просто усталой, смертельно усталой, глаза у нее закрывались…

— Пожалуйста, проводи меня домой, Вилли, пожалуйста!

Она стояла у двери дома и, опершись о его руку, чуточку шаталась от сонливой усталости.

— Поцелуй меня еще разок, Вилли. О, как я устала!

— И я тоже, — сказал он.

Казалось, она себя немного взбадривает.

— Ты сейчас пойдешь домой, ты никуда больше не пойдешь, правда?

— А куда мне идти в четыре утра, тут же лягу спать.

— Правда?

— Как пить дать, — сказал он и попытался рассмеяться.

— Дай мне честное слово.

— Ну конечно, даю тебе честное слово. Я сразу пойду домой.

Она помолчала чем-то недовольная, раздумывала.

— Ну, Хильдочка, — сказал он, протягивая ей руку.

— Она крепко обняла его.

— Но, Вилли, дорогой мой, любимый Вилли… — она поцеловала его и прошептала, — пойдем со мной, любимый мой Вилли, родители никогда не заходят в мою комнату…

— Нет, нет, — испуганно произнес он.

— Но почему нет? Я так тебя хочу, Вилли, я не выдержу! Чем я тебе не нравлюсь? До Пасхи я не выдержу.

— Подумай о малыше, Хильда. Ведь так нельзя.

— А малыш никогда не просыпается раньше восьми. Уж я-то знаю. Пойдем, один раз, только раз, Вилли.

— Нет, — устоял он. — Я не хочу. Если что потом случится, все будут сплетничать.

— Но ведь и так сплетничают. Разве нам не все равно.

— Нет, я не буду. Будь благоразумна, Хильда. Подумай, до Пасхи всего несколько недель!

Он обнимал ее, утешал (и знал, что каждое сказанное им слово — ложь. Что-то непременно должно случиться. Но что именно, он не знал).

— Подумай только, как нам будет хорошо, совершенно одни в своей квартире, только мы с тобой, светлая приятная комната. И я уверен, что вместо пуховых перин куплю голубые стеганые одеяла из шелка. Вот тогда мы над всеми посмеемся, и никто слова худого не скажет о нас, и это будет гораздо лучше, чем если тайком, и твоих родителей мне не нужно будет стыдиться. Сейчас я ведь могу смотреть им прямо в глаза…

— Но ведь ты… — не понимая, испуганно воскликнула она, — ведь один раз, Вилли, ты уже…

Они смотрели друг на друга.

— Вот что, я иду домой, — сердито сказал он. — Кажется, ты выпила лишку, спокойной ночи.

Он не стал дожидаться, пока она пожелает ему «доброй ночи», не стал ждать, пока она пройдет через дворик.

И хотя он не обернулся, когда уходил, у него в памяти запечатлелась совершенно точная картина, как она стояла, глядя ему Вслед. И взгляд ее выражал страх.

25

Чем кончилась ночь, Куфальт помнил весьма смутно, начиная с того момента, когда он скатился вниз по лестнице, очутившись в кафе «Центр», и до того самого момента, когда он рука об руку с господином главным редактором Фреезе стоял на пустом фабричном дворе и как завороженный смотрел на серую маслянистую, медленно текущую воду, а Фреезе таинственно шептал:

— Трена берет начало у Рутендорфа, ниже Гальгенберга, тридцать шесть кожевенных фабрик и дубильных цехов нашего родного города сливают в нее сточные воды. Она известна как рассадник возбудителя сибирской язвы… Трена…

Ночь призраков. Странно было уже то, как он ввалился в зал, самый обыкновенный зал, без следов порока и извращений, как огляделся и в клубах густого сигарного дыма ничего не мог увидеть. Неожиданно чей-то голос в углу крикнул:

— Эй, Куфальт! Женишок Куфальт!

Он пошел на голос и обнаружил сначала Фреезе, затем Дитриха. Они сидели рядышком в углу и пили грог. Малиново-красный Фреезе с остатками волос, клоками свисавшими на его безобразное лицо, и бледно-желтый Дитрих с угасшими глупыми мышиными глазками.

— Садись, Куфальт, — произнес Фреезе. — Это Дитрих, которого я из-за тебя прогнал.

— Очень приятно, — пробормотал Дитрих, слегка поклонившись.

— Пьяный! — произнес Фреезе. — Присядь, Куфальт. Пьяный, как сапожник. А где твоя невеста?

— Хочу невесту, — пробормотал Дитрих.

— Заткнись! — выругал его Фреезе. — Давай без намеков. Нам здесь никаких намеков не надо. Выпьешь с нами?

— Кружку пива, — ответил Куфальт.

— Минна, пива и тройной коньяк для гостя. Минна, это жених, настоящий жених, взгляни на него.

Куфальт зло посмотрел на толстую бабу с грубым, вульгарным красным лицом, подавшую ему напитки.

— Вот как, так вы и есть молодой человек, обручившийся с Хильдой Хардер? Я слышала, да-да, здесь всякого наслушаешься…

— Убирайся! — приказал Фреезе, и она послушно направилась к стойке буфета.

— Находка эта Минна, верно? — спросил Фреезе, все время следивший за Куфальтом. — Не нравится? Все они такими становятся, внешне или внутренне или и внешне и внутренне, с жиром, без жира, все они такими становятся, бабье.

— Ик-ик, — вырвалось у Дитриха.

— Заткнись! — проревел Фреезе. — Беру тебя на работу, немедленно беру тебя на работу с авансом в пять марок и тут же выгоню!

Фреезе порылся в карманах, ища деньги. Ничего не нашел.

— Дай-ка двадцать марок, которые ты мне должен, Куфальт.

Куфальт смотрит на Дитриха, тот подмигивает ему.

— Ну скорей, приятель, мы выпьем еще.

— Не давайте ему их, — с трудом выдавил из себя Дитрих. — Я сказал, мы работаем вместе, работаем вместе.

Фреезе громко расхохотался. От смеха все его тело подпрыгивало.

— Работать вместе, вот это да! Два жеребца в одном стойле, верно?

Он хохотал, зажмурив глаза, и его дряблые жирные щеки так и тряслись от смеха.

Куфальт со страхом смотрел на него, внутри у Куфальта все дрожало, рука его потянулась к пивной кружке.

— Значит, ты берешь нас обоих? — спросил Дитрих, заговоривший вдруг правильно. — Мы сможем оба работать в твоем стойле, в обанкротившемся «Вестнике»?

Голос Дитриха звучал строго и зло.

Фреезе перестал хохотать и уставился на Дитриха.

— Тебе ведь наверняка понадобятся два человека для рекламы, — утверждал Дитрих.

У Куфальта в голове все перепуталось. «Перепил, — подумал он. — О чем они, собственно, болтают? О том, что говорят, или не о том, что говорят».

Он снова прислушался к разговору.

— В тысяча восемьсот сорок восьмом году, — торжественно произнес Фреезе, — господин ван дер Смиссен был бургомистром нашего города. Господин ван дер Смиссен был настоящим аристократом, человеком прямым, как струна, честным до мозга костей… Уличная толпа собралась возле его дома и бросала в окна дома господина ван дер Смиссена нечистоты и грязь. Городской полиции удалось вскоре рассеять толпу. Господин бургомистр, которого в тот день не было дома, вернулся из поездки поздним вечером. В сопровождении полицейского он прошелся по разоренным комнатам…

В столовой на стене висел огромный портрет его рано почившей супруги, урожденной баронессы фон Путхаммер. И надо же было случиться, чтобы к белоснежной груди этой прекрасной женщины прилип отвратительный, вонючий кусок дерьма…

Полицейский, некий Вильмс, позднее показал, что господин бургомистр минут пять неподвижно, с застывшим лицом, стоял перед оскверненным портретом. Потом подошел к шкафу, вытащил бутылку вина и красивую хрустальную рюмку и, поставив все это перед ним, Вильмсом, настрого приказал ему скоротать время за бутылкой. А он, господин ван дер Смиссен, отыщет все необходимое для уборки. После чего бургомистр твердой походкой вышел из столовой…

На следующее утро его, перепачканного нечистотами, вытащили из Трены, которая текла рядом с садом бургомистра.

Голова Дитриха давно свесилась на грудь, он храпел. Сигара, торчавшая в уголке рта, погасла, успев, правда, прожечь на рубашке дыру.

Фреезе говорил неестественным монотонным голосом экскурсовода. А когда кончил, совсем по-другому воскликнул:

— Твое здоровье, Куфальт… Нам туда еще рановато!

— Зачем вы мне все это рассказываете? — раздраженно спросил Куфальт. Он проклинал себя за то, что зашел сюда, за то, что не смог вовремя уйти, за то, что продолжал пить, и за то, что вообще разговаривал с Фреезе.

— Это, — ответил тот, — странички летописи нашего города, над которой я работаю вот уже сорок лет. Ее мы озаглавим «Жертвы Трены».

— Но меня вы в ней не найдете, мерзавец, вот вы кто, — с неожиданной злостью крикнул Куфальт. — Вы думаете, я не понял, куда вы гнете? Только я этого не сделаю, и уж тем более не сделаю, чтобы вас порадовать, даже если вы будете лить грязь на мою невесту.

Сам испугавшись своих слов, он замолчал. И Фреезе зря приложил палец к губам, намекая на Дитриха. Ибо неожиданно перед мысленным взором Куфальта предстал великолепный дом бургомистра с большими окнами и липами вокруг, мимо которого он часто спешил. Ему почудилось, будто он видит выбитые стекла, осколки которых звездочками летели в траву, темную столовую, освещенную единственной свечой, и длинную узкую руку в набухших синих венах и желтых старческих пятнышках, поднимающую подсвечник с горящей свечой. Из темноты стены, улыбаясь, проступает лицо молодой красавицы, ее лебединая белая шея, ослепительные плечи, и вот, вот…

— Вы видите?.. — кричит Фреезе. — Видите?..

И рядом другое лицо. «Пойдем, пойдем со мной, один раз, только раз», — просят, умоляют эти губы.

Все рухнуло, пропало, пошло прахом. Все зря. Растаяло, исчезло, кануло…

Нет больше руки, держащей подсвечник, вокруг кромешная тьма, но постепенно тьма рассеивается…

— Вздремнули? — спрашивает Фреезе. — Вы кричали во сне. А вот он крепко заснул.

И он показывает на Дитриха.

— Я пойду, — произносит Куфальт, шатаясь от усталости.

— Подожди, я с тобой, — отвечает Фреезе. — Так ты никогда до дома не дойдешь.

Он с сомнением глянул на сонного Дитриха.

— Скажу Минне, пусть уложит его с собой в постель, — пробормотал он.

Вдруг он ухмыльнулся.

— Подожди секунду, Куфальт, сейчас увидишь, что я сделаю.

Куфальт хотел уйти. Он ухватился за спинку стула. Нащупав другой рукой соседний столик, не дотянулся до него, попробовал еще раз.

И тут появился Фреезе с куском картона в руке, в который была продета веревка. Он с хитрецой, ободряюще подмигнул Куфальту, словно предвкушая веселую шутку, и подошел к Дитриху.

Посадил его прямо.

— Сиди как положено, пьяная свинья, — крикнул он. — Прямо сиди!

Дитрих открыл глаза, и тут же они у него снова закрылись, он промычал что-то и снова заснул. А Фреезе уже повесил на шею ему табличку.

— Вот, читать ты еще не разучился?

Печатными буквами углем на ней намалевано было слово «Соблазнитель»…

Сначала все почернело в глазах у Куфальта, потом поплыли красные круги. Ему показалось, будто его рука сама схватила пивную кружку и размахнулась ею… он еще отчетливо слышал, как взвизгнула толстая Минна: «Осторожно, Фреезе, сейчас бросит…» Слышал ехидное хихиканье Фреезе.

А потом раздалось: «Буль, буль, буль, буль!»

Рука об руку с Фреезе он стоял на берегу Трены, в сером тумане брезжило утро, у сваи фабричного двора булькала серая маслянистая вода, он слышал, как Фреезе сказал:

— Трена берет свое начало у Рутендорфа, ниже Гальгенберга, в нее сливают сточные воды тридцать кожевенных фабрик и дубильных цехов нашего родного города. Она известна как рассадник возбудителя сибирской язвы… Трена…

Но когда после обеда он проснулся, от всего этого у него осталось только смутное, призрачное воспоминание.

Ему все приснилось, наверняка ему все только приснилось, но все равно Новый год начался таким нехорошим сном.