ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Онлайн чтение книги Отрубленная голова A Severed Head
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Я закрыл за собой дверь.

— Антонии все известно, — сообщил я Джорджи. — Откуда она узнала?

Вырвавшись от Палмера и Антонии, я направился прямо в «Ковент-Гарден». Однако сразу заходить к Джорджи не стал. Двадцать минут я просидел в кафе и постарался собраться с мыслями. Меня трясло, и думать о чем-либо было очень трудно. Среди прочих ощущений — и это казалось странным — преобладало чувство вины, оглушительной, испепеляющей вины. Я не мог бы дать разумный ответ на вопрос, почему раскрытие тайны Антонией и Палмером заставило меня считать себя кругом виноватым, хотя сама связь с Джорджи у меня никогда этого чувства не вызывала. Меня также томила смутная тревога в связи с тем, что сейчас их власть надо мной возросла, а ведь они уже установили по отношению ко мне своего рода моральную диктатуру. Мне пришло в голову, что этого они и добивались. Припомнив сцену объяснения, я понял, что хотя Антония действительно расстроилась и ей было больно, но в то же время встреча со мной ее заметно возбудила. Я стал для нее такой легкой добычей, таким беззащитным существом, что желание вновь опекать и любить меня вызвало у нее что-то вроде сексуального трепета.

Я принялся размышлять о Джорджи, но и тут дело обстояло не лучше. Завеса вины прочно отделила меня от нее. Тайное стало явным, и этот удар искалечил, а может быть, и убил мою любовь к ней. Я полагал, что когда мы откроем нашу любовь миру, она сделается крепче и чище. Так оно и было бы, скажи я о ней в нужное время и должным образом, с достойным и спокойным видом. Но Палмер и Антония спутали мне все карты. Они вели себя так, словно я совершил преступление. Одновременно они подчеркивали свою доброту и любовались ею. После этого моя любовь к Джорджи стала казаться мне чуть ли не непристойной. И мне вдруг пришло в голову, не входило ли и это в их планы. Случилось как раз то, чего я не хотел. Прав оказался я, а не Джорджи. В ответ на их осуждение из глубин моего «я» забил настоящий фонтан чувства вины. Он вымазал дурно пахнущим дегтем мою любовь к Джорджи, казавшуюся такой простой и чистой. Но я знал, что по отношению к ней это глубоко несправедливо, и говорил себе, что мое настроение изменится.

Я продолжал задавать себе вопрос, откуда это стало известно, и мне пришла в голову фантастическая мысль, что нас выдала сама Джорджи. Однако немного погодя я отказался от этой мысли. Не могла она быть такой вероломной и не могла совершить поступок столь театральный. Правда могла обнаружиться сотнями различных способов. После признаний Антонии я сам стал неосторожен. Наверное, где-нибудь отыскалось какое-то письмо. Я допил свой напиток и поднялся по лестнице к Джорджи. По крайней мере, это напоминало возвращение домой.

— Ответь прямо и без утайки, как она об этом узнала? — спросил я. — Тебе это известно? — Я поймал себя на том, что, встретившись с Джорджи, заговорил с ней холодно и чуть ли не злобно. Свою злобу на себя самого я скрывал глубоко внутри.

Джорджи была в старой юбке и бесформенном, растянутом свитере. Судя по ее виду, она не спала всю ночь. Она хмуро взглянула на меня, почесала нос, а затем расчистила заваленный вещами стол, сдвинув книги и бумаги в пыльную кучу. В комнате было одновременно и холодно и душно. Она присела на стол и проговорила:

— Я полагаю, ей сообщила об этом Гонория Кляйн.

Ее слова прозвучали настолько неожиданно, что я молча уставился на нее, а потом повалился в кресло, будто меня сбили с ног.

— А как могла узнать об этом Гонория Кляйн?

— Я сама ей сказала. — Джорджи сидела с угрюмым видом, бледная и исполненная чувства собственного достоинства, поджав под себя ногу в черном чулке. Она расправила юбку и невозмутимо встретила мой взгляд.

— Понимаю, — отозвался я. Кровь бросилась мне в голову, дыхание перехватило от гнева и недоумения. Через минуту я пришел в себя и проговорил: — Как ты можешь себе представить, я до сих пор не в силах опомниться. Будь добра, объясни, как это случилось.

— После того как ты вытолкнул меня в сад, я не пошла домой, — начала Джорджи. — Слишком уж рассердилась. Потом могу рассказать тебе об этом поподробнее. Я отправилась в университетскую библиотеку, пыталась читать, но ничего не получилось. Я выпила кофе и вернулась домой. На душе у меня кошки скребли. Я позвонила тебе, но никто не взял трубку.

— В это время я искал тебя повсюду, — пояснил я.

— И только я положила трубку, — продолжала Джорджи, — как раздался звонок в дверь. Я решила, что это ты. Но это оказалась Гонория Кляйн. Я пригласила ее войти, предложила выпить, и мы немного поговорили. Затем она внезапно спросила о тебе.

— Боже правый! — вырвалось у меня. — Прямо так, ни с того ни с сего?

— Да, — произнесла она, — и я ей рассказала.

— Обо всем?

— Обо всем.

— Почему?

— Потому что была не в состоянии ей солгать, — заявила Джорджи. Она выпрямила ногу и, помассировав лодыжку, соскользнула со стола, доковыляла до буфета и достала бутылку джина. Похоже, чистых бокалов у нее не было. Казалось, она без сил.

— Ты сумасшедшая, — сказал я. — Более того, ты предательница и дрянь. Ты дала этой женщине себя запугать.

— Мне надоела проклятая ложь, — сказала Джорджи. — И я ужасно рассердилась на тебя за то, что случилось днем. Лучше бы ты разрешил мне остаться и познакомил с Антонией. Мне было противно это перешептывание и то, как ты выпихнул меня через заднюю дверь, будто тебя застукали целующимся с горничной. Мне было противно до ужаса, Мартин.

Ее голос дрожал и срывался от волнения. Она сняла с каминной полки два немытых бокала.

— Это была не Антония, а Гонория Кляйн, — просветил я ее.

— Вот оно что, — медленно сказала Джорджи. Она пролила на стол немного джина и принялась вытирать его бумажной салфеткой. — Теперь мне ясно, как она об этом узнала. А я-то ломала голову! Я оставила две книги с моими надписями на столике в холле.

— Но почему она сразу догадалась, в чем дело? — спросил я. — Почему не поленилась отправиться к тебе и заставила тебя выложить все начистоту?

— Тут любой бы догадался, — ответила Джорджи. — Может быть, подслушала, как мы шептались. Но зачем она вывела меня на чистую воду — выше моего понимания.

— Так ты ее об этом не просила? Джорджи рассмеялась сухим, недовольным смешком.

— Конечно, нет… Я говорила тебе, у нее сильные средства воздействия. После того как я ей призналась и мы с ней сидели в молчаливом единении, не поднимая трубку на твои звонки, я была как выжатый лимон. Но все равно, это такое облегчение, — неторопливо добавила она.

— И тебе не пришло в голову попросить ее держать язык за зубами? Впрочем, ты бы и не смогла.

— Ты прав, — согласилась Джорджи. — Если ты можешь представить себе меня на коленях перед ней, умоляющую ее никому ничего не рассказывать, то выходит, ты знаешь меня лучше, чем я сама!

— Я тебя просто не понимаю! — не выдержал я. — Тебе известно, как мне важно, чтобы никто не знал о нашей связи, особенно сейчас. Мне невыносимо, что Антонии все стало известно. Невыносимо то, каким образом ей это стало известно. Ты даже не представляешь себе, каково мне сейчас. Я мучаюсь. А ты выбалтываешь все посторонней женщине только потому, что она тебя консультировала в колледже!

— А в самом деле, ты не понимаешь меня, — запинаясь, сказала Джорджи, и у нее задрожал голос. — И никогда особенно не пытался понять. Я мирилась с тем, что следовало хранить наши отношения в тайне, но мне это было отвратительно. Я постоянно страдала, каждый день, будь он проклят. Но ради тебя я переносила эти страдания и даже радовалась, потому что любила тебя. И никогда не говорила тебе о них. Но вот необходимость в тайне отпала, а ты продолжал ее хранить, и я почувствовала, что ты меня стыдишься. И в нашу связь проник какой-то яд. Нет, я не имею в виду, что ты должен был немедленно на мне жениться — с какой стати? Но зачем так старательно прятать меня от людей? И ты был обязан рассказать обо мне Антонии. Мне начало казаться, что я не существую. О, я люблю тебя, очень тебя люблю. Несмотря на то, что хотела бы тебя разлюбить. Но все равно чувствую себя отравленной. Я никогда бы не решилась все рассказать по собственному почину. Но вот ко мне явилась Гонория Кляйн, и это было словно перст Божий. Я не могла ей лгать, я бы просто умерла!

Теперь Джорджи плакала. Она налила джин, стукнув бутылкой о край бокала, потом добавила к нему воды. Я поднялся, и она протянула мне бокал. Мой гнев сменился печалью и глубокой подавленностью.

— Боже мой, дорогая, — вздохнул я, — ты сама не знаешь, что натворила. Но ничего. Во всем виноват я один. Не следовало ставить тебя в такое положение.

— Ты говоришь, что не любишь меня и никогда не любил, — сказала Джорджи, и слезы потоком хлынули у нее из глаз.

— О Господи! — воскликнул я, отставил бокал в сторону и подошел к ней. Когда я обнял ее, она застыла, положив руки на стол. Слезы капали на ее голубой свитер.

— Ты прекрасно знаешь, что я тебя люблю, маленькая дурочка, — произнес я. — А теперь постарайся быть умницей и помоги мне. Прости, что не могу высказаться ясно. Но то, что эта парочка узнала, ужасно для меня. Они и раньше пожирали меня, а теперь, если захотят, проглотят без остатка. Я не могу рассчитывать, что ты все поймешь. Для этого нужно быть на моем месте. Но ты должна помочь мне, Джорджи.

Я долго тряс ее, пока она не взяла меня за руку. Вытерев глаза бумажной салфеткой, она налила еще немного джину, пригубила его и отдала мне бокал.

Привычный ритуал успокоил нас. Я ощутил ее тепло. Она склонила голову мне на плечо. По крайней мере, наши тела хорошо знали друг друга.

— Почему для тебя так страшно то, каким образом ей все стало известно? — поинтересовалась Джорджи. — Знаешь, я хочу это понять.

— Потому что подобное вмешательство разрушает близость и любовь. Неужели тебе не ясно? Похоже, будто кто-то посторонний начинает тебя опекать. Кстати, Антония до смерти хочет с тобой встретиться.

— В самом деле? — удивилась Джорджи, отодвинувшись от меня и смахивая слезы со свитера. — Что же, отлично. И я до смерти хочу с ней встретиться.

— Не делай глупостей, дорогая, — предостерег ее я. — Тебе надо остаться в стороне.

— Когда ты привез меня на Херефорд-сквер, — заявила Джорджи, — то словно провел сквозь зеркало. Пути назад больше нет. Вокруг меня было полно всего такого, о чем я сейчас боюсь думать.

— Но я не собираюсь знакомить тебя с Антонией. Запомни, Джорджи.

emty

— Антония, это Джорджи Хандз. Джорджи, это моя жена.

Я нашел в себе смелость произнести немыслимые прежде слова. Говорил не запинаясь и нормально дыша. Никто не упал в обморок.

Разговор состоялся в гостиной Палмера. Алые бархатные занавеси теперь были опущены, а на темных обоях с махровыми черными розами играли языки пламени от камина. Вся эта обстановка окружала нас, будто дремучий лес. Затемненные лампы на отдаленных столиках отбрасывали узкие полосы света на коллекцию хрусталя Палмера, от которой исходили таинственные, но заметные лучи. Антония стояла на толстом черном ковре около камина. Рядом с ней на низком мозаичном столике находился поднос с напитками и три бокала. Мы предупредили Антонию по телефону, и она успела подготовиться.

Антония с большим, чем обычно, вниманием отнеслась к своей внешности и надела темно-зеленое платье из легкой итальянской шерсти, которое я когда-то купил ей в Риме. На ней не было никаких украшений, и она собрала свои длинные золотистые волосы в привычный узел. Она стояла перед нами, высокая, пышная, выдвинув бедро и выгнув руку у запястья. Элегантная, встревоженная, усталая, уже немолодая женщина. В эту минуту, наверное потому, что она так волновалась, она показалась мне бесконечно близкой и дорогой.

В сравнении с ней Джорджи в своей поношенной коричневой юбке, голубом свитере и черных чулках выглядела как девочка. Она с намеренной осторожностью решила не переодеваться и обойтись без косметики. Ее волосы были заплетены в косы и небрежно закручены на голове. По-моему, она даже немножко переусердствовала. Бледность подчеркивала изящество ее облика. Она слегка поклонилась Антонии, которая встрепенулась, не зная, следует ли ей протянуть руку. Обе женщины часто и прерывисто дышали.

— Вы не хотите выпить? — предложила Антония. Она нервничала, и ее голос прозвучал глухо и низко. — Садитесь, пожалуйста. — Она налила нам хереса.

— Нет, благодарю вас, — отказалась Джорджи.

— Не валяй дурака, — шепнул я ей.

Никто не садился. Антония наполнила бокалы и поглядела на Джорджи грустным, понимающим взглядом. В ее больших карих глазах застыла боль. Ей очень хотелось нам угодить.

— Не сердитесь на меня, — проговорила она напряженным тихим голосом.

Джорджи покачала головой и показала жестом, что пропустила замечание Антонии мимо ушей как неуместное и ничего не значащее.

— Хорошо, я выпью, Антония, — сказал я. Я опасался скандала, но боль оттого, что я вижу их вместе, была еще сильнее.

Она подала мне бокал и поставила два других на дальний угол столика, разделявшего нас. Я занял место посередине, напротив камина.

— Можно мне называть вас Джорджи? — спросила Антония. — Я чувствую себя так, словно знаю вас целую вечность.

— Конечно, — откликнулась Джорджи. — Если хотите.

— А вы будете звать меня Антонией?

— Не знаю, — ответила Джорджи. — Простите, но, пожалуй, не смогу. Но это неважно.

— Это важно для меня, — возразила Антония.

— Прекрати! — остановил ее я. Мне был невыносим ее нежный, настойчивый тон.

— Мартин, прошу тебя… — сказала Антония. Продолжая смотреть на Джорджи, она положила руку на мой рукав. Я ощутил ее дрожь, и меня пронизала жалость к ней.

— Понимаете… — начала Джорджи. Крылья ее носа сузились. — Я хотела вас увидеть, потому что и вы хотели встретиться со мной. Думаю, это было правильно. Надо серьезно относиться к своим поступкам. Но сомневаюсь, удастся ли нам поговорить.

— Не обижайтесь на меня, Джорджи, — произнесла Антония. Она устремила на Джорджи умоляющий взгляд. Я прямо-таки ощущал, как ее настойчивость действует на девушку. Это было почти осязаемо, как теплое дуновение из вентилятора.

— Да как я могу? — удивилась Джорджи. — Скорее, это вы должны на меня обижаться.

Я осторожно вытащил руку из-под руки Антонии.

— Вы не должны чувствовать себя виноватой! — воскликнула Антония.

— Вы меня неправильно поняли, — отозвалась Джорджи. — Я просто ответила на ваше замечание. Ничего другого я не подразумевала. Я не чувствую себя виноватой. Понимаю, что могла вас больно задеть. Но это совсем другое.

Я видел, что Джорджи в каком-то оцепенении. Он напоминала марионетку. Она была жестка, как кусок дерева, и беспокоилась лишь о том, чтобы говорить сдержанно, точно, искренне и не проявлять никаких эмоций. Если Антония излучала мягкость и приветливость, то Джорджи оставалась замкнутой и холодной.

— Не будьте такой резкой со мной, дитя мое, — сказала Антония. Она отчаянно старалась наладить отношения. Антония хотела быть нужной Джорджи, утешить и успокоить ее, хотела теплого человеческого контакта.

— Простите, — сказала Джорджи. — Я желаю вам добра. Вероятно, и вы желаете мне того же. Но нам сейчас трудно разговаривать.

— Да, конечно, я желаю вам добра! — воскликнула Антония, ухватившись за ее слова. — Желаю добра вам обоим. Надеюсь, что вы и Мартин станете очень счастливы. Поверьте, это всегда будет мне так дорого.

— Уж меня-то оставь в покое, Антония, — оборвал ее я. Мысль о том, что она может показаться Джорджи смешной, была для меня невыносима. Меня переполняло желание защитить Антонию, увести ее куда-то и спрятать, спасти от холодного, внимательного взгляда, строго требовавшего гораздо большей искренности.

— Что значит «оставить в покое»? — с мягкой улыбкой спросила Антония. Она снова положила руку на мою. — Да и возможно ли оставить тебя в покое, когда мы обе здесь, рядом с тобой? Ну не глупость ли это? — Она опять весело и по-дружески обратилась к Джорджи.

— Мартин хочет сказать, что нам больше нечего обсуждать, а некоторые темы сейчас не стоит затрагивать, — заметила Джорджи. Она почти окаменела от напряжения. Она смотрела Антонии прямо в лицо и даже не взглянула в мою сторону. Зато видела руку Антонии.

— Но, Джорджи, мы должны все обсудить, — возразила Антония.

— Полагаю, нам сейчас лучше уйти, — сказал я. — Вы успели хорошо разглядеть друг друга, чего и добивались. — Я отставил бокал и вновь высвободил руку.

— Не уходите, — чуть ли не простонала Антония. — Мне недостаточно просто посмотреть на Джорджи. Вы должны простить меня, деточка моя. Пусть вас не смущает мое поведение, правда, Мартин? Я желала только добра, поверьте мне! Пожалуйста, садитесь и допивайте ваш херес.

Но никто из нас не сел, и Джорджи не взяла свой бокал. Она повернулась ко мне, ожидая, чтобы я снова предложил уйти. Если раньше я опасался, что она пожалеет Антонию, то теперь, взглянув на нее, испытал облегчение. Джорджи была слишком поглощена собой, стремлением выглядеть сдержанной, четкой, точной и сохранять беспощадность, на которую способны лишь молодые.

— Думаю, что мне пора, — заявила она. — Мартин, ты пойдешь со мной или останешься здесь? Я правда не обижусь, если останешься. С вашей стороны было очень любезно пригласить меня, — обратилась она к Антонии. — Рада была познакомиться с вами. По-моему, это хорошо для нас обеих.

— Моя дорогая девочка, я тоже очень рада, — отозвалась Антония. — Вы должны научиться быть со мной терпеливой. И научитесь.

— Сомневаюсь, что мы еще когда-нибудь встретимся, — проговорила Джорджи. — Но, повторяю, я рада, что вас увидела. Все стало честнее. Мне было неприятно вас обманывать. Я желаю вам всего хорошего. А теперь мне действительно пора.

— Нет, нет, — воскликнула Антония, — не говорите, что мы больше не увидимся. Это было бы слишком жестоко! Когда вы выйдете замуж за Мартина, мы станем часто встречаться. Знаете ли, я по-прежнему люблю Мартина. И в каком-то смысле люблю его больше, чем раньше.

— Это не имеет ко мне ни малейшего отношения, миссис Линч-Гиббон, — ответила Джорджи. — А что касается нашего брака с Мартином, то, на мой взгляд, вряд ли он вообще женится на мне. Во всяком случае, это наше дело, и ничье больше. Надеюсь, я не была груба. А если была, то извините меня. Я должна идти. Очень благодарна вам за приглашение.

Она опять поклонилась жестко и оцепенело, словно марионетка, и направилась к выходу.

Пока Антония громко протестовала, дверь отворилась и мы увидели Палмера. Он поднял руки, продемонстрировав этим жестом неподдельное удивление и радость, и, широко раскинув их, двинулся к смутившейся Джорджи, словно отец к давно потерянному и нашедшемуся ребенку.

— Я чуть было не упустил ее, — весело воскликнул он. — Меня задержал пациент. Они все такие требовательные! Простите мое вольное обращение, Джорджи Хандз. Я полагаю, что у нас масса общих знакомых.

— Она знает твою сестру, — сказал я, встав позади Джорджи. Я был готов выпроводить ее. С меня уже хватало разговоров.

— Я видела вас однажды на вечере, — пояснила Джорджи, — но вы меня, наверное, не запомнили. — Она протянула руку.

— Тем хуже для меня! — проговорил Палмер. — Пожалуйста, останьтесь, и выпьем еще немного. Наконец-то мы можем как следует познакомиться. — Он удержал руку Джорджи в своей. Она словно застыла и не отнимала ее, а он отступил назад, вытянув другую руку и с восхищением глядя на Джорджи.

— Мы должны идти, — напомнил я.

— Ладно, Мартин, — бросил Палмер, по-прежнему не отпуская Джорджи и обернувшись ко мне. — Ты счастливчик! Нет, я обязан отстоять свои права. Джорджи, я запрещаю вам даже говорить об уходе!

Звук в комнате заставил нас повернуться. Антония приложила к лицу носовой платок. Она глубоко вздохнула и зарыдала. Палмер отпустил Джорджи, и я пропихнул ее мимо него. Когда он направился к Антонии, я подтолкнул Джорджи к двери. Антония тряслась в сдерживаемых рыданиях, а затем упала в кресло и разразилась потоком слез. Я закрыл за Джорджи дверь, оставив Палмера применять все современные психологические методы для успокоения истерических женщин.


Читать далее

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Нецензурные выражения и дубли удаляются автоматически. Избегайте повторов, наш робот обожает их сжирать. Правила и причины удаления

закрыть