Онлайн чтение книги Отрубленная голова A Severed Head
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Гонория Кляйн догнала меня у выхода из больницы, и я спросил, не глядя на нее:

— Можно мне вас подвезти?

— Да, — ответила она, и мы молча двинулись к машине.

Я почти не запомнил, как мы ехали до Пелхам-крессент. Странно, но впоследствии это путешествие слилось в моем сознании с первой поездкой Гонории с вокзала на Ливерпуль-стрит. Помню только охватившее меня возбуждение и уверенность в том, что мне следует сделать. Был час пик, и при постоянных транспортных пробках Бог, хранящий пьяных, оказался милостив и ко мне.

Когда мы приехали, я выбрался из машины и провел Гонорию в дом, что, похоже, ее не удивило. Она открыла дверь, придержала ее для меня, а затем направилась в гостиную. При ярком солнце мрачная комната выглядела поблекшей, лишенной души, словно яркий свет убивал теплоту ее темных, богатых красок. Комната казалась пыльной. Я вошел и закрыл за собой дверь. Мы смотрели друг на друга, стоя в разных концах комнаты.

И тут я почувствовал, что вот-вот потеряю сознание. Помню, что я отчаянно стучал запястьями по дверной панели, словно боль помогала мне успокоиться. Она наблюдала за мной, как и прежде, с улыбкой древней статуи, и я ощутил ее душевную силу. Я стал дышать ровнее.

Пристально и безжалостно глядя на меня, Гонория ждала, когда я заговорю.

— Надеюсь, вы понимаете, что я вас люблю, — произнес я наконец.

Она обдумала мои слова, склонив голову в мою сторону, точно продолжая слушать, а затем ответила:

— Да.

— Но наверное, вы не представляете себе силу моего чувства, — добавил я.

Она слегка отвернулась и сказала:

— Это не имеет значения. — Говорила она спокойно, но усталого безразличия в ее голосе я не уловил.

— Что не имеет значения — моя любовь или ее сила? — переспросил я.

— Последнее. Меня трогает, что вы меня любите. Вот и все.

— Нет, не все, — возразил я. — Гонория, я безумно хочу вас и буду бороться за вас как одержимый.

Она покачала головой, обернулась, и ее глаза встретились с моими.

— Для такой любви нет места, — отрезала она. Это ее «нет места» как бы подразумевало, что она исследовала всю вселенную и сложила ее в ящик.

Это меня не устраивало. Я поинтересовался:

— Когда вы почувствовали, что я люблю вас? — Подобный вопрос мог задать только влюбленный.

— Когда вы набросились на меня в подвале.

— Значит, вы поняли, зачем я приехал в Кембридж?

— Да.

— Но вы не сказали об этом Палмеру.

Она прямо-таки впилась в меня взглядом, и я заметил, что в ее глазах промелькнуло что-то холодное, змеиное. Я вновь увидел мысленным взором ее смуглую грудь, вспомнил, как застал ее с братом и как меня потрясла не столько сама сцена, сколько то, что я сделался ее свидетелем. Этого она мне никогда не простит.

— Вы написали мне лживое письмо, — заметила Гонория.

Она стояла и смотрела на меня, наклонив голову, поднятый воротник ее пальто подпирал черные волосы. Руки она держала в карманах.

— Я написал вам глупое письмо, — уточнил я. — В то время я не сознавал, что оно лживое.

Наступила пауза. Я испугался, что она прогонит меня, уцепился руками за дверь и разве что не молился. Я почувствовал на расстоянии, что она колеблется. Если бы только мне удалось найти нужные слова, я заставил бы ее говорить. Сумел бы в этот краткий и жизненно необходимый миг удержать ее, но один промах — и меня погонят прочь.

Тщательно подбирая выражения, я начал:

— Я рад, что вы не усомнились в моей любви. Если есть на свете что-то очевидное, то это она, моя любовь. Вы должны видеть, как мне трудно, потому что ни вы, ни обстоятельства не давали мне возможности высказать мои чувства. Вряд ли я бы этого добился, сорвав с вас сейчас одежду. Но я пройду через огонь и воду, если вы меня позовете. — Я произнес это низким, спокойным голосом и, говоря, подумал о возвращении Палмера и о том, что для продолжения разговора мне остались считанные минуты.

Она внимательно слушала меня, ее темные глаза были задумчивы.

— Вы сами не понимаете, о чем просите, — отозвалась Гонория. — Вы хотите моей любви?

Ее слова изумили меня, и я сказал:

— Не знаю. Я даже не знаю, способны ли вы любить. Я хочу вас.

Помолчав, Гонория засмеялась, а затем сказала:

— Мартин, вы говорите ерунду.

Повернувшись, она внезапно сняла пальто и приблизилась к столику, где стояли напитки и бокалы. Она налила в два бокала хереса. Я с наслаждением заметил, что у нее дрожит рука.

Но сам я не сдвинулся с места. Она поставила один из бокалов на маленький столик в середине комнаты и отступила к камину. Я подошел, взял бокал и снова вернулся к двери. Я чувствовал, что если подойду к ней, то смогу просто разорвать ее на части. Я ощутил радостный трепет в крови, осознав, что и она догадывается об этом. И вдруг я с запозданием понял, что она назвала меня по имени. Я приложил все усилия, чтобы не закрыть лицо руками.

— Я опять-таки не знаю и не могу уразуметь, что именно по-вашему ерунда. То, что вы способны любить, или то, что я просто хочу вас? — в упор спросил я, опасаясь сделать хоть один ложный шаг.

— Вы меня не знаете, — откликнулась она.

— Так позвольте мне узнать вас. Я смогу понять и оценить все глубже и точнее, чем если бы просто был знаком с вами. Вы с этим согласны, а иначе бы не стали со мной разговаривать. Вы не из тех женщин, кто тратит время даром. — Меня трясло, но бессознательно и с некоторым раздражением я ощутил, что от взаимной капитуляции нас отделяет лишь тонкая преграда и поток моей страсти легко может ее разрушить. Если бы только я знал, какой мой поступок уничтожит эту преграду…

— Вернитесь к жизни, — сказала она. — Вернитесь к вашей жене, к Антонии. Я ничего не смогу вам дать.

— Мой брак с Антонией фактически распался, — пояснил я. — Палмер прав. Здесь все мертво.

— Палмер утверждал это, исходя из собственных интересов. Вы неглупы и прекрасно понимаете, что в ряде отношений ваша семейная жизнь продолжается. Во всяком случае, не думайте, что ваша страсть ко мне — реальность, а не фантазия. — И повторила: — Вам нужно вернуться к действительности. — Однако она не прогоняла меня.

— Я люблю вас, — сказал я. — Я вас желаю, и все мое существо распростерто у ваших ног. Это и есть действительность. Пусть нас больше не ослепляют никакие условности относительно того, где нам надо ее искать.

— Условности, — произнесла она и опять засмеялась.

Я тоже рассмеялся, а потом мы оба помрачнели и напряженно застыли. Я сосредоточился, стараясь подчинить ее своей воле, и не отрывал взгляда от Гонории. Она стояла в своем старомодном темно-зеленом костюме, широко расставив ноги, заложив руки за спину, и смотрела на меня.

— Ваша любовь ко мне — не от мира сего, — проговорила она. — Да, это любовь, я не отрицаю. Но не всякая любовь способна развиваться ровно, гладко или как-нибудь еще. А у вашей любви вообще нет никаких шансов. Из-за того, что я такая, какая есть, и из-за вашего отношения ко мне я вас безумно привлекаю, становлюсь объектом вашей страсти, фетишем. Я — отрубленная голова, такие головы использовали дикие племена и средневековые алхимики. Они смазывали их маслом и надевали им на язык золотую пластину, чтобы пророчества обрели должную силу. Может быть, долгое общение с отрубленной головой и приводило к своеобразному познанию. За такое познание нужно было платить полной мерой. Но все это очень далеко от любви и повседневной жизни. Как реальные люди мы друг для друга не существуем.

— Но я-то все время платил за то, чтобы быть с вами, — возразил я. — И потому вы для меня совершенно реальны. Вы даете мне надежду.

— Непреднамеренно. Вам нужно это ясно понять.

— А что остается любви, когда у нее нет ни малейшего шанса?

— Она меняется, превращается во что-то иное, во что-то тяжелое или острое. Вы носите это в себе, и оно живет в вас до тех пор, пока не перестанет мучить. Но это уже ваша забота.

Я почувствовал, что проявил слабость и, наверное, это непоправимо. Гонория прошлась по комнате, тень ее тянулась за ней по полу, озаренная холодным солнечным светом. Она нащупала в кармане пальто сигареты. У меня не было сомнений, что теперь-то она меня прогонит.

Я принялся расхаживать взад-вперед, в это время она остановилась и зажгла сигарету. Потом поглядела на меня, и ее руки словно повисли, в одной она держала сигарету. Ее угрюмо-торжественное лицо иудейского ангела следило за мной, к чему-то готовое и полностью лишенное выражения. Но я больше не мог дотронуться до нее, словно она сделалась Ковчегом завета.

Приблизившись к ней, я упал на колени и распростерся перед ней, коснувшись головой пола. Это произошло столь внезапно, будто меня бросило вниз одним ударом. Странно, но я готов был пролежать так бесконечно.

Через минуту-другую она уверенным и очень низким тоном приказала мне:

— Вставайте.

Я приподнял голову. Она отошла от меня и прислонилась к камину. Не в силах удержаться, я взмолился. Стоя на коленях, я заклинал ее:

— Гонория, нам не надо бороться. Я прошу вас об одном — взгляните на меня, постарайтесь меня понять. Мне ничего не известно о вас — ни то, что вы чувствуете, ни то, чего хотите. Но я убежден, что за эти полчаса между нами установился пусть слабый и неровный, но несомненный контакт. Не убивайте его, умоляю вас.

Она рассерженно тряхнула головой и нахмурилась. Я понял, что нарушил те хрупкие чары, при помощи которых в эти решающие минуты удерживал ее. Я встал.

— Мы не боремся, — проговорила она. — Не обманывайтесь. Вы живете в мечтах. А теперь вам лучше уйти. Вскоре сюда явится Палмер, и вам незачем с ним встречаться.

— Но мы с вами еще увидимся?

— В этом нет никакого смысла. Мы с Палмером на днях уедем из Англии. Навсегда.

— Не говорите так! — воскликнул я. — Я униженно прошу вашей любви.

— О господи, — насмешливо промолвила она, — что бы вы со мной делали, если бы добились своего и овладели мной?

Эти слова охладили меня и раскрыли мне глаза — она не воспринимала меня как равного. Наконец-то я сдался.

Садясь в машину, я увидел, что Палмер выходит из такси совсем рядом со мной. Мы помахали друг другу.