Онлайн чтение книги Дыхание Судьбы A Special Providence
Глава третья

Прентису удалось подавить желание расплакаться; солдаты побросали опустошенные банки и закурили, и тут пошел снег. Поначалу с темнеющего неба падали крупные мягкие хлопья; потом они превратились в крохотные белые точки, которые кружились на ветру, пока не стало казаться, что снег не столько падает, сколько летит горизонтально, залепляя глаза, вынуждая щуриться и моргать, чтобы хоть что-нибудь разглядеть.

Из этого белого вихря возник и остановился возле них пустой товарный состав. А вскоре далеко на краю поля появилась одна, затем вторая и третья длинная цепочка открытых грузовиков, в кузовах которых тесно стояли солдаты. Первый батальон после месяца боев возвращался с передовой. Пополнение охватило тревожное волнение, многие встали, когда грузовики подъехали ближе. Хотелось посмотреть, какие они, эти ветераны? Как встретят взрослых мужчин и совсем мальчишек, недавно прибывших из Штатов, с еще не стершимися с Кэмп-Шенкса меловыми номерами на касках? Дружелюбно или насмешками и оскорбительными издевками?

Прентис пытался разглядеть лица людей в первом грузовике, когда до него было довольно далеко, но видел только тусклые каски, затянутые маскировочной сеткой. Грузовики подъехали, остановились вдоль железнодорожного полотна, и на глазах пораженного Прентиса через откинутые задние борта посыпались люди, собираясь в небольшие кучки.

Большинство заросли бородой. У одних под каской были грязные шерстяные подшлемники, другие с той же целью использовали полотенца или обрывки одеяла. У многих полы шинели обгорели и висели черными лохмотьями, вероятно от слишком близкого стояния у костра, и ни на ком не было полевых ботинок. Кто в устарелых парусиновых крагах, жестких и сморщенных; кто обмотал ноги каким-то тряпьем, у остальных штанины просто болтались поверх галош или были в них заправлены. Лица у всех были землисто-серые, с почернелыми обветренными губами, которые они иногда разжимали, обнажая удивительно розовую внутреннюю сторону, и эта внутренняя полоска была единственным чистым местом на их лицах, не считая блестящих, опустошенных глаз. Если они что и испытывали при взгляде на пополнение, на их лицах это никак не отражалось.

— Пополнение роты «А», ко мне! — скомандовал штабной сержант, раскрывая свой планшет под вихрем снежинок.

Рядом с ним стоял измученный оборванец, ничем не выделявшийся среди других, прибывших с передовой, и взглядом как будто пересчитывавший собирающееся пополнение.

— Черт, — сказал он, — и это все, что я получу?

Сержант извиняющимся тоном пробормотал что-то в ответ и, делая шаг назад, добавил странно прозвучавшее «сэр».

— Ладно, — сказал оборванец и громко обратился к пополнению: — Я лейтенант Эгет, но не трудитесь запоминать мое имя, поскольку в этой роте я единственный уцелевший офицер. — Голос у него был высокий и скрежещущий, и, говоря, он делал несколько шагов то вперед, то назад, словно человек в клетке. — Сейчас мы погрузимся в эти вагоны, и бесполезно спрашивать меня, куда мы направимся, потому что я не знаю сам. Знаю только, что на юг и что очень скоро мы вновь окажемся на передовой. Я постараюсь пройти по вагонам и поговорить с вами, чтобы немного разъяснить обстановку, а пока дам вам один совет. Итак, советую быть поосторожней с моими людьми и не прохаживаться на их счет. Они все злы как черти, и я тоже. Утром нас должны были отвести на отдых, а теперь вот преподнесли эту гребаную новость. Ладно, это все, что я хотел сказать.

В вагоне на щелястом полу не было никакой соломы, и пополнение теснилось, чтобы оставить фронтовикам побольше места. Прентис, голодный и замерзший, сел в углу, как можно дальше от Квинта, и весь день смотрел на прибывших с передовой, стараясь понять их. Ясно было, что все они видели свои вещмешки впервые с начала боев, — промокшие и насквозь промерзшие, их мешки месяц валялись на каком-то складе, — и большинство из тех, кто не спал, рылись в своих заплесневевших вещах, как хищные тряпичники. Выделялся один, тощий неприятный парень с лицом клоуна, смеявшийся громко и визгливо. Роясь в своем мешке с выцветшим именем на нем «Мейс», он вытащил совершенно чистую пилотку и с залихватским видом нахлобучил на свои космы; потом нашел смятый китель с латунными пуговицами и напялил на себя поверх грязной полевой куртки.

— Эй, парни, готовы пойти в увольнение? — крикнул он, довольный своим комическим видом. — Хотите отправиться в город и поиметь девчонку? Посмотрите на меня, я готов. Пошли! — И, повторяя одно и то же, он каждый раз визгливо смеялся. — Пошли, эй! Поимеем девчонок! Все готовы? Пошли в город. Посмотрите на меня, я готов идти!

Но как бы ни был противен его смех, парень явно пользовался влиянием: сослуживцы или не обращали внимания на его паясничество, или улыбались; никто не советовал ему заткнуться. Очевидно, он был кем-то вроде сержанта, возможно командиром отделения, хотя на его старой гимнастерке не было никаких нашивок; в любом случае он сумел так себя поставить, что мог дурачиться сколько хочет.

Полной противоположностью ему был солдат с квадратной челюстью, который норовил использовать любую возможность вздремнуть и над которым соседи безжалостно насмехались:

— Хилтон, подвинь свою никчемную задницу.

— Черт, Хилтон, убери костыли с моего вещмешка.

— Какого черта Хилтон клюет носом? Разве он не продрых весь месяц?

Хилтон только моргал и с покорной, заторможенной улыбкой человека, привыкшего к постоянным унижениям, повиновался своим мучителям; Прентис смотрел на него с ужасным предчувствием: значит, можно быть одним из горстки уцелевших и тем не менее вызывать презрение.

Вскоре после наступления темноты поезд остановился, и чьи-то руки втолкнули в вагон коробку с сухим пайком. Наконец-то Прентис мог поесть, впервые за весь день, но он знал, что должен ждать, пока кто-то из ветеранов не откроет коробку и не раздаст банки, а было непохоже, что они голодны. Большинство, воспользовавшись остановкой, выпрыгнули на снег с криком «Команда отлить!». Во время той же остановки лейтенант Эгет с фонариком взобрался в вагон, сопровождаемый крепким, плечистым человеком, очевидно старшиной.

— Новенькие, слушайте меня, — сказал Эгет. — Будете называть себя и говорить, какая у вас подготовка. Ты первый. Имя?

Луч фонаря упал на щурившегося Сэма Рэнда, который назвал себя.

— Сколько пробыл в учебном полку, Рэнд?

— Только шесть недель, сэр. А до этого три года служил в инженерных частях.

— Ясно. Следующий.

Так он опросил все пополнение, пока наконец свет не ослепил Прентиса, заставив зажмуриться с ощущением, что все в вагоне смотрят на него.

— Прентис, сэр. Шесть недель пехотной подготовки. Перед этим шесть недель в авиации.

— А еще раньше?

— А раньше нигде, сэр. — И под всеобщий смех добавил: — То есть раньше был штатским.

— Сукин сын, — проговорил лейтенант и отвел фонарь.

Он тихо посовещался со старшиной, а потом фонарь снова осветил конец вагона, где находилось пополнение.

— Нужен человек или двое во взвод оружия. Кто-нибудь из вас умеет управляться с ручным пулеметом?

— Я умею, сэр.

— Кто это снова?

— Квинт, сэр.

— Ладно, Квинт, доложишься сержанту Роллсу, как только выгрузимся из поезда, скажешь ему, что назначен в его отделение. Понял? Сержант Р-о-л-л-с.

Другой солдат был отобран для минометного отделения; остальным предстояло быть простыми стрелками. Потом, словно вспомнив, Эгет сказал:

— Ах да, погодите-ка. Во второй взвод нужен вестовой. Есть желающие? — Луч фонаря снова ослепил Прентиса. — Хочешь быть вестовым?

— Так точно, сэр.

И ему было велено обратиться к сержанту Брюэру. Он был не слишком уверен в том, каковы задачи вестового, но полагал, что это что-то более легкое и безопасное, чем быть стрелком; он также подумал, что Эгет выбрал его потому, что он был самым молодым или, может, выглядел самым неопытным. Тем не менее это звучало по-особому — вестовой, — и очевидно, что в каждом взводе вестовой был только один. А может быть так, что это особо ответственная должность?

— А теперь слушайте меня, — громко сказал Эгет, обращаясь ко всему вагону. — Мы направляемся в сектор, занимаемый Седьмой армией, в Эльзас. Похоже, мы становимся одной из тех распоследних дивизий, которых штабные швыряют по всему фронту, чтобы заткнуть дыры. В любом случае мы будем в подчинении французской Первой армии, что бы, черт побери, это ни значило, и уже завтра окажемся на передовой. Сменим третью дивизию. Вот все, что я пока знаю. Когда выгрузимся, нас будут ждать грузовики. А пока постарайтесь выспаться.

Прентису повезло сразу найти сержанта Брюэра, как поезд остановился, а еще повезло, что сержант Брюэр оказался высоким, добродушным и приятным человеком, уроженцем американского Запада.

— А, так ты новый вестовой? — спросил он, стоя в снегу, и рукой в перчатке больно стиснул руку Прентиса в дружеском пожатии. — Так как, говоришь, тебя зовут? Ладно, Прентис, позже, как только устроимся на месте, представлю тебя командирам отделений и объясню твои обязанности. — (И Прентис едва подавил в себе желание вцепиться в сержанта и просить его о покровительстве.) — Ну а сейчас лучше побыстрей лезь в тот грузовик.

Колонна грузовиков, взвывая на первой и второй передачах, медленно двигалась по бесконечным горным дорогам — кто-то сказал, что они в Вогезах. Было невероятно холодно. Скоро Прентис уже совсем не чувствовал ног ниже колен; шевелить пальцами или топать ногами было бесполезно. Они могли уже так ехать и два часа, и пять, и восемь; он потерял ощущение времени, скрючившись в этом холоде, как закоченевший труп. Когда они наконец остановились, невозможно было ни встать, ни пошевелиться. Он вывалился из кузова в снег и лежал несколько секунд, пока смог подняться.

На остаток ночи их разместили в большом, разрушенном снарядами здании фабрики между двумя крутыми горами. Это было лучше, чем спать на улице, но ненамного, потому что сквозь разбитые окна и пробоины в стенах врывался ветер. При свете спичек и свечных огарков они стали устраиваться на ночлег на длинных, высотой по пояс рабочих столах, усыпанных кусками металла и битым стеклом.

Было еще темно, когда Прентис проснулся от кашля и услышал громкий рыдающий голос, доносившийся с другого конца цеха и удивительно похожий на его собственный:

— О господи, помогите кто-нибудь! Мне плохо! Не могу дышать! Господи… пожалуйста… Санитар! Санитар! Кто-нибудь, помогите, мне плохо…

Раздирающий кашель заставил его сесть на столе. Он наклонился, чтобы сплюнуть на пол; потом, зашедшись в новом приступе, почувствовал, как кто-то сжал его руки, в лицо ударил свет, и он смутно увидел у одного из людей, державших его, на каске красный крест в белом круге.

— Что с тобой, паренек? Это ты звал на помощь?

— Нет… кто-то другой… вон там.

— …Господи, кто-нибудь, пожалуйста, помогите!

Свет фонаря и руки исчезли, и через минуту он увидел, как санитары ведут высокую, спотыкающуюся, плачущую фигуру по проходу между столами и скрываются во тьме.

Утром им выдали боеприпасы в чрезмерном, казалось, количестве: обоймы к винтовке, которыми они набили сумки на поясе, и еще по три полных матерчатых патронных ленты, которые они крест-накрест повесили на себя, а также по две ручных фанаты.

С полчаса они возились в цеху, разбираясь со снаряжением, отделяя то, что возьмут с собой, а остальное рассовывали по вещмешкам и скаткам. Прентис занимался этим не со вторым взводом, а с небольшой группой при штабе роты, состоявшей из вестовых других взводов, гранатометчика, двух связистов и еще нескольких специалистов, задачи которых он не понимал. Единственный, кто удостоил его вниманием, был коротышка по имени Оуэнс — с виду слишком маленький для призыва в армию, — вестовой из взвода вооружений.

— Бери побольше сигарет, — советовал Оуэнс, — и все носки, какие есть, даже если покажется, что чересчур много. Не будешь их часто менять, заработаешь «траншейную стопу». И зубную пасту бери, если она у тебя есть. Знаю, это кажется смешным, но зубная паста бывает чертовски кстати. Иногда почистить зубы бывает почти так же хорошо, как выспаться ночью.

Единственная паста, которую Прентис раскопал у себя в мешке, была в большом экономичном тюбике, который он, должно быть, купил в гарнизонной лавке еще в Кэмп-Пикетте, и он, как это ни смешно, сунул его в нагрудный карман вместе с зубной щеткой.

Наконец они выступили, предстояло пройти пять миль до так называемого передового района сосредоточения. Поначалу шагать казалось легко, без полной-то выкладки, да и ходьба не давала замерзнуть, но скоро колени у Прентиса стали подгибаться, и он почувствовал озноб. Патронные сумки на поясе тянули вниз, а патронные ленты врезались в шею.

— Матт и Джефф! [19] Матт и Джефф — персонажи американских комиксов, популярные в первой половине XX в. Матт — коренастый коротышка, Джефф — длинный и тощий.— окликнул лейтенант Эгет, возвращаясь в голову колонны, и Прентис поразился, увидев, что Эгет улыбается ему. — Вы, ребята, как Матт и Джефф! — сказал Эгет, и на этот раз до Прентиса дошло, что лейтенант имел в виду: он и Оуэнс, шагавший рядом, коротышка и верзила, напоминали известную комичную парочку. — Как кашель, парень? — поинтересовался лейтенант.

И Прентис, попытавшись ответить: «В порядке, сэр», понял, что потерял голос. Попытался снова, но получился только шепот. В конце концов он улыбнулся потрескавшимися губами и кивнул, надеясь, что как-нибудь справится, и стараясь прочистить горло.

— Слышь, Оуэнс, я потерял голос, — попробовал он сказать, но вышел один хрип, заставивший Оуэнса поднять на него глаза.

— Что?

— Голос потерял. Не могу говорить.

— Небось ларингит.

У Оуэнса были свои проблемы. Утром он сказал, что подозревает у себя дизентерию, и сейчас выглядел неважно.

— Давайте, ребята, — подбадривал лейтенант. — Держите дистанцию. Пять шагов, не ближе.

Передовой район сосредоточения, находившийся где-то за артиллерийскими позициями, представлял собой поросшее редким леском заснеженное пространство, где им было приказано отрыть окопы на двоих. Прентис быстро выдохся — лопатка в дрожащих руках выбрасывала все меньше и меньше земли, — но пришел на помощь Оуэнс, и вскоре они выкопали нору, достаточно глубокую, чтобы считать дело сделанным. Поле на несколько сотен ярдов во все стороны чернело норами и холмиками вырытой земли. Куда ни глянь, копошились люди, копая укрытия, или сидели в готовых окопах и ждали, или собирались маленькими взволнованными группками, чтобы поговорить о том, куда их направят: кажется, в какой-то «Кольмарский мешок». [20]Т. е. на уничтожение 19-й немецкой армии, в январе 1945 г. попавшей в окружение в районе г. Кольмар.Первый батальон должен был возглавить наступление, и его задачей было взять городок, называвшийся Орбур, подступы к которому, как говорили, несколько дней назад заняли подразделения третьей дивизии. Прентису в это не верилось.

— Как думаешь, — прохрипел он Оуэнсу, — долго мы пробудем здесь?

— Наверно, до утра. Вряд ли нас заставили бы окапываться, если бы собирались выдвинуть раньше.

Но он ошибся: они выдвинулись в тот же день. Исходной точкой для наступления была разбитая артиллерией деревня милях в трех от Орбура. Рота «А», прибыв на место, обнаружила там столпотворение людей и машин: разрушенные улицы, по которым тянулись разноцветные провода связи, забиты всевозможным транспортом, вдобавок люди из пятьдесят седьмой, третьей и французской частей, все озабоченные и мечущиеся в сплошной, как казалось со стороны, неразберихе. Попадались и редкие местные жители, по большей части старики и женщины в черном, с робким и недоуменным выражением на лицах. Прентиса сперва озадачил язык, на каком они говорили, — немецкий, и забрызганные грязью дорожные указатели тоже на немецком, но потом смутные остатки школьных знаний напомнили ему, что Эльзас только формально является частью Франции.

— Ты слышал то же, что я? — спросил Оуэнс, когда колонна остановилась и присела отдохнуть у стены, иссеченной шрапнелью, ожидая, пока Эгет закончит короткое совещание с другими офицерами. — Говорят, за последние два дня Орбур три раза переходил из рук в руки.

— Куда переходил?

— Из рук в руки. От немцев к нам и обратно.

— Нет. Не слышал такого.

Он все еще то хрипел, то сипел, был слаб, и голова кружилась после дня марш-бросков и рытья окопа. Он надеялся, что совещание Эгета протянется подольше и можно будет посидеть на мокром тротуаре, привалившись спиной к стене. Он не был уверен, что хватит сил подняться и шагать дальше.

Как сказал Эгет, им приказано выдвинуться вскоре после наступления темноты. В семь часов начнется артподготовка, после чего они войдут в Орбур. Пока же каждому взводу предстояло расположиться на отдых в каком-нибудь подвале или конюшне и ждать. Пароль на эту ночь: «Микки-Маус».

Прентису было поручено передать несколько малозначащих сообщений сержанту Брюэру, и он ощутил, как лихорадка и слабость отступили из-за невероятного возбуждения, которое, подобно страху, заглушает любые чувства. Он надеялся, что встречные обращают внимание на то, как он медленно, выделяясь своим одиночеством, шагает по снежному месиву по улицам, где все двигались группами, и испытывал гордость, передавая свои пустяковые сообщения, даже притом что приходилось делать усилие, выдавливая каждый звук, кривиться и привставать на носки. Хотелось только, чтобы окружающие, если услышат это сипение, не подумали, что это его обычный голос.

Ближе к вечеру ротные повара привезли в деревню еду, первую горячую еду после Бельгии — котлеты из лосося, пюре из сухого картофеля, консервированный компот, — и большинство в приподнятом настроении уселись на корточках на улице, склонившись над своими котелками.

— Что это еще за кошачье дерьмо?

— Это кошачье дерьмо — котлеты из лосося, вроде того.

Прентис поискал глазами Квинта, но того не было видно, хотя он заметил Сэма Рэнда, спокойно жующего и разговаривающего с соседями. Ему подумалось, что Сэм — единственный здесь, кого он действительно знает, а из всех остальных — только троих или четверых, да и то по имени. Однако в нем рождалось чувство сентиментальной нежности к ним всем. Теперь очень скоро эти незнакомцы тоже могут стать его друзьями.

Он смог проглотить лишь несколько ложек, как его вырвало, и опять стало плохо.

Он сел на обломок бетонной плиты, сомневаясь, стоит ли закурить. Хуже всего было то, что до Орбура еще три мили, и они отнимут у него последние силы. В глазах затуманилось и поплыло; если б было где приклонить голову, он бы мгновенно уснул.

— Подвинься, приятель, — раздался голос Джона Квинта, а следом и сам он вразвалочку вышел из толпы с ручным пулеметом на плече и погасшей трубочкой в зубах. Он явно не помнил, что они с Прентисом не разговаривают. — Видок у тебя, как я и ожидал. — И он осторожно присел рядом на плиту.

— Странно, понимаешь? Только что…

— Господи, что у тебя с голосом?

— Не знаю, ларингит или вроде того. Понимаешь, что странно? Только что, до еды, чувствовал себя хорошо, а теперь вот обратно, до рвоты. Накатывает какими-то приступами.

— Вот в чем дело, ясно. Со мной то же самое. И становится все хуже и хуже.

Присутствие Квинта действовало успокаивающе; даже, казалось, окружающее вновь виделось четко. Рядом несколько человек показывали вверх, и Прентис, задрав голову, увидел в темной синеве неба узоры белых следов от самолетов. Воздушный бой между истребителями происходил слишком высоко, чтобы различить их, — они чернели точками в начале следа, как самолеты, которые когда-то выписывали летом в небе над Нью-Йорком «Пепси-кола». Но от напряжения кашель возобновился с удвоенной силой, и он, согнувшись от боли, сидел, свесив голову между колен.

— Смотри, Прентис, — сказал Квинт, и Прентис было подумал, что тот призывает его посмотреть на самолеты; но Квинт имел в виду другое. — Какой резон нам обманывать себя? Знаешь, что я думаю? Я думаю, что у нас обоих пневмония. Или мы на грани. Все симптомы говорят об этом.

— А как же все другие ребята? Почему у них этого нет? У ребят, которые в Арденнах месяц спали на снегу?

— Да хрен с ними, Прентис. Это никак не связано. Люди подхватывают пневмонию даже в апреле и мае. Младенцы болеют ею. Атлеты на пике формы. Старухи, сходив в дешевый магазин. Это болезнь, вот и все, а когда заболеваешь, полагается ложиться в больницу.

Прентис задумался, а потом спросил:

— Ты имеешь в виду, что хочешь вернуться?

— Я имею в виду, что нам обоим стоит пойти к Эгету и сказать, что мы больны, что больше не можем, и пойти обратно в медпункт. Прямо сейчас. Разве это не разумно?

И удивительное дело: на лице Квинта, по-совиному круглом и очкастом, обросшем густой бородой, появилось выражение, какого Прентис никогда прежде не видел: вызова, смешанного с мольбой. Впервые за все эти месяцы Квинт просил у Прентиса совета, а не наоборот.

Момент был необычайно драматический — точно как в кино, когда музыка вдруг смолкает, и герой принимает решение, — и Прентису не понадобилось долго решать, что он ответит. Не имело значения даже, что он произнесет его своим дурацким фальцетом.

— Нет, — сказал он. — Не хочу.

Квинт сунул трубку в рот и опустил взгляд на свои галоши.

— То есть я не собираюсь останавливать тебя, Квинт, ты, если хочешь, иди. Я остаюсь, вот и все.

Он понимал, что рискует показаться дешевым героем, но ему было все равно — и Квинт, даже если так и подумал, не обвинил его в этом. Только и сказал:

— Ладно.

— Нет, как покончим с Орбуром, я, наверно, и пойду, но не раньше. Просто, по-моему, неправильно делать это сейчас, всего-навсего.

— Ладно-ладно, — сказал Квинт. — Ты свое соображение высказал.

На этом их разговор закончился, хотя напряжение продолжало висеть между ними; они щурясь смотрели друг на друга, потом отвели глаза.

Рота «А» выступила той же ночью вместе со всем батальоном. Третий взвод шел первым; за ним — группа управления, иначе «штабной взвод», дальше первый, потом второй, и замыкал колонну взвод оружия. Большую часть пути до Орбура прошли, соблюдая полную тишину, двумя цепочками в пяти шагах одна от другой по обе стороны дороги, не отрывая глаз от спины впередиидущего. Потом, скрючившись в темных кюветах, ждали артиллерийской поддержки.

Артподготовка началась: над головой протянулись громадные огненные дуги, земля впереди сотрясалась от взрывов; когда все закончилось, казалось, что в Орбуре не осталось ничего живого. Прентис, дрожа в кювете, не спускал глаз со смутно чернеющей спины Оуэнса. Но вот Оуэнс молча поднялся, и он тоже снова выбрался на дорогу, слыша позади приглушенное шуршание и звяканье оружия солдата, последовавшего за ним. Шагая вперед, он отчетливо слышал собственное дыхание: частое сопение, звучавшее контрапунктом к тихому, ровному шуму ветра, задувающего под каску. Хотелось быть поближе к другим, чтобы посмотреть, винтовка у них еще на ремне, как у него, или они уже держат ее наперевес, готовые стрелять в любой момент. Он было решил снять ее с плеча, но тут довольно близко всплыла спина Оуэнса с вертикально торчащим над ней стволом, покачивающимся возле каски, черной на фоне снега, и он успокоился.

Не успел он оглянуться, как на призрачно-белых полях по обеим сторонам дороги появились темные силуэты домов — должно быть, они вошли в Орбур или на его окраину, — и, не заботясь о том, что скажет Оуэнс, Прентис снял винтовку с плеча и, держа ее у груди, положил дрожащий палец в перчатке на предохранитель и для проверки попробовал, как быстро сможет достать до спускового крючка. Потом подумал, что это может выглядеть глупо, если он единственный такой в колонне, и вернул винтовку за плечо. Но тут оуэнсовская спина приблизилась, он увидел, что теперь тот держит винтовку на изготовку, и снова снял свою.

Постепенно, а потом вдруг ярко дорога впереди осветилась оранжевым заревом: это полыхал дом по другую сторону дороги. На фоне пламени четко вырисовывались силуэты и тени проходивших солдат — несколько секунд Прентис даже мог различить грязное коричневое сукно Оуэнсовой шинели и такую же грязную зеленую маскировочную сетку на его каске, — и в голову пришла мысль, в то же мгновение озвученная солдатом, идущим позади: «Господи, да мы отличные мишени!»

Но мертвую тишину ночи нарушали только шипение и треск горящих бревен, пока они вновь не окунулись в спасительную тьму. Прентис старался не упускать из виду спину Оуэнса, пока она неожиданно не придвинулась почти вплотную, и он понял, что тот остановился. Он тоже остановился, отступил назад на несколько шагов. Вся колонна встала.

Глянув налево, он отчетливо увидел фигуру человека, лежавшего на снегу. На секунду он поразился: какого черта он там лежит? — но тут же понял, что человек мертв. Невозможно было сказать, немец это, француз или американец. Он посмотрел на каску Оуэнса как раз в тот момент, когда под ней показался бледный овал лица. Оуэнс что-то шептал ему, и он было подумал, что тот говорит о мертвом. Но ошибся.

— Что? — переспросил он тоже шепотом.

— Передай приказ: первый взвод, вперед.

Прентис обернулся и прошептал неясной фигуре позади:

— Первый взвод, вперед. Передай дальше.

Скоро сзади послышалось шарканье галош, приглушенные скрип и позвякивание первого взвода, получившего приказ.

Неужели все видят во тьме лучше его? Прентис мог разве что едва различить каску Оуэнса, ожидая, не обернется ли он снова.

Оуэнс обернулся:

— Передай приказ: второй взвод, вперед.

Он был рад, что услышал слова с первого раза. Обернулся назад и передал приказ дальше, и немного погода второй взвод тяжело прошагал мимо него и скрылся в темноте. Потом он очень долго ждал, когда каска повернется к нему. Следующий приказ ошеломил его:

— Прентис, вперед!

Перепуганный, он рысцой пробежал мимо Оуэнса, мимо множества других смутно чернеющих фигур и подбежал к лейтенанту Эгету, чей гнев был различим даже в темноте.

— Черт побери, парень, где ты был? Когда я говорю «второй взвод», это касается и тебя!

— Знаю, сэр; виноват, я…

— Ладно. Логан, возьми его и покажи, где они. И побыстрей.

Высокий и язвительный Логан был сержантом-связистом.

— Господи! — прошептал он. — Что, уже начинаешь сачковать? Не можешь быть всегда наготове? Ты — вестовой второго взвода — заруби себе на носу! Все это треклятое дело задерживаешь.

— Понимаю; просто… просто я не думал…

— А надо думать, парень. Это очень важно.

Он знал, что это очень важно, и, расстроенный, изо всех сил спешил, спотыкаясь, чтобы поспеть за Логаном.

— Вон, — сказал Логан, — видишь тот дом? Там твой взвод. Смотри, черт тебя возьми, не забудь.

И Прентис, напрягая глаза, вперился в смутный фасад. Дом запомнился ему по крыше, не покатой, а уступами. «Хорошо», — прошептал он и вприпрыжку помчался за Логаном, боясь потерять его, пока они бегом возвращались к колонне.

Он узнал Оуэнса по низкому росту и снова пристроился за ним. Но короткая пробежка сбила дыхание, и его разобрал жуткий кашель, как он ни старался сдержаться; кто-то выругался: «Заткните этого ублюдка!» — но он продолжал кашлять, скрючившись, затыкая рот кулаком. Он кашлял долго, нагнувшись и ничего не видя вокруг, а когда приступ прошел сам по себе и он выпрямился, открыл глаза, перед ним была одна кружащаяся тьма; Оуэнс исчез. Он сделал несколько неуверенных шагов вперед, но Оуэнса не было, как не было и остальных. Только снег впереди и тьма. Он обернулся и посмотрел назад: пустая дорога и вдалеке зарево горящего дома. Он был один.

Он побежал вперед, патронташи впивались в шею, две гранаты тяжело бились о ребра. Он не представлял, куда бежит, но ничего иного не оставалось. Раз он едва не растянулся на дороге, споткнувшись обо что-то, похожее на мягкое бревно, а когда оглянулся, оказалось, что это еще один труп. Наконец он различил какое-то движение впереди, дорогу и побежал туда. Это была спешащая колонна по четыре, не то по пять человек — боже мой, немцы?! Нет, американцы — и он, задыхаясь, догнал хвост колонны.

— Это… это штабной взвод?

Тот, к кому он обращался, не ответил и даже не замедлил шаг.

— Я спрашиваю, это штабной взвод?

И в это мгновение воздух вспорол пронзительный свист и следом — оглушительный взрыв и желтая вспышка на дороге. Все разом бросились плашмя на землю, и Прентис с ними. Еще пронзительный свист, еще взрыв, и они снова попадали на землю, укрываясь за чем-то большим и бесформенным — оказалось, это перевернутый грузовик.

— Минометы… — сказал кто-то, дальше Прентис не разобрал, он слышал только повторяющиеся: свист — взрыв, свист — взрыв, жужжание и стук о землю разлетающихся осколков. Затем где-то рядом раздался испуганный, дрожащий голос, перешедший в отчаянный детский крик, исполненный ужаса и боли:

— Санитар? Санитар? О боже… Санитар? Бо-о-оже, санитар! Санитар!..

Еще пять или шесть мин разорвались на дороге, пока Прентис и другие лежали за перевернутым грузовиком, который оказался бронированным полугусеничным вездеходом; а потом наступила внезапная звенящая тишина. Один за другим смутные фигуры солдат поднялись и побежали, пригнувшись, вперед. Прентис спросил первого:

— Где штабной взвод?

Но тот молча пробежал мимо.

— Послушайте, извините меня, я… где штабной взвод?

Но следующий также молча пробежал мимо, и следующий, пока не остался последний.

— Ради бога, скажите, где штабной взвод?

Голос у Прентиса сорвался в какой-то бабий вой: «…вз-о-од», он сам понял, что со стороны кажется, будто он плачет, но по крайней мере это помогло: человек обернулся, и оказалось, что это Мейс, клоун из вагона. Чтобы чем-то оправдать плачущий голос, Прентис зашатался, слишком усердно изображая, что очень болен.

— Кто тебе нужен? Эгет? — спросил Мейс. — Идем со мной.

Прентис последовал за ним, стыдясь и своего воя, и симуляции. Его отвели назад ярдов на пятьдесят по дороге, потом провожатые так резко свернули в сторону, между домами, что он едва не потерял их, и спустились по темной, хоть глаз выколи, лестнице в подвал. За дверью, для затемнения, висело одеяло, откинув которое он увидел в бледном желтом свете единственной свечи Эгета и других офицеров штаба.

Прентис оглянулся на Мейса и его команду, — может, они смеются над ним, смотрят с презрением? Нет, они вовсе не обращали на него внимания. Мейс что-то быстро говорил Эгету, а остальные стояли рядом; затем Эгет кивнул, отрывисто отдал приказание, и они снова вышли, торопливо, как пришли.

В подвале было полно покрытой плесенью мебели, и несколько человек сидели на стульях; это значило, что можно позволить себе тоже сесть. Он нашел глубокое мягкое кресло и погрузился в него, как в трясину самоуничижения, трагически глядя на пламя свечи. Он жутко осрамился, дважды. Если кто захочет устроить ему заслуженную выволочку, что ж, он готов. Будет сидеть и покорно слушать, как бы на него ни кричали.

Но никто даже не смотрел на него, и скоро ему начало казаться, что его игнорируют не оттого, что он вызывает у них отвращение, а просто не замечают, что он тут, и, возможно, не заметили, что его не было в предыдущий раз. Он украдкой глянул на Логана, готовый выслушать любую насмешку, но Логан был целиком поглощен своей портативной рацией, повторяя в нее монотонным, напряженным голосом слова, которые, как он сейчас сообразил, звучали с того момента, как они оказались в подвале.

— Осел-Бабулька, — бубнил он, — Осел-Бабулька, вызывает Осел-Пес, вызывает Осел-Пес. Как слышите меня? Прием, — сделал паузу, послушал и продолжил: — Осел-Бабулька, Осел-Бабулька…

Из тени у дальней стены донесся тихий стон, и Прентис различил санитара, склонившегося над неподвижной фигурой на полу: должно быть, раненый, тот, что кричал на дороге.

— …Вызывает Осел-Пес, вызывает Осел-Пес. Как слышите меня? Прием. — Логан повернулся к лейтенанту. — Не могу связаться с ними, сэр.

— Черт! Ладно, позови вестового. Где этот, как там его? Парнишка?

Прентис неуклюже вскочил на ноги.

— Дуй в свой взвод, — приказал Эгет. — Выясни, почему они не отвечают. Если рация повреждена или еще что, приведи Брюэра. Все ясно?

— Есть, сэр.

— Знаешь, где они сейчас?

— Так точно, сэр.

Он ответил, что знает, хотя все, что мог вспомнить, — это дом со ступенчатой крышей, но где он находится, не представлял. Он поспешил к двери, и в этот момент пол подвала содрогнулся от мощного взрыва, и еще раз, и еще.

— Это уже артиллерия, — сказал кто-то. — Восемьдесят восемь миллиметров.

— Нет, это и те и другие, — сказал кто-то еще. — И минометы, и восьмидесятивосьмимиллиметровые.

Прентис задержался у двери и оглянулся на Эгета. Идти, несмотря ни на что? В разгар обстрела? Или надо дождаться, когда взрывы прекратятся? Но Эгет уже не смотрел на него, разговаривая с кем-то.

А, пойду все равно. По крайней мере это лучше, чем возвращаться и спрашивать Эгета. У одеяла, закрывающего дверь, стоял, прижавшись спиной к стене и широко раскрыв глаза, седой, похожий на старика человек по фамилии Лучек.

— Господи, малый, — проговорил он. — Ты идешь прямо сейчас?

— Нужно идти, — ответил Прентис.

Он чувствовал себя почти как герой фильма о войне и, приготовясь откинуть одеяло, ждал, когда в обстреле наступит пауза. Он еще раз оглянулся на Эгета, но тот по-прежнему стоял к нему спиной. Он юркнул за одеяло и взбежал вверх по лестнице.

Было тихо, пока он бежал по тропинке к дороге, и, только добежав до нее, окончательно понял, что не знает, куда сворачивать. Направо или налево?

В отчаянии решил свернуть налево. Но как далеко тот дом со ступенчатой крышей и сколько еще бежать, пока поймешь, что взял неверное направление, и повернешь назад? Только он свернул на дорогу, воздушная волна с силой швырнула его на землю, и следом раздался грохот взрыва. Громче, чем взрыв мины: должно быть, артиллерийский снаряд. Воздух снова задрожал, снова раздался взрыв, и по его заду и ногам застучало множество мелких, твердых, но не тяжелых частиц. Вряд ли осколки снаряда, скорее куски разбитой крыши или стены.

Он вскочил и побежал дальше, внимательно вглядываясь в темные фасады домов. Визг — взрыв! Визг — взрыв! Мины — он чувствовал неосознанную гордость оттого, что уже может отличить взрыв мины от взрыва снаряда, — и падают они достаточно далеко, чтобы даже не бросаться на землю. Но потом воздух прорезал вой восьмидесятивосьмимиллиметрового, и почти тут же, застав его врасплох, раздался мощный взрыв: бросившись на землю, прямо на висевшие на груди гранаты, он чувствовал удар взрывной волны и видел вспышку, слышал визг и свист осколков, пролетающих рядом. Он лежал ничком, не зная, переждать или вскочить и побежать, когда, приподняв сползшую на глаза каску, заметил дом со ступенчатой крышей ярдах в десяти-пятнадцати впереди. Он вскочил и побежал.

— Кто это? Прентис? — послышался голос Брюэра из темной группы людей, стоявших сразу за дверью.

— Да. — И Прентис, спотыкаясь, прошел между ними. Только потом он вспомнил, что, наверно, нужно было сказать пароль: «Микки» — и получить отзыв: «Маус».

— Лейтенант… — начал он и закашлялся. — Лейтенант хочет знать, почему вы не отвечаете на вызов по… как это называется, по радио. Он говорит… говорит, если оно неисправно…

Но оно не было неисправно. Радист Брюэра склонился над ним, нервно крутя ручку настройки, и не успел Прентис договорить, как он поймал волну.

— Осел-Пес, — говорил он в микрофон, — Осел-Пес, я Осел-Бабулька, Осел-Бабулька. Слышу тебя хорошо. Прием.

Брюэр взял у него рацию и начал говорить, видимо с Эгетом; Прентис не понимал его, да если бы и понял, его это не интересовало. Он, тяжело дыша, прислонился к стене и наслаждался чувством победы. Он сделал это!

Быстро и без приключений добежал трусцой до подвала; лишь несколько мин разорвалось вдалеке на дороге — наверно, там, где лежал подбитый вездеход. Он совсем не ждал, что кто-нибудь, когда он вернулся в подвал, пожмет ему руку и скажет: «Отличная работа, Прентис», но все же было немного досадно, что никто, похоже, даже не заметил, как он вошел, как дотащился до кресла и уселся.

Вдруг оба, и Эгет, и Логан, повернули к нему суровые лица.

— Как далеко они находятся? — спросил Эгет, и у Прентиса сжалось сердце, словно он был подозреваемый на допросе.

— Около ста ярдов, сэр. Налево.

— Ста ярдов?

— То есть ста футов. Тридцать ярдов, около этого. Может, пятьдесят.

Они снова отвернулись, и только через несколько минут до него дошло, что они не допрашивали: не пытались выяснить, действительно ли он был у Брюэра или прикидывается и преувеличивает расстояние. Они хотели знать, как далеко взвод, для своих целей; и это было таким облегчением, что он почувствовал, что впервые за весь день может позволить себе расслабиться. Даже снять каску и легонько почесать голову, кожу под свалявшимися волосами, зудящую оттого, что так долго был в каске.

Где-то рядом с подвалом раздались странные, похожие на кашель залпы американских минометов: это минометный расчет взвода вооружений открыл ответный огонь. Слушая залпы, он сообразил, что это вообще первые выстрелы роты «А» — до сих пор пулеметы и винтовки молчали. Не это ли подразумевалось под «атакой»? Дуэль между минометами и артиллерией одной и другой стороны, пока сидишь в мягком кресле при свете свечи?

Он принюхался, уловив странно знакомый, напоминающий о мирной жизни запах — лимонно-мятный запах, — и заметил влажную клейкую массу, которая приклеила левую сторону гимнастерки к груди под одной из гранат, пропитав зимнее нижнее белье. Это была зубная паста из экономичного тюбика, раздавленного и лопнувшего, когда он бросился на землю.

Той ночью в подвале было особо не поспать, и Прентис почти не спал. Пришлось стоять на часах за дверью — причем не только за себя, поскольку Оуэнс вернулся с поста, жалуясь на дизентерию и на то, что не может стоять, — но и когда был свободен, он лежал на полу без сна, кашляя и обливаясь по́том, в жару, прислушиваясь к периодическим взрывам снарядов. В одно из затиший его разбудил Логан, чтобы он проводил лейтенанта в расположение взвода для совещания с Брюэром; в другой раз, когда зажигательный снаряд пробил крышу дома, пришлось вместе со всеми выскакивать из подвала и помогать тушить пожар.

Перед самым рассветом он задремал и спал довольно долго, так что успел увидеть нелепый и потом мгновенно забывшийся сон; первое, что поразило его, когда он проснулся, — это аромат жарящейся яичницы. Лейтенант Эгет нашел в подвале печурку и сковороду. А еще три свежих яйца, которые торжественно и жарил для себя, и бутылку вина, которое смаковал, пока яйца дымились и шкварчали на сковородке. Он снял с себя каску, оружие и, приступив к завтраку, походил на гурмана, наслаждающегося трапезой, а вовсе не на командира роты.

— Осел-Гобой, Осел-Гобой, — бормотал в рацию Логан, — Осел-Бабулька, Осел-Бабулька, — потом: — Осел-Открывалка, — и: — Осел-Лопух.

Он поочередно вызывал все взводы и сообщал, что те должны выступать в шесть ноль-ноль, — а, судя по часам Прентиса, до шести оставалось пять минут.

Лейтенант встал, вытер капли желтка с подбородка и швырнул пустую бутылку в угол, где она разбилась. Надел каску на грязные волосы, застегнул портупею и сказал:

— Ну, пошли. Шинели не надевайте. Оставьте их здесь, позже пошлем за ними.

Прентиса не обрадовала эта идея. Он понимал, что смысл ее был в большей свободе движений, но в его случае говорить о свободе движений вряд ли приходилось: он чувствовал, что вообще не может двигаться, в шинели или без нее.

Когда они осторожно шли из подвала к дороге, он радовался каждой возможности остановиться и опереться о стену. Винтовка оттягивала дрожащие руки, патронные ленты на плечах и патронташ на поясе висели невыносимым грузом, неужели он только прошлой ночью мог бежать, и бросаться на землю, и вставать, и снова бежать?

Брезжащий утренний свет обнажил кое-что новое и неожиданное то ли на дороге, то ли на улице: ни одного целого дома, все окна выбиты, стены иссечены осколками, а прямо перед домом, где находился штабной взвод, ужасающе неподвижно лежали три убитых немца. Они явно были мертвы уже несколько дней: руки и лица серые, словно гипсовые, глаза мутно-стеклянные. Немного дальше, через два или три дома, они наткнулись на убитого американца. Он лежал лицом вниз на обочине, наполовину скрытый мокрым снегом, вылетавшим из-под колес машин, но было видно, что у него вьющиеся каштановые волосы, курносый нос и полные губы. Кожа такого же цвета, что и у мертвых немцев, и невозможно было представить, что эта кожа когда-то была живой. Но больше всего Прентиса поразила его форма: как может быть мертвым человек, на котором страшно знакомая шинель и нашивки, страшно знакомая солдатская фляжка на поясе?

В другой стороне городка, в секторе, где, возможно, действовала другая рота, слышался прерывистый треск винтовочных выстрелов и тарахтение пулеметов; и Эгет с остальными штабными двигались с осторожностью, говорившей, что они в любой момент ждали выстрелов. Укрывались за стенами домов и быстро, по одному перебегали открытое пространство. Следом за ними с такой же осторожностью передвигался второй взвод. Когда они поравнялись с подбитым вездеходом, Прентис увидел на нем французские опознавательные знаки, а в шести футах от вездехода, явно выброшенный из кабины взрывом, лежал на спине очень маленький французский солдат со строгим выражением на лице, одетый в американскую полевую куртку.

На перекрестке Эгет остановился, жестом показал своим людям сделать то же самое и прижался к стене. Потом махнул рукой второму взводу, посылая их вперед: очевидно, взвод должен был храбро проверить, опасна ли новая улица, а командиры пока подождут позади. Сержант Брюэр тоже остался сзади, прячась за стеной вместе с Эгетом, а его солдаты повернули за угол. Только когда последний из них, включая крепкую фигуру Сэма Рэнда, скрылся из виду, только тогда он двинулся за ними, а следом радист со взводным санитаром, и это слегка встревожило Прентиса. Разве командиры взводов не должны идти впереди своих взводов? Но в таком случае командиры рот должны вести роты, то же и командиры батальонов, и генералы; нет, что-то он совсем запутался. Он позволил себе опустить винтовку прикладом на землю, дав отдых мышцам правой руки, и с вожделением посмотрел на утоптанный снег: если б можно было расслабить колени, соскользнуть по стене и лечь на него.

За углом неожиданно прогремела очередь немецкого автомата, прямо как в кино: «Тра-та-та-та-та!» Короткая тишина, потом человеческий крик, и следом не такая частая, но более громкая, с оттяжкой, очередь американского ручного пулемета и треск беспорядочных винтовочных выстрелов. Вновь застучал автомат или уже другой, и через несколько мгновений невозможно стало различить отдельные выстрелы: вся улица заполнилась слитным грохотом выстрелов, свистом пуль и визгом рикошетов.

Прентис дрожащими руками подхватил винтовку и устремил взгляд на лейтенанта. Что, черт, он предпримет? Так и будет стоять, прячась за домом? Да, лейтенант не двигался с места, и скоро стрельба прекратилась. Тогда лейтенант обогнул угол и вывел Прентиса и остальных на улицу, затянутую легким дымом от выстрелов и облаками кирпичной ныли. Солдаты, пригнувшись, прятались в дверных проемах или бежали в разных направлениях, раскрасневшиеся от возбуждения; неподалеку впереди санитар стоял на коленях возле солдата, который сидел, привалясь к стене, и улыбался; одна штанина у него была оторвана, открывая красное пятно на бедре. Рядом через улицу медленно шли, сцепив руки на затылке, трое немецких солдат, их вел пулеметчик, нацелив ствол им в спину. Лицо одного пленного, с очень длинными светлыми волосами, свисающими на щеки, было залито кровью.

Было очевидно, что, несмотря на всю пальбу, имела место лишь небольшая стычка, символическое сопротивление немцев перед сдачей в плен; и солдат, получивший ранение в ногу, — как говорилось, «рану на миллион долларов» — был единственной потерей взвода.

— Осел-Гобой, — монотонно бубнил Логан, — вызывает Осел-Пес, Осел-Пес…

Солдаты по двое врывались в дома, выбивая двери прикладами: их целью было обыскать каждый дом квартала на предмет скрывающихся вражеских солдат. Но такова, насколько Прентис мог понять, вообще была логика событий этого утра. Эгет и его штаб теперь шли обратно, к следующему кварталу, очевидно намереваясь проверить, как продвигается наступление другого взвода; и Прентис, который, качаясь, следовал за ними и которого то и дело останавливал очередной приступ кашля, все менее был способен воспринимать происходящее вокруг. Оно, казалось, было лишено последовательности, как в киноленте, которую небрежно разрезали и смонтировали в случайном порядке. Единственное, что требовалось, — это не уснуть на ходу, и вскоре он нашел способ: стал следить за галошами Эгета, как они поднимались и опускались в снегу, иногда медленно, иногда переходили на бег, а то застывали в долгом-долгом ожидании.

Однажды, когда они остановились в небольшом дворе, Прентис позволил себе прислониться головой к стене и сам не заметил, как уснул стоя, очнувшись только при звуке отдаленной пулеметной очереди: он резко открыл глаза и увидел в пяти ярдах от себя немецкого солдата, шедшего прямо на него. Секунда прошла, пока он спрятался за угол и возился с винтовкой, потом наконец понял, что немец безоружен: очередной пленный, пойманный в одном из домов, а за ним шли еще пятеро или больше под конвоем солдата, который, проходя мимо, фыркнул от смеха при виде ошарашенного Прентиса.

Он резко повернулся, ища глазами Эгета. Тот по-прежнему был здесь, но на другой стороне двора и разговаривал со своими людьми. Тут же стояла санитарная машина с распахнутыми задними дверцами — наверно, подъехала, пока он спал, — и санитары, сопровождаемые взглядами Эгета и остальных, несли к ней раненого. Прентис подошел помочь санитарам, которые осторожно ставили носилки в машину. Раненый, укрытый одеялом, лежал очень неподвижно, глаза широко раскрыты, губы белые, лицо обсыпано кирпичной пылью. Из смутного разговора вокруг Прентис понял, что это офицер, батальонный артиллерийский корректировщик, и рана очень серьезная. Но тут на него напал новый приступ кашля, и все поплыло у него перед глазами и исчезло; а когда кашель отпустил, он увидел, что Эгет внимательно смотрит на него.

— Почему бы и тебе не отправиться с ними, парень? — сказал он. — Полезай, если хочешь.

И один из санитаров нерешительно придержал дверцы машины.

— Нет, сэр, все в порядке, я останусь.

Едва он это просипел, как тут же пожалел о своих словах. Если б Квинт был рядом и сказал, что в этом нет ничего зазорного, и отправился вместе с ним, он бы поехал.

— Ну, как знаешь, — сказал Эгет, и дверцы машины захлопнулись. — Отправляйтесь!

Позже — или это было раньше, — следуя за Эгетом, осторожно свернувшим за угол на некое подобие площади, он увидел, как тот ничком бросился на землю и вместе с ним остальные, и, только инстинктивно упав тоже, понял, что они попали под обстрел: шершнями жужжали между ними отлетающие рикошетом пули. Спустя какую-то секунду он уже снова был за углом, в безопасности, вскочив и побежав за другими. Последним прибежал Эгет, который, похоже, единственный понял, что произошло — где-то выше засели снайперы, — и единственный, кто быстро сообразил ответить на их стрельбу. Он пригнулся, вышел из-за угла и успел дважды или трижды выстрелить из своего карабина.

— Проклятая колокольня, — сказал он, а Прентис даже не помнил, что вообще видел колокольню. — Чокнутые ублюдки, пытаются подстрелить нас.

Прентис далеко не сразу сумел разгадать, что задумал лейтенант, — послать нескольких стрелков на другой конец площади, чтобы отвлечь на себя огонь снайперов, а затем вызвать гранатометчика с его базукой, чтобы тот ударил по снайперам с этого угла, — но в тот момент он лишь отметил, что гранатометчика зовут Мегилл, что он грязный, что он неуклюже встал на одно колено на углу и базука так грохнула, что заложило уши. Он снова выбежал следом за другими из-за угла и увидел, что и впрямь там была церковь с напрочь снесенной теперь колокольней, на месте которой торчали осколки голой штукатурки и деревянных балок, и над ними вился дымок.

Должно быть, это на той же площади он наблюдал за двумя санитарами-носильщиками, которые рысцой бежали по каменной мостовой, ступая шаг в шаг с мастерством и грацией танцоров, так что их туловища оставались неподвижными, чтобы не трясти ношу, будто велосипедисты, работающие одними ногами. Раненому на носилках было покойно, как на больничной каталке, и Прентис с завистью подумал, что, наверно, это сказочное и приятное ощущение — вот так плыть горизонтально к ожидающему впереди отдыху среди окружающего тебя покоя и заботы. На середине площади санитары остановились и мягко опустили носилки на землю. Отдохнули несколько секунд, широко расставив ноги и упершись руками в колени, как усталые атлеты. Потом так же одновременно присели, подняли носилки, но почти сразу снова осторожно поставили и, склонившись над раненым, тихо приподняли одеяло, проверить, как он. И тут же резко сорвали одеяло, высоко подняли один конец носилок и вывалили тело в снежную слякоть. Даже не оглянувшись на него, они повернулись и помчались обратно, один из них взвалил трясущиеся носилки на плечо, а другой бежал рядом. Куда только девались вся слаженность движений и заботливость: они бежали тяжело и неуклюже, как измученные трудяги.

К полудню распогодилось и стало почти тепло. Снег быстро таял, с крыш капало, и потное лицо Эгета было в грязных разводах. На улицах стали появляться небольшие группки местных жителей, выглядевших нелепо в такой обстановке. Они робко выходили на тротуары, заговаривали с солдатами, видимо пытаясь объяснить, что немцы все покинули городок, солдаты же криками и жестами загоняли их обратно в подвалы.

Где-то днем, пока Эгетовы галоши шаркали по какой-то другой улице, короткий минометный обстрел заставил всех броситься в подвал ближайшего дома. Прентис, почти теряя сознание от толкотни, услышал чей-то вопль и сперва подумал, что человека ранило, но оказалось, это был вопль восторга: дальняя стена подвала была до потолка тесно заставлена бутылками с вином. Неприятно было смотреть, как лейтенант Эгет и его люди долго, уже и обстрел прекратился, сидят на полу и жадно пьют с вороватой радостью школьников, прогуливающих школу. Кто-то протянул Прентису бутылку, и он поспешно приложился к ней, будто это было единственное лекарство в мире, которое могло его спасти. После первого глотка его всего передернуло, но тут же чудесное, возвращающее силы тепло разлилось в груди и спине, и он понял: если Эгет быстро не прогонит его из подвала, он будет пить и пить, пока не свалится, бесчувственный, на пол. Но едва ему захотелось, чтобы случилось именно так, — едва в нем загорелась надежда, что все это может означать успешное завершение «атаки» и они до вечера будут праздновать, — как Эгет встал и повел их снова наверх, на солнце, а Логан опять забормотал в рацию свою ослиную тарабарщину.

Наверное, это было вскоре, поскольку еще не прошло благотворное действие вина, — когда Прентиса первый раз за весь день использовали как вестового; и он благодарил Бога, что среди провалов его памяти сохранился, словно случайно, смутный намек на то, где должен был бы находиться брюэровский второй взвод. Пришлось долго бежать, временами переходя на быстрый шаг, по улице, огибавшей городок по периметру, которая, по его предположению, должна была служить главной линией обороны от возможного контрнаступления; именно здесь были размещены пулеметные позиции роты. Передав сообщение, он устало тащился обратно по той же улице, когда ему пришло в голову, что где-то тут должен быть Квинт. Людей на первой пулеметной точке он не знал; но потом он увидел его: тот стоял в окне первого этажа, положив ствол своего пулемета на подоконник. Стоял один, набросив на себя малиновое стеганое одеяло, снятое с кровати, похожий на индейца, и улыбался.

— Эй, вестовой! — хрипло окликнул он.

Прентис подошел ближе и остановился под окном, глядя на него.

— Как себя чувствуешь?

— Не знаю, наверно, все так же. А ты?

— Пожалуй, чуток получше, кажется.

— Я видел, как ты несся там, — сказал Квинт. — Но я в любом случае страшно рад, что сижу на одном месте.

— Понятно.

— Я слыхал, артиллерийского корректировщика убили.

— Нет, не убили, я видал его. — Прентис испытал легкую гордость оттого, что знает то, чего Квинт не знает. — Хотя его здорово ранило. — Помолчав, он спросил: — Как думаешь, контратака будет или нет?

Он сразу сообразил, что от такого вопроса Квинт может опять разозлиться («Я что, гадалка, Прентис? Катись со своими вопросами!»), но, к его удивлению, тот ответил прямо:

— Трудно сказать. Я почему-то сомневаюсь. Я бы на их месте точно не пробовал бы.

— Я тоже. Ладно, я лучше пойду.

— Слушай, Прентис. — Квинт перегнулся через подоконник и протянул чистый кусок солдатского одеяла. — Я раздобыл лишнее одеяло и разрезал его на три части, чтобы использовать как шарф. Вот так сложишь его, смотри, и обернешь вокруг груди. Я так сделал. А не то обернешь голову, если хочешь. Сейчас, конечно, не очень холодно, но может снова похолодать.

— О, спасибо. Это… это замечательно. — Прентис взял одеяло и замотал горло. — Большое спасибо!

— А третий кусок отдам Сэму, если получится увидеть его.

— Замечательно. Отличная мысль.

Он топтался, потупив глаза. Ужасно хотелось сказать: «Послушай, Квинт. Теперь я готов. Если ты еще хочешь пойти в санчасть, я тоже пойду». Но непривычная душевная заботливость Квинта была слишком нова и драгоценна, чтобы рисковать. И он только и сказал:

— Ладно, еще увидимся. Береги себя.

— Ты тоже, — ответил Квинт.

И Прентис, изо всех сил стараясь идти вразвалочку, как бывалый вояка, двинулся по улице, уверенный, что Квинт будет стоять и смотреть ему вслед, пока он не скроется из виду. Обернулся, чтобы убедиться в этом, и оказался прав. Он помахал, Квинт поднял в ответ руку, и малиновое стеганое одеяло соскользнуло с его плеча.

Но этот освежающий глоток, этот краткий просвет был первым и последним в тот необычно теплый, сырой день. Потому что все остальное время он слышал пулеметные очереди и не испытывал ни любопытства, ни интереса, с чьей стороны ведется стрельба; он смотрел на говорящего Эгета и не понимал, что тот говорит, словно все слова превратились в бессмыслицу вроде ослиных позывных Логана. В какой-то момент, идя за Эгетом по переулку и переходя пустой участок, усыпанный битым камнем, он обнаружил, что Эгет пьян. В болтающейся руке лейтенант держал бутылку «Хеннесси» и напевал на мелодию «Свинг в час ночи»: [21]«One O’clock Jump» — джазовый стандарт, сочиненный Каунтом Бейси в 1937 г., стал не только визитной карточкой его оркестра, но и вошел в список так называемых мелодий столетия.

Он снова и снова повторял песенку, пока она не стала для Прентиса единственной реальной вещью, единственной путеводной нитью среди поворотов, чередующихся разрушенных домов, бегущих людей, кирпичной пыли и капели с крыш. Однажды перед ним возникло отчетливое, крупным планом, лицо Логана, кричащего на него — явно ругаясь, как тогда, в последнюю ночь на дороге, — но он не мог понять смысл его слов.

Он очнулся, словно от сна, и обнаружил, что стоит у оштукатуренной стены высотой по грудь, по бокам двое незнакомых солдат, а впереди за стеной серое пространство полей и черные деревья; он не представлял, как попал сюда и что здесь делает. В голове еще звучал мотивчик и слова «Крошка, шире ножки», но Эгета и остальных не было ни видно, ни слышно. Путем медленных и путаных умозаключений он пришел к выводу, что находится в каком-то месте оборонительной линии: должно быть, кто-то поставил его сюда с этими солдатами, чтобы он отдохнул, или потому, что дорог был каждый человек. Но сказали ли ему, когда вернуться к обязанности вестового? Или что за ними придут? И где, черт возьми, теперь штаб? Должен же он знать?

Он покосился на своих соседей, которые внимательно вглядывались в горизонт, один жевал резинку. Должен же он их знать? Он тоже стал изо всех сил вглядываться в даль, но приходилось часто моргать, чтобы не плыло в глазах.

И предположил, что, верно, задремал у стены, потому что ему привиделось, как он и все ротное командование сидят в классе — в коричневом и испачканном мелом классе из его детства. Эгет сидит за учительским столом, с которого смахнул все учебники и бумаги на пол, чтобы положить на него каску, карабин и бутылку коньяка. Прентис втиснулся за детскую парту со множеством вырезанных на ней сердец и инициалов, а Металл сидит за партой рядом, водрузив на нее сверку свою нескладную базуку. Логан сидел через проход и что-то бубнил в рацию Ослу-Гобою.

— Прошу класс соблюдать тишину! — заговорил Эгет жеманным, женственным голосом. — Прошу класс соблюдать тишину! Первый урок сегодня… так, посмотрим, секундочку. Правописание. — Он прислонился спиной к белесой классной доске, взял с бортика кусок мела и запустил им в голову Металла. — Все, хватит, Металл! — завопил он. — Останешься после уроков! — И громко захихикал.

Затем Прентис увидел, как двое занавешивают одеялами окно, и начал понимать, что это не сон: эта школа была ротным командным пунктом на эту ночь.

Эгет, казалось, устал изображать учителя. Приложился к бутылке и принялся задумчиво ходить по классу, изучая свою полевую карту, и лишь слегка пошатнулся, когда сел и приступил наконец к делу. Сидя верхом на парте Логана, он трезвым голосом говорил по рации со штабом батальона, потом еще с кем-то, и от монотонного его голоса Прентис уснул и спал, как показалось, несколько часов.

— …Эй, парень!

Открыв глаза, он увидел, что Эгет, все так же сидя на парте Логана, оторвался от рации и окликает его.

— Уилсон едет за скатками. Хочешь поехать с ним? Чтобы он довез тебя до санчасти?

Он попытался ответить, но голос ему не повиновался, он отрицательно помотал головой, и Эгет вернулся к рации.

— Ну, Прентис, — сказал Логан, повернувшись и глядя на него с презрением, точно первый ученик в классе на двоечника, — дело, конечно, твое. Но если хочешь остаться, придется тебе быть попроворней, не спать на ходу.

Потом он опять уснул, и ему снилось, что его патронные ленты попали в какой-то механизм, который то больно дергает за них, то отпускает, дергает и отпускает…

— Прентис, черт тебя дери! Очнись!

Это был Логан, который тряс его за плечо.

— Все в порядке, — прошептал он. — Я проснулся.

Он вытер струйку слюны, тянувшуюся из сонного рта, и попытался понять, что говорит Логан. Что-то о том, чтобы «сходить за береговыми позициями». Только когда он с трудом встал из-за парты и вышел вслед за ним из класса, до него дошло, что речь шла не о «береговых позициях», а о «полевых куртках и сухих пайках», которые они утром оставили в подвале.

Если точнее, их было трое: Логан, Прентис и еще один вестовой, по имени то ли Конн, то ли Кан. Они двинулись одновременно и шагали рядом, и Прентис удивлялся, как это те двое легко находят дорогу обратно в разрушенном городке. Но еще больше удивляло, что они могут идти так быстро. Он почти сразу отстал, спотыкаясь и кашляя; расстояние между ними все увеличивалось: десять футов, потом десять ярдов.

— Давай, Прентис, догоняй.

Ноги подгибались, и, всей душой ненавидя Логана, он смотрел, как они неумолимо удаляются и их фигуры становятся все меньше в предвечернем прозрачном желтом свете. Они свернули за угол и исчезли из виду, потом, едва он снова увидел их, опять скрылись за другим углом. Он понимал, что если на сей раз не найдет их, то заблудится и не сможет вернуться ни в подвал, ни в школу: все ночь будет бродить среди этих груд кирпича, пока не свалится среди трупов. Только однажды он оказался в знакомом месте — на площади, где была церковь со снесенной колокольней и где санитары сбросили умершего раненого, — и заметил Логана и остальных, исчезающих в одной из улиц на другом конце площади. Собрав все силы, он тяжелой рысью пробежал большую часть площади, потом вынужден был опять перейти на шаг и лишь через несколько секунд обрел способность что-то видеть сквозь алую пелену, застилавшую взор, которая то утончалась, то густела, утончалась и густела в такт колотящемуся сердцу.

Наконец, в конце очередной невозможно длинной улицы он увидел перевернутый французский вездеход. Теперь он знал, где находится подвал; все, что нужно было, — это держаться на ногах и переставлять их, как на «бегущей дорожке», и тогда он одолеет расстояние.

В сумраке подвала он разглядел Логана, который сидел на корточках возле груды шинелей, пересчитывая их. Конн, или Кан, связывал углы одеяла, в которое он свалил все пайки неприкосновенного запаса, и был еще один груз, который предстояло тащить: полдюжины бутылок вина и куча высоких банок с вареньем, которые они смели с полок. Прентис с вожделением посмотрел на кресло, в котором сидел прошлой ночью, — конечно же, будет нормально, если он присядет хотя бы на минутку, — и, пробираясь в темноте к креслу, едва не упал, споткнувшись о чьи-то тела — это были спящие на матрасах Оуэнс и тот седой, Лучек, — он только сейчас сообразил, что не видел их весь день. Оба вчера ночью жаловались на живот: может, они просто остались тут утром? Какого черта он не сделал то же самое? Еще один матрас, свободный, валялся рядом, и Прентис сел в кресло, поглядывая на него.

— Оуэнс! — прикрикнул Логан. — Оуэнс! Черт, можешь поднять ноги? — Он тянул шинель, которая зацепилась за ноги Оуэнса. — Просачковал тут весь день, — сказал Логан, выдернув шинель. — Хоть бы ноги свои поганые передвинул.

Глаза Оуэнса открылись.

— Да пошел ты, Логан! — огрызнулся он. — Это я-то сачкую, придурок?! — Потом тем же тоном и, конечно, без тени смущения сказал: — Слушай, не выяснишь, что там с санитарами? За нами давным-давно должны были приехать.

Прентис ожидал, что Логан ответит что-нибудь вроде: «Наверно, поважней есть дела» или «Ничего не поделаешь», но тот устало сказал:

— Ладно. Свяжусь еще раз. Эй, Прентис, лови!

Прентис, выпустив из рук винтовку, выбрался из кресла, но не успел толком встать, как Логан швырнул ему охапку, шесть или семь шинелей, и Прентис, сбитый с ног, повалился обратно в кресло. Очень медленно встал с шинелями в руках и сделал несколько шагов к Логану; винтовка волочилась за ним, соскользнув с плеча.

— Вот еще, — говорил Логан. — Возьми еще это и это…

Он водрузил на шинели банки с вареньем, прислонив их, как дрова, к груди Прентиса. Конн, или Кан, уже направился к двери, волоча свою огромную ношу, а Логан проворно подбирал свою часть: груда шинелей переброшена через плечо, в руке мешок, набитый продуктами и бутылками вина.

— О’кей, — сказал он, поворачиваясь. — Двинули!

И тут Прентис окончательно сдал. Он шагнул, но ноги подвели его, и, вместо того чтобы идти вперед, он попятился назад — и рухнул в кресло: груз свалился ему на колени, съехавшая каска больно стукнула по переносице. Одна из банок соскользнула и покатилась по полу с глухим, хрустящим звуком.

— Логан, — хотел было позвать он, но голоса не было. — Логан…

— О господи! — откликнулся Логан уже издалека. — Ну что еще?

— Извините, я… послушайте, скажите лейтенанту, что я не могу… нет сил. Я…

— И кто потащит все это, по-твоему, а?

— Черт!

Послышалось отдаленное звяканье и глухой звук: это Логан свалил свой груз на пол, а потом Прентис почувствовал, как колени освободились от тяжести, когда Логан со злостью схватил его банки и шинели. Он поднял дрожащую руку и сбросил с лица каску, которая с ужасным грохотом упала на пол. Потом тяжело съехал с кресла на колено и, бессильно свесив голову на грудь и опираясь на винтовку, дополз на коленях по качающемуся полу до края матраса и в полном изнеможении повалился на него.

Логан еще был рядом и, наверное, ругал его почем зря, но он уже ничего не слышал. Только чувствовал, что должен сказать кое-что, последнее, даже если испустит дух от усилия.

— Знаю, — прохрипел он, — знаю, вы считаете, что я отлыниваю. Но поймите… поймите, если б хотел, я б мог свалить в санчасть… свалить… неделю назад.

Трудно сказать, ответил ли что-нибудь Логан, и слышал ли его, и, вообще, был ли в подвале.

Только тишина, кружащаяся тьма; потом он уснул и ему привиделась мать, приговаривающая: «Просто отдохни, Бобби. Просто отдохни».