Онлайн чтение книги Дыхание Судьбы A Special Providence
Глава первая

Иногда во сне видишь прошлое. По этой причине Алиса Прентис всегда любила поспать, но только боялась ужасных минут перед тем, как погрузишься в сон, самого засыпания, опасный сумрак полусна, когда сознание пытается удержать связность мысли, когда звук сирены или крик за окном — само воплощение ужаса, а тиканье часов неумолимо, как напоминание о смерти.

Теперь, когда Бобби был в армии, она обнаружила, что виски — великий спаситель. Под его защитой она могла давать волю памяти: не испытывая сожалений, возвращаться к самым болезненным, самым мучительным моментам своей жизни и находить успокоение в вере, что ничего не было настолько плохо, как казалось, что все так или иначе устроилось наилучшим образом.

Она даже могла спокойно вспоминать Вефиль, штат Коннектикут, — тот долгий, безрадостный период после возвращения из Парижа, когда чуть ли не ежедневно и еженощно казалось, что невозможно быть более одинокой. Ее замечательный старый дом в колониальном стиле доставлял истинное удовольствие, — по крайней мере доставлял бы, если б нашелся мужчина, с которым разделить его, — а в старом амбаре позади дома она устроила студию, где создала много произведений. Но невозможно все время работать. Вечерами, когда Бобби засыпал, она слушала радио — большой напольный «Мажестик», ее единственное дорогое приобретение после возвращения из Франции, — но даже самым занимательным программам редко удавалось заставить ее забыть о том, что ее интересует по-настоящему, — позвонит кто-нибудь или нет.

А звонки случались все реже, и почти всегда это была ее сестра Эва, которая звонила явно потому, что знала, как Алисе одиноко. Старая дева, на шесть лет старше и вечно любившая командовать, лезть не в свои дела и покровительствовать, и все из лучших намерений. Эва была единственной, кроме нее, из их семьи, кто сбежал со Среднего Запада: она работала медсестрой в нью-йоркской больнице и, видно, не находила лучшего применения своему свободному времени, как изводить ее поучениями. Она осуждала Алису, когда та вышла за Джорджа, а потом осуждала, когда та развелась; сейчас она вовсе не была уверена, что может одобрить новый образ жизни Алисы.

— Но ведь ты там в такой глуши, — обычно говорила она. — Откуда там взяться тому, что тебе нужно, — я имею в виду общество. Правда же, дорогая, меня это не может не беспокоить.

И Алиса безуспешно пыталась объяснить, что ее беспокойство совершенно необоснованно. После одного из таких гнетущих разговоров Алисе пришла идея пригласить кого-нибудь из людей, которых они знали в Нью-Рошелле под Нью-Йорком. Беда в том, что все, кого они там знали, были счастливо женаты, — или почти все. Когда она впервые подумала о Харви Спенглере, враче, помогшем Бобби появиться на свет, то сразу сообразила, что следует быть осмотрительней. Харви был женат, но это не спасало его от репутации первого волокиты Нью-Рошелла — не помешала эта репутация и Алисе неоднократно доверяться ему. Именно в уединении приемного кабинета Спенглера она впервые взволнованно призналась в намерении оставить Джорджа и уехать в Париж, и Харви, спокойный и внимательный, похоже, понял ее.

Тем не менее было опрометчиво сейчас звонить ему с приглашением. Она позвонила через несколько дней ему в кабинет и как можно сдержанней попросила порекомендовать терапевта в районе Вефиля.

— О, Алиса! Рад вновь слышать тебя, — сказал он.

И следующим же вечером он перезвонил ей и голосом, по которому она уловила, что он перебрал лишнего, осведомился, нельзя ли ему заехать к ней повидаться.

Она знала, что совершила ошибку, ответив согласием, и что это была только первая из ее ошибок. Она металась по дому, прибираясь к его приходу, приняла душ, переоделась, зашла на цыпочках в комнату Бобби, убедиться, что он спит, поставила на поднос бутылку виски и два стакана, прислушивалась, не подъехала ли машина, — ох, этому не было извинения, совершенно никакого.

Ей некого было винить, кроме себя, в том, что он почти сразу обнял ее, что нетерпеливо и чуть ли не грубо потащил в постель. И это было лишь начало: он оставался всю ночь, и это подразумевало определенные трудности утром.

Она дала ему поспать, пока готовила завтрак Бобби, и позаботилась, чтобы Бобби не шумел и не разбудил его. Но тем не менее понимала, что, когда он спустится вниз, неловкости не избежать, и оказалась права. Он появился в кухне в своем помятом габардиновом костюме, жилетка расстегнута, но не нараспашку, благодаря часовой цепочке. Волосы причесаны, но рубашка несвежая, к тому же небрит; было заметно, что он мучится похмельем и страшно смущен.

— Доброе утро! — сказала она и увидела, что Бобби оторвался от тарелки с манной кашей и сверлит его враждебным взглядом.

— О! — проговорил Харви. — Что это тут у нас за мальчик такой большой?

— Поздоровайся с доктором Спенглером, дорогой, — сказала она и, повернувшись к Харви, добавила: — Думаю, он не помнит тебя.

— Он прекрасно выглядит, Алиса. — Харви был явно благодарен за возможность высказать профессиональное мнение. — Чуточку толстоват, но во всем остальном — прекрасно.

— Что желаешь на завтрак, Харви?

— Ограничусь кофе.

Так они и сидели втроем за столом, если не в полном согласии, то хотя бы в мире.

— Не возражаете, если я закурю сигару? — осведомился Харви, доставая «Белую сову» из жилетного кармашка, набитого сигарами, и Бобби со смесью восхищения и отвращения наблюдал, как по кухне плывут пласты едкого дыма.

— Не правда ли, какой чудесный день? — сказала Алиса. — Хотя обещали дождь, но пока просто чудесно — небо такое голубое и чистое. Бобби, если ты закончил, почему бы тебе немножко не поиграть во дворе?

— Не хочется.

— Но на улице слишком хорошо, чтобы сидеть дома. Не хочешь пойти посмотреть, чем занимаются другие дети?

— Нет.

Но в конце концов он соскользнул со стула и бочком пошел из кухни, на пороге задержался и с подозрением оглянулся на Харви.

— Он действительно отлично выглядит, Алиса, — сказал Харви, когда Бобби ушел. — Видно, ты хорошо заботишься о нем.

— Он чудо. Не знаю, что бы я делала без него.

Задумчиво помешивая кофе, Харви отважился задать деликатный вопрос:

— Джордж часто видится с ним?

— Разумеется. Так часто, как желает. Да только на прошлой неделе забирал его на уик-энд — целых три дня провели в Атланте.

— В Атланте? Небось ему это стоило кучу денег.

— Думаю, да. Но это было его желание, не мое.

Это был единственный раз, когда они упомянули о Джордже, хотя разговаривали еще минут двадцать или около того. Вернее, говорила Алиса, а Харви слушал и кивал и, казалось, только ждал удобного повода, чтобы уйти. Поэтому она все говорила и не могла остановиться. Неужели все одинокие люди страдают этим? Она говорила о Париже, стараясь, чтобы ее рассказ был увлекательным, но чувствовала, что неумелое, неуверенное произношение французских названий выдает, как ей было там не по себе, — никакого удовольствия.

— …И знаешь, там есть два вокзала, названия которых звучат почти одинаково, — говорила она. — Один — «Gare de Léon», а другой — «Gare d’Orléans» [22](Парижские) Лионский и Орлеанский вокзалы (в перестроенном здании последнего ныне находится музей Орсе).на противоположном конце города; только я этого не знала. Так что, если бы не тот таксист, я бы, наверно, оказалась невесть где.

И Харви Спенглер вежливо засмеялся, разглядывая пепел на кончике сигары.

Затем она с облегчением оставила тему Парижа и обратила его внимание на необычно широкие половицы в доме, который вчера вечером не успела ему показать.

— Такие половицы есть только в подлинных домах колониальной эпохи, — сказала она. — А еще ты заметил старинные деревянные гвозди? Вместо стальных? Да, показывала я тебе замечательную старинную жаровню? В камине? Пойдем посмотришь. Только береги голову.

Низко наклоняясь, поскольку роста был высокого, а все двери — низкие, он последовал за ней в скрипучую тишину гостиной, где вместе с ней уважительно полюбовался на жаровню.

— Знатный дом. И сколько ты платишь за него, Алиса? — поинтересовался он.

И когда она назвала сумму аренды, поразился:

— Как же ты умудряешься платить так много?

— Ну, — ответила она с легким смешком, — с грехом пополам. Но вообще, это вовсе не дорого, если учесть, как мало осталось домов колониальной эпохи. Вон в Уэстпорте они куда дороже.

— Да, но то Уэстпорт. Там жить модно. А здесь глухомань.

— Но нам, — ответила она, — нравится тут.

— Да, тут, конечно… красиво, ничего не скажешь.

— А главное преимущество… — она снова просияла, — главное преимущество — это студия. Настоящий старинный амбар, но я перестроила его, сделала застекленную крышу. Пойдем покажу.

Они по залитой солнцем нестриженой лужайке направились к амбару.

— Разве не чудесно? — спросила она. — Посмотри, как просторно.

— Недурно, — сказал он, расхаживая по гнилому деревянному полу. — Совсем недурно; вижу, ты действительно все здесь привела в порядок. Пришлось, наверно, попотеть.

— Да не особо; трудней всего было со стеклянной крышей, но ее мне сделал плотник. А я только все вычистила здесь, покрасила и починила дверь. Протянула свет из дома, так что могу иногда работать по вечерам.

Большинство скульптур были накрыты тонкой тканью — хороший предлог не показывать их. Открыты были только две садовые фигуры в полный рост: Гусятница, [23] Гусятница — героиня одноименной сказки братьев Гримм.которую она недавно отлила в гипсе, и фавн, над которым работала в то время.

— Боюсь, Гусятница по-настоящему не закончена, — сказала она. — Ее нежелательно показывать, пока она не раскрашена. Понимаешь, она должна быть зеленоватой, как будто бронзовая.

— А по мне, и так замечательно.

— Но скульптура, когда только что отлита, всегда смотрится слишком яркой и словно побеленной. Как бы то ни было, получилось довольно мило. Но над чем мне действительно интересно работать, так это над этой новой, фавном. Я создала порядочное количество парковых скульптур, и все они изображали девушек, потому что они более традиционны для этого жанра скульптуры, но потом мне пришло в голову вылепить мальчика. Меня осенило, что мне даже не нужен натурщик, когда у меня есть свой дивный мальчишка, и я просто обязана воспользоваться такой возможностью.

— Мм. Понимаю. То есть я вижу, что ты сделала его очень похожим на Бобби.

— Ну, я не старалась добиться портретного сходства. Я хотела, чтобы в лице было что-то… от эльфа и, знаешь, от фавна. Но тело — это тело Бобби. Его ручки, его спинка, его животик. Конечно, скульптура еще в работе — вот взгляни, здесь, на этих рисунках, виден мой замысел.

И она протянула ему альбом для набросков, где фавн был изображен в окончательном виде: от головы до бедер — мальчик одних лет с Бобби, держащий в одной руке виноградную гроздь, а в другой яблоко, которое он ел; но ниже, от бедер, ноги были козлиные, с копытцами.

— Нравится?

— Ты знаешь, насколько я разбираюсь в искусстве, Алиса. То есть я, конечно, не бог весть какой знаток. Мне нравится. Очень… необычно.

— О, спасибо. Я надеялась, что ты именно так и скажешь. У меня возникла еще одна прекрасная идея: следующим будет Пан. Вот посмотри.

И она перевернула страницу, показав рисунок, изображающий маленького мальчика, стоящего на коленях в кустах и играющего на свирели Пана.

— Выглядит замечательно, Алиса. — Под стеклом потолка громко и яростно гудел залетевший внутрь шмель, и Харви поднял голову, словно обрадовавшись предлогу не смотреть ни на какие скульптуры и не высказывать своего мнения о них. Потом сказал: — Пожалуй, мне пора собираться, Алиса; дорога предстоит неблизкая.

Они вернулись в кухню, и он неуклюже приподнял ее в уютных объятиях, поцеловал в волосы и кончик носа и на секунду прижал к груди ее голову; потом отступил на шаг и поправил костюм.

— Береги себя.

— Непременно, Харви. А ты — себя.

Она проводила его до машины и смотрела, как он заводит ее и задним ходом выезжает на улицу. Стайка соседских детей широко раскрытыми глазами и без всякого выражения на лицах смотрела вместе с ней, и самый маленький из них был ее Бобби.

Он уехал обратно в Нью-Рошелл, а Алиса потерянно сидела в студии, стиснув руками голову и зажмурясь. Харви Спенглер! Тупой, занудный немолодой врач из Нью-Рошелла, женатый, у которого четверо детей! И словно мало ей было позора за вчерашнее свое поведение, еще и этот стыд за утренний спектакль: суетилась на кухне, как новобрачная в медовый месяц, улыбалась ему, когда он пускал дым своей вонючей сигары в лицо Бобби. И в студию потащила! Показывать свои работы, спрашивать его мнение, радоваться — да, радоваться, — когда он сказал, что кое-что ему нравится. Харви Спенглер! Наконец она встала и принялась ходить по студии, дымя сигаретой и стараясь взять себя в руки. Скоро надо будет идти готовить ланч.

— А где доктор Спенклер? — спросил прибежавший Бобби.

Она стояла у плиты.

— Доктор Спенглер, — поправила она его. — Он уехал домой, дорогой. Он приезжал только позавтракать с нами.

— A-а! Где его дом?

— В Нью-Рошелле. Где мы когда-то жили.

— И я?

— Конечно, и ты. Там ты и родился.

— Папа тоже там жил?

— Конечно. Быстренько мой руки. Суп почти готов.

После ланча она вернулась в студию и попыталась работать, но ничего у нее не получалось, прошел почти час, пока она не поняла почему: дети играли близко от двери амбара, и их шум мешал сосредоточиться. Она сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться и не завопить на них, и распахнула дверь.

— Дети, не хотите поиграть где-нибудь в другом месте?

Мальчишки Манчини были самыми маленькими, тогда как их сестра старше всех: долговязая девятилетняя девчонка с хитрой, нахальной физиономией. Она и сказала:

— Мы вовсе не шумим, миссис Прентис.

— Я не могу работать, когда вы тут играете. Пожалуйста, дети, у меня очень важная работа. Просто найдите себе другое место для игр.

— А можно нам посмотреть, миссис Прентис?

— Как-нибудь в другой раз. Не сейчас.

— Даже если мы совсем не будем шуметь?

— Да, даже если не будете. Делайте, как я говорю.

В конце концов они неохотно потянулись в другой конец двора. Глядя им вслед, она вздрогнула от чувства неприязни к девчонке Манчини. Ребенок слишком походил на свою мамашу, которая, как подозревала Алиса, была злобной сплетницей, что было тем печальней, что их отец такой приятный человек — шумный, веселый итальянец, который работал на шляпной фабрике в Дэнбери, — изо всех сил старался по-соседски подружиться с ней, когда Алиса только поселилась здесь.

Следующие часа два ее никто не отвлекал, и она поработала очень плодотворно. Во всяком случае, так ей казалось, пока она не сделала перерыв, чтобы отойти назад и взглянуть на скульптуру с расстояния. И тут с ужасающей неожиданностью ей стало ясно, что левая рука фавна, та, в которой он держал виноградную гроздь, катастрофически не удалась. Слишком она перестаралась, трудясь над ней; рука получилась как одеревеневшая, в ней не было жизни, и таким же вымученным вышло левое бедро. Но это было не безнадежно: еще можно все спасти, если не скоро стемнеет и она не будет ни на что отвлекаться. Она быстро пошла через двор к детям.

— Бобби, — позвала она, — можешь подойти ко мне на минутку?

Тот оторвался от друзей и побрел к ней. Видно было, что он делает это неохотно, и приходилось быть с ним особенно ласковой.

— Дорогой, ты не против еще попозировать мне сегодня? С часик примерно?

Он был не против.

— Постоишь так же, как в прошлые разы, — сказала она, помогая ему раздеться, — только сейчас обойдемся без яблока и винограда. Но если хорошо попозируешь, не будешь двигаться, то потом будут тебе и яблоки, и виноград сколько захочешь. Договорились?

Она поставила его в светлом месте под стеклянным потолком, подвинула ему ножки, одну чуть вперед, другую назад. Подняла ручки, одну согнула в локте, словно он держит виноград, другая поднесена ко рту.

— Вот так. Прекрасно. Ты мне очень поможешь, если будешь оставаться в такой позе. Ты настоящий чудесный натурщик.

Свет был превосходен, и скоро она почувствовала, что рука начинает получаться. «Молодец, дорогой! — рассеянно приговаривала она время от времени, переводя взгляд с его тельца, освещенного солнцем, на глину и обратно. — Чудесно стоишь. Не двигайся».

Какое это удовольствие работать, когда дело спорится! Это удовольствие она предпочитала всему иному, оно затмевало все остальное, делало ничтожным и всегда вызывало в памяти Цинциннати и второй курс в Академии — когда она бросила живопись и открыла для себя скульптуру.

«Посмотрим, как это тебе понравится». Уиллард Слейд! Иногда она целыми неделями не думала о нем, но он всегда появлялся, чтобы напомнить о себе. И всегда повторял эту свою присказку, когда знакомил с чем-то, что навсегда обогащало ее жизнь.

Забавно, что поначалу он ей совсем не приглянулся: язвительный, неряшливый и чуть ли не грубый молодой человек, с руками, вечно черными оттого, что он копался в своем кошмарном мотоцикле, — полная противоположность юноше, которого так нахваливали ей родители. Она не могла понять, почему все другие парни или презирали его, или восхищались им и почему восхищались те, кто нравился ей больше всего. На занятиях он никогда не слушал преподавателей и смеялся над тем, чему они учили. Она считала его грубым и испорченным и старалась держаться от него подальше из боязни, как бы он не сказал что-нибудь ужасное; но это было до того, как ей стало ясно то, что другие уже, кажется, инстинктивно почувствовали, — Уиллард Слейд гений.

Это не значило, что он всегда блистал. Порой он трудился над чем-то, прилагая огромные усилия, но вещь получалась неинтересной и вымученной, как у любого другого, и он отбрасывал ее. Но временами, и это случалось все чаще и чаще — когда, как любил он говорить, он был в ударе, — вещь получалась сама собой и была не просто хороша, а прекрасна, настолько, что преподаватели смотрели на него с нескрываемой завистью.

Замечательный парень. Как-то, прибавив свое обычное «Посмотрим, как тебе это понравится», он протянул ей сборник стихов Китса, и она взяла книжку домой, читала целыми днями, запомнив несколько наиболее темных стихотворений, чем смогла удивить его; и потом, когда она старательно продекламировала одно из них, сидя с ним на скамейке в Литтл-парке, он сказал:

— Очень мило, но это так, сентиментальщина. Я больше люблю его поздние вещи. Попробуй вот эту.

Он протянул книгу, открыв на странице с «Одой греческой вазе», которую она пропустила, посчитав, что стихотворение слишком знаменито, чтобы ломать над ним голову.

— Читай вслух, — попросил он, и она прочла, по-настоящему прочла впервые:

И, дойдя до конца, до ошеломляющих последних двух стихов, она заплакала.

О, не было ничего на свете, чего она не сделала бы ради Уилларда Слейда. Он попросил ее руки, и она жила небывало полной жизнью до 8 октября 1914 года, когда Уиллард Слейд врезался на своем мотоцикле в троллейбус и погиб на месте.

Понадобились годы, чтобы пережить горе, — сперва несколько лет опять в Плейнвилле, потом работая рекламным художником в Кливленде, потом живя в Нью-Йорке, куда Уиллард Слейд всегда мечтал отправиться, — и все же по временам, как вот сегодня, ей казалось, что ей так и не удалось с этим справиться, и никогда не удастся.

— Мамочка!

— Что, дорогой?

— Нос чешется.

— Так почеши, глупыш. Я подожду.

Он почесал и снова принял свою сосредоточенную позу.

— Руку подними чуть повыше, дорогой, — нет, другую. Вот так. Молодец. Ты очень помогаешь мамочке. Хочешь, поболтаем, чтобы тебе не скучно было стоять?

— Хочу.

— Отлично. Почему бы тебе не рассказать, что ты делал в Атлантик-Сити?

— Я уже рассказывал!

— Ты почти ничего мне не рассказал. Только о больших волнах и соленых ирисках, и все.

— А еще о креслах на колесиках.

— Ах да, верно.

— И как я, папа и дядя Билл залезали друг другу на плечи.

— Ты прав.

Глубоко в душе шевельнулось раздражение из-за того, что Джордж взял с собой в поездку братца. Билл Прентис был громогласным грубияном, слишком много пил, и она ненавидела его.

— Дядя Билл был такой смешной, мы все время смеялись. Айрин сказала, что в жизни не видала такого забавного человека. А потом я, и папа, и Бренда, и Айрин засыпали его песком, одна только голова торчала.

— Наверняка это было забавно. А кто такие эти Бренда и Айрин? Дети, которых вы встретили на пляже?

— Что ты, мамочка, это леди. Леди, с которыми мы жили.

— А, понимаю.

Сейчас она работала над сложной деталью, местом, где рука переходит в плечо, и не позволила себе думать о чем-то другом.

— Мы всё сыпали песок на дядю Билла, а он все кричал: «Эй, дайте мне вылезти отсюда!» — а мы сыпали, сыпали.

— Не двигайся, дорогой. Может, помолчим пока. Это трудное место.

Леди, с которыми они жили! Она изо всех сил старалась не думать об этом, а сосредоточить все внимание на кончике стека и глине, но все было напрасно.

— Те леди были приятные?

— Трудное место закончилось?

— Что? Ах да, трудное место закончилось. Так приятные были те леди?

— Приятные. Мне больше понравилась Айрин, потому что от нее так хорошо пахло и она много играла со мной. Бренда тоже приятная, но она все тискала меня и целовала.

— Ясно.

Она отложила стек, достала сигареты и только собралась сказать: «Отдохнем минутку, Бобби», как откуда-то из-за стены у нее на спиной донесся неожиданный звук — сдавленное детское хихиканье, как она поняла чуть погодя. В долю секунды она обернулась и увидела их в щели в стене: три или четыре пары глаз, глядящих на нее, — глаз, которые тут же исчезли, а в стене вспыхнула полоса солнечного света. Они убегали, громко смеясь, а Бобби, когда она обернулась к нему, стоял, округлив глаза от стыда и прикрывая руками низ живота.

У нее вспыхнуло желание догнать девчонку Манчини и ударить ее — ударить по лицу, — но, когда она добежала до двери, они уже скрылись. Минуту она стояла, глядя на залитую солнцем траву, пока не поняла, что бессильна что-либо предпринять. Невозможно было обратиться к миссис Манчини, не рассказав ей, в чем провинились дети, а тогда придется объяснять, что она и Бобби делали.

— Они убежали, дорогой, — сказала она, успокаивая его. — Не волнуйся из-за этих глупых детей.

Она заставила его принять прежнюю позу, но он заметно смущался; немного погодя она разрешила ему одеться и продолжала работать без него, пока свет не начал тускнеть. Было уже около пяти, и, вернувшись в дом, она почувствовала себя совсем без сил.

Первым делом она пошла в гостиную и включила радиоприемник, чтобы послушать пятичасовые новости. Говорили что-то непонятное о президенте Гувере и дефиците государственного бюджета, но она все равно слушала, потому что ей всегда нравился доверительный, ровный баритон Лоуэлла Томаса и то, как очаровательно он всегда говорил на прощание: «До встречи в завтрашнем эфире». Она прибавила звук, чтобы было слышно на кухне, пока займется обедом; она принялась чистить морковку, когда Лоуэлла Томаса сменила Кейт Смит [25] Кейт Смит (1907–1986) — американская эстрадная певица, особой популярностью пользовавшаяся с середины 1940-х гг.со своей песенкой:

Нелепо, но, слушая, она заплакала. «Ее лучи навевают мечты о тебе, милый мой…» Она вынуждена была отложить морковку и нож и стояла, уткнувшись лбом в кухонное окно, пока не перестала всхлипывать, а после, хотя слезы принесли большое облегчение, устыдилась своей слабости. Китс мог вызывать у нее слезы, но, оказывается, и Кейт Смит тоже.

Ни она, ни Бобби не очень проголодались, так что обед длился недолго. Она вымыла посуду, уложила Бобби чуть раньше обычного, и дальше заняться было нечем.

Послушала радио, попыталась читать, но в голову навязчиво лезли мысли о Харви Спенглере. Она отбросила книгу, встала и принялась ходить по комнате, куря сигарету за сигаретой. Если б был способ как-нибудь сократить вечерние часы!

Когда зазвонил телефон, это было так неожиданно, так удивительно, что она не сразу подняла трубку, подозревая, что это, наверно, Эва, но радуясь, что вообще кто-то позвонил, не важно кто. Это был Джордж.

— Я тебя не разбудил? — спросил он.

— Нет, я еще не ложилась.

— Знаешь, Алиса, — начал он тоном, не предвещавшим ничего приятного. — Я звоню потому, что мне нужно обсудить с тобой важную вещь.

— Давай.

— Со следующего месяца нам опять понижают зарплату и премиальные. Это значит, что я получу намного меньше, да что уж там, еще повезло, что меня вообще оставили на работе.

— Понимаю.

— Так что мы просто будем вынуждены экономить, Алиса. Увы, но придется тебе отказаться от загородного дома.

— Но он обходится дешевле жилья в городе.

— Алиса, я знаю, сколько ты платишь за одну аренду. Тебе известно, сколько платят другие? Известно, сколько плачу я?

— А во сколько… — Ее всю затрясло, пришлось держать трубку обеими руками. — Во сколько тебе обходятся твои подружки в Атлантик-Сити?

— Я… послушай, Алиса. Это тут совершенно ни при чем… Пожалуйста, попытайся быть благоразумной.

И она попыталась как могла. Она слушала его доводы относительно приличных, недорогих квартир в нью-йоркском Куинсе, понимая, что своим молчанием как бы соглашается на его уговоры или, по крайней мере выражает готовность оставить дом в Вефиле.

Но потом наступил ее черед, и она снова стиснула трубку обеими руками. Поначалу она едва осознавала, что говорит, чувствовала только, что хочет задеть его за живое и что нарастающие сила и ритм слов ведут ее к неизбежной кульминации.

— …И меня не волнует, скольких адвокатов ты привлечешь; я никогда больше не допущу, чтобы мой ребенок встречался с тобой и твоими… твоими шлюшками. Ты меня понял? Никогда!

Она бросила трубку и, когда мгновение спустя раздался звонок, не подошла к телефону; он позвонил еще десяток раз и умолк.

Ей почудился плач Бобби, и она быстро поднялась наверх проверить, но, кажется, он спал спокойно. Она бережно подоткнула одеяло и положила плюшевого мишку поближе к его голове, просто на всякий случай.

Спустившись вниз, она долго ходила по гостиной, стискивая руки, вновь и вновь перебирая в голове то, что хотела бы еще высказать Джорджу; постепенно возбуждение ее улеглось, и она тихо села в кресло.

Скоро ее мысли вернулись к фавну: интересно, как он смотрится сейчас? Иногда, если посмотреть на скульптуру при искусственном освещении после целого дня работы над ней, можно увидеть в ней что-то новое.

Полная луна освещала путь к амбару, и, когда она оказалась внутри, серовато-голубого сияния, проникавшего через фонарь, было достаточно, чтобы различить силуэт фавна. Он выглядел неплохо. Она включила свет и, как только мгновенное ослепление прошло, застыла на месте и долгую минуту стояла, кусая губы, смиряясь с разочарованием: все, что она сделала сегодня, никуда не годилось.

Но потом, отступив назад на несколько шагов и окинув фигуру прищуренным взглядом, заметила в ней кое-что обнадеживающее и вздохнула с облегчением. Она понимала, что это не более чем намек, но если завтрашний день будет удачным, то все может еще получиться.

Она взглянула на другие скульптуры: не требуют ли и они доработки, но скоро была вынуждена покинуть студию, потому что ей все чудился Харви Спенглер, стоящий рядом в своем мятом габардиновом костюме и с кошмарной сигарой, говоря: «Ты знаешь, насколько я разбираюсь в искусстве, Алиса».

Вместо того чтобы возвратиться в дом, она пошла в поле за амбаром — хотелось уйти как можно дальше от мыслей о Харви Спенглере, о девчонке Манчини, о Джордже и даже о Бобби.

И только лишь дойдя до высокой, спутанной ветром травы на склоне холма и остановившись, она снова заплакала, но теперь слезы не несли облегчения. Одно звучало в голове: строки другого стихотворения, любимого Уиллардом Слейдом:

Да, конечно, она тосковала по дому; но это не имело отношения к Нью-Рошеллу, или Нью-Йорку, или Кливленду, или Цинциннати, и уж точно не к Парижу. Она тосковала по Плейнвиллю, штат Индиана, по умершим матери и отцу, и всем ее сестрам — даже по Эве, — и утраченным чистым временам, когда всякому было известно, что она любимица семьи.