Онлайн чтение книги Амрита Amurita
12. Мемория

Стоило мне открыть глаза, и я сразу почувствовала, что у меня температура. Голова была тяжелой, словно океанский валун. И как это меня угораздило простудиться в тропиках? Фу, как скучно.

Когда Рюичиро в третий раз спросил меня, не хочу ли я пойти понырять вместе с ним и Кодзуми, я пробормотала что-то про давние планы позагорать на белом песочке. Но на самом-то деле я была изрядно растеряна.

Это его «А может, все-таки пойдешь?», и то, как он то и дело оглядывался на меня, собирая все необходимое для дайвинга, и грусть, затаившаяся в глубине его глаз, – я не могла понять, что происходит. Неужели это тот самый неутомимый путешественник, который побывал в одиночку в самых невообразимых местах? Что это с ним случилось?

И тут меня озарило: просто, когда рядом кто-то еще, Рюичиро сразу как бы подстраивается под него, пытается ему понравиться. Есть такой тип людей. Поэтому-то он всегда и отправлялся в свои путешествия один. Иначе было невозможно. И как только я это поняла, на меня накатил приступ невероятной нежности к нему, моему любимому, склонившемуся над разложенным на ковре гидрокостюмом. От избытка чувств я отправилась на кухню и сварила для него крепкий кофе.

– Спасибо, – сказал он, взяв у меня из рук чашку. Я посмотрела через его плечо на балкон, залитый утренним солнцем. Большие красные цветы в горшках покачивались на ветру, впитывая лепестками солнечные лучи.

«Наверное, в какой-то момент он опять станет одиноким волком», – подумала я.

Глупо, конечно, сравнивать, но просто для примера – раньше в Японии были странствующие монахи. Интересно, во время своих странствий они помнили о своих матерях и сестрах, оставшихся дома, или нет?

Я снова посмотрела на улицу и увидела, как к отелю подъехал Кодзуми. А еще через несколько минут я уже махала с балкона вслед машине, уносившей обоих приятелей.

Запах смерти и всепоглощающее чувство одиночества – вот неизменные спутники того, кто провожает – пусть даже ненадолго – любимого человека… Интересно, а тот, кого провожают, тоже испытывает нечто подобное?

После того как Рюичиро уехал, на меня навалилась невероятная лень. Я пошла в спальню и легла на кровать. Сил хватило только на то, чтобы поднять жалюзи на огромном – во всю стену – окне, выходившем на океанский берег. Прекрасный вид! С океана дул освежающий бриз, заставляя неистово танцевать дешевенькие гостиничные занавески из белого тюля. Широкий коридор утопал в солнечных лучах, льющихся сквозь окно в потолке.

Я лежала в одиночестве на кровати и бездумно следила за игрой солнечных бликов. Совсем как в школьном лазарете – придумаешь себе какую-нибудь болезнь и лежишь, отдыхаешь. Я закрыла глаза. И правда, как будто в лазарете! Мне даже показалось, что я слышу школьный звонок и топот множества детских ног по коридору. Как хорошо!

Детство. Нечестные, украденные, но такие приятные сны.

После них каждый раз просыпаешься с обновленной душой…

Занавески танцевали у меня перед глазами. Глядя на них, я задремала. Они были похожи на белых голубей. На белые флаги, развевающиеся на ветру.

Постепенно меня сморил сон.

Я спала и видела, как по ту сторону занавесок разгорается белое мягкое сияние. Прохладное и сладкое. На вид – как огонек гигантского светлячка, на вкус – как грушевый шербет. Сияние приближалось. Вот оно пересекло гостиничный вестибюль, поднялось по лестнице, миновало вазу с цветами и поплыло к дверям нашей с Рюичиро комнаты.

Я чувствовала себя радаром, улавливающим перемещения неизвестного объекта.

Неожиданно раздался громкий стук в дверь. Я мгновенно проснулась.

Подошла к двери и в глазок увидела Сасэко. Ну конечно, кто же еще?!

Мои сверхъестественные способности явно ограничивались умением чувствовать присутствие этой женщины.

«Интересно, что ее привело?» – подумала я, отпирая дверь.

– Как дела? – спросила она, проходя в комнату. На ней было пестрое летнее платьице. Казалось, вместе с нею в комнату вошло яркое южное солнце. Ее кожа источала тонкий, жаркий запах солнечных лучей.

– Кажется, я простудилась, – сказала я.

– Это не простуда. Просто ты очень хороший человек. Поэтому духи к тебе так и липнут. К этому надо привыкнуть. Надо найти к ним подход, и они от тебя отстанут.

– Какие духи? У меня же температура.

– Ладно. Неважно, – Сасэко улыбнулась. – Хочешь, попоем немного вместе?

– Попоем?

– Ну да. Споем что-нибудь японское. Например, «Цветок»[22]«Цветок» – яп. хана. Песня Такирэн Таро на стихи Такешима Хагоромо из цикла «Времена года (весна)». Написана в 1900 году..

– Ты уверена, что я тебе не помешаю?

– Уверена – уверена. Раз, два, начали!

Сасэко затянула, я подхватила. Уже после первой строчки настроение у меня заметно улучшилось.

Сасэко пела высоким чистым голосом. А я пела, как могла. В первый раз за много – много лет. Звук рождался где-то в глубине живота и, поднявшись вверх, легко вылетал через горло. Казалось, еще чуть – чуть, и я увижу его. Мой маленький новорожденный звук.

Мы с Сасэко посмотрели друг на друга и улыбнулись. И наша песня тоже заулыбалась. А если бы мы вдруг загрустили, то и песня зазвучала бы печально. Если вдуматься, то петь совсем не так просто, как кажется на первый взгляд. Где-то на середине нашей с Сасэко песни я очень четко это поняла.

Погода была чудесной, за окном призывно раскинулся океан. Время текло еле-еле и было теплым – претеплым. Прохладный ветерок ласково играл с отзвуками старой японской песни.

Но вот песня смолкла окончательно. Сасэко спросила:

– Ну как? Тебе получше?

– Мне? Получше!

Получше – это не то слово. Мне было очень хорошо. Хотелось скорее бежать на пляж, загорать и купаться.

– Ну вот и замечательно! – радостно сказала Сасэко, и я вдруг поняла, что мне полегчало не просто так. Это она вылечила меня своей песней.

– На этом острове по-другому нельзя. Время от времени надо обязательно выпускать пар, иначе духи тебя съедят с потрохами.

– Ну что ж, поступаю к тебе в ученики. Авось и из меня выйдет толк, – рассмеявшись, сказала я.

В мире существует столько разных вещей, о которых мы даже не догадываемся… Взять, например, голоса, которые слышит мой брат, или то, что я теперь ощущаю по отношению к Сасэко, – чувство какой-то невероятной близости и единения. Каждый сам для себя решает, как это называть и как с этим жить. А вообще – то, кому они нужны, эти названия? То, что Сасэко сделала для меня сегодня, важно именно своим результатом. Я не знаю, что это было и каким словом оно обозначается, но мне стало гораздо лучше. И это – главное.

– У меня тут с собой сэндвич, – вдруг сказала Сасэко, ткнув пальцем в бумажный пакет на столе. – Хочешь?

– С удовольствием! – сказала я.

– А пить что будешь? Чай или кофе? – Она поставила чайник на огонь.

– Наверное, кофе. – С этими словами я присела на диван и включила телевизор. Меня нисколько не смущало, что Сасэко, с которой я познакомилась только вчера, пришла ко мне в номер и хозяйничает теперь на маленькой кухоньке. А что в этом такого? Мне даже было приятно, что она заботится обо мне, кормит меня и поит. Как будто я кошечка или собачка – короче, одно из тех созданий, которые имеют полное право принимать заботу о себе как должное.

– Сэндвич, должна я сказать, был невероятно вкусным!

– Не спеши нас хвалить. Хлеб покупной, – со смехом сказала Сасэко, глядя, как я за обе щеки уписываю ее угощение. – К сожалению, пекари мы с Кодзуми никудышные.

Но по голосу я слышала – ей приятно, что сэндвич мне понравился.

Мой теплый лоб. Горячий кофе. Сэндвич. Яркое солнце и старая мебель. Трепещущие на балконе красные цветы. Мне казалось, что я прожила на Сайпане годы, годы и годы. И все это время эта женщина была рядом со мной.

Мне казалось – вот, я ощущаю кожей мягкость и щедрость окружающего мира.

В Японии совсем другие цветы. И солнце светит по-другому. И жизнь воспринимается иначе – это уж наверняка! Здесь все такое сочное и яркое. Как давно я не ощущала ничего подобного…

Когда я сказала Сасэко, что хочу сделать кое-какие покупки, она сразу же вызвалась отвезти меня в самый крупный торговый центр в городе. Мы вышли из отеля и очутились под палящими лучами солнца. Солнце жарило неимоверно. Белая дорога ослепительно сияла. Машина вздымала клубы белесой пыли. Мы ехали вдоль побережья на север.

Торговый центр располагался прямо напротив крупного отеля. Снаружи он не производил особенного впечатления, но внутри оказался таким огромным, что я слегка одурела. Не зная толком, куда иду, я толкала огромную тележку вдоль бесконечных полок, холодильников и витрин с провизией и разнообразными товарами. Все было гигантских размеров и сомнительного вкусового достоинства. Я купила немного фруктов и овощей на вечер.

Мы встретились с Сасэко у кассы.

– Слушай, вы тут не болеете от такой еды? – спросила я.

В ответ она засмеялась.

– А мы, кроме сэндвичей, ничего не едим. Шучу. Дома мы в основном едим то же, что и в Японии: мисо-суп, рыбу. Жареное мясо с соевым соусом. Ну и так далее.

– Кстати, вы с Кодзуми помирились после вчерашнего? – спросила я, вдруг вспомнив про их вечернюю ссору.

– Да у нас такое почти каждый день. Дело житейское, – легко сказала она.

«Ну и ладно, – подумала я. – На то она и есть, семейная жизнь».

По дороге домой мы заехали в филиппинское кафе выпить чая. На самом-то деле кроме хозяйки-филиппинки в этом кафе не было ничего филиппинского. Хотя нет – был еще какой-то специальный филиппинский десерт, который мы и заказали. По странной прихоти хозяев половина помещения была отведена под парикмахерскую. Поэтому наш разговор за чашкой чая сопровождался бесконечным клацаньем ножниц. Все это было очень странно, но в тоже время очень мило. Сквозь большое окно светило солнце, ослепительно отражаясь на гладкой поверхности нашего стола.

Жидкий кофе, сладкий десерт. Батарея пивных банок. Солнечные лучи. Птичья речь хозяев – тагалог[23]Тагальский язык (с 1959 года – филиппинский, или пилипино), язык одной из основных народностей Филиппинского архипелага., порхающий над нашими головами.

Что за странный город. Ни одного цельного впечатления – сплошные обрывки, едва уловимые чувства. Люди – плоские и смазанные, как на расфокусированной фотографии. Искаженный жарой, оплавленный пейзаж.

– Странный остров. Странное время, – сказала я. – И жизнь здесь какая-то непонятная.

– Здесь лучше, чем в Японии. Живешь себе, ни о чем не думаешь.

– Вот уж действительно – ни о чем не думаешь.

Любоваться пейзажем, есть три раза в день, купаться в океане, смотреть телевизор – что еще надо? То же, что и в Кочи, только размером побольше. Все, чего я привыкла бояться, живя в Японии, стало здесь таким смутным и расплывчатым…

– Я ведь бежала из Японии, как безумная. Как будто за мной кто-то гнался, – сказала Сасэко.

– Слушай, я давно хотела тебя спросить. Я ведь тебя видела в Кочи. Ты помнишь? – спросила я.

– Один раз, правильно? Это было во сне. У меня такое часто бывает – перед тем, как встретиться с кем-нибудь в реальной жизни, я встречаюсь с ним во сне. Так вот, мне приснился сон, что я иду в гости в тот дом, где ты живешь вместе с маль – чишкой – школьником.

– Ага. Это был мой младший брат.

– Я часто вижу во сне своих будущих друзей. С Кодзуми у меня, между прочим, почти такая же история была. Мне приснился сон, что я еду встречать его в аэропорт. Утром я встала и поехала туда. До этого я никогда его не видела и ничего о нем не знала. Он первый ко мне подошел и заявил, что разговаривал со мной во сне. С ним были какие-то его друзья, но он сказал им, чтобы они его не ждали, и поехал со мной. Это было наше первое свидание. Потом он уехал в Японию и во второй раз вернулся сюда навсегда.

– Быстро вы, однако…

– А чего зря время тянуть? – сказала Сасэко. – Мы оба хотели уехать из Японии. Мне не нравилась моя жизнь, не нравилось мое тело. Я, еще когда у мамы в животе была, знала, что обязательно уеду. Убегу куда-нибудь. И если сравнить то, как я живу сейчас, с тем, как я жила и чувствовала тогда, – это просто… Да это просто нельзя сравнивать. Во мне была такая неимоверная сила. И все из-за ненависти. Из-за ненависти к себе. Я столько плохого себе сделала. На нервной почве у меня развилась какая-то странная кожная болезнь, пару раз я была на грани помешательства – меня даже в больницу клали. Вспомнить страшно. Но после полового созревания я обнаружила, что энергию, которая меня пожирает изнутри, можно тратить на мужчин. Это было очень приятным открытием. Мне нравилось, что мужчины меня хотят, хотят мое тело. Десятки, сотни мужчин. Я очень быстро сбилась со счета. И имя мое было как нельзя кстати. Представляешь, какой-нибудь парень спрашивает: «Как тебя зовут, красавица?», а я ему Давалка. Ну и дальше все идет как по маслу. – Сасэко засмеялась так заразительно, что я не удержалась и тоже пару раз хихикнула.

– Да уж, имечко подходящее. Что и говорить.

– Вот-вот, и я о чем. Это у меня судьба такая. У меня же в детстве вибратор был вместо мамы.

– Вибратор? Настоящий, что ли?

– Ага. Настоящий. Только не электрический, а ручной. Просто длинная такая штука соответствующей формы… Меня же папа в приют отдал, а сам свалил куда-то. И мамины вещи потом все выкинул. А я еще до того, как меня в приют взяли, эту штуку стащила из маминого тайника – я пару раз видела, как мама ее туда прячет. Я же не знала, что это такое. Откуда мне было знать? Ну вот. Единственная память о маме. Я без нее заснуть не могла, клала рядом с собой, обнимала, называла «мамочка». А в приюте, когда узнали, – ругались ужасно. Вибратор, конечно, отобрали. Я очень переживала, плакала… Но зато потом, когда через несколько лет обнаружила, что ТАКОЕ есть у всех мужчин, – я чуть с ума не сошла от радости. Член олицетворял для меня все – маму, папу, друзей… Целый мир в одной вещи! Теперь я могла быть с «мамочкой» каждый день, но вдобавок к этому испытывать множество приятных, незнакомых мне раньше ощущений. Естественно, что в какой-то момент от такой жизни у меня чуть было окончательно не снесло крышу. Я превратилась в эротоманку и секс – маньячку… Я это рассказываю, чтобы ты лучше понимала, откуда я такая взялась. Видишь ли, на фоне моего «воссоединения» с мамой эти встречи во сне – просто детский лепет. – Сасэко взглянула на меня с улыбкой, и я подумала, что она героическая женщина.

– Только это все уже в прошлом. Так что не надо делать такое унылое лицо. В конце концов, я поняла, что родилась для того, чтобы быть счастливой, и теперь я счастлива.

– Я вижу, – сказала я.

– Но иногда я завидую Кодзуми. Хоть он и считает себя несчастным, но на самом-то деле у него есть все эти прекрасные воспоминания о семье, о маме. У меня таких не будет никогда. Он помнит, как его оберегали, как о нем заботились, как его питали…

Почему-то она использовала именно это слово: «питали».

– И если, не дай бог, с ним случится что-нибудь плохое, то для меня это будет значить только одно: мое «новое» счастье разрушится, и, наверное, я опять стану несчастной. Теперь у меня есть что терять – и значит, есть чего бояться. Но ведь это же и называется счастьем!! Знать цену тому, чем обладаешь. Мы с Кодзуми оба были ужасно одиноки, но его одиночество совсем другого свойства, чем мое. Он пережил потерю единственно приемлемого для себя мира. Мира, который – по определению – просто не мог исчезнуть, но, тем не менее, исчез. Рассыпался в пыль. А в моей жизни не было такого мира. Мне было нечего терять. Поэтому-то страдания Кодзуми гораздо сильнее моих… Если он умрет, наверное, мне будет очень плохо. Но я не могу представить себе эту боль. Я никогда не теряла по-настоящему любимого человека, – она снова улыбнулась.

Конечно, в таких сравнениях нет никакого смысла. Но ведь она сравнивает свою жизнь с жизнью Кодзуми… Вот и я не смогла удержаться и не сравнить себя с Сасэко. Мои встречи со смертью – сначала отец, потом Маю; мое падение с лестницы, потеря памяти; неразбериха с прошлым и будущим; то, что происходит с моим младшим братом, – все это показалось таким тусклым и обыденным на фоне того, что пережила эта молодая женщина. Мне даже стало стыдно за то, что в моей жизни все так спокойно и размеренно.

– Тебе очень повезло, – сказала я. И звук моего голоса, его глубина и проникновенность дошли до самого ее сердца – ведь она все-таки была певицей…

Сасэко улыбнулась и предложила пойти на пляж.

Океан был чистым, спокойным и неожиданно мелким. Каждый шаг по белому песку сопровождался неприятным хрустом – все вокруг было завалено трепангами. На мелководье их тоже было полным – полно, я то и дело поскальзывалась.

Поначалу я вскрикивала от каждого прикосновения к этим неаппетитным созданиям, но потом привыкла.

На глубине трепанги перестали меня беспокоить. Я медленно плыла, любуясь солнечной рябью на поверхности океана. Солнечные лучи, пронизывая толщу воды, ложились на песчаное дно светлыми пятнами. Тысячи, десятки тысяч трепангов были внизу подо мной, разбросанные по морскому дну, как мусор. Некоторые лежали неподвижно, некоторые кружились на месте. Морской огурец – странный овощ, живущий под водой.

Подводный мир вызывал во мне странные чувства. Все здесь было непривычно. И эта тишина… Казалось, она наполняет каждую клеточку моего тела и вместе с кровью бежит к сердцу, а оттуда добирается в самые дальние уголки мозга. Так тихо, так непохоже на привычную жизнь.

Искупавшись, я вылезла на берег и, увязая в песке, морщась от хруста трепангов под ногами, наконец, добралась до Сасэко.

– Эти морские огурцы – просто катастрофа! – сказала я, опускаясь рядом с нею.

Сасэко была в голубом купальнике. Поджидая меня, она потягивала, холодное пиво из банки.

– Трепанги – это души убитых на войне людей. До поры до времени они спят на дне океана, – медленно сказала она.

– Ой, не надо мне ужасы рассказывать!

– Это не ужасы. Это действительно так. По утрам их собирают и отвозят на глубину, чтобы отдыхающим было приятнее загорать и купаться. Но на глубине трепангам становится грустно, и они потихоньку возвращаются на мелководье.

– Фу, какая гадость.

– Да чего же гадкого? Между прочим, местные говорят, что трепангов здесь примерно столько же, сколько людей, которых убили на войне.

– Ну, раз местные говорят… – сказала я после небольшой паузы и замолчала.

Во время войны на Сайпане и правда погибло очень много людей. Несколько десятков тысяч японских солдат. Японская армия понесла здесь огромные потери.

Было в этом месте что-то необычное. И даже не потому, что те, кто здесь погиб, были солдатами. Вовсе не поэтому. Было что-то еще кроме этого.

Например, если пойти на обычное кладбище, то там тоже чувствуется присутствие мертвых. Множество людей, ушедших из жизни самыми разными способами. Но здесь это присутствие ощущалось иначе. Все, кто умер здесь, – умерли почти одновременно и почти одинаково. И это было так страшно и так странно… Посреди этой зелени, под этим голубым небом, на тихом берегу у самой воды. Все звуки вдруг исчезли, кроме беззвучного шепота множества духов, неслышно несущегося над водой.

Безголосые.

– Так, значит, это трепанги… – задумчиво сказала я.

– Что, расхотелось купаться? – Сасэко засмеялась.

– Вот еще. Я прямо сейчас пойду в воду, – ответила я и встала с песка.

– Давай – давай, – Сасэко ободряюще кивнула.

Я выпила немного пива и задремала на полотенце.

Мне хотелось загореть, поэтому я намазалась маслом.

Сасэко была здесь своей. Прогуливающиеся по пляжу люди радостно с ней здоровались: соседи, друзья из караоке, постоянные посетители их сэндвич-бара и так далее и тому подобное. Местные любили Сасэко. Она сидела на песке, приветливо улыбаясь, и время от времени махала очередному знакомцу рукой.

Некоторые молодые люди пытались с ней заигрывать. Не думаю, чтобы это могло иметь какое-то отношение ко мне и моей лоснящейся от масла попке – все как один заговаривали именно с Сасэко, и, даже не зная толком английского, я прекрасно понимала, о чем идет разговор.

– Привет, что поделываешь? Не заскучала?

– Может, выпьешь со мной?

– Давай сегодня вместе поужинаем.

– Ты совсем одна? Не хочешь немного прокатиться?

Бедный, бедный Кодзуми. Теперь понятно, отчего он так переживает. Но Сасэко за словом в карман не лезла, ловко отказываясь от этих незатейливых предложений. Чувствовалась рука мастера – все эти прихваты она знала уже наизусть и давно к ним привыкла.

– И имени своего даже не скажешь?

– Сасэко.

– А что оно значит?

– Love. It means love[24]Любовь. Это означает любовь (англ.).. – сказала она на это.

«Так вот в чем дело…» – подумала я, слушая этот разговор. Моя спина активно впитывала солнечные лучи. Голоса становились все глуше и глуше. Наконец я заснула.

Где-то в кратком промежутке между шумом набежавшей волны и принесенными ветром обрывками музыки из кафе мне приснился красочный сон.

Лето.

Стрекот цикад. Я дома. Мне совсем мало лет. Я, свернувшись клубком, лежу на татами. Меня сморил послеобеденный сон. Перед моими глазами проходят папины босые ноги. Темная кожа. Короткие ногти. Сестричка смотрит телевизор. На окнах висят бамбуковые циновки. В саду все зеленым – зелено. С пола я вижу спину сестры, вижу две ее смешные косички. Потом слышу голос отца: «Мама, кажется, Сакуми заснула. Надо ее чем-нибудь накрыть, а то она простудится». Мама кричит с кухни: «Ничего не слышу! У меня тут масло скворчит». Из кухни наплывает волна вкусных запахов. Если приподнять немного голову, через раскрытую дверь видно мамину спину. Она держит в руках длинные палочки… Но вот приходит откуда-то папа и накрывает меня летним одеялом. Сестра поворачивается от телевизора и произносит: «Саку вовсе не спит». Потом смеется. Видна дырка от зуба.

Они «питают» меня. Мои родные, любимые. Теперь я знаю, что имела в виду Сасэко. Я помню это чувство всем своим существом. И даже если я потеряю все, что у меня есть, – это чувство навсегда останется со мной. И в этом почти все мы одинаковы. Мы храним образ наших родителей не в памяти, но в сердце. Пока мы сами не станем родителями, мы редко возвращаемся к этим образам, но они живут в нас и никуда не исчезают. До самой смерти. Они с нами, даже если семьи уже нет, и родители давно лежат в могиле, и сами мы постарели и доживаем последние дни…

– Эй! Переворачивайся, а то обгоришь! – сказала Сасэко, пихая меня в бок. Я открыла глаза. Вокруг – белый песок. Я лежу на полотенце. По моим щекам текут слезы.

– Угу, – буркнула я и легла на спину.

– Ближе к вечеру самое сильное солнце, – Сасэко улыбнулась, словно скрывая боль.

«Надо же, она ведь весь день со мной возится, чтобы мне не было скучно. Вот ведь вытащила меня на пляж…» – вдруг подумала я. Сасэко с самого утра вела себя так, что я даже не сразу поняла, что она делает все это для меня. Мне-то казалось, что все происходит спонтанно – как говорится, без напряга и самым естественным образом.

Ну что она за человек! И что это за странный остров!

– О! Наши мужчины возвращаются, – обернувшись в сторону сэндвич-бара, Сасэко помахала рукой.

И правда, машина Кодзуми уже стояла в гараже. Загоревший за день Рюичиро заносил в дом вещи.

Солнце начало садиться, отчего все вокруг сделалось оранжевым. Океан неспешно готовился к ночи. На берегу и в городе тут и там начали загораться огни.

Кодзуми и Рюичиро, посмеиваясь, подошли к нам.

Сасэко поднялась с песка.

Мне было так приятно смотреть на нее. Знать, что она счастлива здесь, на этом острове.

Я тоже встала.

По дороге в отель мы рассказывали друг другу о том, что произошло за день. Потом все вместе поужинали.

Вот она – жизнь, делающая Сасэко счастливой.