Онлайн чтение книги Арагац (Очерки и рассказы)
У ИСААКИЕВСКОГО СОБОРА

Имена многих замечательных сынов и дочерей Армении связаны с Петербургом — Ленинградом. Ленинград для меня — не город в обычном понимании этого слова. Ленинград — колыбель армяно-русских связей, дружбы и сердечной привязанности ко всему красивому и благородному, высокохудожественному и величавому.

В этом славном городе раскрылись дарования Ованеса Айвазовского и Геворга Башинджагяна, Александра Спендиарова и Александра Мелик-Пашаева, Айкануш Даниэлян и Махаила Тавризяна.

Этому городу отдала пятьдесят шесть лет своей жизни и поныне здравствующая и творящая как педагог Софья Владимировна Акимова — солистка Мариинского театра.

Моя первая встреча с убеленной сединой прекрасной дочерью Армении состоялась 14 января 1965 года.

Я позвонил по телефону и выразил желание познакомиться с нею. Она охотно согласилась. Неподалеку от Исаакиевского собора, в ее уютном доме, состоялось наше знакомство.

Вся атмосфера ее кабинета была пронизана музыкой и литературой. Картины, зарисовки, книги, ноты, фото своих великих учителей, коллег, Софья Владимировна в ролях. А рояль… По моей просьбе она назвала имена многих пианистов, кто музицировал в гостеприимном доме Акимовой.

Я остановил свой взгляд на бережно взятых в рамки фотографиях ее матери и отца. Софья Владимировна заметила это.

— Вас, вероятно, интересует хроника моей жизни? — спросила она.

— Вы угадали. Давайте перенесемся в далекое прошлое. Я хотел бы узнать о вас как можно больше, подробнее.

Воспоминания Софьи Владимировны перенесли нас из двадцатого в конец девятнадцатого века.

— С чего начать? — спросила она. И тут же сама ответила: — Начну с детства.

Так вот: родилась я в 1887 году, на Кавказе, в Тифлисе (Тбилиси), в патриархальной армянской семье, носящей, как ни странно, чисто русскую фамилию Акимовых. Очевидно, как говорили наши деды, фамилия Акимовы произошла от армянской фамилии Хекимяны. Деды мои, со стороны отца — Николай Захарьевич Акимов, а со стороны матери — Антон Соломонович Корганов.

Отец мой Владимир Николаевич Акимов получил образование в Петербурге, в Николаевском кавалерийском училище, мать моя — Мария Антоновна Курганова окончила Институт благородных девиц в Тифлисе. Помимо армянского и русского языков, и отец, и мать свободно говорили на французском и понимали грузинский язык.

Хоть и со значительным опозданием, мать моя сочла нужным пригласить к нам учителя армянского языка. Азбука и первоначальные учебники были уже в моих руках, но несколько взятых мною уроков были прерваны непредвиденным выездом нашим к моей старшей, уже замужней сестре в Варшаву. Это случилось весной 1906 года. Мне было тогда девятнадцать лет.

Отзвуки тех далеко ушедших лет детства и моей ранней юности прежде всего возвращают меня к моей матери.

Часто ребенком трех-четырех лет на коленях мамы, перед пианино, я слушала и чуть подпевала детские песенки из сборника «Гусельки». Особенно «Осенняя песенка» разливалась в моей душе нежной скорбью, глаза заволакивались, по щекам моим текли тихие, теплые слезы.

Спасибо маме за них! Она тогда поняла силу воздействия песни на мою детскую душу.

— Кто в вашей семье увлекался музыкой?

— Хорошей музыкальностью обладали мой отец, его сестра Жозефина и брат их Михаил. Однако никто из них не стал в этой области профессионалом.

Нас было у моих родителей три дочери. Старшая, Нина, обучалась в закрытом учебном заведении, меня же моя мать, учитывая мой характер, отдала в среднюю гимназию. Младшая, Ирина, получила образование в Швейцарии.

Мой отец, особенно в кругу семьи, был необычайно застенчивым, неразговорчивым. Наблюдая за ростом и развитием нашим как бы со стороны, он всецело доверил воспитание и образование наше на полное усмотрение нашей матери. Свое явное и ничем не прикрытое волнение за нас отец выявлял только лишь в случаях нашего заболевания. По роду своей военной службы он часто отлучался из дома. На моей памяти пятнадцать лет кряду он нес доверенную ему почетную должность директора Оперного казенного театра в Тифлисе.

Не зря годы моего раннего детства в моей памяти ассоциируются как годы особо строгого отношения моей матери к режиму моего поведения в доме и в учебе. Росла я просто «букой». Застенчивость, нелюдимость, очевидно унаследованные от отца, проявлялись в отсутствии приветливости к непривычным, новым для меня людям. Лишь мир кукол был тогда мне родным!

— С какого возраста вас стали обучать игре на фортепьяно?

— Я вспомнить не могу, но по сохранившимся у меня печатным программам «Музыкальных утр» (с 1896 по 1899 год), организованных первой преподавательницей моей Жозефиной Антоновной Фирсовой, на которых значится и моя фамилия, я заключаю, что понимать нотные знаки и соответствующие им клавиши на фортепьяно я начала с семи лет. Никаких ассоциаций, связанных с этими, еще детскими выступлениями, в моей памяти не сохранилось. Помню только одно: запоминание наизусть заданных пьес нелегко давалось мне, читка же с листа была настолько свободной, будто она родилась вместе со мной. Эта способность позволила мне с самой ранней моей юности без труда и замешательства читать музыкальные произведения самой сложной фактуры. В домашней еще обстановке в четырехручном исполнении с тетей Жозефиной, с моей троюродной сестрой Сонюшей Мелик-Бегляровой и с пианисткой Анной Ивановной Тулашвили, ставшей позже известным профессором Тбилисской консерватории, я узнала классические симфонии великих западных композиторов. В те годы лучшего и более увлекательного досуга я не знала.

Будучи уже шестнадцати лет, я сдружилась с двумя двоюродными братьями — гимназистами Михаилом и Евгением Цовьяновыми. Евгений — любитель игры на скрипке, а Михаил — виолончелист, ставший впоследствии профессионалом музыкантом. Семьи наши хорошо друг друга знали и не препятствовали нашим музыкальным встречам по субботам и воскресеньям, когда мы с упоением погружались в исполнение фортепьянных трио.

— Интересно, какими произведениями увлекались?

— Аренского, Рубинштейна, Шуберта, Мендельсона! В те годы сочетание разных по тембру музыкальных инструментов стало очень увлекать меня.

В 1904 году, после окончания гимназии, я была принята в музыкальное училище (ставшее впоследствии консерваторией), где проучилась полтора года по классу профессора Матковского, не ощутив настоящего призвания к сольному фортепьянному исполнительству.

— Когда вы впервые попали в оперный театр и что слушали?

— Такое событие на всю жизнь остается в памяти, — ответила Софья Владимировна. — В 1899 году. «Евгений Онегин». Мне было тогда всего лишь двенадцать лет. До сих пор помню бурный успех баритона Л. Г. Яковлева, выступившего в тот вечер в качестве гастролера в роли Евгения Онегина. Помнится мне, как он не менее шести — восьми раз кряду бисировал ариозо Онегина «Ужель та самая Татьяна…». Л. Г. Яковлев в те годы совмещал в себе все необходимые данные для воплощения образа Онегина и не зря пользовался таким блестящим успехом. Тогда же запечатлелся и лирический образ Татьяны в исполнении умной и задушевной певицы Пасхаловой. Впечатление от этого музыкального спектакля запало в мою детскую душу и наполнило ее страстью к сцене, к перевоплощению! На первом же детском маскарадном вечере я была в костюме молодой Татьяны из первого акта.

В свободные часы от учебных занятий я стала предаваться мечте о театре. Подстерегая часы ухода родителей моих из дома, получив с согласия матери несколько разных длинных юбок из ее гардероба, я становилась хозяйкой самой большой комнаты нашей квартиры, обращая ее моей фантазией в мой театр. Здесь воображаемый мною сценический образ абсолютно раскрепощал мою застенчивость, я ощущала огромную радость полным детским голосом одухотворять его, не стесняя себя и в жестах. Мою мечту и зародившуюся страсть к пению и к театру первой восторженно поддержала во мне тетя Лиза Акимова (урожденная Баскакова), жена дяди Михаила. По профессии своей она была художницей. Полученный мною в подарок от нее оперный клавир «Евгения Онегина» датирован ее рукою 1899 годом. Тогда же я под свой собственный аккомпанемент с листа пропевала все письмо Татьяны.

Пятнадцати лет я услышала на сцене оперного театра двух замечательных певиц: Папаян и Терьян-Корганову. Надежда Амвросиевна Папаян была тогда в полном расцвете своего вокального и сценического дарования. В моей памяти она ярко запечатлелась в партии Виолетты. Свежее лирическое сопрано блестящего тембра с предельным обаянием лепило образ в опере Верди.

Елена Иосифовна Терьян-Корганова, драматическое сопрано, имела в репертуаре своем также партии и для меццо-сопрано. Артистка большого вокального диапазона и высокой музыкальной культуры. В ее исполнении в театре я слышала роль Аиды.

— Приходилось ли вам встречаться с ними поближе?

— О да, конечно, — энергично ответила она. — По счастливо сложившимся обстоятельствам, совершенно непредвиденно, я совсем близко увидела этих певиц в доме моих родителей.

Елена Иосифовна, сидя у рояля, сама себе наизусть аккомпанировала арию Аиды и несколько арий Кармен, исполняя их на оригинальных языках, что особенно ярко, при вокальном мастерстве артистки, выделяло характер музыкальной и словесной интерпретации. Огненный темперамент и передача музыкального образа заставляли забывать, что артистка в это время была не на сцене. Я была потрясена творческим диапазоном этой женщины.

Надежде Амвросиевне Папаян довелось мне самой аккомпанировать. Исполняемый ею тогда романс Кашеварова «Тишина» ценности музыкальной не представлял. Искренность же передачи певицы была незабываемой. Глядя и в ноты нового для меня произведения, и слушая пение Надежды Амвросиевны, я невольно пыталась улавливать и экспрессию лица артистки. Легкость, непринужденность и, особенно, правдивость музыкальной и словесной выразительности поразили меня! «Поет ведь так, как будто говорит», — сказала я себе тогда.

В моем сознании встал острый вопрос: «Как же этого добиться? Как добиться такой правды вокальной речи?» И сколько же раз на протяжении всей моей музыкально-артистической и педагогической жизни я оглядывалась на тот счастливый день моей юности, когда великолепный пример достижений этих двух талантливейших армянок так благодатно укрепил во мне девичьи устремления и веру в возможность и необходимость преодоления каких бы то ни было трудностей, стоящих на пути, для осуществления моей заветной мечты!

Всего еще один лишь раз увидела я Надежду Амвросиевну, но это было уже в 1904 году, в Петербурге. Мать моя вместе со мной пришла поздравить ее в гостиницу «Англия» (на Исаакиевской площади) с заключением ею контракта с Императорским Мариинским театром. Несколькими днями позже Надежда Амвросиевна выехала к родителям своим в Астрахань, где на ее глазах, ночью, ворвавшиеся в дом грабители убили отца и мать, а на крики Надежды Амвросиевны о помощи хватили и ее кистенем по затылку. Трепанация черепа не спасла это чудесное существо от гибели. Трагическая смерть любимой артистки потрясла и Астрахань, и Тифлис.

Несмотря на то что мой отец в силу своей должности пользовался постоянной директорской ложей, моя мать не очень часто позволяла мне посещать оперный театр. Однако же умное сердце ее вовремя подсказало ей послать меня на несколько спектаклей гастролировавшего в 1905 году в Тифлисе Московского драматического Малого театра. «Знай, друг мой, — сказала она мне, — что именно в драме почерпнешь ты необходимые впечатления для будущей своей профессии. Культура оперных артистов-певцов еще сильно отстает от драматических актеров, мастерство которых всецело зависит от непрерывного их интеллектуального обогащения». Как не сказать за это спасибо маме!

— Пению и игре на фортепьяно вы учились одновременно?

— Нет. Несмотря на мое настойчивое желание учиться пению, мама сумела убедить меня в необходимости сперва полностью овладеть игрой на рояле, для более уверенной и свободной отдачи себя впоследствии в музыкально-сценической деятельности. «Только при этом условии будешь ты чувствовать себя свободной от палочки дирижера, от концертмейстера и от суфлера!» Вот каким мудрым предвидением обладала женщина, не только не имевшая самостоятельного опыта в области музыкального и сценического искусства, но почти равнодушная к последнему.

Летом 1906 года родители решили впервые выехать вместе с нами к моей старшей сестре в Варшаву, откуда мы вскоре отправились на жительство в Лейпциг.

Три года Софья Владимировна продолжала учебу в Лейпцигской консерватории. 5 марта 1909 года она на выпускном вечере, в сопровождении студенческого симфонического оркестра, с успехом исполнила вторую и третью части второго концерта Рахманинова.

— Что вы считаете самым значительным и глубоким в вашем музыкальном воспитании, связанным с Лейпцигом?

— Знаменитые «среды» Гевандхаузена, — ответила Софья Владимировна. И доселе известный всем музыкантам мира симфонический оркестр Гевандхаузена в годы нашей жизни в Лейпциге возглавлялся незабываемым по дарованию гениальным дирижером Артуром Никишем.

С начала октября и по конец марта ежегодно по четвергам шли абонементные концерты этого знаменитого оркестра при участии высоких мастеров — солистов, достигших зенита мировой славы. Генеральные репетиции по средам были открытыми. Студенты консерватории и студенты университета по именным карточкам получали свободный пропуск в большой концертный зал.

«Среды» эти я позволю себе назвать «музыкальными университетами», воспитавшими наш слух на образцах высшего мастерства исполнения лучших произведений мировой музыкальной литературы.

За три концертных сезона перед нами в Гевандхаузене прошли такие солисты, как пианисты Эмиль Зауэр, Альфред Резенауэр, Эжен д'Альберт, Артур Шнабель, Рауль Пюньо; скрипачи Пабло Сарасате, Ян Кубелик, Франц Крейслер, Эжен Изаи; виолончелисты Юлиус Кленгль и Пабло Казальс; контрабасист Сергей Кусевицкий, впоследствии ставший дирижером. За дирижерским пультом обыкновенно был Артур Никиш, изредка его сменял известный Эрнст Шух (из Дрездена).

Среди названных и запомнившихся мне исполнителей я не упомянула лишь певицу Лилли Леман.

В исполнении Лилли Леман мы услышали два фрагмента предельно противоположного характера, как арию Царицы ночи из «Волшебной флейты» Моцарта, написанную для колоратурного сопрано, и «Смерть Изольды» Вагнера для драматического голоса. Несмотря на свои уже шестьдесят лет певица находилась еще в зените своих вокальных и исполнительских средств. Прежде всего, меня ошеломили молодость и свежесть голоса, которому на слух нельзя было дать более 25–28 лет. Самая внешность Лилли Леман, величавость, исполнительская воля ни на йоту не терялись при совершенно уже белых (седых) волосах ее. Вот над чем я тогда же глубоко задумалась.

Не прошло и двух с половиной лет после этого незабываемого впечатления, как летом 1911 года я получила в руки изданный в Берлине в 1909 году труд Лилли Леман под названием «Мое искусство пения», в котором раскрывался огромный диапазон аналитического мышления, исследовательской мысли и методической направленности на основе личного опыта певца-специалиста — мастера своего дела! Имя Лилли Леман во второй раз после концерта в Гевандхаузене я услышала из уст Анны Иосифовны Терьян-Коргановой в 1909 году на курорте Мариенбад.

Увидев в списке лечившихся имя А. И. Терьян-Коргановой, я кинулась в гостиницу к ней за советом: у кого следует мне обучаться вокальному искусству. И слышу в ответ: «У Лилли Леман! Хотя, — добавляет А. И. Терьян, — она часто гастролирует и учеников своих передает своему ассистенту».

Ученицей Лилли Леман я не стала, но книга этой замечательной певицы сыграла немалую роль в моей дальнейшей артистической и педагогической жизни и стала, как ни странно, даже мишенью против меня со стороны моих «друзей» по педагогике.

Осень 1909 года. Наступило время возвращения нашего в Россию, в Петербург, где должна была состояться наша встреча с моих отцом после трехлетней разлуки. После получения мною диплома об окончании консерватории моя мать беспрепятственно поддержала меня в моем решении начать учиться петь. Отец держался иного мнения.

Имея полную моральную поддержку со стороны моей матери, я не бросила заветной моей мечты и, воспользовавшись длительной командировкой отца на Кавказ, начала занятия по вокальной специальности в Петербурге же, у большой артистки русского оперного театра — Марии Александровны Славиной.

Через несколько месяцев мой отец, услышав на самом начальном этапе вокальных занятий голос мой, не стал более возражать матери и мне, а через какой-нибудь год стал сам ревниво пестовать еще самые робкие достижения мои в пении и очень любил аккомпанировать мне на фортепьяно при выступлениях моих еще только в кругу семьи и друзей наших.

— Когда вы впервые дебютировали на сцене Мариинского театра и в какой опере?

— В апреле 1913 года, в опере «Валькирия» Вагнера. 20 апреля осуществилась моя заветная мечта — я вышла на сцену музыкального театра.

Вместе со мной дебютировал и дирижер Лев Штайнберг, под управлением которого я в ранней юности в Тифлисе впервые услышала музыку Вагнера.

Дирекция Мариинского театра включила Софью Владимировну Акимову в состав труппы в качестве солистки на амплуа лирико-драматического сопрано. С того времени на пути ее более чем пятидесятилетней исполнительской и педагогической деятельности перед порогом каждого значительного для Акимовой публичного испытания в ее душе мгновенно вставал образ матери, и сердце певицы тихо шептало: «Спасибо, мама!»

Мы времени не замечали.

Наша беседа продолжалась. Софья Владимировна начала рассказывать о своем вокальном педагоге в Петербурге Марии Александровне Славиной.

— С первого же взгляда, — вспоминает Акимова, — Мария Александровна поражала своей незаурядностью. Очень высокий рост, величественная осанка, большие лучезарные голубые глаза, правильный нос, легчайшая, еле слышная, но стремительная поступь, строгая приветливость и крепкое пожатие руки.

Прослушав голос мой, она не отказалась работать со мной, учитывая мою общую музыкальную подготовку и свободное владение роялем. Голос мой был тогда ею определен как сопрано.

Мне предлагалось брать два урока в неделю по часу. Присутствовать на занятиях с другими учениками не разрешалось.

Я посещала Мариинский театр и слушала все оперы, где с блеском выступала великая Славина. По сути дела наши занятия продолжались и на этих спектаклях.

Творчество артистки было озарено светлым интеллектом. Высокий музыкальный вкус, предельно понятная, четкая лепка роли, скупой внешний жест, безупречная дикция, выразительнейшая мимика, легчайшая поступь, заставлявшая не замечать, а вернее забывать очень высокий рост артистки.

Славину я успела увидеть и услышать в таких разнохарактерных сценических образах, как Няня («Евгений Онегин»), Клитемнестра («Орестея»), Фрика («Золото Рейна»), Вальтраута («Гибель богов»), и, наконец, Графиня («Пиковая дама»).

Да, на мою долю выпало большое счастье находиться рядом с дивным кладезем музыкально-сценического искусства.

Не приходится удивляться тому, что пришедшие в те годы на смену Марии Александровне в Мариинский театр Е. И. Збруева и Е. Ф. Петренко часто обращались за советами к опыту и мастерству Славиной.

В действительности, к концу третьего года моих певческих занятий, преодолевая трудности, я стала легче выдерживать высокую тесситуру, диапазон моего голоса увеличился, обнаружив природу явного лирико-драматического сопрано.

Благодаря этому я смогла преодолеть такие арии, как Царицы Савской Гуно, и ариозо Наташи из оперы «Опричник» Чайковского, неоднократно выносимые мною на концертную эстраду. Это же дало мне основание поверить в возможность осуществления моей мечты!

В Петербурге, начиная с сезона 1909/10 годов, сфера моих «музыкальных университетов» расширилась знакомством с русской классической оперой.

К счастью, я успела еще застать за дирижерским пультом Мариинского театра Эдуарда Францевича Направника.

Каждый раз, как я беру в руки клавираусцуг «Ивана Сусанина» или «Руслана и Людмилы» и вчитываюсь в ясный, строгий, девственно-чистый почерк Глинки, в ушах звучат запомнившиеся навсегда благодаря Направнику отдельные страницы этой русской классики и становится понятным трудность преодоления и осуществления этих требований, особенно певцами.

Тут необходимы подвижничество в труде, скромность, самоограничение и высокая ответственность. Кристаллическая и величавая гармония Глинки не терпит никаких вольностей, компромиссов и пятен.

— Какое впечатление оставили у вас выступления Шаляпина?

— В те годы моих еще робких, но всегда страстных устремлений к сцене мне посчастливилось увидеть великого Федора Шаляпина в гениальных творениях Даргомыжского, Мусоргского и Римского-Корсакова, также впервые мною услышанных.

Мельник, Борис Годунов, Досифей, Иван Грозный до сегодняшнего дня стоят перед моими глазами.

Скульптурная лепка каждого образа, воплощенного Шаляпиным, дышала художественно-исторической правдой, а голос его глубоко волновал выразительнейшей и богатейшей палитрой вокально-смысловых интонаций.

Совсем непредвиденной оказалась моя встреча и знакомство в доме музыкального критика В. П. Коломийцова с дирижером С. А. Кусевицким, под управлением которого часто слушали ленинградцы симфонические концерты в зале бывшего дворянского собрания (ныне Государственной филармонии).

Тот самый Сергей Александрович Кусевицкий, которого я впервые услышала в Лейпциге, но в качестве солирующего контрабасиста в концертах Гевандхаузена, оказался в моей певческой жизни первым дирижером, который прослушал в моем исполнении фрагменты из Вагнера.

За этим тут же последовало предложение Кусевицкого принять участие в предстоящем в том же сезоне концерте, посвященном 100-летию со дня рождения Вагнера.

Я не нашла в себе сил отказаться от столь лестной, хотя и очень ответственной и волнующей перспективы предстать в первый раз перед взыскательной петербургской аудиторией симфонических концертов.

6 февраля 1913 года моя фамилия появилась на афише наряду с такими известными исполнителями Вагнера, как Иван Васильевич Ершов, Гуальтер Антонович Босьэ и Александр Ильич Мозжухин. Все трое должны были исполнить сцену из оперы «Парсифаль». На мою же долю пришлась сцена с женским хором и баллада Сенты из оперы «Моряк-скиталец».

Как ни волновалась я перед предстоящим испытанием, но все же в душе моей доминировала жажда творческой отдачи себя художественному перевоплощению. Но вот этот неизбежный переход из артистического фойе до места действия на эстраде, ввиду присущей мне с детства большой застенчивости, всегда был для меня мучителен.

Ну а как же почувствовала я себя пятьдесят два года тому назад впервые на эстраде? Сейчас помню одно лишь и довольно ясно — радость включения себя в атмосферу оркестрового звучания. В процессе же исполнения баллады ясно помню, что лирические куски последней лепились мною труднее, чем драматические, но это не мешало мне тогда же смело раскрашивать рисующиеся моей творческой фантазией картины.

Естественно, богатую и разнообразную жизнь Акимовой охватить на этих страницах дело неосуществимое.

Поэтому я попросил вспомнить еще эпизоды, связанные с музыкальной жизнью Петрограда 1917–1919 годов.

Софья Владимировна мысленно перенеслась в те суровые и величавые годы, когда ни холод, ни экономические затруднения не могли заглушить интерес к искусству.

— Музыкальный отдел Комиссариата по просвещению объявил на 28 апреля и 12 мая двукратное исполнение «Реквиема» Моцарта. Как гласила афиша, «в память жертв революции». В зале Государственной певческой капеллы Государственным оркестром, хором капеллы и солистами под управлением Альберта Коутса было исполнено бессмертное творение великого композитора. Впервые пришлось и мне исполнить партию в «Реквиеме» наряду с моими старшими коллегами по театру: Анной Давыдовной Мейчик (альт), А. Д. Александровичем (тенор) и Гуальтером Антоновичем Босьэ (бас). С несколько иным составом солистов «Реквием» был исполнен в стенах Смольного в день празднования первой годовщины Великой Октябрьской революции.

Этим летом (1966 года) неожиданным был приход ко мне сотрудника журнала «Огонек» Константина Петровича Черевкова, вручившего мне копию с заметки, обнаруженной им в «Петроградской правде» от 12 ноября 1918 года. В действительности, восстановить в моей памяти атмосферу, царившую 7 ноября 1918 года в зале Смольного, мне помогли строки заметки:

«Реквием» Моцарта в Смольном.

…Боевой авангард Октябрьской революции, Петроградский Совет рабочих, крестьянских и красноармейских депутатов в присутствии иностранных гостей интернационалистов с глубоким вниманием прослушали 7 ноября в историческом Смольном все двенадцать номеров моцартовского «Реквиема». Имя Моцарта известно и дорого всему культурному миру. Но, возможно, многие из сидевших в зале слышали впервые и имя автора и самое произведение. Председатель в своей краткой речи коснулся именно этого:

«Я счастлив, — сказал он, — что, благодаря власти пролетариата, имею возможность на 52-м году своей жизни слушать такую прекрасную музыку, о которой в продолжении всей своей прежней жизни совсем не знал».

…Надо отдать справедливость комиссару отдела А. С. Лурье и его сотрудникам, что отчетный, экспромтом назначенный, концерт в музыкально-художественном отношении проведен был с поразительным совершенством. Хор Народной Академии и Государственного оркестра (прекрасные жемчужины музыкального отдела) при участии артистов Государственной оперы: Акимовой, Калининой, Куклина, Босьэ и под управлением нашего музыкального Зигфрида, всегда вдохновенного Альберта Коутса, произвели неизгладимое впечатление на депутатов Петроградского Совета пролетариата и крестьян.

Я не ошибусь, если скажу, что в этот вечер гений Моцарта незримо объединил и слушателей, и исполнителей. Первые восхищались открывшимся перед ними новым миром искусства в его гениальном проявлении, вторым передался энтузиазм первых и окрылил их исполнение. Великий, незабываемый вечер!

С какими же новыми персонажами свела меня сцена оперного театра? Достаточно назвать «недоступную» Донну Анну в «Каменном госте», честолюбивую Марину в «Борисе Годунове», ясную, мудрую Деву Февронию в «Сказании о Граде Китеже», Тамару Лермонтова в «Демоне» и принцессу Елизавету в «Тангейзере», чтоб понять столь отличные друг от друга арии. Контрастность музыкально-сценических образов меня увлекала в театре не меньше, чем в малой музыкальной форме на концертной эстраде.

И сегодня еще перед моей зрительной и слуховой памятью во всех мельчайших деталях проносятся мои сценические жизни в Деве Февронии и Елизавете. Им, как и «моей» Зиглинде, выпали особые волнения постоянного сосуществования рядом с незабываемыми воплощениями «Зигмунда», «Гришки Кутермы» и «Тангейзера» Ершова.

На мой вопрос: «С чего начали занятия с вашей первой ученицей?» — профессор Ленинградской консерватории, теперь уже ушедшая на пенсию, Софья Владимировна Акимова сказала:

— Никакие усилия моей памяти не помогут мне ответить на ваш вопрос: как и с чего начала я обучать мою первую ученицу? Парабола моей более чем полувековой педагогической жизни не забывает напоминать мне, пожалуй, чаще о моих промахах, чем об удачах. И все же, как ни странно, она началась с удачи, но с удачи, пришедшей без всякого педагогического опыта.

Софья Владимировна горячо интересовалась музыкальной жизнью Еревана. Она сожалела, что возраст и состояние здоровья не позволяют ей приехать и своими глазами увидеть чудесные достижения Советской Армении.

— Я счастлива, что Армения подарила музыкальному миру гениального Комитаса и таких выдающихся композиторов, как Спендиаров и Хачатурян. Сколько таланта и радости в их сочинениях! У меня большое количество записей армянской музыки. Я их часто слушаю, и сердце мое наполняется гордостью.

Закончила она нашу беседу словами:

— Ленинград — моя вторая родина. Здесь я нахожусь в кругу друзей, для которых моя судьба — судьба армянки — всегда была близкой и родной. Всю жизнь я старалась быть достойной дочерью моего народа, достойной внимания моих коллег и учеников.

1969