Онлайн чтение книги Аракчеевский сынок
XXXVIII

Целое утро проволновался Шумский, решаясь на роковой шаг, и после полудня в полной парадной форме флигель-адъютанта он уже подъезжал к дому барона Нейдшильда. Лакей Антип, вышедший на звонок, отворил дверь и стал, как вкопанный, тараща глаза на гостя.

Шумский невольно улыбнулся при виде глупо-изумленной фигуры лакея.

– Барон дома? – спросил он.

– Уж и не знаю, – проговорил Антип как бы сам себе.

– Что ты, очумел, что ли? Как не знаешь?

– Да ведь вас не приказано строжайше принимать: а вот теперь вы совсем, выходит, не тот… Что ж это вы так вырядились…

– Ну, я не с тобой беседовать приехал! Ступай и доложи барону, что флигель-адъютант Шумский желает видеть его.

– Стало, вы не Андреев…

– Иди, доложи! – нетерпеливо крикнул Шумский таким голосом, что лакей как бы сразу поверил и решил мысленно, что господин Андреев не Андреев, а важный барин, флигель-адъютант Шумский.

Антип ушел и не возвращался довольно долго. Шумский смущенно ждал, догадываясь, что между бароном и лакеем идет объяснение…

Наконец, Антип появился и выговорил со странной интонацией в голосе:

– Что ж! Пожалуйте…

Голос лакея был эхом голоса барона. Шумский понял оттенок, который говорил: «ничего тут не разберешь: чертовщина какая-то».

Шумский вошел, сбросил шинель и, пройдя из прихожей в залу, увидел Нейдшильда, стоящего на пороге своего кабинета. Лицо барона выражало одно изумление… Он даже не мог произнести ни одного слова и несколько мгновений молча и неподвижно глядел на молодого офицера.

– Барон, я являюсь просить прощения во всем и объясниться с вами по очень и очень важному делу, причем я надеюсь, что все… – начал было Шумский и запнулся, так как выражение лица Нейдшильда уже изменилось совершенно.

Молодой человек никогда не предполагал барона способным так смотреть. Уязвленное самолюбие и оскорбленное достоинство аристократа вдруг сказались ясно в финляндце.

– Вы не господин Андреев, а господин Шумский? – выговорил он тихо и холодно.

– Я флигель-адъютант Шумский, решившийся проникнуть к вам в дом под именем…

– Знаете ли… вам следовало оставаться господином Андреевым. Если Андреева нет на свете, то господин Шумский… нечестный человек… Совсем нечестный…

Барон, решившись произнести эту фразу, чувствовал себя в положении человека, который зараз выпалил из десяти пушек и совершенно оглушен собственным деянием.

– Барон, я умоляю вас дозволить мне объясниться. Вы, как умный человек, тотчас все поймете: и безвыходное положение, в котором я был, и мои намерения, мою цель… причину моей решимости переменить имя и костюм. Позвольте мне все объяснить.

– Зачем? Что ж объяснять?.. Все понятно…

– Но вы не знаете причину, заставившую меня…

– Причина… Праздность, мода на скандалы в гвардии… Только вы опрометчиво выбрали семью для вашей дерзкой комедии с переодеванием. Я буду жаловаться государю и буду просить у вас удовлетворения, несмотря на мои годы и седые волосы…

– Барон, Бог с вами!..

– Да-с! Удовлетворения за поругание… за осквернение порога моего дома вашими…

Барон смолк и не договорил. Слово: «ногами» показалось ему глупым и не подходящим.

– Я умоляю вас дать мне объясниться! – с чувством воскликнул Шумский. – Вы совершенно теряете из виду, что могло заставить меня… Вы будто забываете, что у вас есть дочь, пленившись которой, можно решиться на все, на самоубийство…

Барон вдруг широко раскрыл глаза. Он, действительно, был далек от этой мысли.

– Ради Евы… все это..– будто сорвалось вдруг с его языка.

– Ради Бога… Примите меня и позвольте все объяснить…

Барон двинулся нерешительно, как бы не зная, что делать и делать ли что? «Не прекратить ли тотчас же всякое объяснение и выгнать вон?» – думалось барону.

– Я право не знаю… – забормотал он. – Это невероятно дерзкая комедия…

– Барон, через десять минут после объяснения – ведь вы не потеряете право меня выгнать!

Голос офицера прозвучал с таким чувством, что Нейдшильд отворил дверь, пропустил Шумского в кабинет, а затем указал ему место около письменного стола. Шумский, несмотря на собственное волнение, с удивлением приглядывался к Нейдшильду. Он никогда не видал барона таким беспомощно важным, хотя суровым, но вместе с тем потерянным и смущенным донельзя.

А барон был смущен мыслию, что он с каждым шагом и с каждым словом роняет собственное достоинство, что он действует противно тому, как бы следовало. Он вышел в зал с твердым намерением сказать господину Шумскому-Андрееву слово: «негодяй», прибавив, что, несмотря на свои преклонные года, он должен с ним драться. А, между тем, этот Шумский принят им для объяснений. Нейдшильд был уверен, что сия затея флигель-адъютанта была поступком «блазня» гвардейского шутовства и скоморошества ради. Слова Шумского о его дочери смутили барона, и все сразу перепуталось у него на душе и в голове. «Может быть…» – подумал он и не додумал.

Едва только Нейдшильд сел в свое кресло, опустив глаза, как провинившийся, и вертя в руках карандашом, взятым со стола, как Шумский заговорил, приготовляясь мысленно к длинной и красноречивой речи.

В то же время молодой человек чувствовал, что он находится в таком душевном состоянии, как если бы собирался прыгать через широкую и бездонную пропасть. Не перепрыгнет он – то полетит стремглав и убьется до смерти. А перепрыгнет он на тот край – будет не лучше! Будет, пожалуй, еще хуже!.. Оттуда возврата нет, а если и найдется, то очень мудреный.

Шумский прежде всего передал барону подробно и откровенно свою встречу с Евой в церкви и то чувство, которое она сразу внушила ему. Затем он особенно подробно налег на то обстоятельство, что познакомиться с бароном было очень мудрено, бывать у него в доме – совершенно невозможно. Ему оставалось удовольствоваться встречами с баронессой раз, много – два в месяц на каком-нибудь большом балу. И он решился проникнуть в дом под именем простого секретаря. Вместе с тем, по обычаю предков, который, конечно, известен барону, – начал уже лгать Шумский, – он подослал и поместил в доме крепостную девушку своего отца, чтобы узнать ближе характер и нрав той личности, которая его пленила. После девушки он приставил к баронессе свою няньку, которая его обожает и которой он вполне верит. Собранные им сведения заставили его еще больше полюбить Еву за все ее душевные качества.

Когда Шумский упомянул о Пашуте, барон поднял глаза и пытливо глядел ему в лицо. Молодой человек понял, что его слова противоречат с тем, что могла девушка рассказать барону о его намерениях. И Шумский подробно и с жаром распространился о том, что девушка, которая пользовалась сначала всем его доверием, а затем так понравилась самой баронессе, оказалась самым негодным существом. Шумский выразил уверенность в том, что Пашута Бог весть что рассказывала о нем и барону, и его дочери.

Барон вскинул глазами, затем снова опустил их и едва заметно пожал плечами, как бы прося Шумского оставить эту подробность в стороне. Стоит ли толковать о том, что могла налгать или насплетничать прислуга.

Кончив рассказ, Шумский прибавил, что когда он собрался уже объясниться с бароном и бросить имя Андреева, сам барон вдруг перестал принимать его.

Наконец, Шумский смолк, потупился и подумал про себя:

«Ну, а теперь прыгай!»

Взглянув снова через мгновение на барона, он увидал, что тот ждет последнего слова, ждет объяснения, всего объяснения.

Шумский вздохнул, как бы набираясь сил, и вымолвил:

– Я надеюсь, барон, что вы понимаете, к чему клонится вся моя речь. Я явился теперь, чтобы иметь честь…

Шумский приостановился и подумал: «Робеешь, брат? Теперь поздно!»

– Я имею честь просить у вас руки баронессы, – проговорил молодой человек таким упавшим голосом, как если бы просил барона взять пистолет и на месте застрелить его.