Онлайн чтение книги Командировка в никуда Assignment in Nowhere
Глава VIII

Была кромешная ночь. Иронель спала головой на постели Рузвельта. Когда я разбудил ее, она улыбнулась мне.

– Он еще живет, Ричард, – сказала девушка.

Я снова проверил его пульс. Он был еще здесь, но дыхание было поверхностным и прерывистым. Я дотронулся до его раны во впадине над глазом.

– Я должен попытаться что-нибудь сделать, – сказал я. – У тебя есть способ разводить огонь?

– Ронизиель боится огня, – сказала она, – но он мне принесет его.

Я осмотрел рану. Там был один главный осколок с несколькими более мелкими кусочками. Иронель вернулась с мелким медным подносом, на котором пылали угольки. Я не задавал вопросов, просто добавил немного дерева к углям и, получив открытое пламя, простерилизовал на нем лезвие своего ножа.

Я сделал насечку поперек раны, пересек ее другой и отогнул назад лоскуток кожи. Иронель вступила, как тренированная медсестра, следя за каждым шагом, понимая меня без слов. Пока она держала надрез открытым, я использовал крючок из проволоки, простерилизованный на огне, чтобы поднять большой осколок на его место, затем попробовал сделать это с другими. Вскоре закончил операцию, закрыл рану, и он все еще дышал.

Она тоже закончила и села рядом с ним, глядя ему в лицо. Я нашел угол и заснул.

Проснулся я от света, падавшего мне в лицо. Иронель была рядом, ее лицо было бледным, как камея.

– Ричард, я боюсь за Питера.

Я встал и подошел к нему. Он лежал в постели на спине. Его глаза были закрыты и запали, лицо обтянуто, как после пытки, кожа стянулась к ротовому отверстию, хрип проходил меж стиснутыми зубами, а руки бегали по покрывалу.

– Нет… – выталкивал он слова. – Никогда… согну колено-лучше… вечное разрушение… – Его голос перешел в шепот.

Я приложил пальцы к его шее. Он был горяч, как свежевыкованный чугун. Рана у него на лбу опухла и воспалилась.

– К сожалению, – сказал я, – нам нужны лекарства, которых у нас нет.

– Ричард, – сказала девушка, – Чааз говорит, что мы должны принести Питера к нему.

Я взглянул на нее. Ее глаза были большими и темными, волосы – искрасно-черными, влажный локон лежал на белой коже.

– Мы не должны трогать его.

– Но Чааз не может попасть сюда, Ричард.

Я посмотрел на Рузвельта. В медицине я много не смыслю, но мне приходилось видеть умирающих, поэтому я поднял его. Девушка прокладывала дорогу вниз сквозь темные залы, среди черных лиан, упавших статуй наружу, в аромат ночи.

В центре заполненного сорняками сада в сухом фонтане прыгали каменные русалки. Иронель потянула в сторону ветвь с листьями от скрюченного дерева, проросшего сквозь трещину в бассейне, и обнажила отверстие. Каменные ступеньки вели вниз под небольшим углом в аромат грибницы и сырой глины. Иронель вела. В помещении на дне она сверкнула моим фонарем на прогнувшиеся полки, загруженные пыльными винными бутылками. У дальнего конца в стене был пролом, как гигантская крысиная нора. Оттуда тек запах, как из обезьянника в зоопарке.

Иронель, кажется, к этому привыкла. Она подошла к отверстию и позвала:

– Чааз, это я, Иронель. И Ричард, мой друг. Мы принесли Питера!

Оттуда донесся звук, как будто вдали перемалывали друг друга валуны под землей. Иронель повернулась ко мне.

– Чааз говорит, что мы можем внести его.

Я вошел в отверстие и начал спускаться; это был туннель с ровными стенками. Он извивался, углублялся, кончаясь сложной стеной шишковатой сырой кожи, блокировавшей туннель. Иронель направила свет на стену, и я увидел, что это было лицо с широким крючковатым носом, запавшими веками, которые поднялись, чтобы показать блестящие глаза размером с баскетбольный мяч, только шести футов в диаметре. Под стать глазам были волосы на щеках, грубые, как шерсть мамонта, и наклонный сморщенный лоб. Там, где не было волос, кожа была черной, чешуйчатой и морщинистой, как зад носорога. Под пурпурными краями губ виднелись концы, обломанных зубов размером с могильный камень торговца. Рот открылся, и загрохотал голос.

– Он говорит, положите его сюда, вниз, – перевела Иронель. Я сделал, как она просила, и теперь Рузвельт лежал смертельно бледный, похожий на труп.

Глазищи чудовища блуждали по его телу. Из огромного рта выпятился язык, похожий на розовое перовое одеяло, проверил воздух и ушел обратно.

– Этот заставил подвигать скалы? – Мощный голос на этот раз прогудел ясно – или, может быть, я научился понимать речь землетрясения.

– Он не знал, Чааз, дорогой, – умоляющим тоном сказала Иронель. – Он не хотел повредить.

– Камень ранил меня, – сказал Чааз, поворачивая свою гигантскую скулу так, что в поле зрения появился край черной, запекшейся раны, достаточно большой, чтобы вложить руку.

– Бедный Чааз – это очень сильно тебя ранило?

– Не очень, Иронель. – Лицо вернулось на место, поднялось, и слеза, что могла бы наполнить чайную ложку, растеклась внизу по кожистому лицу. – Не волнуйся из-за Чааза, Иронель. С Чаазом все в порядке.

– А ты можешь помочь Питеру?

Невероятные глаза снова повернулись, уставившись на бессознательное тело, веки пошли вниз, наполовину скрыв глаза подобно сморщенным кожаным заслонкам.

– Я попытаюсь, – прогрохотало чудовище. – Я чувствую место ранения… там. Плохая, плохая рана… но не из тех, что убьет Питера. Нет, там есть что-то что давит – там и там! Но я вытолкну… вытолкну… их снова… – Его голос перешел в бормотание, похожее на потрескивание краев ледника при весеннем таянии.

Рузвельт шевельнулся, издал невнятный звук. Иронель положила руку на его лоб. Я держал свет и видел, как на его лицо медленно возвращаются краски. Он вздохнул, без перерыва задвигал руками, затем снова затих. Его дыхание стало легче.

– А-х-х-х, – простонал Чааз. – Плохое все еще там, Иронель! Я нащупал его, но чувствую, как еще шевелится дурное! Лучше я убью его сейчас…

– Нет, Чааз! – Иронель бросилась к Рузвельту, наполовину прикрыв его. – Ты не должен!..

– Я чувствую что-то там, внутри него, – сказал Чааз. – То, что заставляет меня пугаться!

– Он только человек, Чааз – он сам это сказал. Как Ричард! Скажи ему, Ричард! – Иронель схватила меня за руку. – Скажи Чаазу, что Питер наш друг!

– Какого рода дурные вещи вы чувствуете внутри него, Чааз? – спросил я гигантское лицо.

Он повернул на меня свои китовые глаза.

– Когда камни падают, я их чувствую, – сказал он. – Когда я потянулся внутрь его – почувствовал их снова. Там бродят черные вещи, Ричард, притаясь в красных кавернах спящего мозга. Он может похоронить в земле весь этот мир в угоду образу, которой хранит там тайно.

– У себя дома он значительный человек, – сказал я. – Он пришел попытаться спасти свой мир. Он сделал ошибку, и это его почти убило. Я не думаю, что сейчас он может чем-то причинить вред.

Чааз застонал.

– Я узнал его во сне, когда спал здесь, под землей. Почему он пришел, Ричард? И почему ты? Ибо тебя я тоже видел во сне, двигающегося сквозь яркий, бесконечный рисунок мира. Рок навис над нашими головами и над его. Но я не знаю, чей рок сильнее. – Он снова застонал. – Я боюсь его, Ричард, но ради блага Иронель отпускаю на волю его судьбу. Сейчас забирайте его от меня. Его мозг взбудоражен, и боль от этого тревожит раны в моем сердце!

Я поднял Рузвельта и понес его обратно сквозь вонючий туннель наверх, в комнату Иронель.

Когда она разбудила меня, я увидел дольку золотой дыни на золотом блюде и гроздья красного винограда, каждая ягодка которого была величиной со сливу.

– Рузвельту стало лучше, – сказала она.

Я встал и подошел посмотреть на него, лежащего на спине и все еще без сознания. На мой взгляд, различий в том, как он выглядел, не было, но температура, пульс и дыхание, казались нормальными. Возможно, я был лучшим нейрохирургом, чем думал.

Иронель взяла меня на экскурсию по своему королевству: более низкие этажи здания, где она спала, сад, остатки улицы, которую потрясло землетрясение. При свете раннего утра, просачивающегося сквозь листья, его перекрывающие, улица обрела какую-то странную молчаливую красоту. Иронель вела меня за руку, показывая маленькие картины цветов, растущих в сокровенных местах, чистый пруд в бассейне, что, должно быть, когда-то был прекрасным фонтаном; вела меня туда, где лежали разбросанными в буйной траве красивые камни – фрагменты алебастровых статуй.

Мы спускались по расколотым мраморным ступеням под гигантское старое дерево и купались в черном пруду; влезали на разрушенную башню и смотрели через филигранно вырезанное окно на вид других башен, разбросанных среди джунглей. Вечером мы сидели на скамейке в саду и слушали гуканье, скрипы и шипение ночных существ, что подкрадывались к самой границе сада. Иногда она рассказывала, щебеча, о друзьях и играх; в другой раз – пела странные короткие немелодичные песни. А иногда она просто улыбалась, радуясь жизни, как цветок.

У меня было множество вопросов, которые я хотел бы задать, но не задавал. Она была похожа на спящего ребенка; я не хотел будить ее. Этой ночью она пришла в мою постель спать и спала со мной, как дитя.

Прошел второй день, и Рузвельт проснулся. Подарив нам слабую улыбку, он снова ушел в сон. Он бодрствовал и на следующий день. Казалось, он был самим собой. Он притворялся, что не сохранил воспоминаний о чем бы то ни было с того времени, когда мы встретили девушку.

Он быстро шел на поправку. На четвертый день, на обратном пути из экспедиции к краю джунглей, где я собирал фрукты, я услышал злой вой – это был Вроделик, как будто он сошел с ума.

Я уронил красные и желтые манго и помчался к воротам. В десяти футах внутри сада я нашел грифона, распростертого рядом с дельфиньим фонтаном, с тремя дырами в теле. Он стонал, пытался подняться, но упал назад, мертвый, с разинутым клювом. Я бегом пересек парк и, поднявшись по ступеням, крикнул Иронель. Ответа не было. Что-то издало мягкий звук сзади меня. Я повернулся, как раз чтобы увидеть Рузвельта, выходящего из тени с нерв-автоматом, нацеленным на мою голову.

– Извините, Кэрлон, – сказал он, – но другого выхода нет. – Он нажал на курок, и мир поплыл у меня в глазах.

Я лежал на спине, мне снилось, что Рузвельт склонился надо мной. Его лицо было худым, с впалыми щеками, и рана над глазом выпирала, как большое X, нарисованное губной помадой. Голос доходил из какого-то далекого, как звезды, места, но мир снова был для меня ясным.

– Вставайте на ноги, Кэрлон. Я парализовал ваши волевые центры, но вы можете меня слышать. Мы должны выполнить долг.

Я почувствовал, что встаю на ноги. Казалось, они находятся в милях от моей головы, которая плавала одна-одинешенька в разряженном слое воздуха высоко над облаками, дрейфующими как раз на пределе зрения. Руки мои были связаны впереди.

– Так-то, – сказал Рузвельт.

Он вышел из сада на разрушенную улицу, пройдя мимо мягкого мертвого чудовища, лежащего на мостовой. В моей голове звучал гудящий шум, а свет был странным, как будто развивалось затмение. Мы вошли в музей, поднялись по ступенькам, заваленным штукатуркой и поломанными светильниками, прошли в большой холл, где были разбросаны манекены в латах, похожие на поверженных пленников. В часовню солнце проникало сквозь разбитые окна отдельными пятнами. Алтарь еще держался, а над ним были развалины золотого купола.

В воздухе было ощущение, будто мир – тетива лука, натянутая до точки надлома.

– Иди впереди, – приказал Рузвельт.

Я прокладывал путь через обломки, перешагнул сломанный саркофаг, смел сгнившие лохмотья бархатного покрова и остановился перед алтарем.

– Возьми ящик, – снова приказал Рузвельт.

Я поднял ящик одеревеневшими руками. Он был тяжел, и его поверхность звенела, как будто сквозь него шел электрический ток. Я чувствовал этот ток даже своими подошвами. Подо мной вибрировал пол, вокруг стоял гул, похожий на отдаленный гром. На лице Рузвельта было жесткое напряженное выражение, обнажающее зубы, которое вовсе не напоминало улыбку.

– Дайте его мне, – сказал он.

В то время, как я передавал ящик ему в руки, рокот стал громче.

– Ну и ну, сами небеса почтили присутствием наше представление, – заметил он, и это прозвучало так, будто он так и думал. – Но мы получили то, что хотели, и пора удаляться.

Он повернул к выходу, и я последовал за ним. Секция изогнутой стены утонула перед нами, развалившись в нескольких футах от нас. Когда мы добрались до двери, крыша пошла за нами вниз, а на лестнице я почувствовал, как под моей ногой рушатся камни. Но они продержались, пока мы не спустились в холл, и только тогда за кувыркались вниз.

Снаружи, на улице, было море волнующихся обломков. Здание через дорогу осело, накренилось и упало на площадь. Мы перепрыгнули вспученные плиты мостовой, которые опрокидывались, топя друг друга, как льдины в половодье. Упало дерево и потащило за собой клубок спутавшихся лоз, а за ним в джунглях взметнулось вверх что-то массивное, как многоквартирный дом, чтобы упасть.

– Центроид вероятностного шторма движется за нами, – крикнул Рузвельт. – Это успех, Кэрлон, если мы сможем достичь челнока прежде, чем этот анклав антивероятности с хлопнется! Держитесь поближе ко мне!

Мы бежали, а вокруг нас распадался мир.

На поляне, где мы оставили в полуфазе челнок, Рузвельт вынул сигнализатор, прикрепленный к его поясу.

Я видел что-то, движущееся меж деревьев прямо над ним, но не сделал попытки сказать что-либо.

Из-под потока листьев размером с палатку высвободился паук с большим, как ванна, телом, толстыми мохнатыми ногами, фасетчатыми глазами размером с суповую тарелку. Он выметнул застывшую на лету нить, насторожив и подготовив пару клешней с переднего конца.

– Нет, Ронизпель! – раздался голос Иронель откуда-то сзади нас, и паукообразная тварь застыла как раз на то мгновение, в которое Рузвельт вытянул ружье и выстрелил залпом мини-пуль в волосатое брюхо в десяти футах над ним. Тварь упала, его восемь ног подломились. Иронель вскрикнула и бросилась к ней, а Рузвельт всаживал пулю за пулей в умирающую тварь. После этого он прыгнул мимо девушки, ударом отшвырнув ее в сторону, нажал кнопку вызова на сигнализаторе. Я ощутил движение воздуха вокруг себя, увидел, как все потускнело, словно перед грозой. Порыв ветра взвихрил листья, и челнок попал в идентичность, низкий, черный, угрожающего вида.

– Кэрлон, входи! – заорал Рузвельт.

Земля дрогнула подо мной, когда я пробежал мимо плачущей девушки и выпотрошенного паука. Слева от меня затрещали и разлетелись джунгли; земля вздыбилась и расступилась. В поле зрения, щурясь от света, поднялась голова Чааза. Его взгляд метнулся к девушке, рот открылся в реве ярости. Рузвельт перевел ружье вверх и выстрелил в гигантское лицо, разметывая в стороны клочья мяса. Черная кровь хлынула из кратера ран, – Чааз взревел в агонии. Я мгновенно оказался внутри челнока, Рузвельт влетел следом за мой и захлопнул люк. Затем он достал наручники и приковал меня к горизонтальному сиденью. Экран засветился розовым, потом прояснился, показывая внешнее окружение. Чааз силой вырвал свои плечи из земли, и его гигантские искривленные руки с расщепившимися черными ногтями, похожие на большой ковш угольного комбайна, на ощупь нашли девушку. Он дотронулся до нее одним пальцем, после чего гигантская голова обмякла. Рузвельт бросил вперед переключатель двигателя, и сцена поплыла, как воск на солнце, когда джунгли сомкнулись над скульптурной группой в саду Иронель.