Онлайн чтение книги Берег варваров Barbary Shore
Глава двадцать четвертая

Если одним дается больше, то лишь за счет того, что отбирается у других. Если один велик, то другие ничтожны. Надо же было такому случиться, что я, человек без прошлого, а следовательно, не ведающий и будущего, человек, не вступающий ни в общественные, ни в экономические отношения с другими людьми, человек, в памяти которого не хранятся заученные истины, и вследствие этого обладающий привилегией не размышлять и не рассуждать, именно такой человек оказался вынужден вновь усваивать и переваривать те мысли, которые мне не принадлежали. Которые однажды уже были выучены, а затем крепко забыты. Я мгновенно окунулся в учебу. Все внешние признаки студенческой жизни были налицо: я поглощал урок за уроком, я зубрил все новые и новые определения, я ставил полученные знания под ружье, и они были готовы ринуться за меня в бой.

Я сел за стол и стал перечитывать учебник. Итак, рабочий продает свой труд. За время работы он производит продукт, стоимость которого выше, чем его заработная плата. А в день седьмой, когда пролетарий отдыхает, капиталист может спокойно подсчитать прибыль, потратить ее часть на потребление и поискать подходящее место, куда можно было бы с выгодой вложить оставшиеся деньги. Так гласила Книга Бытия моей Библии, той самой, которая когда-то была мною многократно прочитана и осмыслена. С этого псалма начиналось путешествие длиной в две тысячи страниц, переходившее на бескрайние просторы множества других книг, описывающих историю и экономику последних трехсот лет. Того самого времени, когда повсюду, от горизонта до горизонта, росли все новые фабрики и заводы, прокладывались железные дороги, приумножались города — любой ценой, пусть даже за счет обесценивания великого товара прошлого — любви.

Я продирался сквозь все новые выкладки, уравнения и примеры. Есть рабочий, и есть машина. Чем более значимой становится машина, тем меньшую ценность представляет собой человек. И вот мы уже слышим откуда-то похоронный марш, под который нам нараспев декламируют, что любой, кто рожден, должен и умереть. Вот только перед смертью из него почему-то обязательно нужно выжать все соки. Под такой аккомпанемент приговоренный прекращает сражаться со своим соперником, с машиной, и соглашается с тем, что настало время уходить из этого мира. Работник и машина, зарплата одного против стоимости другого. Переменная сумма и единожды уплаченное: чем больше угасает один, тем сильнее разбухает второй. И вот наступает момент, когда человек, у которого можно похитить часть затраченного им труда, становится никем перед машиной, у которой ничего не нужно воровать. Она сама с готовностью отдает весь произведенный ею продукт, не требуя ничего взамен. А чтобы выполнить то, что пока не подвластно машине, владельцы заводов и фабрик мечутся по всему миру в поисках дешевой рабочей силы для производства каких-нибудь консервных банок, которые будут навязаны этим людям в качестве объекта потребления. Миллионы людей из сотней колоний и зависимых территорий будут чуть ли не силой вырваны из лачуг, хижин и нор, в которых они жили, и перенесены в новые жилища — в камеры и бараки.

Кто бы мог подумать, что денежные мешки оказываются в этом мире в очень незавидном положении. А дело обстоит именно так. Сначала им нужно непременно реинвестировать присвоенную стоимость прибавочного продукта. До какого-то момента прибавочная стоимость является источником их богатства и внешней экспансии, а затем закономерно оборачивается корнем всех бед и причиной их же уничтожения. Я сидел, думал, и мне приходилось заново осваивать то, что не удавалось реконструировать в памяти. Я вновь и вновь вгрызался в очередные хитросплетения терминов и понятий. Мне предстояло самому заново осознавать принципы и законы создания стоимости с поправкой на условия монополистического капитализма. От меня требовалось вновь понять, почему производство ограничено в своем росте и как формируется искусственное ограничение цены. Я постигал, почему стандарты жизни большей части человечества не могут быть в значительной мере повышены за короткое время, ибо если бы это оказалось возможным, то где бы монополии взяли того Петра, который ограбил бы Павла и при этом еще и заплатил бы ему. Я бился лбом о понятие золотого стандарта и его соотношения с реальными деньгами. Я постигал принципы формирования тарифов, и когда мне казалось, что все это безрезультатно и что мне никогда не набрать необходимого количества знаний, в моей больной голове вдруг возникло осознание всеобщих мировых противоречий и понимание того, как промышленные технологии, с одной стороны, обеспечивают миру существующий уровень потребления, а с другой — прямо у нас на глазах разрушают единый мировой рынок.

Листая страницы, я следил за тем, как они — те самые охранники — суетятся, обманывают нас и друг друга, сталкиваются лбами в разных частях света и накапливают в качестве необходимого инструмента, именуемого ими политикой, все новые горы оружия и наращивают численность армий. Я перелопатил историю той Первой мировой войны, которая закончилась, судя по всему, еще до того, как я появился на свет, и Второй — весьма занятно прожевавшей и выплюнувшей меня, ни на миг не поперхнувшись. Пришло время задуматься и о третьей, последней войне — той, к которой как раз шли приготовления во всем мире. С каждым этапом истории человек становился все меньше, а машины все росли и росли — как в размерах, так и в своей значимости. Вплоть до горизонта все пространство вокруг нас застраивалось новыми и новыми заводами, которые тянулись трубами вверх, к небу, и уже громоздились друг на друга. Но при всем этом производство продуктов и товаров, которые может потребить нормальный человек, сокращалось год за годом. Главным потребителем на мировом рынке становилась война и приготовления к ней. Этому потребителю требовались особые товары, а самим товарам — свои особые потребители. Каждой пуле, каждому снаряду полагался свой личный потребитель — вражеский солдат. Этот рынок мог существовать вечно, его устойчивости, пожалуй, уже ничто не угрожало. Он вливал свежую кровь в одряхлевший организм промышленного производства. Он обеспечивал занятость миллионам людей и предоставлял другие миллионы, одетые в военную форму, в качестве потребителей произведенных товаров и услуг. Капиталист мог больше не заботиться о том, что делать с присвоенной прибавочной стоимостью и куда ее реинвестировать. Я почесал в затылке и понял, что, судя по всему, настал последний год, когда люди, даже те, у кого есть деньги, могут без проблем купить то, что им нужно. Пожалуй, ностальгия об этих последних годах свободного потребления надолго сохранится в памяти большей части человечества.

Денежный же мешок, да-да, мой старый добрый, уже классический денежный мешок будет чувствовать себя ничуть не лучше остальных. Более того, он уже заранее знает о той опасности, которая ему грозит. Он чует ее нутром, читает о ней между строк в своих же газетах, видит в глазах тех людей, которых обкрадывает, и чувствует по все усиливающейся власти чиновников и бюрократов, которой он так привык злоупотреблять. Он чувствует, что уходит, уступая место на сцене им. С каждым полученным от правительства чеком и с каждой партией произведенного товара, отправляемого на правительственные арсеналы, денежный мешок все явственнее понимает, что его роль и значимость уменьшаются, в то время как могущество тех самых лагерных охранников лишь усиливается. Нет-нет, его пока никто не трогает. У него еще есть год-два спокойной жизни. Вполне возможно, что он неплохо проживет до конца войны и, может быть, даже чуть дольше. Но он прекрасно понимает, что конец уже близок. Неумолимо приближается тот день, когда рабочим придется платить меньше, заставляя их при этом работать больше. Реализовать такой фокус может только правительство, которое говорит от имени рабочего. То правительство, которое рабочий будет считать своим. Что же остается денежному мешку, кроме рыданий и причитаний в приступе запоздалого раскаяния? Слабым утешением для него будет осознание того, что новые лидеры урвут для себя свою, немалую, долю прибыли, что государство, став единственным капиталистом, будет покупать рабочую силу всего населения страны и распределять полученную прибавочную стоимость по куда большей ставке для очень немногих и по значительно меньшей, почти нищенской, — для всех остальных. Столь же слабо утешит его понимание того факта, что демократии в этом новом обществе будет не больше, чем в армии, а равенства — не больше, чем между простыми прихожанами какой-нибудь церкви и ее высшими иерархами. Никто, никто не будет его слушать. Никому не будет дела до того, кто посеял ветер и теперь пожинает бурю. Враг был создан. Враг беспощадный и не заслуживающий пощады, кровожадный и не достойный снисхождения. Враг, глаза которого были зеркалом будущего. Монополия, казалось, отгораживала денежный мешок от врага. Враг становился тем самым Петром, который кормил Павла, и оба они были настолько выжаты на работе, что ни о каком восстании или сопротивлении и помышлять не могли. И вдруг все они куда-то исчезли, а их место заняли враги. Враги, рожденные в войнах, начатых по заказу монополий, войнах, которые приближались к неизбежному концу. Враги держали в руках зеркало, отражавшее общее будущее. Победителя в этой войне узнают по могильному кургану, насыпанному над ним побежденным.

Я думал о рабочих, которые еще долго будут терпеть ублюдочное отродье тех, кто когда-то организовывал и претворял в жизнь великую социальную революцию. Сначала они поверят в то, что им будут обещать. Более того, поначалу часть обещаний даже выполнят, уровень жизни поднимется до невиданных высот — до свиной отбивной ежедневно. А затем вдруг, в одночасье, вновь все рухнет. Рабочие будут думать, что к власти пришла их партия, а затем очень быстро обнаружат, что государство, вместо того чтобы стать, как было обещано, инструментом в их руках, обернется их жестоким и безжалостным хозяином. Тот свободный союз свободных производителей и свободных потребителей, о котором они когда-то мечтали, обернется жестким трудовым договором между ними и партией и государством. Рабочие разных стран будут мечтать о всемирном братстве трудящихся, но и сами не заметят, как одна половина мира сойдется в смертельной схватке с другой. Свобода при социализме — величайшая из всех разработанных концепций свободы, — к ужасу тех, кто за нее сражался, обернется рабским трудом в трудовых армиях. Разум рабочего будет одурманен потоком пропаганды, и он всерьез будет повторять, что даже супружеские обязанности — это долг перед обществом. Великое наследие прошлого будет растрачено, промотано и присвоено немногими. И начальник, и наемный рабочий, и теоретик-фабианец[3]Фабианство — философско-экономическое течение, представители которого полагали, что преобразование капитализма в социалистическое общество должно происходить постепенно, в результате институциональных преобразований. будут пожирать те крохи, что достанутся им при дележке общего пирога. Денежный мешок умрет, но не на плахе под топором палача. Он постепенно зачахнет, раздираемый собственными противоречиями. Он сварится в собственном соку в густом вареве затеянных им самим войн. Так оно все и будет. Или, по крайней мере, так я видел это будущее. Мне уже грезились армии, выходящие друг против друга на смертный бой под практически неотличимыми лозунгами.

Что же будет потом? Здесь ответов было еще меньше, чем среди тех вопросов, с которыми я уже пытался разобраться. Если поначалу я еще и собирался возражать Ленни, приводить ей свои довода, то вскоре отказался от этой затеи, опасаясь, что в ответ услышу лишь эхо собственного голоса. Мне было что сказать, но я решил придержать свои знания при себе, утешаясь тем, что мне удалось восстановить в памяти все то, что когда-то было мною прочитано и изучено. Я сидел неподвижно и отдыхал, как телом, так и измученным тяжелой работой мозгом.

Прошел, наверное, час, и я стал вновь погружаться в размышления, бросая камешки в гладь пруда собственного сознания и следя за тем, как расходятся по нему круги. Наверное, это состояние можно было назвать временным параличом разума, оцепенением мысли.

Сколько бы еще это могло продолжаться, я не знаю. Из оцепенения я вышел не сам — мое одиночество было нарушено. К дверям моей комнаты подошел Холлингсворт и, поздоровавшись со мной почти дружески, напомнил, что собирается продолжить прерванную накануне беседу с Маклеодом. Собеседование, если мне было угодно так называть эту встречу, должно было начаться через четверть часа, и Холлингсворт даже выразил надежду на то, что я найду возможность присутствовать при продолжении разговора.

Я не искал эту возможность. Я воспринял свое присутствие в соседней комнате как необходимость, как долг. Я пересек лестничную площадку и оказался в комнате Маклеода первым. Сам Маклеод, Холлингсворт и Ленни вошли в помещение следом за мной, буквально один за другим. Мы заняли те же места, что и раньше, и посмотрели друг на друга. Маклеод сидел лицом к лицу с Холлингсвортом, Ленни — с торца стола почти между ними, я же вновь занял место на кровати.

— Хотелось бы поинтересоваться, — начал разговор Холлингсворт, — к какому выводу вы пришли относительно того предложения, которое я сделал вам в ходе нашей предыдущей беседы.

Задав вопрос, Холлингсворт аккуратно высморкался в чистый носовой платок. Маклеод пожал плечами и словно впервые задумался над словами Холлингсворта. Его собеседник тем временем перебирал на столе какие-то бумаги.

— Это предложение — чистая формальность, — заявил Маклеод, — в нем нет ничего конкретного. Самое главное, я не получил никаких разъяснений по поводу того, каким образом я буду защищен от дальнейших преследований.

Время тянулось медленно, и мне даже пришлось сделать над собой усилие, чтобы сосредоточиться на происходящем.

— В любом случае, — продолжил Маклеод, — я мшу сказать, что принял вполне однозначное решение: я отклоняю предложенную вами сделку.

Холлингсворт постучал карандашом по столу.

— Ну что ж, хорошо, — он сделал пометку в одной из бумаг. — В таком случае, я думаю, нам следует перейти к более детальному обсуждению некоторых интересующих нас вопросов. — Он покосился на Ленни и не мог не заметить, что она почти сползла со стула и едва ли не спит. — Мисс Мэдисон, я могу для вас что-нибудь сделать? Может быть, подать вам сигареты? — В шутливых интонациях Холлингсворта чувствовалась плохо скрытая злость и раздражение.

Ленни вздрогнула и подняла глаза. Выглядела она просто ужасно — даже хуже, чем тогда, когда мы виделись с нею в последний раз. Говорила она не просто хрипло, а еще и сбиваясь и едва ли не заикаясь.

— Нет-нет, спасибо, мне ничего не нужно, — пробормотала она, виновато оглядываясь. Затем Ленни попыталась удобнее сесть на стуле, но все было напрасно: принять комфортное положение ей так и не удалось. К тому же она вздрагивала и испуганно моргала при каждом более-менее резком или неожиданном жесте Маклеода или Холлингсворта.

Тем временем Холлингсворт вынул из пачки нужный ему лист бумаги с плотным машинописным текстом и вздохнул:

— Ну что ж, детали так детали. Итак, не будете ли вы столь любезны поведать мне о том, каким образом вы оказались в той самой организации, на которую работаю я.

Этот вопрос, который прозвучал для меня как гром среди ясного неба, похоже, ничуть не удавил Маклеода. Какое там, он явно его ждал. Тем не менее его рука непроизвольно потянулась к клапану кармана на рубашке, словно он вновь хотел спрятать от посторонних глаз подсунутую ему Холлингсвортом и изорванную в клочья бумажку.

— По-моему, нет смысла пересказывать очевидное, — сказал он после паузы. — Я думаю, этот этап моей жизни известен вам едва ли не лучше, чем мне самому.

— Позвольте мне воспользоваться теми методами, которые я сочту нужными, — почти по-змеиному прошипел Холлингсворт.

Маклеод в ответ лишь пожал плечами:

— Все очень просто. Я прекрасно понимал, что если останусь на старом месте еще хотя бы немного, то меня, скорее всего, привлекут к суду и последствия будут для меня более чем плачевными. В то время как раз был заключен довольно значимый военный пакт. Я не считал для себя возможным поддерживать разработку и принятие этого решения. Разумеется, я ни слова не сказал об этом кому бы то ни было, но, как говорится, слухами земля полнится. Кто-то что-то узнал обо мне, а мне удалось разжиться информацией о том, что я попал в немилость у начальства и что вскоре на меня публично наедет один из весьма высоких чинов в нашей организации. Вот почему, испытывая скромное и. по-моему, весьма объяснимое желание сохранить свою жизнь — по крайней мере, в то время я так внутренне мотивировал свои поступки, — я навел кое-какие справки, и мне передали, что я могу рассчитывать на то, что получу паспорт с визой в эту страну. С одним вполне предсказуемым и понятным условием… — Маклеод сделал паузу и продолжил: — Условие же было таково: я должен был поступить на работу в вашу организацию. Ценой за полученные мной чистые документы была подробно изложенная информация о некоторых известных мне событиях, происходивших в… Ну, скажем, стране за океаном. Разумеется, у меня запросили информацию и по довольно обширному персональному списку. Хорошенько подумав и взвесив все «за» и «против», я решил предоставить запрашивающим органам необходимые им сведения.

Губы Ленни привычно искривились в брезгливой ухмылке, а затем она, не сдержавшись, истерично рассмеялась.

— Так я поступил на эту работу, — сухо, без эмоций продолжил свой рассказ Маклеод. — Через некоторое время мне не только выделили отдельный стол и кабинет, но и назначили мне в помощницы секретаршу.

Холлингсворт позволил себе внеслужебную шутку:

— Я так понимаю, как статистик вы зарекомендовали себя с лучшей стороны.

— Является ли необходимым дальнейшее обсуждение этой темы? — копируя официальный тон Холлингсворта, поинтересовался Маклеод.

Его собеседник поцокал языком.

— Нет, при том, конечно, условии, что мы с вами придем хотя бы к подобию общего мнения по поводу., той самой вещицы.

— У меня ее нет, — негромко, но упорно, как заклинание, повторил Маклеод.

— Ну что ж, с этим мы еще разберемся, — вздохнул Холлингсворт и посмотрел в потолок. — Ну, что у нас дальше? — Он вытащил из пачки бумаг перед собой один лист — якобы наугад, словно карту из колоды; затем разыграл мини-спектакль, делая вид, что внимательно читает документ, и, покачав головой, негромко, словно обращаясь к самому себе, констатировал: — Да, да, именно так. Вот с этого и начнем. — С этими словами он поправил галстук и громко, официальным тоном произнес: — Не возьмете ли вы на себя труд дать нам необходимые пояснения по поводу того, как именно вы ушли от нас? Позволю себе напомнить, что вы в один прекрасный день попросту испарились. Я бы даже сказал — бесследно.

Маклеод пристально разглядывал костяшки пальцев. Наконец, собравшись с мыслями, он заговорил:

— Я пришел к выводу, что это существование уничтожает меня как личность. — Заметив, что Маклеод слегка повернулся в мою сторону, я понял, что обращается он к Холлингсворту и ко мне, как минимум, в равной степени. — Я был вынужден жить совершенно иной жизнью. Сами понимаете, после десятилетия бурной революционной деятельности для человека, который решил отойти от дел, смысл имеет только один поступок, только одно желание — сохранить свою жизнь. Вот только во имя чего ее нужно так беречь? Раньше я никогда не считал свою жизнь ценной самой по себе, и это как раз и стало мучить меня с тех пор, как я был принят на работу к вашим коллегам. — Маклеод осторожно провел кончиком языка по губам, словно желая удостовериться, что они по-прежнему остаются на своем привычном месте. — Нет нужды перечислять те духовные, моральные и, более того, психологические кризисы, которые я пережил за это время. Достаточно сказать, что в конце концов, осознав свое положение, я принял решение уйти — уйти, не прощаясь и взорвав за собой все мосты.

— В общем, вы приняли решение исчезнуть.

— Именно так.

— И уходя из нашей организации навсегда, вы случайно не прихватили с собой ту самую вещицу, о которой мы говорим?

— Нет.

— Но она пропала, причем пропала именно в то самое время, — напомнил ему Холлингсворт.

— Совпадения бывают порой очень странными, но как бы подозрительно они ни выглядели, они остаются именно совпадениями.

Холлингсворт вежливо кивнул и осведомился:

— Могу ли я сказать своими словами, что вы вновь решили посвятить себя радикальной революционной деятельности? С той лишь разницей, что на этот раз — в меньшем масштабе?

Маклеод покачал головой.

— Я ничему себя не посвящал. Я тихо-мирно дрейфовал по жизни, стараясь держаться как можно дальше от политической активности какого бы то ни было рода.

— Похоже, Маклеод, вы меня совсем за идиота держите, — со злостью в голосе проговорил Холлингсворт. Затем, придвинув к себе папку, он стал читать вслух то, что было написано на листе бумаги, приколотом к картонной обложке.

Чтение этого текста явно давалось Холлингсворту с трудом. Порой он делал ненужные паузы и шевелил губами, словно намереваясь произнести очередное мудреное словечко «с разбега», прорепетировав его про себя; в этот момент он напомнил мне школьника, читающего по слогам взрослую книгу и при этом делающего вид, что он в ней все понимает.

Холлингсворт оторвал взгляд от бумаги и спросил;

— Продолжать?

— Если это вам нужно.

Холлингсворт оторвал взгляд от текста и с торжествующим видом посмотрел на Маклеода:

— Вы признаете за собой авторство этого текста?

— Нет.

Холлингсворт откашлялся, прикрыв рот сложенным носовым платком.

— Вероятно, вам покажется небезынтересным тот факт, что именно благодаря этой статье мы смогли вычислить ваше местонахождение. Мы, кстати, потратили на это несколько месяцев. Ну, сами понимаете, сколько веревочке ни виться… Ротапринт, бумага, смысловая и стилистическая связь с другими статьями, написанными этим же человеком, знание принципов функционирования нашей организации и наших коллег за океаном — все сложилось в единую картину. — Вынув из портфеля увесистую папку, он протянул ее Маклеоду: — Вот, можете проглядеть, здесь собраны все доказательства.

Маклеод углубился в предложенные ему на рассмотрение бумаги, а Холлингсворт, довольный собой, стал поглаживать лежавший перед ним портфель, ни дать ни взять воспринимая его как ящик Пандоры, из которого он чудесным образом мог извлекать именно то, что требовалось ему для достижения цели в данный момент.

— Ну хорошо, — признался Маклеод, — эту статья написал я.

— А остальные?

Я подался вперед всем телом, с нетерпением ожидая ответа. К моему собственному удивлению, сердце у меня в груди забилось гораздо быстрее и сильнее, чем обычно.

— Я написал их все, — сказал Маклеод, чем вызвал у меня в душе чувство, чем-то напоминающее щенячий восторг. Забыв, что происходит вокруг меня, я торжествующе обернулся к Ленни:

— Ну что, видишь?

Реакция Ленни повергла меня в еще большее изумление.

— Он этого не писал, — заявила она, вскочив на ноги, — он врет.

— Сядь, — негромко, но строго скомандовал ей Холлингсворт.

— Нет, не мог он этого написать. Он обманывает нас всех, он издевается над нами.

Не зная, что еще сказать, Ленни замолчала и так и осталась стоять между столом и стулом — словно окаменевшая. Холлингсворт тоже встал, предложил ей сигарету и, соблюдая все меры предосторожности, дал ей прикурить.

— Я же говорил, что дело будет нелегким — с неожиданными поворотами и ходами, — ровным голосом произнес он.

— Да я понимаю, я все понимаю, — пробормотала она.

Холлингсворт вновь занял свое место за столом.

— Я настаиваю на прекращении несанкционированного вмешательства в разговор, — строго сказал он. — Продолжать эту беседу я готов лишь на том условии, что мистер Ловетт будет хранить молчание. — Не дождавшись ответа, он вежливо улыбнулся мне, словно желая подсластить пилюлю столь суровых слов, и тотчас же продолжил говорить с Маклеодом, как ни в чем не бывало: — Итак, вы утверждаете, что последние несколько лет своей жизни посвятили написанию подобных статей.

— Да, я писал статьи и изучал теорию.

— И ничего больше?

— Ничего.

— Предполагая, что человек, подобный вам, даст на мой вопрос именно такой ответ, я специально подготовил историческую справку по биографиям многих известных революционеров. Так вот, мне не удалось найти ни единого случая, когда партийный деятель, или, используя ваше же выражение, политический бюрократ, ограничивался бы написанием статей и изысканиями по теории большевизма…

— По теории марксизма.

— …после того как провел столько лет в той стране. — В голосе Холлингсворта слышались едва ли не извиняющиеся нотки. — Вот почему у меня вполне логично возникло подозрение, что, быть может, эти занятия являются для вас не целью, а своего рода прикрытием какой-то другой деятельности, если вы, конечно, понимаете, к чему я клоню.

— Не понимаю.

— Вполне вероятно, что вы занимаетесь революционной теорией только для того, чтобы замаскировать тот факт, что вы по-прежнему принадлежите к той самой организации, из которой якобы вышли перед тем, как переехать к нам. В конце концов у стороннего наблюдателя возникает резонный вопрос: почему они от вас не избавились?

— Они меня просто не нашли.

Холлингсворт понюхал свои пальцы и возразил:

— Это маловероятно.

— Лерой, вы утверждаете, что та маленькая вещь находится у меня, так вот, если она у меня, то как я, по-вашему, могу по-прежнему оставаться в рядах…

— Большевиков, — закончил за него Холлингсворт.

— Если бы я принадлежал к этой партии, я бы давно отдал им это сокровище.

Холлингсворт с торжествующим видом захлопнул хитро выстроенную ловушку.

— Но вы ведь утверждаете, что эта маленькая вещь не у вас?

Маклеод только рассмеялся:

— Неплохо сработано, коллега.

— Да, полагаю, что кое-чего добиться нам все же удалось, — вздохнул Холлингсворт, — предлагаю подытожить: либо то, что мы ищем, находится у вас и вы при этом не принадлежите ни к какой организации, либо же этой вещи у вас нет, но вы никогда не нарушали присягу, данную под знаменем враждебного нам государства. В таком случае вы просто пытаетесь заставить нас поверить в то, что мы имеем дело с добропорядочным гражданином, искренне раскаивающимся в своем бурном прошлом. По-моему, в данной ситуации нам приходится выбирать лишь из этих двух вариантов. Можем ли мы продолжить работу над выбором того, который соответствует истине?

— Это будет напрасной тратой времени.

Холлингсворт вынул из кармана перочинный

ножик и стал точить карандаш. Делал он это обстоятельно и не торопясь. Маклеод непроизвольно следил за каждым его движением. Закончив, Холлингсворт сгреб со стола ладонью стружку и ссыпал ее на пол.

— Ой, прошу прощения, — сказал он и растер мусор подошвой.

Маклеод кивнул, не разжимая губ.

— Если бы кто-то из нашей организации решил покинуть ее ряды и заняться теоретическими исследованиями, — стал вслух рассуждать Холлингсворт, — с какой стати ему могла бы потребоваться одна маленькая, но очень ценная вещь?

— Надеюсь, вы ожидаете полупить от меня чисто теоретический ответ?

— Ну да, разумеется, о присутствующих речь не идет.

— Видите ли, Лерой, решение и этой задачи целиком и полностью зависит от контекста. На первый взгляд, это было бы со стороны такого человека весьма глупым поступком. Обнаружив пропажу, его бывшие коллеги, несомненно, заподозрят его и рано или поздно найдут, что никак не могло входить в его планы. И все же давайте попытаемся разобраться в тех обстоятельствах, в которых он оказался. Этот человек собирается полностью изменить себя и свою жизнь. Он должен отказаться от всего того, к чему привык за последние десять с лишним лет. Между прочим, следует отметить, что путь назад ему отрезан. Более того, ему заказан путь в любую из политических организаций, программа которых ему, быть может, даже импонирует. В общем, ситуация складывается таким образом, что этот человек обречен на одиночество, и подобная кража может помочь ему наполнить жизнь новым смыслом. Действие всегда наполняет необходимым балластом теорию. Впрочем, есть и другие соображения, которые нам следует принять во внимание. Если отсутствие этого объекта у властей обеих сверхдержав наносит вред им обеим, то лишить их права обладания и пользования этой вещью становится в некотором роде деянием, преисполненным высокого нравственного значения.

— На мой взгляд, все это слишком надуманно, — сказал Холлингсворт.

— Можете принимать на веру лишь то, что вам хочется.

— Эта штуковина у вас?

— Нет.

— А вот этого я как раз на веру принять не могу. — С этими словами Холлингсворт вытащил из портфеля очередную папку. — Давайте-ка посмотрим на кое-какие документы и попытаемся выяснить, способен ли такой человек, как вы, на благородные, бескорыстные поступки. Для этого я предлагаю вернуться к одному нашему общему балканскому знакомому. Я имею в виду того самого, которого я представил вам во время предыдущей беседы. Вы по-прежнему будете отрицать, что знаете этого человека?

Прежде чем ответить, Маклеод долго молчал.

— Я тут подумал на досуге, — наконец произнес он, явно стараясь оттянуть время, — и пришел к выводу, что, скорее всего, мы с ним где-то встречались, раз или два, не больше.

— И всё?

— По крайней мере, я больше ничего не помню.

— Ладно, а теперь давайте обратимся к фактам. — Холлингсворт произнес эту фразу с явным удовольствием. — Этот господин балканского происхождения появляется в некой средиземноморской стране в году так, скажем, тысяча девятьсот тридцать шестом. Вышеупомянутая страна в то время погружена в глубокие внутренние конфликты, да что там, давайте откровенно: в этой стране идет гражданская война. Держава, которую представляет наш знакомый, оказывает всяческую помощь одной из противоборствующих сторон — между прочим, той самой, которая отстаивает интересы законного правительства страны. Наш друг занимает не последнее место в иерархии управления одной из добровольческих бригад, весьма пестрой по своему национальному составу. Отвечает он ни много ни мало за контрразведку в масштабе всей бригады. Просматривая собранную о нем информацию, мы неизбежно натыкаемся на тексты речей, произнесенных им в то время, которые, смею предположить, довольно четко и объективно характеризуют его тогдашние убеждения и позицию. Если вы никуда не торопитесь, то я позволю себе зачитать один отрывок.

Холлингсворт аккуратно извлек из папки очередной лист бумаги и положил его на стол прямо перед собой.

Холлингсворт замолчал и, покивав, добавил:

— Руководство той страны отзывалось об авторе этих слов весьма и весьма лестно.

— Не думаю, что сейчас эти оценки были бы столь же восторженными, — заметил Маклеод.

— Как знать, как знать, — прокашлявшись, произнес Холлингсворт. — Так вот, наш герой заявляет, что хочет проверить себя, подвергнуть себя самым суровым испытаниям, и, учитывая, что находится он в стране, объятой гражданской войной, возможностей для этого у него хоть отбавляй. Первый такой случай, попавшийся мне на глаза в отчетах, в общем-то, не стоит особого внимания. На фоне великой революционной борьбы это частность, если не сказать — мелочь. Дело обстоит так: бойцы его бригады держат фронт бок о бок с представителями других политических сил, доктрину которых они, прямо скажем, не вполне разделяют. Должен признать, что причина их разногласий мне неведома, ибо во всей этой мозаике политических групп, течений и партий сам черт ногу сломит, да, в общем-то, и не к чему мне это. Впрочем, я вполне четко уяснил, что те самые отряды, которые взаимодействовали с интербригадой нашего знакомого, состояли в основном из местных рабочих, клявшихся в своей революционности и, кстати, очень любивших об этой революционности поговорить. По-моему, их политическая организация так и называлась: не то «Болтуны», не то «Говоруны». Напомню лишь одно: их революционность, с точки зрения бойцов интербригады, была не совсем правильной революционностью. Так вот, поступает, значит, в бригаду и соседние с ней подразделения партия оружия и боеприпасов. Все это, естественно, поставляется из арсеналов той самой страны, которая в открытую поддерживает интербригадовцев. И вот это немаловажное в боевых условиях имущество распределяется таким образом, что болтуны-говоруны не получают ровным счетом ничего. Затем враг переходит в наступление, говоруны обращаются в беспорядочное бегство, фланг бригады остается открытым, и все соединение вынуждено отступить, выводя основные силы из-под вражеского удара. В результате занятая было ими территория вновь переходит к противнику. В бригаде назревает недовольство. Бойцы хотят выяснить, почему их соседи с фланга оказались безоружными. Напряжение растет, но, будучи людьми дисциплинированными, бойцы не поднимают мятеж, а отправляют делегатов к нашему балканскому другу. Он затевает с делегатами спор, пытается их в чем-то убедить, а в чем-то переубедить, но все напрасно. В итоге, как вы сами понимаете, ему ничего не остается сделать, кроме как арестовать их и отправить в расположение бригады сообщение о том, что зачинщики беспорядков, как выяснилось, являются вражескими агентами. Более того, наш друг объявляет безосновательными слухи о том, что болтуны-говоруны не получили оружия. По его словам, оружие им было передано, но они продали его противнику и бежали с поля боя не из-за отсутствия боеприпасов, а просто по причине собственной трусости. На распространение этой версии в бригаде брошены лучшие силы пропагандистов. В порыве откровенности наш балканский знакомый признается одному из своих ближайших подчиненных и соратников в том, что была допущена грубейшая ошибка: нельзя было оставлять говорунов безоружными, несмотря даже на то, что они не правильные революционеры, а в некотором роде анархисты. Но при всем этом — и здесь я позволю себе привести точную цитату: «Лучше прорываться вперед вопреки всем совершаемым ошибкам, чем топтаться на месте, а то и возвращаться назад, признавая свои просчеты и неудачи». Ну и что вы теперь скажете об этом человеке?

— Он был продуктом системы, — пробормотал Маклеод.

Я вдруг заметил, что его лоб покрылся испариной.

Холлингсворт протянул собеседнику сигарету, но тот от нее отказался.

— Как видите, наша информация полна и точна. Уверяю вас, нет ничего удивительного в том, что кое-кто из подчиненных нашего друга считал своим долгом регулярно отправлять подробные отчеты о его деятельности на его родину. Опять же нет ничего удивительного в том, что мы, используя некие особые контакты, смогли заполучить копии этих отчетов. Просмотрев их в очередной раз, я решил ознакомить вас с еще одним случаем. Речь идет о довольно известном в то время и в той стране лидере рабочего движения. Был ли он болтуном, говоруном или же просто анархистом, я точно не знаю. Так вот, этот лидер отказывается от сотрудничества и, более того, пытается подстрекать рабочих к тому, чтобы они начинали революцию, не дожидаясь окончания войны. Это идет вразрез с политической линией той державы, которая поддерживает одну из конфликтующих сторон, в частности снабжая ее оружием. В один прекрасный вечер рабочий лидер произносит пламенную речь на каком-то собрании или же совете болтунов. — Холлингсворт вздохнул и помолчал. — Суть речи можно свести к тому, что, по разумению оратора, война будет проиграна, если рабочие не проникнутся сознанием того, что воюют они за свою уже совершающуюся революцию, а не за ту, что им обещана в будущем. Атмосфера накаляется, и как поведут себя рабочие отряды в самое ближайшее время, никому не известно. Наш балканский друг также встревожен ситуацией и, получив соответствующие согласования от своего руководства, переходит к активным действиям. Через пару дней двое оплаченных убийц расправляются как с самим рабочим лидером, так и с несколькими его товарищами. Ну а за это время наш друг уже успевает сфабриковать документы, согласно которым погибший при весьма странных обстоятельствах рабочий лидер оказывается, естественно, не кем иным, как очередным вражеским агентом.

— Пролита кровь рабочего человека, — неожиданно произнесла Ленни. В ее голосе слышался какой-то замогильный холод.

Маклеод закурил и, чтобы не выдать дрожь в руках, оперся локтем о стол.

— Я внимательно изучил все документы, касающиеся этого господина с Балкан, — продолжил Холлингсворт, — и должен признать, что эффективность его деятельности не может не вызывать восхищения. Позвольте мне привести вам еще один пример.

Одним примером, впрочем, дело не ограничилось. Мой разум уже отказывался воспринимать новую информацию, а на меня все обрушивались события и всякого рода неприятные истории. Подделка документов сменялось перепродажей оружия, провокации — арестами и убийствами, за клеветой следовало предательство. Этот кровавый винегрет подавался под соусом из невидимых чернил, венгерских кинжалов и густой паутины, сплетенной все тем же персонажем с Балкан. Холлингсворт выкладывал свою информацию ровным бесцветным голосом, ни дать ни взять клерк, зачитывающий дежурный отчет перед начальством. Он знай себе загибал палец за пальцем, когда переходил от случая третьего к пункту четвертому и параграфу пятому. Вернув соответствующие документы на место в портфель, он освободил вторую руку и стал загибать пальцы на ней, в соответствии с ознакомлением аудитории с пунктом седьмым и вроде бы снова случаем восьмым. Маклеод ушел в глухую оборону: он молча слушал историю за историей, и постепенно пот покрыл не только его лоб, но и все лицо. Затем от пота промокла насквозь и рубашка у него на груди. Слушал он покорно и терпеливо — не перебивая и не пытаясь оспорить Холлингсворта. Порой я сам был готов возмутиться и опротестовать такое ведение допроса, но сдерживался, понимая, что не имею никакого права вмешиваться в это дело. Кроме того, мне казалось, что Маклеод молчит не зря: я ждал, что он вот-вот соберется с силами и нанесет ответный удар, зацепившись за какую-нибудь маленькую деталь, на которую я, по незнанию, даже не обратил бы внимания. Ленни слушала Холлингсворта с широко раскрытыми глазами и с отвисшей челюстью. Время от времени она качала головой и цокала языком — эдакая восторженная почитательница редкого таланта на спектакле в театре одного актера.

— А теперь я бы хотел перейти, — сказал Холлингсворт, — к одному инциденту, который привлек мое внимание, когда я работал с документами, готовясь к нашей встрече. Случай, в общем-то, заурядный, но я полагаю, что он достаточно занимателен, чтобы привлечь к себе наше общее внимание. Речь идет об одном молодом человеке, который работал в первичной организации той политической силы, которую представляет интересующий нас господин. Ну, работает он, значит, себе и работает. Парень хороший — судя по всем докладам и отчетам, — ну разве что чуть прямолинейный и непрактичный. Проходит примерно год, в течение которого молодого активиста то посылают на фронт, то отправляют на время в тыл, и он вдруг начинает вести себя если не странно, то по крайней мере неожиданно. В наших архивах сохранились отчеты, согласно которым молодой человек начинает серьезно о чем-то задумываться, а затем и вовсе суется ко всем подряд с весьма странными заявлениями. Говорит он, например, такие вещи: «Мы проигрываем войну, и виноваты в этом только мы сами. Мы убиваем невинных людей. Вот анархисты и говоруны — они и есть настоящие революционеры. Тогда возникает вопрос, кто же мы такие? Вот об этом-то я и хочу вас спросить». Потрясающе, насколько неосторожно и безрассудно ведет себя этот молодой человек. Его начальник, наш балканский друг, получает на парня донос за доносом. Впрочем, долго ждать не приходится: молодой человек сам приходит к нему и говорит ему о своих сомнениях и переживаниях прямо в глаза.

Холлингсворт сделал театральную паузу и по очереди заглянул в глаза всем троим слушателям.

— Так вот, поступают соответствующие приказы. Высшее руководство объявляет парня контрреволюционером и приговаривает к смерти. Еще раз повторяю: для тех условий — ничего необычного, нормальная практика идеологической борьбы. — Холлингсворт аккуратно почесал себе нос стирательной резинкой с тыльной стороны карандаша. — И что же делает наш знакомый? Вовсе не то, что вы сразу подумали. Он поступает совершенно неожиданно: он не только не отдает приказ о расстреле парня, но, наоборот, прячет его на какой-то конспиративной квартире и отсылает начальству сфабрикованный доклад о приведении приговора в исполнение. Еще раз повторю: это очень, очень непохоже на нашего друга. Так непохоже, что никому и в голову не приходит его проверить. Еще немного — и такая шалость сошла бы ему с рук. Но, увы, шила в мешке не утаишь, и руководству становится известно о таком грубом нарушении дисциплины. Нашему знакомому недвусмысленно дают понять, что если он не разберется с приговоренным окончательно, то разберутся уже с ним самим.

— Ой! — воскликнула Пенни.

— Да-да, такие нравы. На этот раз наш герой предпочитает не рисковать и выполняет приказ беспрекословно. Юный «контрреволюционер» отправляется на тот свет. Вот только почему-то — по причинам, на мой взгляд, сугубо психологического толка — наш знакомый приводит приговор в исполнение весьма необычным для себя способом. Он убивает парня лично.

— Что же в этом необычного? — как бы невзначай поинтересовался Маклеод.

— Видите ли, раньше он всегда мог себе позволить не марать руки в крови расстреливаемых. Для грязной работы всегда найдутся небрезгливые подчиненные. Но сейчас он лично отправляется к находящемуся под его опекой парню, который, кстати, полностью доверяет ему, несмотря ни на что. Ну вот, проговорив с юношей несколько часов кряду, он приводит приговор в исполнение. Затем возвращается домой, садится за письменный стол и записывает всю эту историю — для себя самого, больше ни для кого. Разве мог он знать, что и эти дневниковые записи со временем окажутся в досье, собранном на него в нашей организации? Ну что, что вы на все это скажете?

— Это все так жестоко! — с ироничной улыбкой воскликнула Ленни.

Холлингсворт только покачал головой.

— Он был обречен на то, чтобы поступить именно так, и те, кто отдавал ему этот приказ, прекрасно об этом знали. Наверное, обсуждаемый нами господин должен был быть готов к… отклонению от пути истинного. Надеюсь, я правильно выразил свою мысль. Но, убив лично ни в чем не повинного парня, он — как я понимаю, полагало и его начальство — должен был стать более убежденным и прямолинейным. Да-да, именно прямолинейным. Причем настолько, что вскоре он лично совершает новое убийство. Да-да, сам, один, без посторонней помощи.

— И при каких же условиях совершается это новое убийство? — хриплым голосом спросил Маклеод.

— А, это и вовсе заурядная история.

На самом деле этот рассказ занял у Холлингсворта еще больше времени. Речь шла об одном старом друге обсуждаемого нами уроженца Балкан. Они дружили много лет и неоднократно вместе работали. Этого человека отправили на задание в столицу той самой средиземноморской страны, где уже некоторое время действовал наш главный герой. Задание тот человек получил со своей родины, как сказал Холлингсворт, и по его же словам выходило, что это задание было очень важным. Тем не менее не успел он пробыть в столице и двух недель, как все его знакомые заметили, что с ним творится что-то неладное. Он постоянно пил, он, человек, который раньше практически не притрагивался к спиртному. Его руки дрожали, руки человека со стальными нервами, ветерана другой гражданской войны. Он изменился даже внешне, причем настолько, что даже вся его старая одежда перестала ему подходить. В общем, задание свое он выполнил и вернулся в гостиничный номер, где и просидел безвылазно три дня. Он никого не принимал, ни с кем не общался и лишь потреблял спиртное в огромных количествах. Вскоре для него передали паспорт, по которому он мог уехать обратно на восток, он же взял и переслал этот паспорт по почте своему балканскому другу, находившемуся в том же городе. Естественно, друг пришел к нему, и они — о чем с превеликим наслаждением в голосе поведал нам Холлингсворт, — как и в предыдущем случае, проговорили несколько часов кряду. Более того, судя по всему, они крепко поспорили. «Это мы и есть главные саботажники революции, — говорил старый друг, — мы сами пожрали самих себя. Мы не смогли устоять перед искушениями. Ложь погубила нас. Вот ты, например, помнишь о том, что равенство — это буржуазный лозунг и принцип? Мы ведь сами установили себе сдельные условия оплаты за революционную работу и стали зарабатывать столько, что наши жены ходят в мехах с головы до пят. В общем, мы набросали дерьма в молоко и яда в мед. Мы отбросили социализм на сто лет назад. Ты же сам понимаешь, что социалистическая мораль умерла, и, как я понимаю, это то самое острие иглы, на котором могут плясать только бесплотные, невесомые ангелы, но никак не та ложь, которую мы наворотили вокруг революции и самих себя». Вот так они и спорили, впрочем, точнее будет сказать — так говорил старый друг, а в конце концов он вдруг заявил, что не собирается возвращаться на родину, если его не заставят сделать это силой. В общем-то, он попросту просил своего балканского друга, чтобы тот применил силу и заставил его уехать.

— Разговор кончился тем, — сказал Холлингсворт, — что наш балканский знакомый убил своего старого друга-идеалиста. И это, повторюсь, так же выбивается из общей линии его поведения. Вы понимаете, что он этим поступком превысил свои полномочия. Ему было приказано лишь передать ДРУГУ паспорт, а расправиться с ним должен был кто-то другой.

— Я бы сказал, — заявил вдруг Маклеод, лицо которого к этому времени успело настолько осунуться, что казалось, кожа просто обтянула его челюсти и скулы, — человек, который ведет себя таким образом, скорее всего, потерял доверие начальства. Мучимый к тому же собственными, раздирающими его сомнениями, он мог решить эту проблему лишь одним способом — взяв на себя исполнение тех обязанностей, которые он теперь опасался поручить своим подчиненным.

— С сожалением вынужден не согласиться с вами, — негромко произнес Холлингсворт. — Дело в том, что я располагаю фактами, убедительно опровергающими данную точку зрения. Этот человек, даже по его собственному признанию, оставался в рядах своей организации до самого конца той неразберихи в Средиземноморском регионе и даже достаточно долгое время после. Есть весьма веские основания предполагать, что он и сейчас является действительным членом этой организации.

— Я — не он, — с отчаянной убежденностью произнес Маклеод.

— Как знать. Вы. например, его защищаете…

— Нет, я пытаюсь объяснить его поступки, — сказал Маклеод и быстрым движением языка стер капельки пота, скопившиеся у него над верхней губой.

— Это вполне возможно, — кивнув, заметил Холлингсворт. — Но вот что интересно: в обоих случаях, перед тем как звучал роковой выстрел, этот человек вел долгие беседы со своими жертвами. Полагаю, что во время этих разговоров произносилось немало любопытного.

На виске Маклеода под тонкой кожей бешено пульсировала жилка.

— А вы полагаете, что эти поступки он совершал хладнокровно?

Холлингсворт был по-прежнему невозмутим.

— За время своей работы я убедился в том, что значение имеют лишь дела и поступки, а не мысли и чувства. Человек, разумеется, может ощущать что-то так или этак, но мне в конце концов интересны лишь совершенные им действия. Так вот, в нашем конкретном случае человек, о котором мы говорим, приходит на встречу с оружием. На протяжении всего разговора он помнит о том, что вооружен. Предположим даже, что пару раз за время дружеской беседы он искренне приходит к выводу, что не будет стрелять. Ну слишком уж хорошо он относится к тому человеку, которого собирался убить. И все же, что бы он там ни думал, дело заканчивается тем, что он нажимает на курок. Итак, он приходит на встречу с механизмом, инструментом, орудием — называйте, как хотите, — используя которое по назначению, можно убить человека, — и уходит восвояси с той же штуковиной в кармане, вот только как минимум одного патрона в пистолете уже не хватает. Нет, адвокат на суде, конечно, стал бы говорить о хладнокровном или же нехладнокровном убийстве, но по мне, так если бы он не решил все заранее, то и не стал бы приходить на встречу с заряженным пистолетом. И вы знаете, думая об этом, я задаюсь одним вопросом.

— Интересно каким? — выдавил из себя Маклеод.

— А не выполняет ли этот человек ту же работу и по сей день. По правде говоря, я хотел бы получить от него убедительные доказательства противного. По моему скромному мнению, с чего бы ему бросать то дело, которое у него так хорошо получается. Не могли же так ошибиться в своем доверенном лице его начальники. Кроме того, моя точка зрения подтверждается данными статистики. Как я уже говорил, ни один из бывших партийных управленцев и активистов не становится впоследствии чистым теоретиком. Признаться себе самому в том, что ты неправ, это вовсе не значит вступить на путь исправления. Наоборот, если человек зашел слишком далеко, то почему бы ему не продолжать охотиться на других. На меня, например. Хотя я лично ничего плохого ему не сделал.

— Раз вы это предполагаете, то, наверное, чувствуете за собой какую-то вину, вину, которую вы сами расцениваете как достаточно серьезную, — медленно произнес Маклеод.

— Чушь какая-то. Вы редкий человек. Надо же обладать таким даром превращать любой разговор в спор. Впрочем, позволю себе напомнить, что меня лично убеждают не слова, а поступки.

Маклеод пристально смотрел через стол на Холлингсворта.

— Я не служу никому, ни какой бы то ни было стране, ни партии.

— Тогда та вещь, которую мы ищем, находится у вас.

— Ее у меня нет.

— Вы — тот уроженец Балкан, о котором я говорил?

— Нет.

— А что бы вы сказали, если бы вы были им?

— Что одно из двух предположений, сформулированных вами, должно быть правильным.

— Ну наконец-то. — Холлингсворт с довольным видом откинулся на спинку стула и закурил. Впрочем, несмотря на то что руки его вроде бы безвольно лежали на коленях, а плечи опирались на спинку стула, было видно, что расслабляться Холлингсворт не собирается. Судя по всему, конец этой пьесы, развивающейся, как он был уверен, почти целиком и полностью по его сценарию, был уже близок, и он не желал слишком затягивать с развязкой.

— Мисс Мэдисон, — обратился он к Ленни, — будьте столь любезны покинуть помещение на несколько минут.

Ленни молча встала и повиновалась ему. Через несколько секунд дверь комнаты закрылась за нею. Холлингсворт наклонился вперед, резким движением протянул руку к лампе, включил ее и повернул абажур так, чтобы свет ее падал прямо на лицо Маклеоду.

— Вы же понимаете, что я испытываю к вам глубочайшее уважение. Да нет, что там, я просто восхищаюсь вами, — сказал Холлингсворт, — и поверьте, мне вовсе не доставляет удовольствия говорить с вами о столь неприятных вещах. Нет никакой необходимости продолжать мучить вас. Все будет гораздо легче, если вы всего-навсего примете мое предложение. Одно ваше слово — и вы можете идти на все четыре стороны.

— Предложение не было ясно сформулировано, — с трудом размыкая губы, произнес Маклеод.

— Считайте его сформулированным так, как вам это больше понравится. Вы даже не представляете, какое уважение внушает мне такой человек, как вы, человек, который командовал столькими людьми. Человек, который запросто мог устроить свою жизнь так, что сейчас купался бы в роскоши. — В голосе Холлингсворта слышались зависть и похотливая жадность. — Этот человек мог бы купить себе целую армию… — Вдруг изменив тон, он уже гораздо спокойнее сказал: — Просто так получилось, что для вас настали тяжелые времена. По-моему, незачем страдать, если страдать не за что.

Он замолчал и звонко щелкнул зажигалкой. В следующую секунду, явно по этой команде, в дверь не то постучали, не то поцарапались. Я уже слышал этот характерный стук несколько недель назад. Сейчас звук не прекращался. Невидимые пальцы продолжали выстукивать короткую, характерную дробь раз за разом с истеричным упорством. Пальцы впивались в дерево двери и, протыкая ее, вонзались нам в уши. Лампа светила прямо в глаза Маклеоду, пальцы за дверью выстукивали нервную дерганую чечетку, казалось, разрывающую тело Маклеода изнутри и доставляющую ему чудовищные страдания. Все это время Холлингсворт внимательно наблюдал за ним.

— Прекратите это, — поморщился Маклеод.

— Вам мешает этот звук?

— Нет.

Впрочем, Маклеод уже не старался изобразить равнодушие. Он вцепился обеими руками в край стола и изо всех сил пытался совладать с напавшим на него нервным тиком. Однако мимические мышцы уже практически не слушались его. Рот Маклеода искривлялся в неестественной гримасе, с которой, будь его воля, он ни за что не показался бы на глаза посторонним людям.

— Именно этот стук, — заметил Холлингсворт, — использовал наш господин с Балкан в ходе выполнения очередного секретного задания. Это был некий условный знак или, если хотите, пароль. Воспользовался он им в тот вечер, когда пришел навестить одного своего старого друга. Судя по вашей реакции, я с большой долей вероятности мету предположить, что этот звук не является для вас абсолютно незнакомым.

Маклеод не ответил.

— Тот так называемый человек с Балкан — это вы?

Прошло, наверное, с полминуты. Стук в дверь продолжался, лампа по-прежнему светила в лицо Маклеоду.

— Да, — выдохнул Маклеод.

— Вы действительно вышли из своей организации?

Маклеод кивнул.

— Значит, искомый маленький предмет находится у вас?

— Да, — повторил Маклеод.

— Где он?

— Нет, не могу, достаточно, ну хватит же! — закричал Маклеод. — Не сегодня, дайте мне время! — Полубезумный, он вскочил со стула и наклонился над столом. Мне показалось, что еще немного — и он зарыдает.

— Ну хорошо, хватит так хватит, — смягчился Холлингсворт. — Не берите в голову, все будет нормально.

К моему величайшему удивлению, он обошел стол и, оказавшись рядом с Маклеодом, похлопал его по плечу с видом старого приятеля, которому только что пришлось сообщить другу какую-то трагическую новость.

— Все нормально, все будет хорошо. Возьмите себя в руки, — успокаивающим тоном приговаривал он.

— Уйдите, — глухо сказал Маклеод.

— О времени нашей следующей встречи с целью продолжения разговора я сообщу вам дополнительно, — тихо и спокойно произнес Холлингсворт, — и кстати, позвольте поблагодарить вас, сэр, за содействие.

В последний раз прикоснувшись к плечу Маклеода, Холлингсворт сложил бумаги в портфель и вышел из комнаты.