Онлайн чтение книги Беспокойные сердца
Глава III

Последние здания промелькнули мимо, и автобус свернул на пригородное шоссе. По одну сторону из его окон была видна Волга, а с другой стороны на гору взбирались кривые улочки одноэтажных домиков, утонувших в кудрявой по-южному зелени. А впереди, если посмотреть через плечо шофера вдоль серой ленты шоссе, на дымном горизонте, как четкий рисунок пером, — высокие трубы «Волгостали».

В автобусе пассажиров было немного: два часа — время затишья. И поэтому Марина, сидевшая у окна, могла без помех рассматривать окружающее и называть своему спутнику места, мимо которых они проезжали.

— Дмитрий Алексеевич, «Волгосталь» показалась! — схватила она Виноградова за руку, когда с поворотом шоссе развернулась широкая панорама завода.

Он медленно кивнул, не выразив никаких чувств.

— Вам словно все равно, — обиженно убрала она руку. — Вы ничуть не рады.

— Чему, Марина?

— Как «чему»? Хотя бы тому, что вон там, в дыму — завод, которому суждено стать полем важных опытов. Там вы будете проверять то, что вы сделали за письменным столом. Разве это не способно взволновать даже вас?

— У меня голова холодная.

— Нашли чем гордиться. У рыбы тоже голова холодная.

— Почему именно у рыбы? — улыбнулся он. — Вам досадно, что я не ахаю, как восторженная институтка?

— Ну, спасибо! Камень в мой огород.

— О присутствующих ведь не говорят. Я же понимаю: с этим заводом вас связали романтические воспоминания о студенческих временах — верно? — здесь у вас остались друзья, а может быть, и больше, чем друзья?

— Ну, конечно, друзья были.

— Ну вот видите. А для меня «Волгосталь» такой же завод, как и все остальные, — известный комплекс агрегатов и производственных мощностей.

— Вот уж не верю! Вы просто рисуетесь.

— Ничуть. Могу сказать даже больше. Если бы я и поддался чувствам, они были бы скорее неприятными.

— Почему?

— Помните, я спрашивал вас, работает ли тут Рассветов. Я ведь его давно знаю, но знакомство не оставило радужных воспоминаний.

— Вот интересно! Расскажите!

— Не делайте таких больших глаз, ничего необычного вы не услышите. В годы войны Рассветов был директором одного завода на Урале. Я тогда только кончил институт, меня назначили к нему технологом мартеновского цеха. Время, сами знаете, какое было. Сталь требовали от нас все в большем и большем количестве. А методы — старинные. Я ж был юнец, свеженький, из института, и принялся насаждать передовую технологию. Обошлось мне это довольно дорого, хотя все же некоторые изменения в выплавку вот этих самых номерных сталей удалось внедрить. Это сделали уже после моего… после моей разлуки с Рассветовым.

— И вы не заявили прав на свое авторство? Почему вы не обратились никуда?

— Я был это время очень занят — доказывал свою неповинность в гибели человека.

— Ну, а потом-то, потом?

— А потом и связываться не стоило. Прежняя технология выплавки номерных все-таки страдает недостатками. Она не уничтожает флокенов. Нам в институте удалось разработать новую. Вот эту самую.

— Ой, вот забавно! На вашем месте я бы плясала от радости, что такая нашлепка готовится Рассветову.

— Я не любитель драматических положений. И предпочел бы проводить опыты наши на любом другом заводе.

— А как Рассветов очутился на «Волгостали»? Понизили в должности?

— Мариночка, судьбой его я не интересовался и не собираюсь интересоваться впредь. И может быть, мы поговорим о чем-нибудь другом?

Марина сдвинула было брови, собираясь рассердиться, но тут же смягчилась и высунулась в окно. Навстречу все ближе летели кварталы заводских зданий.

Конечно, Дмитрий Алексеевич прав. Для младшего научного сотрудника Марины Костровой «Волгосталь» действительно не была обычным заводом. Сюда ее влекло чувство давней привязанности, сила воспоминаний. Именно здесь у нее завязалась нежная и теплая дружба, так нелепо оборвавшаяся впоследствии.

Прошло уже три года, изменилось многое в характере и взглядах, а в душе все хранилось воспоминание о двух месяцах практики. И каждый день, каждый час воспоминаний был связан с немногословным, чуточку замкнутым юношей. Все еще помнилась та боль, с какой она провожала глазами уплывающий перрон, пока в тусклом февральском сумраке не пропал силуэт провожавшего ее друга.

Тогда она была уверена в том, что уезжает совсем ненадолго. А вот прошло три с лишним года, и если бы не командировка — вряд ли скоро удалось бы опять побывать на «Волгостали». Работа в научно-исследовательском институте не заслонила, нет, а только немного отодвинула назад воспоминания об Олесе Терновом. И когда ей стало известно о предложении, полученном с «Волгостали», и возможность поехать туда стала реальной, Марина потеряла покой. Словно и не было трехлетнего перерыва, словно и не было нелепой ссоры в письмах, после которой они уже не писали друг другу. Вспоминаются только встречи, провожания, перед глазами только его лицо — упрямое, волевое… Странно уже представить себе, что можно было прожить все эти годы, не видя его воочию.

И вот она рядом с ним, в одном городе, на той же улице. Может быть, он ездил даже в этом самом автобусе, сидел на том же месте, где сейчас сидит она?.. Скоро, скоро они встретятся, и не будет места никаким недоразумениям!

И вдруг обжигала новая мысль: почему она так уверена в нем? Почему она вообразила, будто он до сих пор хранит воспоминание об их встречах? Вдруг для него это было просто легкое увлечение — они ведь так бесследно проходят потом. А теперь он остепенился, женился, стал толстым, ленивым и добродушным… Но вообразив на мгновение Олеся толстым и ленивым, сама чуть не рассмеялась вслух. Нет, нет, не нужно сейчас ничего придумывать, не надо ни сомнений, ни надежд. Надо просто ждать. Будущее покажет, остался ли Олесь прежним хорошим другом или отнесется к ней, как к случайной знакомой.

От этих мыслей подвижное лицо Марины поминутно менялось, то вспыхивая улыбкой, то затуманиваясь тревогою, то освещаясь грустной нежностью. Виноградов поглядывал на нее сбоку, удивленный ее непривычной молчаливостью, и затаенное восхищение смягчало суровое выражение замкнутого его лица.

Автобус остановился на асфальтированной площади. В центре ее — памятник защитникам завода, направо — полукруг жилых зданий с зеркальными окнами первых этажей, налево — высокий заводской забор с проходной будкой у ворот и внушительный фасад заводоуправления. Круг не смыкался: с одной стороны его разделяло городское шоссе, а с другой — зелень парка, защищавшая жилые кварталы от гари и дыма.

Парк был молодым, но зеленая листва уже образовывала сплошной зеленый навес, и живые изгороди из подстриженного кустарника встали выше человеческого роста. Росшая повсюду белая акация уже кое-где украсилась первыми молочно-белыми кистями цветов.

…Прежде чем попасть к директору завода, Виноградов и Марина побывали у начальника центральной лаборатории Вустина. Человек большой эрудиции, Вустин и внешне напоминал скорее профессора, чем заводского работника. Высокий, выпуклый лоб его казался еще выше от большой лысины, за стеклами пенсне светились добрые, хотя, может быть, и несколько рассеянные глаза, холеная темная бородка придавала ему весьма почтенный и внушительный вид.

Уже после нескольких минут беседы Марина поняла, кому они обязаны приглашением на «Волгосталь». Вустин горячо заинтересовался теорией Виноградова, хотя решительно возражал против некоторых положений, усматривая в них покушение на основные теоретические взгляды маститых ученых-металлургов.

— Вы ошибаетесь, уверяю вас, вы ошибаетесь, — спорил он с Виноградовым спустя всего лишь пять минут после первого знакомства. — Еще Эванс в своей знаменитой работе…

— Ваш Эванс был просто в плену предрассудков, — тоже с некоторой горячностью возражал Виноградов. — А вместе с ним и вы добровольно заблуждаетесь…

— Ну, хорошо, не будем спорить. Дальнейшее покажет. Я, собственно, это и имел в виду, когда рекомендовал Григорию Михайловичу пригласить вас к нам. Мне любопытно все-таки своими глазами увидеть, как практика опровергнет теоретические выкладки. Не обижайтесь, но пока я держусь именно этого мнения. Если вы победите, я первый буду рад. Ваши концепции откроют путь новому подходу к вопросу о происхождении флокенов. Но помните: следить за вашей работой мы будем придирчиво.

— Милости просим. Это нам только на руку. И мы вам докажем, что незачем в этом простом вопросе напускать столько тумана. Все обстоит по-другому…

— Боюсь, вы просто вульгаризируете теорию…

Марина слушала спор, еле сдерживая улыбку. У нее было свое мнение. Она считала, что в конечном итоге совершенно неважно, вызываются ли флокены просто скоплением атомного водорода в пустотах отливки, или тут действуют более сложные факторы. Важно найти способ совсем избавиться от них, а ученое объяснение всегда можно найти. Но высказать эту мысль вслух она поостереглась из опасения навлечь на свою голову обвинение похуже, чем вульгаризация науки…

Неожиданно оказалось, что директор завода Савельев относится к этому вопросу примерно так же, как и она. Принял их директор сразу, как только образовался перерыв между неотложными делами. Он встретил научных работников, как долгожданных гостей, усадил их в кресло, а сам, не присаживаясь, прошелся около письменного стола и довольно потер большие руки. Только эти руки с узловатыми шнурками склеротических вен предательски выдавали его возраст. По фигуре, высокой, немного костлявой, и по худощавому лицу с тонким ястребиным носом ему можно было дать куда меньше лет, чем на самом деле.

— Нас здесь очень заинтересовали полученные вами результаты, описанные в статье. Только вот с Аркадием Львовичем мы расходимся во взглядах на сей предмет, — и Савельев лукаво покосился на Вустина. — Откровенно говоря, меня интересует практическая сторона дела. Понимаете, план по номерным сталям большой, а возни с ними, как с пасхальными куличами. Ни дыхни ни стукни. Чего только не придумываем! И ямы для замедленного охлаждения, и печи изотермического отжига, и бог знает, что еще! Да если бы была уверенность, что все это поможет. А такой уверенности нет. То и дело рекламации из-за флокенов получаем. А потом езди, доказывай потребителю: черное, если и не совсем белое, так серое с крапинками. У меня на заводе уже и специалисты по этому делу появились — этакая разновидность коммивояжёров.

Виноградов заметил, что он его отлично понимает, но Савельев с живостью перебил:

— Нет, голубчик, понимаете вы это, да не так. Меня вот даже своя лаборатория не понимает. — Савельев взглянул на Вустина, словно ожидая возражения, но тот тщательно протирал замшей пенсне и не поднял головы. — Я им про улучшение выплавки толкую, а они мне новые термообработки подсовывают. Уперлись на одном: номерные стали следует замедленно охлаждать семьдесят шесть часов. А почему семьдесят шесть, а не тридцать восемь? А потому, видите ли, что еще на заре развития качественных сталей ученые столпы так положили. Якобы за это время происходят внутренние преобразования. Возможно, возможно. Но ученым спокойно: срок выполнения заказов их не волнует, производственный план для них не существует…

Вустин при этом сделал протестующее движение, словно принимал слова на свой счет, но директор сделал вид, будто не обратил внимания и продолжал:

— Аркадий Львович мечтает уличить вас в извращении понятий. Пусть его. А мне понравилось другое: я вижу, вы сразу быка за рога берете. Начинаете борьбу с флокенами с самого начала выплавки, а не тогда, когда она уже появилась. И если их не будет, незачем будет и доказывать, отчего и как они появляются. Действуйте, действуйте. Глядишь, и новая технология появится. И мы на заводе полную революцию произведем.

— Григорий Михайлович, — с улыбкой сказал Виноградов, — не возлагайте на нас сразу столько надежд. Преждевременно. Может быть, практика покажет, что прав вовсе не я, а именно Эванс.

— Ну-ну, я потерплю, — тоже улыбнулся Савельев, но было в его улыбке легкое разочарование: словно он ожидал, что Виноградов тут же поднесет ему новенькую, безупречную технологию, которая разом избавит завод от всех бед.

Вустин так ничего и не сказал. Но в молчании его чувствовалось неодобрение.

* * *

Около шести часов вечера Марина, наконец, устроилась в номере. В том же коридоре, только наискосок, был номер Виноградова. Марина постучала к нему и услышала рассеянный возглас: «Да, да…»

Открыв дверь, она не решилась войти. Виноградов уже работал. Он, видимо, тоже начал было устраиваться: дверца шкафа осталась полуоткрытой, на стуле лежал чемодан. Но Виноградов уже забыл обо всем, как только начал просматривать свои записи. Книги и тетради ворохом лежали перед ним, большой лист был наполовину исписан. И во взгляде, брошенном на Марину, читалось нетерпение.

— Извините, Дмитрий Алексеевич, я не знала, что вы заняты. Я пойду, пройдусь немного.

Он кивнул, и Марина закрыла дверь, уверенная: и слова ее, и сам приход уже забыты. Да, вот такой он всегда — одержимый…

А пройтись по поселку очень хотелось. За эти годы так много изменилось, столько построено. Слышала уже о новой набережной — гордости всего завода. В прошлый приезд Марина так и не видела Волги — дело было зимой, кругом снег, лед, и реки все равно не видно.

С любопытством оглядываясь по сторонам, Марина медленно пересекла площадь и пошла по асфальтированной дороге между оградой парка и стеной заводского забора. Похоже было, будто идешь по зеленому тоннелю. Деревья в парке раскинули ветви далеко в стороны и во многих местах переплелись с зеленой оградой, высаженной вдоль забора. В этот тихий предвечерний час сильнее чувствовался запах белой акации, смешанный с бензиновым перегаром — за стеной находился гараж завода.

Парк обрывался над Волгой. От реки его отделяла набережная с лестницей, спускавшейся тремя маршами к самой воде, и на последние ступеньки набегали мутные волны.

Сначала Волга не произвела на Марину большого впечатления. Река и река. Широкая. Большая. Противоположный берег еле намечается цепочкой островков. Посередине, прямо против завода, круглой спиной неведомого животного вздымается бугор почти затопленного острова, деревья на нем растут, кажется, прямо из воды.

Марина не помнила, сколько времени простояла у решетки набережной. Пронизанный вечерним солнцем воздух словно струился над рекой, и чувство тихого покоя незаметно охватывало все существо.

На реке кипела жизнь. Вдали по фарватеру шел большой белый пароход. От водной базы, расцвеченной флажками, отвалил речной трамвайчик. Наперерез ему мчался катер с лихо задранным носом, распустив по бокам белые усы пенных струй. В заливчике за островом маячили крылья двух яхт, беспомощно ожидавших ветра. В стороне городского порта движение было еще более оживленным: двигались самоходные баржи, плыл длинный караван плотов, которые деловито подталкивал маленький пароходик, суда разных типов и размеров затуманивали дымом горизонт.

Вся эта жизнь трудовой большой реки подчеркивала ее скрытую могучую силу.

Марина была на набережной не одна. То тут, то там стояли и сидели притихшие, молчаливые люди, погруженные в свои мысли, завороженные неторопливым течением воды.

Рядом остановились две девушки. Волга их ничуть не занимала. Они ели мороженое из бумажных стаканчиков и громко болтали. Пустяковая болтовня их спугнула мечтательное настроение, и Марина пошла к круглой беседке, которой заканчивалась набережная.

На скамейке около беседки сидела молодая женщина в пестром летнем платье и рисовала в большом альбоме. Подле нее стояла низенькая голубая коляска с поднятым верхом. Облик женщины показался знакомым. Марина прищурила глаза, вглядываясь, и прибавила шагу. Неужели Вера? Та всегда рисовала.

Услышав звук шагов, женщина подняла голову и с одновременными возгласами «Вера!», «Маринка!» обе бросились друг к другу. Забытый альбом полетел на землю.

— Верочка, милая, я тебя сразу узнала! — Марина откинулась назад, не выпуская подругу из объятий, и снова прижала ее к себе.

— Мариночка, как ты здесь очутилась? Просто глазам не верю! Подумать, опять тебя вижу. Ты моя черноглазенькая!..

После первого взрыва радости обе уселись на скамейку и несколько минут улыбались, держась за руки и глядя друг на друга.

Только в первый момент Марине показалось, что Вера не изменилась. А потом уже с каждым мигом все дальше уплывала в памяти угловатая тоненькая девушка с задумчивыми глазами. Та, что сидела перед ней, была чуточку другой. И не понять, в чем перемена. Поправилась, пополнела?.. Нет, не только это. Ах, вот! Глаза уже не те — не то выражение, при улыбке в уголках веером собираются мелкие морщинки. И хоть глядит на подругу, а рука все время бессознательно покачивает колясочку. И этот жест сказал обо всем яснее слов.

— Уже замужем, Верочка?.. И детишка… За кем же ты?

— Помнишь Валентина Миронова?

— Валентина? Еще бы не помнить! Но, Верочка… Я помню и другое. Как он плохо поступал с тобой. Сколько ты плакала из-за его увлечения той девчонкой из конструкторского. Да разве один раз так было? Неужели простила все?

— Как видишь. Рискнула… Он уверял, что хотел только досадить мне за неуступчивость. И сам же признался, что эта неуступчивость возвышала меня в его глазах… — Вера смущенно улыбнулась, помолчала, потом добавила. — А теперь вот вместе. И у нас Аленка.

Она нагнулась и раздвинула занавески коляски; в полумраке белело личико спящего ребенка.

— Ты ее рисуешь? — подняла Марина альбом, но Вера засмеялась, взяла альбом у нее и показала начатый карандашный набросок — вид на Волгу. Уверенные, чуть-чуть небрежные штрихи воспроизводили и излучину берега, и встающие из воды деревья, даже давно промчавшийся катер с извилистой черточкой трепещущего вымпела.

— Как хорошо! Ты еще лучше рисовать стала. Для себя?

— Заказ, — вздохнула Вера и, положив альбом на скамейку, добавила: — Иногда мои рисунки помещают в городской газете.

— А ты не пробовала серьезно заняться этим? Ведь у тебя такие способности! А стать художником — это же замечательно!

— Какой из меня художник! — рассмеялась Вера, но крепко сжатые пальцы рук, лежащих на коленях, противоречили этому небрежному тону. — Если учиться, значит — бросить работу. А разве это мыслимо? Семья, кухня, заботы. И на это-то, — она кивнула на альбом, — редко время находится. Валентин всегда умеет найти мне дело, как только я берусь за карандаш. Словно ревнует.

— И где же ты работаешь? По-прежнему в библиотеке?

Вера кивнула, потом сказала:

— Марина, знаешь что? Пойдем-ка сейчас ко мне. Тут недалеко. Я покормлю Аленку, и мы наговоримся. Пошли?

Марина не возражала. Ей нужно было поговорить с Верой, спросить у нее о том, что больше всего интересовало, но язык пока никак не повиновался. Вместо этого, помогая подруге катить по гладкому асфальту детскую колясочку, она рассказывала о себе, о цели своего приезда, рассказывала о Виноградове и его работе, о своих научных устремлениях.

— Вот так я и собираюсь посвятить свою жизнь металлу, лечить его, изучать… Конечно, это скромнее, чем, скажем, поиски тайны дамасских клинков…

— «Тайны дамасских клинков»… А звучит красиво. Оказывается, и в технике можно найти поэзию и романтику.

— А как же! Ты знаешь, Вера, как это увлекательно. Вот ты говоришь: железо, железо, что в нем интересного. А для исследователя в каком-нибудь куске металла — целая повесть. По виду, например, сталь одинакова. Но она может быть и мягкой, как железо, и твердой, как алмаз. У нее десятки удивительных, свойств, она задает сотни загадок, и ученые бьются над ними, проникают в тайны молекул и атомов. А когда мелькнет догадка — тут и про еду и про сон забываешь, разматываешь ниточку, дрожишь — как бы не оборвалась…

Марина увлеклась, не замечая, что разговор их давно перешел в монолог. Вера молчала, улыбаясь, поглядывая на воодушевленное, разгоревшееся лицо подруги. Поймав один из таких, взглядов, Марина запнулась, а потом рассмеялась.

— Я тебя, бедненькую, совсем заговорила!

— Нет, Мариночка, нет, нисколько. Я просто немножко завидую тебе. Как это славно, когда человек увлечен любимым делом!

— Ну, ведь и у тебя тысяча интересов. Нет, раз уж горит в душе огонек — он не погаснет.

— Если для него хватит пищи. А тут… — Вера махнула рукой и совсем другим тоном прибавила: — Вот мы и пришли.

Почти без помощи Марины она ловко вкатила коляску на второй этаж и открыла дверь. Разбуженная Аленка запищала.

— Входи, Марина, будь, как дома — пригласила Вера. — Я сейчас приду.

Вера унесла Аленку в спальню, а Марина прошла во вторую, комнату — большую, в два окна, с балконом, с которого была хорошо видна Волга.

Марина с любопытством огляделась. Три года назад они жили с Верой в общежитии, где каждая имела только койку и тумбочку. А эта комната с первого взгляда поражала нарядным убранством. Светлые занавеси и портьеры с яркими цветами каймы, узорная скатерть на круглом столе и пестрые подушки на диване радовали глаз искусным подбором красок. Не сразу можно было догадаться, что на все это великолепие затрачено очень мало денег и бездна выдумки и вкуса. Все это было сделано из кусочков дешевых ярких тканей, из лоскутов и обрезков. А восхитивший Марину абажур был сделан из самой обыкновенной плотной бумаги, расписанной крупными цветами и пропитанной парафином. Прирожденный художник-декоратор так и чувствовался в каждой мелочи.

Внимание Марины привлекла картина в простой гладкой раме, висевшая на стене. На ней был луг с белыми искрами ромашек, а среди луга — молоденькая березка, освещенная лучами восходящего солнца. Атласная кора березки была вся розовая, только самая нижняя часть ствола еще окрашена синеватой тенью.

— Вера, это твое произведение? — спросила Марина, когда Вера, уже переодетая в халат, уселась с Аленкой на диван.

— Нет, не мое. Отца моего. Он подарил эту картину, когда мне исполнилось четырнадцать лет. А на следующий год умер. От дистрофии. Я в прошлом году ездила в Ленинград. От его картин ничего не осталось. И только эту отдала мне тетка. Вот и вся память о прошлом.

Несколько испуганная тем, что, может быть, коснулась самого больного места, Марина быстро оглянулась и тут увидела над письменным столом тщательно вычерченное расписание.

— «Режим дня»… Что это? — с улыбкой взглянула она на Веру.

— A-а, причуды Валентина. Решил экстерном сдавать в аспирантуру. И составил себе такой режим.

— Придерживается?

— Какое там! Этот путь оказался очень долгим и нудным. А он хочет одним прыжком добиться славы.

— А без славы никак нельзя?

— Другим можно. Валентину нельзя. Смысл жизни пропадает. Как же, высокое назначение! — Вера сказала это добродушно-насмешливым тоном, который ясно говорил, что увлечений своего мужа она не принимает всерьез.

— А что же он придумал?

— Какое-то усовершенствование. В какие-то изложницы сыплет какой-то порошок. Впрочем, он лучше сам расскажет. Я по неведению еще перепутаю, а вы смеяться будете.

— Ну, ладно, это он сам расскажет, а кто мне расскажет о наших друзьях? — села рядом с Верой Марина и осторожно погладила светлые волосики на затылке Аленки.

— О ком же тебе хочется услышать? О Лене Ольшевском? По-прежнему работает на мартене, глотает все выходящие стихи и мечтает написать поэму. Дружит с Гулей Терновой.

— С Гулей? А Олесь как поживает?

— Олесь вот уже год, как женился.

— Вот как?! Олесь женился! И на ком? — спросила Марина, с трудом скрывая под равнодушным вопросом такой острый укол ревности и досады, какого сама не ожидала.

— Да, представь себе, женился, — Вера, ловко пеленавшая Аленку, не видела сразу омрачившегося лица подруги, а та, встав с дивана, подошла к балконной двери. — Мне раньше казалось, что он к тебе неравнодушен.

Марина пожала плечами. Вера продолжала:

— Жена у него молоденькая, нет еще двадцати. Очень красивая. Нигде не работает — специальности никакой.

— Как странно… Был человек холостой, и вдруг — семья… Говоришь, красивая?

— Очень. Они у нас бывают. Валентину Зинушка нравится.

— И как — хорошо живут?

— Чужая семья — потемки. Как будто ничего. Да если бы и было плохо — разве от Олеся узнаешь? Суровый он, сдержанный.

«Суровый, сдержанный…» А каким восторженным было лицо этого сурового человека, когда он поцеловал ее один-единственный раз!.. Теперь он целует другую.

— Ну, что ж, — улыбнулась Марина бледной улыбкой. — Все идет своим чередом. Очень рада за вас за всех. Ну, а теперь — мне пора, Дмитрий Алексеевич, пожалуй, волнуется, не знает, куда я делась.

— Никуда я тебя не отпущу, — отобрала Вера у нее сумочку. — Сейчас должен прийти Валентин, у меня уже чайник поставлен. Побеседуем еще. Ты посиди, я сейчас…

Она унесла Аленку, быстро вернулась, постелила белую салфетку и, звякая посудой, стала накрывать на стол. Она что-то говорила об удобствах пользования газом, о каких-то хозяйственных делах, а Марина машинально кивала головой, машинально вставляла ничего не значащие слова, а сама ощущала только острую, непроходящую боль в груди. Казалось, стоит неловко подвернуться — и тогда не сдержать крика.

Может быть, Вера и заметила бы ее состояние, но в это время вскипел чайник, потом хлопнула дверь, в передней послышался мужской голос и в комнату быстро вошел Валентин.

— Здравствуйте, Марина! Я уже слышал на заводе, что вы приехали. Очень рад, что вижу вас так скоро. Извините, я приведу себя в порядок и сразу приду.

Он в самом деле вернулся скоро, уже переодетый в светлый костюм, который ему очень шел. Мимоходом заглянул в трюмо, поправил рассыпающиеся кудрявые волосы и сел напротив Марины.

— Ну, рассказывайте! — с улыбкой потребовал он. — Я ведь тоже когда-то мечтал о научной работе. Да вот, приходится потеть в цехе…

Оказалось, что взять себя в руки можно. И можно даже разговаривать. И чай пить. И вообще оказалось, что ничего не изменилось оттого, что Олесь женился. Марина сидела за столом, разговаривала с хозяевами и даже делала наблюдения.

У Мироновых, видимо, царил лад в семье, но лад, который поддерживает умная жена, влюбленная в своего мужа. Марина не понимала Веры: она чувствовала, что так жить не могла бы, и такого, как Валентин, полюбить бы не смогла. Уж слишком он красив: эффектная светло-каштановая шевелюра, серые глаза, словно оттушеванные черными ресницами; изящно обрисованная линия губ… Совсем киногерой. А приглядеться получше — под глазами жировые припухлости, второй подбородок растет и животик заметно округлился…

— Что вы на меня так смотрите? — поймал Валентин ее остановившийся взгляд.

Марина смутилась. Она совсем не заметила, что давно уже молчит.

Я все хочу спросить вас, над чем вы работаете, — сказала она первое, что ей пришло на ум.

— А вы еще не слыхали? — оживился он. — Удалось добиться разрешения на самостоятельную исследовательскую работу. Мне она кажется многообещающей.

— Что же это такое?

— Я разрабатываю новую экзотермическую смесь для засыпки прибылей.

Марина кивнула, но вмешалась Вера:

— По-моему, неприлично говорить на непонятном языке в присутствии третьего, — обиженно заметила она. — Ты бы хоть раз мне объяснил, чтобы я не чувствовала себя так глупо.

— О, боже, все время воспитание! — комически вздохнул Валентин. — Ну, зачем тебе это?

— Нужно, — коротко ответила Вера.

— Ну, хорошо… — тоном терпеливого наставника, разъясняющего азбучные истины, начал Валентин. — Как тебе известно, на нашем заводе есть мартеновский цех. Там в печах выплавляют сталь. Сталь выпускают в ковши. Из ковша ее разливают в высокие чугунные формы — изложницы. До сих пор все понятно?

— Продолжай, не отвлекайся.

— Когда сталь остывает, она сжимается, и в затвердевшем слитке образуется пустота, которую называют усадочной раковиной. Эту часть слитка приходится отрезать, поэтому много металла идет в отходы. Чтобы сделать потери меньше, стараются в верхней части слитка сохранять возможно дольше жидкое состояние, для чего применяются разные способы… Послушай, Вера, это чудовищно: говорить о таких вещах за чайным столом!

— А когда же я могу еще чему-нибудь научиться? Ты должен меня развивать и просвещать.

— О, эти женщины! Извините, Марина, я продолжу урок. Чаще всего применяют различные смеси, выделяющие большое количество тепла, главным образом так называемый люнкерит. Жидкий металл заполняет образующуюся усадочную раковину, и потери становятся меньше. Вот я и предложил такую смесь, которая будет сохранять сталь в жидком виде очень долго и даст почти уничтожение усадочной раковины. А теперь целуй меня скорее за послушание и дай конфетку на заедку!

Вера засмеялась, но от поцелуя уклонилась.

— Сладкоежка! Вот, Марина, только такими путями мне и приходится подбирать крохи мудрости у своего мужа.

Марина улыбнулась и, наконец, решительно заявила, что ей пора идти.

— Приходи почаще, пока здесь, — провожая, сказала Вера. — Да как же это я совсем забыла? — вдруг спохватилась она. — Ведь у нас в субботу вечер! В честь Аленушки. Если ты не придешь, то…

Но Марина сказала, что придет обязательно, и простилась.

В сумерках наступившего вечера она медленно шла к гостинице, но думала вовсе не о том, что может сказать Виноградов, а о том, что сказала Вера. Какая же большая ошибка сделана! Нужно было или не уезжать с «Волгостали», или уж не приезжать сюда совсем. А желание увидеть Олеся ничуть не уменьшилось. И ночью она долго лежала без сна, перебирая в памяти свою, еще короткую и не богатую событиями жизнь.

…В семье Марину звали «праздничком», потому что крошкой она встречала каждый солнечный день вопросом: «Мама, сегодня праздничек?» Она была младшей, и ее любили все — то ли за веселость, то ли за привязчивое сердце, а может быть, и за то, что была так не похожа на остальных. Капелька южной крови, затесавшаяся в родословную Костровых, полнее всего воплотилась в Марине, и в простой среднерусской семье родилось дитя смуглое и чернокудрое, как две капли воды похожее на какую-то прабабку, с тонким росчерком бровей, со способностью воспринимать жизнь, как праздник.

Росла она сущей разбойницей и причиняла матери хлопот больше, чем сыновья. Из шестого класса чуть не убежала в партизаны, а потом целый месяц не разговаривала с «предательницей»-сестрой.

Проказы и увлечения не мешали Марине блестяще учиться. С возрастом определились и склонности — физика, техника. В семнадцать лет детская техническая станция заменяла ей увлечения, более свойственные девушкам ее возраста. Окончив школу с золотой медалью, Марина поступила в металлургический институт. Но и там продолжалось то же: опыты, исследования… Мать сердилась: «Жизнь между пальцев пропустишь». Марина соглашалась с нею, начинала посещать театры, танцы, концерты — до нового увлечения каким-нибудь исследованием.

Так уже и решено было, что по окончании института быть Марине научным работником. Все вело к этому. Но побывав на заводе «Волгосталь», Марина вдруг наотрез отказалась поступать в аспирантуру и заявила о желании стать цеховым инженером. Всем окружающим было видно, что она переживает страшный душевный разлад. Скрывать свои настроения Марина никогда не умела. Немало сил и убеждений потратил профессор, руководивший ее научной работой, чтобы уговорить ее не изменять своему призванию. Долго тревожились родители, не понимая, что за упрямство обуяло ее.

А Марина думала об Олесе Терновом. С ним она познакомилась во время практики на «Волгостали». Леонид и Олесь дружили с Верой, встречались чуть не каждый день. Марина привязалась не к веселому, остроумному Леониду, а к Олесю. Глубокая, сильная натура Олеся неудержимо привлекала ее. Но, к сожалению, два месяца пролетели слишком быстро. Марина уехала, так и не обретя уверенности в своей любви. Разве может идти в счет один-единственный поцелуй?! И письма потом ничего не сказали — сухие, сдержанные письма. А видно, вопреки всему, где-то в глубине души теплился огонек надежды. Иначе отчего же так остро чувство огорчения?