Онлайн чтение книги Беспокойные сердца
Глава VIII

Свобода, свобода! Что может быть лучше этого чувства? Как легко дышится, когда удается вырваться из четырех стен! И совесть ничуть не мучает оттого, что эта свобода получена пусть невинным, но обманом.

Люба Калмыкова никак не рассчитывала, что ей удастся попасть на вечер молодежи в Дом культуры. И самой бы в голову не пришло, не надоумь Виктор пуститься на уловку.

— Дядя Гоша, я слыхала, что вы на вечере будете выступать, как самый знатный сталевар, — сказала она однажды за обедом, краснея от страха, что вот сейчас он поглядит — и вся хитрость ее откроется. Но Калмыков ничего не заметил и важно подтвердил, что да, будет, что это поручение и дирекции, и парткома.

— Как бы я хотела вас послушать, — дрожащим, неуверенном голосом произнесла Люба; лгать она не умела, но иного выхода не было. И предсказание Виктора оправдалось: Калмыков не только разрешил ей пойти на вечер, но даже сам принес пригласительный билет.

И вот она в Доме культуры. Рядом — Виктор, впереди — целый вечер удовольствий. Они обошли все комнаты и залы. Рассматривали яркие панно, попытались разгадать ребус, поломали голову у щита с викториной — там при правильном ответе должна была зажечься лампочка, узнали по механическому календарю, какой день недели будет ровно через сто лет, и застряли в комнате занятной техники, где показывали непонятные технические фокусы. Потом Виктор стоял в очереди за пивом, а Люба ждала за столиком, и счастливая улыбка не сходила с ее лица.

А когда оркестр возвестил о начале танцев на площадке перед Домом культуры, Виктор отставил свой стакан и взглянул на Любу:

— Пойдем?

Она кивнула головой. Глаза ее ярко блестели. У выхода они едва не столкнулись с директором завода. Виктор все же успел принять серьезный вид и поздоровался с Савельевым почтительно, но с достоинством.

Савельев узнал его, улыбнулся и проводил глазами молодую пару; чувствовалось: если бы не люди кругом — они пустились бы бегом, как дети. Савельев любил праздники молодежи. Он любил побродить среди веселых девушек и парней, порадоваться и немного погрустить. Грустно становилось от сознания, что вот сердцем он еще молод, а принять участие в общем веселье года уже не позволяют.

За это пристрастие к молодым, за юношескую способность увлекаться новым Рассветов в одном частном разговоре назвал его «седовласым энтузиастом». Прозвище не осталось тайной для Савельева, но он не умел обижаться на комариные укусы. Отношения его с главным инженером были гораздо сложнее.

Укоренившаяся за Рассветовым репутация выдающегося знатока-мартеновца и вообще крупного металлурга в известной степени гипнотизировала Савельева. В первые годы после своего назначения директором «Волгостали» — это было сразу же после войны — он многое передоверил своему главному инженеру и в вопросах технологии предоставил ему полную монополию, целиком полагаясь на его знания и опыт. Период был тяжелый, завод медленно и трудно оправлялся от военной разрухи, и тут Рассветов много сделал для того, чтобы помочь скорее поставить завод на ноги. Может быть, своей энергией он хотел доказать, что его совершенно незаслуженно сняли с поста директора завода, может быть, у него были другие причины — сказать было бы трудно: близких друзей у Рассветова не было. Но все видели, что он днюет и ночует на заводе, в любое время его можно было видеть в каком-либо из цехов. У него была завидная способность добиваться для завода различных льгот и привилегий. Завод все больше получал заказы на новые сложные марки сталей, и Рассветов очень умело пользовался открывшимися возможностями: льготные условия на выполнение этих заказов, повышенные нормы расхода материалов, улучшенное снабжение… Благодаря этому завод «Волгосталь» имел возможность работать без особого напряжения, в конце концов к этому стилю привыкли, он стал чуть ли не узаконенным.

Но за последние годы люди стали вырастать из отведенных им рамок; изнутри напирала новая сила — передовиков, скоростников, уже ломавших прежние нормы. Рассветов делал вид, что такого движения не существует, и невольно превращался в препятствие на новом пути развития. Правда, сам Савельев еще не был в этом твердо убежден, но беспокойная Татьяна Ивановна Шелестова уже не раз поднимала вопрос о недостатках технического руководства заводом.

Поймав себя на том, что думает о Рассветове и Шелестовой, а не о предстоящем докладе, директор досадливо поморщился. Настроиться снова на благодушный лад не удалось. Служебные заботы словно только и ждали удобного момента, чтобы налететь со всех сторон. Вспомнилось, по какому поводу был последний разговор с Шелестовой. Татьяна Ивановна сказала, что ей не нравится отношение Рассветова к приехавшим ученым и к их работе. В самом деле, до сих пор не проведена ни одна опытная плавка. А время идет… Рассветов объясняет это просто: конец месяца, нужно выполнить план, а начальник цеха болен и вообще мешают сто одна причина. Похоже на правду, но… Вот такая полуправда хуже откровенной лжи. Надо выяснить… Савельев сделал энергичную пометку в записной книжке. Но почему молчит Виноградов? Давно пришел бы, стукнул кулаком по столу, потребовал своего. Разве можно деликатничать до такой степени? Без твердой косточки в характере не помогут тебе и семь нянек-директоров.

В таком смысле директор и решил поговорить с Виноградовым. Выйдя на крыльцо Дома культуры, он как раз и увидел его. Вместе с Костровой тот стоял на верхней ступеньке и смотрел, как нарядные пары под гром оркестра кружатся в вальсе вокруг фонтана.

Высоко взметнувшаяся струя воды рассыпалась вверху радужным облачком пыли и каскадом стремительно догоняющих друг друга капель с шорохом обрушивалась в бассейн, рождая мгновенно пропадающие пузыри. И стеклянный этот шорох был слышен сквозь музыку.

— Красивое зрелище, правда? — сказал Савельев Виноградову и пожал ему руку. В тоне его прозвучала такая гордость, словно он сам сотворил и этот фонтан, и теплый, пронизанный золотистым светом вечер, и нарядную толпу вокруг фонтана. И тут же ворчливо добавил: — А вам, чем стоять этаким Гамлетом, самому следовало бы покружиться. Вон у вас и дама есть, что же ей скучать.

Виноградов изумленно поднял глаза на Савельева и рассмеялся.

— Это занятие немножко мне несвойственно…

— Чушь, ерунда! Что вы преждевременно себя старите? Потом пожалеете, да поздно будет. Тоже мне, отшельник с ученой степенью!

— Григорий Михайлович, — прервал его улыбающийся Виноградов, — уверяю вас, я не танцую не из принципа, а потому, что разучился. А отшельником с нашей Мариной Сергеевной при всем желании не будешь.

— И правильно, Марина Сергеевна, приобщайте его к жизни, а то что это, право…

В это время по ступенькам поднялся Олесь Терновой… И прежде чем Савельев с Виноградовым закончили свой теоретический разговор о жизни и развлечениях, Марина уже исчезла с Олесем. Ее яркое платье мелькнуло внизу и затерялось в пестрой веренице кружащихся пар.

— Вот так-то оно всегда и будет, дружочек, — наставительно сказал Савельев.

В это время из тяжелой двери выскользнула высокая, худощавая Женя.

— Ой, папа, вот ты где! А я пятьдесят раз по всему дому пробежалась. Пойдем, готовиться к выступлению надо, скоро начинаем. Ой, я так боюсь, как бы не сорваться…

— Евгения Григорьевна, я еще ни разу в жизни не провалил ни одного доклада. Куда ты меня тащишь? Я хочу на танцы посмотреть.

Но Женя со смехом и уговорами потащила его за собой, а Виноградов снова повернулся, лицом к площадке. Среди десятков русых, черных, каштановых причесок, он наконец отыскал кудрявую голову Марины, увидел ее смеющееся лицо, смуглую руку, лежавшую на плече Тернового. И смутное чувство то ли зависти, то ли ревности шевельнулось в нем.

— Ты хорошо танцуешь, Олесь, — заметила Марина, когда он размашистыми, уверенными движениями закружил ее по площадке. — А почему ты один? Зина почему не пришла?

— Звал ее — отказалась. Техники не любит.

Он не стал ей рассказывать о том, как убеждал жену пойти на вечер, как спорил с нею, уговаривал; но Зина тянула его в свою сторону. Мать праздновала именины, хотя совсем недавно у них справляли еще какой-то неведомый праздник. Терновой не любил бывать на таких сборищах. Особенно неприятной бывала теща; пила она только водку, а напившись, подпирала рукой полную румяную щеку и голосила старинные жалобные песни, все почему-то похожие одна на другую; или вылезала из-за стола и бухала об пол толстыми ногами, воображая, что пляшет. Зина до слез обижалась на мужа, упрекала, что он пренебрегает ее родней, а ему было легче уступить ей в чем угодно, только бы не высиживать на ненавистных праздниках. На этот раз спор, их с Зиной закончился тем, что она надулась и заявила: «Можешь идти куда угодно, а я пойду к маме и останусь ночевать». Так они и расстались, недовольные друг другом. Но тягостное чувство размолвки сразу же рассеялось, как только он увидал заблестевшие глаза и вспыхнувшее от радости лицо Марины.

— «Моя печь…», «моя работа…», «мой опыт…» Склонение личного местоимения единственного числа… Неужели такой уж, гений у нас завелся? Ох, поет, душа-соловушка!..

Калмыкова слушали со вниманием почти все молодые работники мартеновского цеха. Виктор Крылов ловил каждое слово, подавшись вперед и затаив дыхание, словно ожидая, что вот-вот перед ним раскроется путь, каким пришел Калмыков к своим достижениям. Но слова Калмыкова были похожи на елочные орехи: блестящие, позолоченные снаружи, они были пустыми внутри. Виктор рассеянно, чиркал карандашом по записной книжке. Записать так ничего и не пришлось.

А Калмыков закончил свою речь эффектным призывом ко всем сталеварам следовать примеру первой печи и занял свое место в президиуме.

Марина волновалась за Виноградова. Она не знала, что он будет говорить, и боялась, что выступление не понравится молодежи. Вдруг оно окажется компиляцией из общеизвестных фактов или, еще хуже, совершенно недоступными пониманию научными рассуждениями? В этот момент она забыла, что в институте, где Виноградов преподавал, он слыл самым любимым и талантливым лектором. Сейчас в своем беспокойстве за него она желала даже, чтобы какая-нибудь случайность помешала Виноградову выступить. Но ничего не случилось, и наконец подошла очередь Виноградова.

Не заглядывая в записи, он обвел взглядом еще не успокоившийся зал, как делал в институте перед началом лекции, и каждому показалось, что именно на нем задержался проницательный взгляд умных глаз.

Марина даже вздрогнула, когда раздался негромкий голос Виноградова.

— Прежде чем начать говорить о работе, которую наш институт предполагает провести на «Волгостали», мне хочется рассказать об одном случае…

Он замолчал, пытаясь справиться с неожиданным волнением. В памяти снова возникло бездонное небо с серебряным силуэтом самолета. Сначала именно об этом он и хотел рассказать, но язык не повиновался. Это воспоминание было таким личным, Что говорить о нем оказалось невозможным. За несколько секунд молчания, наполнивших Марину холодным страхом перед провалом, он успел овладеть собой и вспомнил совсем о другом случае из своего опыта. Назойливое видение исчезло, и недрогнувшим голосом он продолжал:

— Ремонтная бригада сменила рельсы на одном участке железнодорожного полотна — изношенные рельсы заменили новыми. А ночью шедший по этому участку поезд на всем ходу свалился под откос. К счастью, поезд был не пассажирский, и пострадало только несколько человек поездной бригады. Причины катастрофы казались непонятными: она произошла как раз на том месте, где накануне проложили новый рельс. Оставалось предположить злой умысел, что, конечно, не замедлило последовать.

Марина осторожно оглянулась. Все молчали, глядя на ярко освещенную трибуну. Кто-то приглушенно кашлянул, кто-то рядом вздохнул и — все.

— Привлечено к ответственности по этому делу было много людей, но настоящих виновников удалось отыскать совсем в другом месте — на заводе, который изготовил эти рельсы. Небольшое нарушение технологии, пустячное отклонение от инструкций охлаждения — и одна партия рельсов оказалась пораженной флокенами. Причем, как установили эксперты, они образовались уже после длительного хранения рельсов на железной дороге. И так получилось, что из-за этих почти невидимых глазом трещин был разбит поезд и пострадало много людей — одни прямо, другие косвенно.

Почему же так получилось?.. Сталь издавна считается символом прочности, твердости. Даже переносно, принято говорить: «стальной характер», «стальная воля». Все это, конечно, так. Но у стали — вот этого металла, который мы с вами знаем, — есть свои болезни, нарушающие ее прочность. Задача ученых в том и состоит, чтобы найти причины этих болезней.

Что такое флокены, о которых вы не раз слыхали на заводе? Разные ученые по-разному отвечают на этот вопрос. Все они, однако, сходятся на том, что видную роль в их появлении играет водород. А поведение водорода в стали еще мало изучено. Чтобы понять все до конца, нужна большая работа ученых всех стран.

Я вам не буду подробно объяснять теорию происхождения флокенов, которая принята сейчас, а постараюсь дать вам понятие о ней. В стали всегда имеется водород. Он попадает в нее из ржавчины, из недостаточно просушенных материалов, из атмосферы самой печи. Источников много. И в затвердевшем слитке всегда будет некоторое количество водорода. По микроскопическим порам атомы водорода стремятся выделиться из стали, скапливаются в небольших пустотах, и в конце концов давление газа превышает прочность стали. Она разрывается, и образуются вот эти самые флокены. Почему это происходит не во всех сталях, а только в некоторых, почему происходит вообще — обо всем этом у нас сейчас нет времени говорить. Я хочу сказать только о том, что существование этой опасности заставляет нас принимать известные меры. Прокат подолгу выдерживается в ямах с песком, где он очень медленно охлаждается. Применяется и другой метод — специальный нагрев и охлаждение в печах. Все это очень удорожает производство. Поэтому, любые меры, которые ведут к тому, чтобы уменьшить содержание водорода в стали, — все это ресурсы удешевления производства стали.

Виноградов в том же тоне простой беседы рассказал о вреде, который причиняют флокены, привел еще несколько примеров из жизни и незаметно подвел слушателей к выводу, что нужно соблюдать все требования технологии.

И только после того, как сидящие в зале молодые рабочие поняли, в чем суть дела, он перешел к рассказу о работе, которую они, работники Инчермета, должны проводить на заводе.

Новый метод производства номерной стали, о котором рассказал Виноградов, во многом опрокидывал укоренившиеся привычные представления и приемы производства, во многом казался даже трудным, но эта новизна и трудность привлекли Олеся Тернового. Он с увлечением слушал Виноградова и испытывал все большее желание принять участие в проводимой работе. Как это будет, в какую форму выльется — ему самому было еще неясно, но он не мог стоять в стороне от такого интересного дела.

И сам Виноградов привлекал его все больше и больше. Сначала он казался книжником, ученым-теоретиком. На самом деле он был другим; и эта спокойная смелость, с которой он откидывал старые воззрения, и дерзость широких обобщений, которые он развертывал перед аудиторией, — все это были такие качества, которые до сих пор Олесю не встречались ни в ком. Как же должен этот ученый привлекать Марину, которая встречается с ним каждый день и знает его, конечно, гораздо ближе! Какие же невыгодные сравнения может она сделать теперь, когда они оба рядом с ней?!..

И прихотливая мысль убежала в сторону, далеко от того, что говорилось в это время с трибуны, непривычное чувство беспокойным червячком заточило сердце.

А Виноградов отошел уже от своей темы. Отвечая на вопросы, которые со всех сторон задавали ему из зала, он стал рассказывать о перспективах металлургии в будущем и развернул такую заманчивую картину, что молодые рабочие сидели, как завороженные.

Леонид покрывал свой блокнот записями, мысленно прикидывая, какое сообщение для комсомольского цеха можно будет сделать на эту же тему, шепотом уговаривал Марину поближе познакомить его с Виноградовым и клялся, что не будет его слишком эксплуатировать.

Но самое большое впечатление произвел рассказ Виноградова на Виктора Крылова. Он и дыхание затаил. Вот, оказывается, какое будущее у него, у Виктора! Он торопливо подсчитал в уме и пришел к выводу, что будет еще не очень старым, когда придет это время. Да, может, еще ученые придумают, как человеку жизнь продлевать. Вот оно что значит — учение. А он до сих пор думал, что сталь варить можно без всякого образования. И Виктор впервые устыдился, что бросил седьмой класс, так и не докончив его. Будь это возможно, он на другой же день побежал бы снова в школу. Терпение, ожидание… Ох, это было совсем не в характере Виктора. Он рисовал себе, как завтра же подойдет к ученому и скажет: «Товарищ Виноградов! Распоряжайтесь мной! Сталевар Виктор Крылов не подведет!» Обращение показалось малоубедительным, он стал придумывать новое, заработала фантазия, и Виктор уже мысленно выступал с докладом о собственных достижениях, но тут аплодисменты привели его в себя. Он увидел сходившего со ступенек эстрады Виноградова и прикинул, сможет ли сам держаться с таким достоинством. Но решить не успел: объявили перерыв, и Люба пожаловалась на духоту.

Вместе они вышли на площадь, где в сумерках все еще плескался и шептал фонтан. Возбужденный Виктор принялся было, развивать перед Любой свои мечты, но тут они оба чуть не носом к носу столкнулись с Георгием Калмыковым. Ворот его шелковой вышитой рубашки был расстегнут, из-под соломенной шляпы небрежно выбивался над левой бровью смоляной завиток; сияя неотразимой улыбкой, Калмыков слегка придерживал под локоть заседавшую вместе с ним в президиуме представительницу из горсовета — пышноволосую блондинку в очках; очки придавали ей строгость, и, видимо, боясь утерять солидность, она сжимала в ниточку тонкие накрашенные губки.

У Любы замерло сердце. Она совсем забыла, что дядя и Виктор могут встретиться, и теперь со страхом ждала, что будет.

— Люба, подойди-ка сюда, — услышала она расслабленно-ласковый голос, каким Калмыков никогда не разговаривал дома. Готовая к подвоху, Люба подошла, оставив Виктора, и дядя, стиснув железными пальцами ее запястье до боли — хоть плачь, все с той же улыбкой сказал своей спутнице: — Вот видите, племянница еще у меня. Ни отца, ни матери. Не бросить же — своя кровь. Вот и воспитываю, как родную.

— У вас что сердце, что руки — золотые, Георгий Ильич, — разомкнула блондинка губы. — Работаете где-нибудь? — обратилась она к Любе.

Калмыков перебил, не дав ответить Любе:

— Нет уж, сперва ей надо образование закончить. С осени учиться пойдет. А сейчас пусть погуляет. Только ты не долго после концерта-то, — бросил он Любе и прошел дальше, недобро глянув на Виктора.

— Удав несчастный! Перед городским начальством выламывается. Авторитет поднимает…

— Зря ты сердишься на него, Витя, — задумчиво сказала Люба. — С ним можно говорить, подход только нужен.

— Ну, там подход или обход, а давай пойдем на набережную, чтобы с ним больше не сталкиваться. Не люблю, когда он улыбается.

На набережной народу было много, Виктор то и дело показывал Любе знакомых.

— А вон, видишь, высокий стоит, вон там? Это мастер мой, Александр Николаевич.

Терновой, словно угадывая, что речь идет о нем, обернулся и, увидав Виктора, кивнул ему.

— Красивый какой… Только и серьезный же! — заметила Люба.

— Он, знаешь, какой умный! В землю на три метра видит, а человека и подавно насквозь. Ох, тут он меня раз поймал!

И Виктор, увлекшись, рассказал Любе и об истории с пробами шлака, и как его уличил Терновой, и как ему влетело на бюро… И только рассказав, спохватился: что теперь Люба подумает? А Люба улыбнулась и с ласковой укоризной сказала:

— И что ты озоруешь, Витя? Ровно маленький. Добро бы не знал. А ты ж, когда хочешь, всего можешь добиться.

— Правда! Правда твоя, Любаша. Я все смогу, когда мне верят! — крепко сжал Виктор ее руку. — Какая ж ты у меня замечательная!

— Да ну, полно тебе смеяться надо мной, — смутилась Люба и, вырвав у него руку, побежала вниз по лестнице.

— Честное слово, не смеюсь, — догнал ее Виктор. — Я ж о тебе давно так думаю, и дороже тебя у меня никого нет…

— Виктор не собирался признаваться в любви вот так с ходу. Но признание вырвалось само собой, без всяких приготовлений, от которых заранее сохло в горле, без возвышенных слов, а попросту, как сорвалось с языка. Но раз это получилось, Виктор не пошел на попятный. И уходя все дальше и дальше по берегу Волги, он продолжал горячим, срывающимся шепотом:

— Ты ж давно видишь, что я тебя люблю. И ну его к шутам, дядьку твоего, давай поженимся. А? Любаша? Согласна?

— Витя, да как же это так сразу? Я ж не могу так… И дяде сказать надо… — растерялась Люба, скорее испуганная, чем обрадованная неожиданным предложением.

— А он нам на что? — упорствовал Виктор. Он помнил условие, которое навязал ему Калмыков, и знал, что тот от своего слова не отступит. Но не говорить же об этом Любаше? И он нашелся сказать только одно:

— Он тебе запретит. Думаешь, охота батрачку терять?

— Ничего не запретит. А спросить нужно, он же мне вместо отца и матери…

— Ну, а ты-то, ты-то сама, Люба, как? Согласна?

Издалека чуть слышно донесся звонок — в Доме культуры начинался концерт, но Люба и Виктор не слыхали его.

* * *

Неспешно текла теплая июньская ночь. Тонкой скобочкой висел в зените только что народившийся месяц. Жмурились и перемигивались бледные звезды, словно догадались о Любином счастье…

Вдали над заводом сполохами играло красноватое зарево, и пепельные факелы дыма над трубами украсились огненной каймой.

Из степи веяло прохладой, полынью, мирным покоем. И как хотелось растянуть подольше узкую тропинку, да где там — вон уже и дом Калмыкова!..

— Не ходи дальше, Витенька, — остановилась Люба. — Я уж завтра нашим скажу, нынче поздно.

— Ну, раз не хочешь, ладно. Только не трусь. Помни, у тебя защитник теперь есть, — с какой-то новой ноткой заботливости сказал Виктор и еще неловко, неумело поцеловал Любу. — И не сдавайся, Любаша. Еще как заживем-то вместе!

«Как еще заживем вместе», — откликнулось в душе у Любы, когда она, не чуя ног под собой, добежала до калитки и тихонько подняла щеколду. Калитка распахнулась, и сильная рука втащила Любу во двор. В голове зазвенело от пощечины.

Уже уходивший Виктор услышал прозвеневший в тишине отчаянный вскрик. Бросился назад, забарабанил кулаками в толстые доски калитки, но услышал в ответ только злобное бреханье цепного пса.