Онлайн чтение книги Божественная комедия
Чистилище

Для лучших вод подъемля парус ныне,

Мой гений вновь стремит свою ладью,

Блуждавшую в столь яростной пучине,

И я второе царство *521 Второе царство — то есть Чистилище. Данте изображает его в виде огромной горы, возвышающейся в южном полушарии посреди Океана. Она имеет вид усеченного конуса. Береговая полоса и нижняя часть горы образуют Предчистилище, а верхняя опоясана семью уступами (семью кругами собственно Чистилища). На плоской вершине горы Данте помещает пустынный лес Земного Рая. воспою,

Где души обретают очищенье

И к вечному восходят бытию.

Пусть мертвое воскреснет песнопенье, *522 Мертвое… песнопенье — потому что описывало область вечной смерти — Ад.

Святые Музы, — я взываю к вам;

Пусть Каллиопа, мне в сопровожденье,

Поднявшись вновь, ударит по струнам,

Как встарь, когда Сорок сразила лира

И нанесла им беспощадный срам. *523 Пусть Каллиопа… — Девять дочерей фесалийского царя Пиера, Пиериды, дерзнули состязаться с музами в искусстве песнопения, но были посрамлены и превращены в сорок. На стороне муз выступала Каллиопа, муза эпической поэзии, старшая из девяти муз (Метам., V, 294-678).

Отрадный цвет восточного сапфира,

Накопленный в воздушной вышине,

Прозрачной вплоть до первой тверди мира,

Опять мне очи упоил вполне,

Чуть я расстался с темью без рассвета,

Глаза и грудь отяготившей мне.

Маяк любви, прекрасная планета,

Зажгла восток улыбкою лучей,

И ближних Рыб затмила ясность эта. *524 Маяк любви, прекрасная планета — то есть Венера, затмевающая своей яркостью созвездие Рыб, в котором она находилась.

Я вправо, к остью, *525 К остью — то есть к небесному полюсу, в данном случае южному. поднял взгляд очей,

И он пленился четырьмя звездами,

Чей отсвет первых озарял людей. *526 Первых озарял людей — то есть Адама и Еву, обитавших в Земном Раю.

Казалось, твердь ликует их огнями;

О северная сирая страна,

Где их сверканье не горит над нами! *527 Четыре звезды (Ч., VIII, 91-92; XXXI. 106) символизируют четыре «основные» («естественные») добродетели древнего мира (мудрость, справедливость, мужество и умеренность).

Покинув оком эти пламена,

Я обратился к остью полуночи, *528 К остью полуночи — в сторону Северного небесного полюса.

Где Колесница *529 Колесница — Большая Медведица, скрытая за горизонтом. не была видна;

И некий старец *530 Некий старец — Катон Младший Утический (95-46 гг. до н. э.), государственный деятель последних времен Римской республики, который, не пожелав пережить ее крушение, покончил с собой (в городе Утике — см. ст. 74). Данте делает его стражем Чистилища, на вершине которого, по мысли поэта, дух обретает свободу (Ч., XXVII, 140-142). мне предстал пред очи,

Исполненный почтенности такой,

Какой для сына полон облик отчий.

Цвет бороды был исчерна-седой,

И ей волна волос уподоблялась,

Ложась на грудь раздвоенной грядой.

Его лицо так ярко украшалось

Священным светом четырех светил,

Что это блещет солнце — мне казалось.

«Кто вы, и кто темницу вам открыл,

Чтобы к слепому выйти водопаду? *531 Слепой водопад — подземный ручей, вдоль которого поэты поднимались из Ада. —

Колебля оперенье *532 Оперенье — величавая борода Катона. , он спросил. —

Кто вывел вас? Где взяли вы лампаду,

Чтоб выбраться из глубины земли

Сквозь черноту, разлитую по Аду?

Вы ль над законом бездны возмогли,

Иль новое решилось в горней сени,

Что падшие к скале моей пришли?»

Мой вождь, внимая величавой тени,

И голосом, и взглядом, и рукой

Мне преклонил и веки, и колени.

Потом сказал: «Я здесь не сам собой.

Жена сошла с небес, ко мне взывая,

Чтоб я помог идущему со мной.

Но раз ты хочешь точно знать, какая

У нас судьба, то это мне закон,

Который я уважу, исполняя.

Последний вечер *533 Последний вечер — то есть смерть. В стихах 59-60 имеется в виду духовная смерть, угрожавшая заблудшему. не изведал он;

Но был к нему так близок, безрассудный,

Что срок ему недолгий был сужден.

Как я сказал, к нему я в этот трудный

Был послан час; и только через тьму

Мог вывести его стезею чудной.

Весь грешный люд я показал ему;

И души показать ему желаю,

Врученные надзору твоему.

Как мы блуждали, я не излагаю;

Мне сила свыше помогла, и вот

Тебя я вижу и тебе внимаю.

Ты благосклонно встреть его приход:

Он восхотел свободы, *534 Он восхотел свободы — духовной свободы, которая достигается посредством нравственного очищения. Этой свободе, не осуществимой без свободы гражданской, Катон посвятил и отдал жизнь (ст. 73-75). столь бесценной,

Как знают все, кто жизнь ей отдает.

Ты это знал, приняв, как дар блаженный,

Смерть в Утике, где ризу бытия

Совлек, чтоб в грозный день *535 В грозный день — то есть в день Страшного суда. ей стать нетленной.

Запретов не ломал ни он, ни я:

Он — жив, меня Минос *536 Минос. — Вергилий, как обитатель Лимба, не подвластен Миносу. нигде не тронет,

И круг мой — тот, где Марция твоя *537 И круг мой — тот, где Марция твоя… — Лимб, где обитает Марция, жена Катона (А., IV, 128).

На дне очей мольбу к тебе хоронит,

О чистый дух, считать ее своей. *538 Считать ее своей. — Катон уступил Марцию своему другу Гортензию, после смерти которого она снова вернулась к Катону, желая умереть «его Марцией».

Пусть мысль о ней и к нам тебя преклонит!

Дай нам войти в твои семь царств, *539 Твои семь царств — то есть семь кругов Чистилища. чтоб ей

Тебя я славил, ежели пристала

Речь о тебе средь горестных теней».

«Мне Марция настолько взор пленяла,

Пока я был в том мире, — он сказал, —

Что для нее я делал все, бывало.

Теперь меж нас бежит зловещий вал; *540 Зловещий вал — волны Ахерона, окаймляющего Ад.

Я, изведенный силою чудесной, *541 Изведенный силою чудесной — из Лимба (А., IV, 46…63).

Блюдя устав, к ней безучастен стал.

Но если ты посол жены небесной,

Достаточно и слова твоего,

Без всякой льстивой речи, здесь невместной.

Ступай и тростьем опояшь его *542 Тростьем опояшь его — тростником, символом смирения.

И сам ему омой лицо, стирая

Всю грязь, чтоб не осталось ничего.

Нельзя, глазами мглистыми взирая,

Идти навстречу первому из слуг, *543 Первому из слуг — ангелу-привратнику (Ч., IX, 76…84).

Принадлежащих к светлым сонмам Рая.

Весь этот островок обвив вокруг,

Внизу, где море бьет в него волною,

Растет тростник вдоль илистых излук.

Растения, обильные листвою

Иль жесткие, не могут там расти,

Затем что неуступчивы прибою.

Вернитесь не по этому пути;

Восходит солнце и покажет ясно,

Как вам удобней на гору взойти».

Так он исчез; я встал с колен и, страстно

Прильнув к тому, кто был моим вождем

Его глаза я вопрошал безгласно.

Он начал: «Сын, ступай за мной; идем

В ту сторону; мы здесь на косогоре

И по уклону книзу повернем».

Уже заря одолевала в споре

Нестойкий мрак, и, устремляя взгляд,

Я различал трепещущее море.

Мы шли, куда нас вел безлюдный скат,

Как тот, кто вновь дорогу обретает

И, лишь по ней шагая, будет рад.

Дойдя дотуда, где роса вступает

В боренье с солнцем, потому что там,

На ветерке, нескоро исчезает, —

Раскрыв ладони, к влажным муравам

Нагнулся мой учитель знаменитый,

И я, поняв, к нему приблизил сам

Слезами орошенные ланиты;

И он вернул мне цвет, — уже навек,

Могло казаться, темным Адом скрытый.

Затем мы вышли на пустынный брег,

Не видевший, чтобы отсюда начал

Обратный путь по волнам человек.

Здесь пояс он мне свил, как тот назначил.

О удивленье! Чуть он выбирал

Смиренный стебель, как уже маячил

Сейчас же новый там, где он сорвал.

Уже сближалось солнце, нам незримо,

С тем горизонтом, чей полдневный круг

Вершиной лег поверх Ерусалима; *544 По Данте, гора Чистилища и Иерусалим расположены на противоположных концах земного диаметра, поэтому у них общий горизонт. В северном полушарии вершина небесного меридиана (« полдневного круга» ), пересекающего этот горизонт, приходится над Ерусалимом. В описываемый час солнце, видимое в Иерусалиме, клонилось к закату, чтобы вскоре появиться на небе Чистилища.

А ночь, напротив двигаясь вокруг,

Взошла из Ганга и весы держала,

Чтоб, одолев, их выронить из рук; *545 А ночь… — Согласно средневековой географии, Иерусалим лежит в самой середине суши, расположенной в северном полушарии между Полярным кругом и экватором и простирающейся с запада на восток всего лишь на 180° долготы. Остальные три четверти земного шара покрыты водами Океана. В равном отдалении от Иерусалима находятся: на крайнем востоке — устье Ганга, текущего с запада на восток, на крайнем западе — Геркулесовы столбы, Испания и Марокко. Когда в Иерусалиме заходит солнце, то со стороны Ганга надвигается ночь. В описываемое время года, то есть в пору весеннего равноденствия, ночь держит в руках весы, то есть находится в созвездии Весов, противостоя солнцу, находящемуся в созвездии Овна. Осенью, когда она « одолеет» день и станет продолжительнее, чем он, она выйдет из созвездия Весов, то есть « выронит» их.

И на щеках Авроры, что сияла

Там, где я был, мерк бело-алый цвет,

От времени желтея обветшало.

Мы ждали там, где нас застал рассвет,

Как те, что у распутья, им чужого,

Душою движутся, а телом нет.

И вот, как в слое воздуха густого,

На западе, над самым лоном вод,

В час перед утром Марс горит багрово,

Так мне сверкнул — и снова да сверкнет! *546 И снова да сверкнет! — Данте жаждет после смерти снова очутиться у горы Чистилища, на берегу спасения. —

Свет, по волнам стремившийся так скоро,

Что не сравнится никакой полет.

Пока глаза от водного простора

Я отстранял, чтобы спросить вождя,

Свет ярче стал и явственней для взора.

По сторонам, немного погодя,

Какой-то белый блеск разросся чудно,

Другой — под ним, отвесно нисходя.

Мой вождь молчал, но было уж нетрудно

Узнать крыла в той первой белизне, *547 В той первой белизне. — То, что белело по сторонам приближающегося света, были крылья ангела; то, что белело внизу, — его одежда. Средоточием света было его лицо.

И он, поняв, кто направляет судно,

«Склони, склони колена! — крикнул мне. —

Молись, вот ангел божий! Ты отныне

Их много встретишь в горней вышине.

Смотри, как этот, в праведной гордыне,

Ни весел не желает, ни ветрил,

И правит крыльями в морской пустыне!

Смотри, как он их к небу устремил,

Взвевая воздух вечным опереньем,

Не переменным, как у смертных крыл».

А тот, светлея с каждым мановеньем,

Господней птицей путь на нас держал;

Я, дольше не выдерживая зреньем,

Потупил взгляд; а он к земле пристал,

И челн его такой был маловесный,

Что даже и волну не рассекал.

Там на корме стоял пловец небесный,

Такой, что счастье — даже речь о нем;

Вмещал сто душ и больше струг чудесный.

«In exitu Israel» *548 «In exitu Israel» (лат.) — «Когда вышел Израиль [из Египта]». — так, в одном

Сливаясь хоре, их звучало пенье,

И все, что дальше говорит псалом.

Он дал им крестное благословенье,

И все на берег кинулись гурьбой,

А он уплыл, опять в одно мгновенье.

Толпа дичилась, видя пред собой

Безвестный край, смущенная немного,

Как тот, кто повстречался с новизной.

Уже лучи во все концы отлого

Метало солнце, их стрелами сбив

С небесной середины Козерога, *549 Сбив с небесной середины Козерога. — При восходе солнца созвездие Козерога было на меридиане, а теперь начало склоняться к западу.

Когда отряд прибывших, устремив

На нас глаза, сказал нам: «Мы не знаем,

Каким путем подняться на обрыв».

Вергилий им ответил: «С этим краем

Знакомимся мы сами в первый раз;

Мы тоже здесь как странники ступаем.

Мы прибыли немного раньше вас,

Другим путем, где круча так сурова,

Что вверх идти — теперь игра для нас».

Внимавшие, которым было ново,

Что у меня дыханье на устах,

Дивясь, бледнели, увидав живого.

Как на гонца с оливою в руках

Бежит народ, чтобы узнать, в чем дело,

И все друг друга давят второпях,

Так и толпа счастливых душ глядела

В мое лицо, забыв стезю высот

И чаянье прекрасного удела.

Одна ко мне продвинулась вперед,

Объятия раскрыв так благодатно,

Что я ответил тем же в свой черед.

О призрачные тени! Троекратно

Сплетал я руки, чтоб ее обнять,

И трижды приводил к груди обратно.

Смущенья ли была на мне печать,

Но тень с улыбкой стала отдаляться,

И ей вослед я двинулся опять.

Она сказала мне не приближаться;

И тут ее узнал я *550 И тут ее узнал я. — Данте узнал тень своего друга, композитора и певца Каселлы (ст. 91). без труда

И попросил на миг со мной остаться.

«Как в смертном теле, — молвил дух тогда, —

Тебя любил я, так люблю вне тленья.

Я подожду; а ты идешь куда?»

«Каселла мой, я ради возвращенья

Сюда же, — я сказал, — предпринял путь. *551 Ради возвращенья сюда же — ради того, чтобы после смерти оказаться в Чистилище, а затем в Раю.

Но где ты был, чтоб так терять мгновенья?»

И он: «Обидой не было отнюдь,

Что он, беря, кого ему угодно,

Мне долго к прочим не давал примкнуть;

Его желанье с высшей правдой сходно.

Теперь уже три месяца подряд

Всех, кто ни просит, он берет свободно.

И вот на взморье устремляя взгляд,

Где Тибр горчает, растворясь в соленом,

Я был им тоже в этом устье взят,

Куда сейчас он реет водным лоном

И где всегда в ладью сажает он

Того, кто не притянут Ахероном». *552 Каселла рассказывает поэту, что души тех, « кто не притянут Ахероном» (ср. А., III, 70-129), то есть не осужден на муки Ада, слетаются после смерти к устью Тибра (ср. Ч., XXV, 85-87), откуда ангел отвозит их в челне на остров Чистилища. Хотя он долго не брал с собой Каселлу, тот не усматривает в этом обиды, будучи убежден, что желание ангела-перевозчика « с высшей правдой сходно». Но сейчас весна 1300 г., в Риме, начиная с рождества, справляется церковный «юбилей» (см. прим. А., XVIII, 28-33), щедро отпускаются грехи живым и облегчается участь мертвых. Поэтому вот уже три месяца, как ангел « берет свободно» в свою ладью всех, кто ни попросит.

И я: «О если ты не отлучен

От дара нежных песен, что, бывало,

Мою тревогу погружали в сон,

Не уходи, не спев одну сначала

Моей душе, которая, в земной

Идущая личине, так устала!»

«Любовь, в душе беседуя со мной», *553 «Любовь, в душе беседуя со мной». — Так начинается одна из канцон Данте, открывающая собою третий трактат «Пира». —

Запел он так отрадно, что отрада

И до сих пор звенит во мне струной.

Мой вождь, и я, и душ блаженных стадо

Так радостно ловили каждый звук,

Что лучшего, казалось, нам не надо.

Мы напряженно слушали, но вдруг

Величественный старец *554 Величественный старец — Катон. крикнул строго:

«Как, мешкотные души? Вам досуг

Вот так стоять, когда вас ждет дорога?

Спешите в гору, чтоб очистить взор

От шелухи, для лицезренья бога».

Как голуби, клюя зерно иль сор,

Толпятся, молчаливые, без счета,

Прервав свой горделивый разговор,

Но, если вдруг их испугает что-то,

Тотчас бросают корм и прочь спешат,

Затем что поважней у них забота, —

Так, видел я, неопытный отряд,

Бросая песнь, спешил к пяте обрыва,

Как человек, идущий наугад;

Была и наша поступь тороплива.

В то время как внезапная тревога

Гнала их россыпью к подножью скал,

Где правда нас испытывает строго,

Я верного вождя не покидал:

Куда б я устремился, одинокий?

Кто путь бы мне к вершине указал?

Я чувствовал его самоупреки. *555 Его самоупреки — в том, что он остановился послушать пение Каселлы.

О совесть тех, кто праведен и благ,

Тебе и малый грех — укол жестокий!

Когда от спешки он избавил шаг,

Которая в движеньях неприглядна,

Мой ум, который все не мог никак

Расшириться, опять раскрылся жадно,

И я глаза возвел перед стеной,

От моря к небу взнесшейся громадно.

Свет солнца, багровевшего за мной,

Ломался впереди меня, покорный

Преграде тела, для него сплошной.

Я оглянулся с дрожью непритворной,

Боясь, что брошен, — у моих лишь ног

Перед собою видя землю черной.

И пестун мой: «Ты ль это думать мог? —

Сказал, ко мне всей грудью обращенный. —

Ведь я с тобой, и ты не одинок.

Теперь уж вечер там, где, погребенный,

Почиет прах, мою кидавший тень,

Неаполю Брундузием врученный. *556 По повелению императора Августа тело Вергилия, умершего (19 г. до н. э.) в Брундузии (Бриндизи), было перенесено в Неаполь и там погребено. Когда в Чистилище раннее утро, в Неаполе — вечер.

И если я не затмеваю день,

Дивись не больше, чем кругам небесным:

Луч, не затмясь, проходит сквозь их сень.

Но стуже, зною и скорбям телесным

Подвержены и наши существа

Могуществом, в путях своих безвестным.

Поистине безумные слова —

Что постижима разумом стихия

Единого в трех лицах естества!

О род людской, с тебя довольно guia; *557 Quia — латинское слово, означающее «потому что», а в средние века применявшееся также в смысле quod («что»). Схоластическая наука, следуя Аристотелю, различала двоякого рода знание: scire quia — знание существующего и scire propter quid — знание причин существующего. Вергилий советует людям довольствоваться первого рода знанием, не вникая в причины того, что есть.

Будь все открыто для очей твоих,

То не должна бы и рождать Мария.

Ты *558 Ты — то есть «род людской» (ст. 37). видел жажду тщетную таких,

Которые бы жажду утолили,

Навеки мукой ставшую для них.

Средь них Платон и Аристотель были

И многие». И взор потупил он

И смолк, и горечь губы затаили.

Уже пред нами вырос горный склон,

Стеной такой обрывистой и строгой,

Что самый ловкий был бы устрашен.

Какой бы дикой ни идти дорогой

От Лериче к Турбии, *559 Замок Лериче и местечко Турбия — крайние точки, восточная и западная, гористого побережья Лигурийского моря. худший путь

В сравненье был бы лестницей пологой.

«Как знать, не ниже ль круча где-нибудь, —

Сказал, остановившись, мой вожатый, —

Чтоб мог бескрылый на нее шагнуть?»

Пока он медлил, думою объятый,

Не отрывая взоров от земли,

А я оглядывал крутые скаты, —

Я увидал левей меня, вдали,

Чреду теней, *560 Чреда теней — души людей, умерших под церковным отлучением, но раскаявшихся перед смертью в своих грехах. Они ждут доступа в Чистилище в течение срока, в тридцать раз превышающего то время, которое они пробыли в «распре с церковью» (см. ст. 136-141). к нам подвигавших ноги,

И словно тщетно, — так все тихо шли.

«Взгляни, учитель, и рассей тревоги, —

Сказал я. — Вот, кто нам подаст совет,

Когда ты сам не ведаешь дороги».

Взглянув, он молвил радостно в ответ:

«Пойдем туда, они идут так вяло.

Мой милый сын, вот путеводный свет».

Толпа от нас настолько отстояла

И после нашей тысячи шагов,

Что бросить камень — только бы достало,

Как вдруг они, всем множеством рядов

Теснясь к скале, свой ход остановили,

Как тот, кто шел и стал, дивясь без слов.

«Почивший в правде, — молвил им Вергилий, —

Сонм избранных, и мир да примет вас,

Который, верю, все вы заслужили,

Скажите, есть ли тут тропа для нас,

Чтоб мы могли подняться кручей склона;

Для умудренных ценен каждый час».

Как выступают овцы из загона,

Одна, две, три, и головы, и взгляд

Склоняя робко до земного лона,

И все гурьбой за первою спешат,

А стоит стать ей, — смирно, ряд за рядом,

Стоят, не зная, почему стоят;

Так шедшие перед блаженным стадом

К нам приближались с думой на челе,

С достойным видом и смиренным взглядом.

Но видя, что пред ними на земле

Свет разорвался и что тень сплошная

Ложится вправо от меня к скале,

Ближайшие смутились, отступая;

И весь шагавший позади народ

Отхлынул тоже, почему — не зная.

«Не спрошенный, отвечу наперед,

Что это — человеческое тело;

Поэтому и свет к земле нейдет.

Не удивляйтесь, но поверьте смело:

Иная воля, свыше нисходя,

Ему осилить этот склон велела».

На эти речи моего вождя:

«Идите с нами», — было их ответом;

И показали, руку отводя.

«Кто б ни был ты, — сказал один при этом, —

Вглядись в меня, пока мы так идем!

Тебе знаком я по земным приметам?»

И я свой взгляд остановил на нем;

Он русый был, красивый, взором светел,

Но бровь была рассечена рубцом.

Я искренне неведеньем ответил.

«Смотри!» — сказал он, и смертельный след

Я против сердца у него заметил.

И он сказал с улыбкой: «Я Манфред,

Родимый внук Костанцы величавой; *561 Манфред — король Неаполя и Сицилии (с 1258 по 1266 г.), сын Фридриха II (А., X, 119 и прим.), внук Костанцы (см. прим. Р., III, 118-120), непримиримый противник папства, отлученный от церкви. Для борьбы с ним папский престол призвал Карла Анжуйского (см. прим. Ч., VII, 112-114). В битве при Беневенто (1266 г.) Манфред погиб, и его королевство досталось Карлу.

Вернувшись в мир, прошу, снеси привет

Моей прекрасной дочери, чьей славой

Сицилия горда и Арагон, *562 Моей прекрасной дочери… — Костанце, вдове Педро III Арагонского (см. прим. Ч., VII, 112-114), овладевшего Сицилией в 1282 г.

И ей скажи не верить лжи лукавой. *563 Не верить лжи лукавой — тому, что Манфред, как отлученный от церкви, находится в Аду.

Когда я дважды насмерть был пронзен,

Себя я предал, с плачем сокрушенья,

Тому, которым и злодей прощен,

Мои ужасны были прегрешенья;

Но милость божья рада всех обнять,

Кто обратится к ней, ища спасенья.

Умей страницу эту прочитать *564 Страницу эту прочитать — евангельскую страницу, где сказано: «Приходящих ко мне не изгоню вон».

Козенцский пастырь, Климентом избранный

На то, чтобы меня, как зверя, гнать, —

Мои останки были бы сохранны

У моста Беневенто, как в те дни,

Когда над ними холм воздвигся бранный.

Теперь в изгнанье брошены они

Под дождь и ветер, там, где Верде льется, *565 Манфред был погребен у моста Беневенто, и каждый воин вражеского войска, чтя храброго короля, бросил камень на его могилу, так что вырос целый холм. Исполняя волю папы Климента IV, архиепископ города Козенцы, поклявшийся изгнать Манфреда из его владений, вырыл его останки и перенес их на другой берег реки Верде, за пределы Неаполитанского королевства.

Куда он снес их, погасив огни. *566 Куда он снес их, погасив огни. — Когда хоронили отлученного, то у его гроба гасили свечи и затем несли их опрокинутыми.

Предвечная любовь не отвернется

И с тех, кто ими проклят, снимет гнет,

Пока хоть листик у надежды бьется.

И все ж, кто в распре с церковью умрет,

Хотя в грехах успел бы повиниться,

Тот у подножья этой кручи ждет,

Доколе тридцать раз не завершится

Срок отщепенства, если этот срок

Молитвами благих не сократится.

Ты видишь сам, как ты бы мне помог,

Моей Костанце возвестив, какая

Моя судьба, какой на мне зарок:

От тех, кто там, вспомога здесь большая».

Когда одну из наших сил душевных *567 Одну из наших сил душевных — то есть слух или зрение.

Боль или радость поглотит сполна,

То, отрешась от прочих чувств вседневных,

Душа лишь этой силе отдана;

И тем опровержимо заблужденье, *568 Опровержимо заблужденье — учение платоников о тройственности человеческой души и манихеев — о ее двойственности.

Что в нас душа пылает не одна.

Поэтому, как только слух иль зренье

К чему-либо всю душу обратит,

Забудется и времени теченье;

За ним одна из наших сил следит,

А душу привлекла к себе другая;

И эта связана, а та парит. *569 Эта связана, а та парит. — Одна сила поглощена каким-либо ощущением, а другая бездействует — парит.

Дивясь Манфреду и ему внимая,

Я в этом убедился без труда,

Затем что солнце было выше края

На добрых пятьдесят долей, *570 Солнце успело подняться над горизонтом на 50°. когда

Все эти души, там, где было надо,

Вскричали дружно: «Вам теперь сюда».

Подчас крестьянин в изгороди сада

Пошире щель заложит шипняком,

Когда темнеют гроздья винограда,

Чем оказался ход, куда вдвоем

Мой вождь и я за ним проникли с воли,

Оставив тех идти своим путем.

К Сан-Лео всходят и нисходят к Ноли,

И пеший след к Бисмантове ведет; *571 Сан-Лео, Ноли, Бисмантова — труднодоступные горные местности в Италии.

А эту кручу крылья побороли, —

Я разумею окрыленный взлет

Великой жажды, вслед вождю, который

Дарил мне свет и чаянье высот.

Путь шел в утесе, тяжкий и нескорый;

Мы подымались между сжатых скал,

Для ног и рук ища себе опоры.

Когда мы вышли, как на плоский вал,

На верхний край стремнины оголенной:

«Куда идти, учитель?» — я сказал.

И он: «Иди стезею неуклонной

Все в гору вслед за мной, покуда нам

Не встретится водитель умудренный».

К вершине было не взнестись очам,

А склон был много круче полуоси,

Секущей четверть круга пополам.

Устав, я начал, медля на откосе:

«О мой отец, постой и оглянись,

Ведь я один останусь на утесе!»

А он: «Мой сын, дотуда дотянись!»

И указал мне на уступ над нами,

Который кругом опоясал высь.

И я, подстегнутый его словами,

Напрягся, чтобы взлезть хоть как-нибудь,

Пока на кромку не ступил ногами.

И здесь мы оба сели отдохнуть,

Лицом к востоку; путник ослабелый

С отрадой смотрит на пройденный путь.

Я глянул вниз, на берег опустелый,

Затем на небо, и не верил глаз,

Что солнце слева посылает стрелы.

Поэт заметил, как меня потряс

Нежданный вид, что колесница света

Загородила Аквилон *572 Аквилон — северный ветер. Здесь в смысле: север. от нас.

«Будь Диоскуры, — молвил он на это, —

В соседстве с зеркалом, светящим так,

Что все кругом в его лучи одето,

Ты видел бы, что рдяный Зодиак

Еще тесней вблизи Медведиц кружит,

Пока он держит свой старинный шаг. *573 Смысл: «Если бы солнце (зеркало) было сейчас в созвездии Близнецов ( Диоскуров ), ты видел бы, что « рдеющая» часть зодиака (та, где находится солнце) вращается еще ближе к Северному полюсу (к созвездиям Медведиц ), если только солнце не изменит своего вековечного пути». Другими словами: «В июне ты видел бы солнце еще ниже над горизонтом в северном направлении».

Причину же твой разум обнаружит,

Когда себе представит, что Сион *574 Сион — то есть Иерусалим (см. прим. Ч., II, 1…3).

Горе, где мы, противоточьем служит;

И там, и здесь — отдельный небосклон,

Но горизонт один; и та дорога,

Где несчастливый правил Фаэтон, *575 Дорога, где несчастливый правил Фаэтон — зодиак (см. прим. А., XVII, 106…108).

Должна лежать вдоль звездного чертога

Здесь — с этой стороны, а там — с другой,

Когда ты в этом разберешься строго».

«Впервые, — я сказал, — учитель мой,

Я вижу с ясностью столь совершенной

Казавшееся мне покрытым тьмой, —

Что средний круг вращателя вселенной, *576 Вращатель вселенной — девятое небо, или Перводвигатель (Р., XVIII-XXIX).

Или экватор, как его зовут,

Между зимой и солнцем неизменный,

По сказанной причине виден тут

К полночи, а еврейскому народу

Был виден к югу. Но, когда не в труд,

Поведай, сколько нам осталось ходу;

Так высока скалистая стена,

Что выше зренья всходит к небосводу».

И он: «Гора так мудро сложена,

Что поначалу подыматься трудно;

Чем дальше вверх, тем мягче крутизна.

Поэтому, когда легко и чудно

Твои шаги начнут тебя нести,

Как по теченью нас уносит судно,

Тогда ты будешь у конца пути.

Там схлынут и усталость, и забота.

Вот все, о чем я властен речь вести».

Чуть он умолк, вблизи промолвил кто-то:

«Пока дойдешь, не раз, да и не два,

Почувствуешь, что и присесть охота».

Мы, обернувшись на его слова,

Увидели левей валун огромный,

Который не заметили сперва.

Мы подошли; за ним в тени укромной

Расположились люди; *577 Расположились люди. — Это нерадивые, до смертного часа медлившие покаянием. вид их был,

Как у людей, объятых ленью томной.

Один сидел как бы совсем без сил:

Руками он обвил свои колени

И голову меж ними уронил.

И я сказал при виде этой тени:

«Мой милый господин, он так ленив,

Как могут быть родные братья лени».

Он обернулся и, глаза скосив,

Поверх бедра взглянул на нас устало;

Потом сказал: «Лезь, если так ретив!»

Тут я узнал его; хотя дышала

Еще с трудом взволнованная грудь,

Мне это подойти не помешало.

Тогда он поднял голову чуть-чуть,

Сказав: «Ты разобрал, как мир устроен,

Что солнце влево может повернуть?»

Поистине улыбки был достоин

Его ленивый вид и вялый слог.

Я начал так: «Белаква, *578 Белаква — флорентиец, выделывавший грифы к лютням и гитарам. Данте с ним дружил и любил послушать его игру. я спокоен

За твой удел; но что тебе за прок

Сидеть вот тут? Ты ждешь еще народа

Иль просто впал в обычный свой порок?»

И он мне: «Брат, что толку от похода?

Меня не пустит к мытарствам сейчас

Господня птица, что сидит у входа,

Пока вокруг меня не меньше раз,

Чем в жизни, эта твердь свой круг опишет,

Затем что поздний вздох мне душу спас;

И лишь сердца, где милость божья дышит,

Могли бы мне молитвами помочь.

В других — что пользы? Небо их не слышит».

А между тем мой спутник, идя прочь,

Звал сверху: «Где ты? Солнце уж высоко

И тронуло меридиан, а ночь

У берега ступила на Моррокко». *579 На горе Чистилища сейчас полдень, а над противоположным ей северным полушарием простерлась ночь, от устья Ганга, на востоке, до западного берега суши — до Моррокко (Марокко) (см. прим. Ч., II, 4-6).

Вослед вождю, послушливым скитальцем,

Я шел от этих теней все вперед,

Когда одна, указывая пальцем,

Вскричала: «Гляньте, слева луч нейдет

От нижнего, да и по всем приметам

Он словно как живой себя ведет!»

Я обратил глаза при слове этом

И увидал, как изумлен их взгляд

Мной, только мной и рассеченным светом.

«Ужель настолько, чтоб смотреть назад, —

Сказал мой вождь, — они твой дух волнуют?

Не все ль равно, что люди говорят?

Иди за мной, и пусть себе толкуют!

Как башня стой, которая вовек

Не дрогнет, сколько ветры ни бушуют!

Цель от себя отводит человек,

Сменяя мысли каждое мгновенье:

Дав ход одной, другую он пресек».

Что мог бы я промолвить в извиненье?

«Иду», — сказал я, краску чуя сам,

Дарующую иногда прощенье.

Меж тем повыше, идя накрест нам,

Толпа людей на склоне появилась

И пела «Miserere» *580 «Miserere» (лат.) — псалом: «Помилуй [меня]». , по стихам.

Когда их зренье точно убедилось,

Что сила света сквозь меня не шла,

Их песнь глухим и долгим «О!» сменилась.

И тотчас двое, как бы два посла,

Сбежали к нам спросить: «Скажите, кто вы,

И участь вас какая привела?»

И мой учитель: «Мы сказать готовы,

Чтоб вы могли поведать остальным,

Что этот носит смертные покровы.

И если их смутила тень за ним,

То все объяснено таким ответом:

Почтенный ими, он поможет им».

Я не видал, чтоб в сумраке нагретом

Горящий пар *581 Горящий пар — молния или падучая звезда (по Аристотелю). быстрей прорезал высь

Иль облака заката поздним летом,

Чем те наверх обратно поднялись;

И тут на нас помчалась вся их стая,

Как взвод несется, ускоряя рысь.

«Сюда их к нам валит толпа густая,

Чтобы тебя просить, — сказал поэт. —

Иди все дальше, на ходу внимая».

«Душа, идущая в блаженный свет

В том образе, в котором в жизнь вступала,

Умерь свой шаг! — они кричали вслед. —

Взгляни на нас: быть может, нас ты знала

И весть прихватишь для земной страны?

О, не спеши так! Выслушай сначала!

Мы были все в свой час умерщвлены

И грешники до смертного мгновенья,

Когда, лучом небес озарены,

Покаялись, простили оскорбленья

И смерть прияли в мире с божеством,

Здесь нас томящим жаждой лицезренья».

И я: «Из вас никто мне не знаком;

Чему, скажите, были бы вы рады,

И я, по мере сил моих, во всем

Готов служить вам, ради той отрады,

К которой я, по следу этих ног,

Из мира в мир иду сквозь все преграды».

Один сказал: «К чему такой зарок?

В тебе мы верим доброму желанью,

И лишь бы выполнить его ты мог!

Я, первый здесь взывая к состраданью,

Прошу тебя: когда придешь к стране,

Разъявшей землю Карла и Романью,

И будешь в Фано, вспомни обо мне,

Чтоб за меня воздели к небу взоры,

Дабы я мог очиститься вполне.

Я сам оттуда; но удар, который

Дал выход крови, где душа жила,

Я встретил там, где властны Антеноры *582 Антеноры — падуанцы, потому что Падуя считалась основанной троянцем Антенором.

И где вовеки я не чаял зла;

То сделал Эсте, чья враждебность шире

Пределов справедливости была.

Когда бы я бежать пустился к Мире *583 Мира — городок между Орьяко и Падуей. ,

В засаде под Орьяко очутясь,

Я до сих пор дышал бы в вашем мире,

Но я подался в камыши и грязь;

Там я упал; и видел, как в трясине

Кровь жил моих затоном разлилась». *584 Один сказал. — Это Якопо дель Кассеро, уроженец города Фано в Анконской марке, лежащий между землею Карла II Анжуйского, то есть Неаполитанским королевством, и Романьей. Враждуя с Адзо VIII д'Эсте, маркизом Феррарским, и приглашенный в 1298 г. на должность подеста в Милан, он из осторожности поехал через падуанские владения, но здесь, в Орьяко, был убит наемниками Адзо.

Затем другой: «О, да взойдешь к вершине,

Надежду утоленную познав,

И да не презришь и мою отныне!

Я был Бонконте, Монтефельтрский граф.

Забытый всеми, даже и Джованной *585 Джованна — вдова Буонконте. ,

Я здесь иду среди склоненных глав».

И я: «Что значил этот случай странный,

Что с Кампальдино ты исчез тогда

И где-то спишь в могиле безымянной?» *586 Я был Бонконте. — Буонконте, сын графа Гвидо да Монтефельтро (см. прим. А., XXVII, 4), предводительствовал аретинскими гибеллинами в войне против флорентийских гвельфов и 11 июня 1289 г. пал в битве на Кампальдино (см. прим. А., XXII, 5).

«О! — молвил он. — Есть горная вода,

Аркьяно; *587 Аркьяно — река в области Казентино, приток Арно. ею, вниз от Камальдоли,

Изрыта Казентинская гряда.

Туда, где имя ей не нужно боле, *588 Где имя ей не нужно боле — то есть где Аркьяно впадает в Арно и теряет свое название.

Я, ранен в горло, идя напрямик,

Пришел один, окровавляя поле.

Мой взор погас, и замер мой язык

На имени Марии; плоть земная

Осталась там, где я к земле поник.

Знай и поведай людям: ангел Рая

Унес меня, и ангел адских врат

Кричал: «Небесный! Жадность-то какая!

Ты вечное себе присвоить рад

И, пользуясь слезинкой, поживиться;

Но прочего меня уж не лишат!» *589 Вечное — душа Буонконте, которую ангел уносит в Рай, «пользуясь слезинкой» его раскаяния. Дьявол решает завладеть хотя бы «прочим», то есть его телом.

Ты знаешь сам, как в воздухе клубится

Пар, снова истекающий водой,

Как только он, поднявшись, охладится.

Ум сочетая с волей вечно злой

И свой природный дар пуская в дело,

Бес двинул дым и ветер над землей.

Долину он, как только солнце село,

От Пратоманьо до большой гряды *590 Долина Арно, в том месте, где погиб Буонконте, лежит между горным хребтом Пратоманьо и большой грядой Апеннин.

Покрыл туманом; небо почернело,

И воздух стал тяжелым от воды;

Пролился дождь, стремя по косогорам

Все то, в чем почве не было нужды,

Потоками свергаясь в беге скором

К большой реке, *591 К большой реке — к Арно. переполняя дол

И все сметая бешеным напором.

Мой хладный труп на берегу нашел

Аркьяно буйный; как обломок некий,

Закинул в Арно; крест из рук расплел,

Который я сложил, смыкая веки:

И, мутною обвив меня волной,

Своей добычей *592 Своей добычей — то есть камнями и песком. придавил навеки».

«Когда ты возвратишься в мир земной

И тягости забудешь путевые, —

Сказала третья тень вослед второй, —

То вспомни также обо мне, о Пии!

Я в Сьене жизнь, в Маремме смерть нашла,

Как знает тот, кому во дни былые

Я, обручаясь, руку отдала». *593 Пия деи Толомеи, родом из Сьены, вышла замуж за Нелло деи Панноккьески, который из ревности убил ее тайно в одном из своих замков в Сьенской Маремме.

Когда кончается игра в три кости,

То проигравший снова их берет

И мечет их один, в унылой злости;

Другого провожает весь народ;

Кто спереди зайдет, кто сзади тронет,

Кто сбоку за себя словцо ввернет.

А тот идет и только ухо клонит;

Подаст кому, — идти уже вольней,

И так он понемногу всех разгонит.

Таков был я в густой толпе теней,

Чье множество казалось превелико,

И, обещая, управлялся с ней.

Там аретинец был, чью жизнь так дико

Похитил Гин ди Такко; *594 Аретинец — Бенинкаса, судья, которого убил и обезглавил сьенский рыцарь-разбойник Гин ди Такко. рядом был

В погоне утонувший; *595 В погоне утонувший — Гуччо Тарлати, аретинец, который утонул, не то преследуя врагов, не то спасаясь бегством. Федерико

Новелло, *596 Федерико Новелло — из рода графов Гвиди. руки протянув, молил;

И с ним пизанец, некогда явивший

В незлобивом Марцукко столько сил; *597 Пизанец — Гано, сын Марцукко Скорниджани, убитый в 1287 г. Отец его, проявив необычную силу духа, простил убийцу.

Граф Орсо *598 Орсо дельи Альберти, граф Мангона, убитый своим двоюродным братом. Он был сыном Наполеоне, одного из двух братьев, которые убили друг друга и казнятся в Каине (А., XXXII, 40-60). был средь них; был дух, твердивший,

Что он враждой и завистью убит,

Его безвинно с телом разлучившей, —

Пьер де ла Бросс; брабантка пусть спешит,

Пока жива, с молитвами своими,

Не то похуже стадо ей грозит. *599 Пьер де ла Бросс — придворный французского короля Филиппа III Смелого, казненный по проискам Марии Брабантской, жены короля. Данте советует «брабантке» подумать о покаянии, чтобы не оказаться в Аду.

Когда я, наконец, расстался с ними,

Просившими, чтобы просил другой,

Дабы скорей им сделаться святыми,

Я начал так: «Я помню, светоч мой,

Ты отрицал, в стихе, тобою спетом, *600 В стихе, тобою спетом — «Властную волю богов преклонить не надейся мольбами» (Эн., VI, 376).

Что суд небес смягчается мольбой;

А эти люди просят лишь об этом.

Иль их надежда тщетна, или мне

Твои слова не озарились светом?»

Он отвечал: «Они ясны вполне,

И этих душ надежда не напрасна,

Когда мы трезво поглядим извне.

Вершина правосудия согласна,

Чтоб огнь любви *601 Огнь любви — то есть горячая молитва живых. мог уничтожить вмиг

Долг, ими здесь платимый повсечасно.

А там, где стих мой у меня возник, *602 Там, где стих мой у меня возник — то есть в языческом мире.

Молитва не служила искупленьем,

И звук ее небес бы не достиг.

Но не смущайся тягостным сомненьем:

Спроси у той, которая прольет

Свет между истиной и разуменьем.

Ты понял ли, не знаю: речь идет

О Беатриче. Там, на выси горной,

Она с улыбкой, радостная, ждет».

И я: «Идем же поступью проворной;

Уже и сам я меньше утомлен,

А видишь — склон оделся тенью черной».

«Сегодня мы пройдем, — ответил он, —

Как можно больше; много — не придется,

И этим ты напрасно обольщен.

Пока взойдешь, не раз еще вернется

Тот, кто сейчас уже горой закрыт,

Так что и луч вокруг тебя не рвется.

Но видишь — там какой-то дух сидит,

Совсем один, взирая к нам безгласно;

Он скажет нам, где краткий путь лежит».

Мы шли к нему. Как гордо и бесстрастно

Ты ждал, ломбардский дух, *603 Ломбардский дух — Сорделло, поэт XIII в., писавший на провансальском языке, погибший, по преданию, насильственной смертью, уроженец Мантуи, как и Вергилий. и лишь едва

Водил очами, медленно и властно!

Он про себя таил свои слова,

Нас, на него идущих озирая

С осанкой отдыхающего льва.

Вождь подошел к нему узнать, какая

Удобнее дорога к вышине;

Но он, на эту речь не отвечая —

Спросил о нашей жизни и стране.

Чуть «Мантуя…» успел сказать Вергилий,

Как дух, в своей замкнутый глубине,

Встал, и уста его проговорили:

«О мантуанец, я же твой земляк,

Сорделло!» И они объятья слили.

Италия, раба, скорбей очаг,

В великой буре судно без кормила,

Не госпожа народов, а кабак!

Здесь доблестной душе довольно было

Лишь звук услышать милой стороны,

Чтобы она сородича почтила;

А у тебя не могут без войны

Твои живые, и они грызутся,

Одной стеной и рвом окружены.

Тебе, несчастной, стоит оглянуться

На берега твои и города:

Где мирные обители найдутся?

К чему тебе подправил повода

Юстиниан, когда седло пустует?

Безуздой, меньше было бы стыда. *604 Юстиниан — см. прим. Р., VI, 10. Он « подправил повода» коню, обуздал государство законами, но теперь « седло пустует» , на престоле нет самодержца.

О вы, кому молиться долженствует,

Так чтобы Кесарь не слезал с седла,

Как вам господне слово указует, —

Вы видите, как эта лошадь зла,

Уже не укрощаемая шпорой

С тех пор, как вы взялись за удила? *605 О вы, кому молиться долженствует — римский папа и духовенство, присвоившие себе светскую власть, вопреки евангельскому слову: «Отдавайте кесарево кесарю, а божие — богу».

И ты, Альберт немецкий, *606 Альберт немецкий — Альбрехт I, сын Рудольфа Габсбургского, германский император и «король римлян» с 1298 по 1308 г. ты, который

Был должен утвердиться в стременах,

А дал ей одичать, — да грянут скорой

И правой карой звезды в небесах

На кровь твою, как ни на чью доселе,

Чтоб твой преемник ведал вечный страх!

Затем что ты и твой отец терпели,

Чтобы пустынней стал имперский сад, *607 Имперский сад — Италия.

А сами, сидя дома, богатели.

Приди, беспечный, кинуть только взгляд:

Мональди, Филиппески, Каппеллетти,

Монтекки, — те в слезах, а те дрожат!

Приди, взгляни на знать свою, на эти

Насилия, которые мы зрим,

На Сантафьор *608 Сантафьор — графство Сантафьора в Сьенской Маремме, принадлежавшее роду Альдобрандески; Бонифаций VIII отвоевал у него значительную часть владений. во мраке лихолетий!

Приди, взгляни, как сетует твой Рим,

Вдова, в слезах зовущая супруга:

«Я Кесарем покинута моим!»

Приди, взгляни, как любят все друг друга!

И, если нас тебе не жаль, приди

Хоть устыдиться нашего недуга!

И, если смею, о верховный Дий, *609 Дий (Юпитер) — вместо «Христос».

За род людской казненный казнью крестной,

Свой правый взор от нас не отводи!

Или, быть может, в глубине чудесной

Твоих судеб ты нам готовишь клад

Великой радости, для нас безвестной?

Ведь города Италии кишат

Тиранами, и в образе клеврета *610 В образе клеврета — то есть изображая из себя приверженца политической партии.

Любой мужик пролезть в Марцеллы *611 Марцелл — политический враг Юлия Цезаря. Здесь в смысле: влиятельный противник императорской власти. рад.

Флоренция моя, тебя все это

Касаться не должно, ты — вдалеке,

В твоем народе каждый — муж совета!

У многих правда — в сердце, в тайнике,

Но необдуманно стрельнуть — боятся;

А у твоих она на языке

Иные общим делом тяготятся;

А твой народ, участливый к нему,

Кричит незваный: «Я согласен взяться!»

Ликуй же ныне, ибо есть чему:

Ты мирна, ты разумна, ты богата!

А что я прав, то видно по всему.

И Спарта, и Афины, где когда-то

Гражданской правды занялась заря,

Перед тобою — малые ребята:

Тончайшие уставы мастеря,

Ты в октябре примеришь их, бывало,

И сносишь к середине ноября.

За краткий срок ты сколько раз меняла

Законы, деньги, весь уклад и чин

И собственное тело обновляла!

Опомнившись хотя б на миг один,

Поймешь сама, что ты — как та больная,

Которая не спит среди перин,

Ворочаясь и отдыха не зная.

И трижды, и четырежды успело

Приветствие возникнуть на устах,

Пока не молвил, отступив, Сорделло:

«Вы кто?» — «Когда на этих высотах

Достойные спастись еще не жили,

Октавиан *612 Октавиан — император Август (см. прим. Ч., III, 25…27). похоронил мой прах.

Без правой веры был и я, Вергилий,

И лишь за то утратил вечный свет».

Так на вопрос слова вождя гласили.

Как тот, кто сам не знает — явь иль бред

То дивное, что перед ним предстало,

И, сомневаясь, говорит: «Есть… Нет…» —

Таков был этот; изумясь сначала,

Он взор потупил и ступил вперед

Обнять его, как низшему пристало.

«О свет латинян, — молвил он, — о тот,

Кто нашу речь вознес до полной власти,

Кто город мой почтил из рода в род,

Награда мне иль милость в этом счастье?

И если просьбы мне разрешены,

Скажи: ты был в Аду? в которой части?»

«Сквозь все круги отверженной страны, —

Ответил вождь мой, — я сюда явился;

От неба силы были мне даны.

Не делом, а неделаньем лишился *613 Не делом, а неделаньем лишился… — Вергилий лишен лицезрения бога (Солнца) не потому, что грешил, а потому, что не знал христианской веры.

Я Солнца, к чьим лучам стремишься ты;

Его я поздно ведать научился. *614 Его я поздно ведать научился — уже после смерти, когда Христос сошел в Ад (А., IV, 52-54).

Есть край внизу, *615 Есть край внизу — Лимб (А., IV, 25…151). где скорбь — от темноты,

А не от мук, и в сумраках бездонных

Не возгласы, а вздохи разлиты.

Там я, — среди младенцев, уязвленных

Зубами смерти в свете их зари,

Но от людской вины не отрешенных;

Там я, — средь тех, кто не облекся в три

Святые добродетели и строго

Блюл остальные, их нося внутри. *616 Три святые добродетели — так называемые «богословские» — вера, надежда и любовь. Остальные — это четыре «основные» или «естественные» (см. прим. Ч., I, 23-27).

Но как дойти скорее до порога

Чистилища? Не можешь ли ты нам

Дать указанье, где лежит дорога?»

И он: «Скитаться здесь по всем местам,

Вверх и вокруг, я не стеснен нимало.

Насколько в силах, буду спутник вам.

Но видишь — время позднее настало,

А ночью вверх уже нельзя идти;

Пора наметить место для привала.

Здесь души есть направо по пути,

Которые тебе утешат очи,

И я готов тебя туда свести».

«Как так? — ответ был. — Если кто средь ночи

Пойдет наверх, ему не даст другой?

Иль просто самому не станет мочи?»

Сорделло по земле черкнул рукой,

Сказав: «Ты видишь? Стоит солнцу скрыться,

И ты замрешь пред этою чертой;

Причем тебе не даст наверх стремиться

Не что другое, как ночная тень;

Во тьме бессильем воля истребится.

Но книзу, со ступени на ступень,

И вкруг горы идти легко повсюду,

Пока укрыт за горизонтом день».

Мой вождь внимал его словам, как чуду,

И отвечал: «Веди же нас туда,

Где ты сказал, что я утешен буду».

Мы двинулись в дорогу, и тогда

В горе открылась выемка, такая,

Как здесь в горах бывает иногда.

«Войдем туда, — сказала тень благая, —

Где горный склон как бы раскрыл врата,

И там пробудем, утра ожидая».

Тропинка, не ровна и не крута,

Виясь, на край долины приводила,

Где меньше половины высота. *617 Где меньше половины высота — меньше половины самого высокого края стены, окаймляющей долину.

Сребро и злато, червлень и белила,

Отколотый недавно изумруд,

Лазурь и дуб-светляк превосходило

Сияние произраставших тут

Трав и цветов и верх над ними брало,

Как большие над меньшими берут.

Природа здесь не только расцвечала,

Но как бы некий непостижный сплав

Из сотен ароматов создавала.

«Salve, Regina,» *618 «Salve, Regina» (лат.) — «Славься, царица», церковный гимн. — меж цветов и трав

Толпа теней, *619 Толпа теней, сидящих в уединенной долине, — души земных властителей, которые были поглощены мирскими делами. внизу сидевших, пела,

Незримое убежище избрав.

«Покуда солнце все еще не село, —

Наш мантуанский спутник нам сказал, —

Здесь обождать мы с вами можем смело.

Вы разглядите, став на этот вал,

Отчетливей их лица и движенья,

Чем если бы их сонм вас окружал.

Сидящий выше, с видом сокрушенья

О том, что он призваньем пренебрег,

И губ не раскрывающий для пенья, —

Был кесарем Рудольфом, и он мог

Помочь Италии воскреснуть вскоре, *620 Рудольф Габсбургский — император так называемой «Священной Римской империи» (с 1273 по 1291 г.). Он « пренебрег своим призваньем» , то есть не пошел в Италию, чтобы подчинить ее своей власти.

А ныне этот час опять далек. *621 А ныне этот час опять далек — потому что итальянский поход германского императора Генриха VII в 1310-1313 гг. кончится неудачей.

Тот, кто его ободрить хочет в горе,

Царил в земле, где воды вдоль дубрав

Молдава в Лабу льет, а Лаба в море.

То Оттокар; он из пелен не встав,

Был доблестней, чем бороду наживший

Его сынок, беспутный Венцеслав. *622 Рудольфа утешает его заклятый враг, чешский король Пржемысл — Оттокар II, павший в битве с ним в 1278 г.

И тот курносый, в разговор вступивший

С таким вот благодушным добряком,

Пал, как беглец, честь лилий омрачивший.

И как он в грудь колотит кулаком!

А этот, щеку на руке лелея,

Как на постели, вздохи шлет тайком.

Отец и тесть французского злодея,

Они о мерзости его скорбят,

И боль язвит их, в сердце пламенея. *623 Курносый — французский король Филипп III Смелый, потерпел поражение в войне против Педро III Арагонского и умер в 1285 г., во время отступления, « омрачив честь лилий» своего герба. Его собеседник, только по виду благодушный добряк, — Генрих Толстый, король наваррский (умер в 1274 г.), выдавший свою дочь за сына Филиппа Смелого, Филиппа IV Красивого (царствовал в 1285-1314 гг.). Отец и тесть скорбят о « мерзости» Филиппа IV, « французского злодея» , которого Данте клеймит не раз.

А этот кряжистый, поющий в лад

С тем носачом, смотрящим величаво,

Был опоясан, всем, что люди чтят. *624 Еще два врага «поют в лад» : кряжистый, Педро III Арагонский, и носач, Карл I Анжуйский. Карл, граф Анжуйский (ок. 1226-1285), брат Людовика IX Французского, был призван папами для борьбы против Манфреда (см. прим. Ч., III, 112-113) и в 1268 г. овладел Неаполем и Сицилией. В 1282 г. в Палермо вспыхнуло восстание против французов («Сицилийская вечерня»), и королем Сицилии был избран Педро III Арагонский (умер в 1285 г.). За Карлом осталось Неаполитанское королевство.

И если бы в руках была держава

У юноши *625 Юноша — старший сын Педро III, Альфонсо III (умер в 1291 г.). , сидящего за ним,

Из чаши в чашу перешла бы слава,

Которой не хватило остальным:

Хоть воцарились Яков с Федериком,

Все то, что лучше, не досталось им. *626 Яков II Арагонский (умер в 1327 г.) и Федериго ( Федерик ) II Сицилийский (умер в 1337 г.) — второй и третий сыновья Педро. « Все то, что лучше» , то есть отцовскую доблесть, они не унаследовали.

Не часто доблесть, данная владыкам,

Восходит в ветви; тот ее дарит,

Кто может все в могуществе великом.

Носач изведал так же этот стыд,

Как с ним поющий Педро знаменитый:

Прованс и Пулья стонут от обид. *627 Носач, Карл I Анжуйский, тоже несчастен в своем потомстве: Прованс (Ч., XX, 61 и прим.) и Пулья (Неаполитанское королевство) стонут под властью его сына Карла II.

Он выше был, чем отпрыск, им отвитый,

Как и Костанца мужем пославней,

Чем были Беатриче с Маргеритой. *628 Карл I настолько же превосходит своего сына, Карла II, насколько Костанца, вдова Педро III (см. прим. Ч., III, 115-116), имеет больше оснований гордиться своим мужем, чем первая и вторая жены Карла I, Беатриче и Маргерита.

А вот смиреннейший из королей,

Английский Генрих, севший одиноко;

Счастливее был рост его ветвей. *629 Генрих Ш Английский (умер в 1272 г.) — отец Эдуарда I.

Там, ниже всех, где дол лежит глубоко,

Маркиз Гульельмо подымает взгляд;

Алессандрия за него жестоко

Казнила Канавез и Монферрат». *630 Гульельмо Спадалунга, маркиз Монферратский и Канавезский. — Восставшие против него жители города Алессандрии взяли его в плен и посадили в железную клетку, где он и умер (1292 г.). Неудачная война его сына против Алессандрии еще долго разоряла страну.

В тот самый час, когда томят печали

Отплывших вдаль и нежит мысль о том,

Как милые их утром провожали,

А новый странник на пути своем

Пронзен любовью, дальний звон внимая,

Подобный плачу над умершим днем, —

Я начал, слух невольно отрешая, *631 Слух невольно отрешая, — невольно переставая слушать, потому что Сорделло умолк, а души кончили петь «Salve, Regina».

Следить, как средь теней встает одна,

К вниманью мановеньем приглашая.

Сложив и вскинув кисти рук, она

Стремила взор к востоку и, казалось,

Шептала богу: «Я одним полна».

«Te lucis ante», *632 «Те lucis ante» (лат.) — начальные слова вечернего церковного гимна: «Тебя, у предела света… [просим…]». — с уст ее раздалось

Так набожно, и так был нежен звук,

Что о себе самом позабывалось.

И, набожно и нежно, весь их круг

С ней до конца исполнил песнопенье,

Взор воздымая до верховных дуг. *633 До верховных дуг — то есть до небесных сфер.

Здесь в истину вонзи, читатель, зренье;

Покровы так прозрачны, что сквозь них

Уже совсем легко проникновенье. *634 Данте указывает: аллегория дальнейших стихов так прозрачна, что легко понять ее смысл, а именно — небо, по нашей молитве, охраняет нас от соблазнов.

Я видел: сонм властителей земных,

С покорно вознесенными очами,

Как в ожиданье, побледнев, затих.

И видел я: два ангела, над нами

Спускаясь вниз, держали два клинка,

Пылающих, с неострыми концами.

И, зеленее свежего листка,

Одежда их, в ветру зеленых крылий,

Вилась вослед, волниста и легка.

Один слетел чуть выше, чем мы были,

Другой — на обращенный к нам откос,

И так они сидевших окаймили.

Я различал их русый цвет волос,

Но взгляд темнел, на лицах их почия,

И яркости чрезмерной я не снес.

«Они сошли из лона, где Мария, —

Сказал Сорделло, — чтобы дол стеречь,

Затем что близко появленье змия».

И я, не зная, как себя беречь,

Взглянул вокруг и поспешил укрыться,

Оледенелый, возле верных плеч.

И вновь Сорделло: «Нам пора спуститься

И славным теням о себе сказать;

Им будет радость с вами очутиться».

Я, в три шага, ступил уже на гладь;

И видел, как одна из душ взирала

Все на меня, как будто чтоб узнать.

Уже и воздух почернел немало,

Но для моих и для ее очей

Он все же вскрыл то, что таил сначала.

Она ко мне подвинулась, я — к ней.

Как я был счастлив, Нино благородный, *635 Нино Висконти — «судья» (правитель) округа Галлуры в Сардинии (см. прим. А., XXII, 81-87), внук и соперник графа Уголино (см. прим. А., XXXIII, 13-14). Умер в 1296 г.

Тебя узреть не между злых теней!

Приветствий дань была поочередной;

И он затем: «К прибрежью под горой

Давно ли ты приплыл пустыней водной?»

«О, — я сказал, — я вышел пред зарей

Из скорбных мест и жизнь влачу земную,

Хоть, идя так, забочусь о другой».

Из уст моих услышав речь такую,

Он и Сорделло подались назад,

Дивясь тому, о чем я повествую.

Один к Вергилию направил взгляд,

Другой — к сидевшим, крикнув: «Встань, Куррадо *636 Куррадо — см. прим. 115…119. !

Взгляни, как бог щедротами богат!»

Затем ко мне: «Ты, избранное чадо,

К которому так милостив был тот,

О чьих путях и мудрствовать не надо, —

Скажи в том мире, за простором вод,

Чтоб мне моя Джованна *637 Джованна — малолетняя дочь Нино Висконти. пособила

Там, где невинных верный отклик ждет.

Должно быть, мать ее меня забыла,

Свой белый плат носив недолгий час,

А в нем бы ей, несчастной, лучше было. *638 Мать ее, Беатриче, недолго носила вдовий «белый плат», выйдя вторично замуж за Галеаццо, из миланских Висконти, претерпевшего тяжелую судьбу.

Ее пример являет напоказ,

Что пламень в женском сердце вечно хочет

Глаз и касанья, чтобы он не гас.

И не такое ей надгробье прочит

Ехидна, в бой ведущая Милан,

Какое создал бы галлурский кочет». *639 Для Беатриче было бы почетнее, если бы на ее гробнице был высечен герб ее первого мужа, « кочет» (петух, герб пизанских Висконти, судей Галлуры ), а не « ехидна» (герб миланских Висконти: змея, пожирающая младенца).

Так вел он речь, и взор его и стан

Несли печать горячего порыва,

Которым дух пристойно обуян.

Мои глаза стремились в твердь пытливо,

Туда, где звезды обращают ход,

Как сердце колеса, неторопливо.

И вождь: «О сын мой, что твой взор влечет?»

И я ему: «Три этих ярких света,

Зажегшие вкруг остья небосвод».

И он: «Те, что ты видел до рассвета,

Склонились, все четыре, в должный срок;

На смену им взошло трехзвездье это». *640 Три ярких звезды, сияющие в этот час вокруг Южного полюса, символизируют веру, надежду и любовь (см. прим. Ч., VII, 34-36; Ч., I,23-27).

Сорделло вдруг его к себе привлек,

Сказав: «Вот он! Взгляни на супостата!» —

И указал, чтоб тот увидеть мог.

Там, где стена расселины разъята,

Была змея, похожая на ту,

Что Еве горький плод дала когда-то.

В цветах и травах бороздя черту,

Она порой свивалась, чтобы спину

Лизнуть, как зверь наводит красоту.

Не видев сам, я речь о том откину,

Как тот и этот горний ястреб взмыл;

Я их полет застал наполовину.

Едва заслыша взмах зеленых крыл,

Змей ускользнул, и каждый ангел снова

Взлетел туда же, где он прежде был.

А тот, кто подошел к нам после зова

Судьи, все это время напролет

Следил за мной и не промолвил слова.

«Твой путеводный светоч да найдет, —

Он начал, — нужный воск в твоей же воле,

Пока не ступишь на финифть высот!

Когда ты ведаешь хоть в малой доле

Про Вальдимагру и про те края,

Подай мне весть о дедовском престоле.

Куррадо Маласпина звался я;

Но Старый — тот другой, он был мне дедом; *641 Куррадо (Коррадо) Маласпина Младший — маркиз Луниджаны, умерший около 1294 г. У маркизов Маласпина изгнанник Данте нашел радушный прием в 1306 г. Вальдимагра — долина реки Магры в Луниджане.

Любовь к родным светлеет здесь моя».

«О, — я сказал, — мне только по беседам

Знаком ваш край; но разве угол есть

Во всей Европе, где б он не был ведом?

Ваш дом стяжал заслуженную честь,

Почет владыкам и почет державе,

И даже кто там не был, слышал весть.

И, как стремлюсь к вершине, так я вправе

Сказать: ваш род, за что ему хвала,

Кошель и меч в старинной держит славе.

В нем доблесть от привычки возросла,

И, хоть с пути дурным главой *642 Дурным главой — то есть римским папой. все сбито,

Он знает цель и сторонится зла».

И тот: «Иди; поведаю открыто,

Что солнце не успеет лечь семь раз

Там, где Овен расположил копыта,

Как это мненье лестное о нас

Тебе в средину головы вклинится

Гвоздями, крепче, чем чужой рассказ,

Раз приговор не может не свершиться». *643 Смысл: «Солнце не успеет вступить семь раз в знак Овна, где оно стоит сейчас, то есть не пройдет и семи лет, как ты сам убедишься в нашем радушии, раз уж должен свершиться приговор судьбы, обрекающий тебя на скитальчество».

Наложница старинного Тифона

Взошла белеть на утренний помост,

Забыв объятья друга, и корона

На ней сияла из лучистых звезд,

С холодным зверем сходная чертами,

Который бьет нас, изгибая хвост; *644 Наложница старинного Тифона. — Возможны два толкования: 1) Наложница троянского царевича Тифона (в непредосудительном смысле) — Аврора. Пользуясь тем же приемом, что в Ч. II, 1-9; III, 25-27; IV, 137-139; XV, 6; XXVII, 1-5; P. I, 43-45 — Данте в ст. 1-6 указывает час, наступивший в Италии: там, на востоке, забрезжила солидная заря, и на ней сияло созвездие Рыб (« холодный зверь» ), а в ст. 7-9 он определяет соответственный час для горы Чистилища; 2) Данте наделяет Тифона, наряду с супругой, еще и наложницей, лунной зарей. В ст. 1-6 описывается час, наступивший на горе Чистилища: лунная заря взошла белеть на утренний помост, то есть появилась на востоке, и на ней сияло, как корона, созвездие Скорпиона (« холодный зверь» ).

И ночь означила двумя шагами

В том месте, где мы были, свой подъем,

И даже третий поникал крылами, *645 И ночь означила двумя шагами… — Прошло два часа от начала ночи в том месте, где мы были, то есть на горе Чистилища, и даже третий час близился к концу.

Когда, с Адамом в существе своем, *646 С Адамом в существе своем — то есть обладая телом, подверженным усталости. Вергилий и другие тени не нуждаются в сне.

Я на траву склонился, засыпая,

Там, где мы все сидели впятером *647 Впятером — то есть Данте, Вергилий, Сорделло, Нино Висконти и Коррадо Маласпина. .

В тот час, когда поет, зарю встречая,

Касатка, и напев ее тосклив,

Как будто скорбь ей памятна былая, *648 Касатка — злополучная царевна Филомела, превращенная в ласточку (касатку) (см. прим. Ч., XVII, 19-20).

И разум наш, себя освободив

От дум и сбросив тленные покровы,

Бывает как бы веще прозорлив,

Мне снилось — надо мной орел суровый

Навис, одетый в золотистый цвет,

Распластанный и ринуться готовый,

И будто бы я там, где Ганимед,

Своих покинув, дивно возвеличен,

Восхищен был в заоблачный совет. *649 Там, где Ганимед — то есть на горе Иде Фригийской.

Мне думалось: «Быть может, он привычен

Разить лишь тут, где он настиг меня,

А иначе к добыче безразличен».

Меж тем, кругами землю осеня,

Он грозовым перуном опустился

И взмыл со мной до самого огня. *650 До самого огня — до сферы огня, которая считалась лежащей между сферой воздуха и небом Луны.

И тут я вместе с ним воспламенился;

И призрачный пожар меня палил

С такою силой, что мой сон разбился.

Не меньше вздрогнул некогда Ахилл,

Водя окрест очнувшиеся веки

И сам не зная, где он их раскрыл,

Когда он от Хироновой опеки

Был матерью на Скир перенесен,

Хотя и там его настигли греки, *651 Не меньше вздрогнул некогда Ахилл… — Когда юноша Ахилл воспитывался у кентавра Хирона (А., XII, 71), богиня Фетида, его мать, зная, что ему грозит гибель на войне, перенесла его спящим на остров Скир. Но здесь его при помощи хитрости обнаружили Улисс и Диомед (см. прим. А., XXVI, 61-62). —

Чем вздрогнул я, когда покинул сон

Мое лицо; я побледнел и хладом

Пронизан был, как тот, кто устрашен.

Один Вергилий был со мною рядом,

И третий час сияла солнцем высь,

И море расстилалось перед взглядом.

Мой господин промолвил: «Не страшись!

Оставь сомненья, мы уже у цели;

Не робостью, но силой облекись!

Мы, наконец, Чистилище узрели:

Вот и кругом идущая скала,

А вот и самый вход, подобный щели.

Когда заря была уже светла,

А ты дремал душой, в цветах почия

Среди долины, женщина пришла,

И так она сказала: «Я Лючия;

Чтобы тому, кто спит, помочь верней,

Его сама хочу перенести я».

И от Сорделло и других теней

Тебя взяла и, так как солнце встало,

Пошла наверх, и я вослед за ней.

И, здесь тебя оставив, указала

Прекрасными очами этот вход;

И тотчас ни ее, ни сна не стало». *652 Лючия — см. А., II, 97-108 и прим. А., II, 97.

Как тот, кто от сомненья перейдет

К познанью правды и, ее оплотом

Оборонясь, решимость обретет,

Так ожил я; и, видя, что заботам

Моим конец, вождь на крутой откос

Пошел вперед, и я за ним — к высотам.

Ты усмотрел, читатель, как вознес

Я свой предмет; и поневоле надо,

Чтоб вместе с ним и я в искусстве рос.

Мы подошли, и, где сперва для взгляда

В скале чернела только пустота,

Как если трещину дает ограда,

Я увидал перед собой врата,

И три больших ступени, разных цветом,

И вратника, сомкнувшего уста.

Сидел он, как я различил при этом,

Над самой верхней, чтобы вход стеречь,

Таков лицом, что я был ранен светом.

В его руке был обнаженный меч,

Где отраженья солнца так дробились,

Что я глаза старался оберечь.

«Скажите с места: вы зачем явились? —

Так начал он. — Кто вам дойти помог?

Смотрите, как бы вы не поплатились!»

«Жена с небес, а ей знаком зарок, —

Сказал мой вождь, — явив нам эти сени,

Промолвила: «Идите, вот порог».

«Не презрите благих ее велений! —

Нас благосклонный вратарь пригласил. —

Придите же подняться на ступени».

Из этих трех уступов первый был

Столь гладкий и блестящий мрамор белый,

Что он мое подобье отразил;

Второй — шершавый камень обгорелый,

Растресканный и вдоль и поперек,

И цветом словно пурпур почернелый;

И третий, тот, который сверху лег, —

Кусок порфира, ограненный строго,

Огнисто-алый, как кровавый ток.

На нем стопы покоил вестник бога;

Сидел он, обращенный к ступеням,

На выступе алмазного порога.

Ведя меня, как я хотел и сам,

По плитам вверх, мне молвил мой вожатый:

«Проси смиренно, чтоб он отпер нам».

И я, благоговением объятый,

К святым стопам, моля открыть, упал,

Себя рукой ударя в грудь трикраты.

Семь Р *653 Семь Р (начальная буква латинского слова «рессаtum» — «грех») — означают семь смертных грехов, от которых надлежит очиститься по мере восхождения на гору Чистилища. на лбу моем он начертал

Концом меча и: «Смой, чтобы он сгинул,

Когда войдешь, след этих ран», — сказал.

Как если б кто сухую землю вскинул

Иль разбросал золу, совсем такой

Был цвет его одежд. Из них он вынул

Ключи — серебряный и золотой;

И, белый с желтым взяв поочередно,

Он сделал с дверью чаемое мной.

«Как только тот иль этот ключ свободно

Не ходит в скважине и слаб нажим, —

Сказал он нам, — то и пытать бесплодно.

Один ценней; но чтоб владеть другим,

Умом и знаньем нужно изощриться,

И узел без него неразрешим.

Мне дал их Петр, веля мне ошибиться

Скорей впустив, чем отослав назад,

Тех, кто пришел у ног моих склониться».

Потом, толкая створ священных врат:

«Войдите, но запомните сначала,

Что изгнан тот, кто обращает взгляд».

В тот миг, когда святая дверь вращала

В своих глубоких гнездах стержни стрел

Из мощного и звонкого металла,

Не так боролся и не так гудел

Тарпей, *654 Тарпей — Тарпейский утес римского Капитолия, где хранилась государственная казна. Когда Цезарь потребовал выдачи ему этой казны, народный трибун Луций Цецилий Метелл отказал ему, и тот силой открыл двери. лишаясь доброго Метелла,

Которого утратив — оскудел.

Я поднял взор, когда она взгремела,

И услыхал, как сквозь отрадный гуд

Далекое «Те Deum» *655 «Те Deum» — латинский церковный гим «Тебя, бога, [хвалим]». долетело.

И точно то же получалось тут,

Что слышали мы все неоднократно,

Когда стоят и под орган поют,

И пение то внятно, то невнятно.

Тогда мы очутились за порогом,

Заброшенным из-за любви дурной, *656 Из-за любви дурной. — Любовь — причина всех человеческих дел, как добрых, так и злых, в зависимости от того, благая ли эта любовь или дурная (Ч., XVII, 91-139).

Ведущей души по кривым дорогам,

Дверь, загремев, захлопнулась за мной;

И, оглянись я на дверные своды,

Что б я сказал, подавленный виной?

Мы подымались в трещине породы,

Где та и эта двигалась стена, *657 Та и эта двигалась стена — то есть образовывала волнообразные выступы, так что тропа была извилиста.

Как набегают, чтоб отхлынуть, воды.

Мой вождь сказал: «Здесь выучка нужна,

Чтоб угадать, какая в самом деле

Окажется надежней сторона».

Вперед мы подвигались еле-еле,

И скудный месяц, канув глубоко,

Улегся раньше на своей постеле,

Чем мы прошли игольное ушко. *658 Игольное ушко — узкий проход.

Мы вышли там, *659 Мы вышли там… — Поэты достигли первого круга Чистилища, где души искупают грех гордости. где горный склон от края

Повсюду отступил недалеко,

Я — утомясь, и вождь и я — не зная,

Куда идти; тропа над бездной шла,

Безлюднее, чем колея степная.

От кромки, где срывается скала,

И до стены, вздымавшейся высоко,

Она в три роста шириной была.

Докуда крылья простирало око,

Налево и направо, — весь извив

Дороги этой шел равно широко.

Еще вперед и шагу не ступив,

Я, озираясь, убедился ясно,

Что весь белевший надо мной обрыв

Был мрамор, изваянный так прекрасно,

Что подражать не только Поликлет *660 Поликлет — знаменитый греческий ваятель V в. до н.э. ,

Но и природа стала бы напрасно. *661 Круговая тропа идет вдоль мраморной стены горного склона, украшенной барельефами, на которых изображены примеры смирения.

Тот ангел, что земле принес обет

Столь слезно чаемого примиренья

И с неба вековечный снял завет,

Являлся нам в правдивости движенья

Так живо, что ни в чем не походил

На молчаливые изображенья.

Он, я бы клялся, «Ave!» *662 «Ave!» (лат.) — «Радуйся!» говорил

Склонившейся жене благословенной,

Чей ключ любовь в высотах отворил.

В ее чертах ответ ее смиренный,

«Ессе ancilla Dei», *663 «Ессе ancilla Dei» (лат.) — «Вот раба господня». был ясней,

Чем в мягком воске образ впечатленный. *664 Первый барельеф изображает евангельскую легенду о смирении девы Марии перед ангелом, возвещающим, что она родит Христа.

«В такой недвижности не цепеней!» —

Сказал учитель мой, ко мне стоявший

Той стороной, где сердце у людей.

Я, отрывая взгляд мой созерцавший,

Увидел за Марией, в стороне,

Где находился мне повелевавший

Другой рассказ, иссеченный в стене;

Я стал напротив, обойдя поэта,

Чтобы глазам он был открыт вполне.

Изображало изваянье это,

Как на волах святой ковчег везут,

Ужасный тем, кто не блюдет запрета.

И на семь хоров разделенный люд

Мои два чувства вовлекал в раздоры;

Слух скажет: «Нет», а зренье: «Да, поют».

Как и о дыме ладанном, который

Там был изображен, глаз и ноздря

О «да» и «нет» вели друг с другом споры.

А впереди священного ларя

Смиренный Псалмопевец, пляс творящий,

И больше был, и меньше был царя.

Мелхола, изваянная смотрящей

Напротив из окна больших палат,

Имела облик гневной и скорбящей. *665 Второй барельеф изображает смирение библейского царя Давида, который, при перенесении « ковчега завета» в Иерусалим, «скакал и плясал перед господом», на что с негодованием смотрела из окна его жена Мелхола (Библия).

Я двинулся, чтобы насытить взгляд

Другою повестью, которой вправо,

Вслед за Мелхолой, продолжался ряд.

Там возвещалась истинная слава

Того владыки римлян, чьи дела

Григорий обессмертил величаво. *666 Григорий обессмертил величаво. — Существовала легенда, что, по молитве папы Григория (умер в 604 г.), кроткий Траян, император-язычник, был освобожден из ада, жил вторично уже как христианин и достиг райского блаженства (Р., XX, 44-48; 106-117).

Вдовица, ухватясь за удила,

Молила императора Траяна

И слезы, сокрушенная, лила.

От всадников тесна была поляна,

И в золоте колеблемых знамен

Орлы парили, кесарю охрана.

Окружена людьми со всех сторон,

Несчастная звала с тоской во взоре:

«Мой сын убит, он должен быть отмщен!»

И кесарь ей: «Повремени, я вскоре

Вернусь». — «А вдруг, — вдовица говорит,

Как всякий тот, кого торопит горе, —

Ты не вернешься?» Он же ей: «Отмстит

Преемник мой». А та: «Не оправданье —

Когда другой добро за нас творит».

И он: «Утешься! Чтя мое призванье,

Я не уйду, не сотворив суда.

Так требуют мой долг и состраданье». *667 Третий барельеф воспроизводит легенду о том, как римский император Траян (с 98 по 117 г.) смиренно выслушал упрек вдовы и оказал ей правосудие.

Кто нового не видел никогда, *668 Кто нового не видел никогда — то есть бог, которому открыто и прошлое и будущее.

Тот создал чудо этой речи зримой,

Немыслимой для смертного труда.

Пока мой взор впивал, неутомимый,

Смирение всех этих душ людских,

Все, что изваял мастер несравнимый,

«Оттуда к нам, но шаг их очень тих, —

Шепнул поэт, — идет толпа густая;

Путь к высоте узнаем мы у них».

Мои глаза, которые, взирая,

Пленялись созерцаньем новизны,

К нему метнулись, мига не теряя.

Читатель, да не будут смущены

Твоей души благие помышленья

Тем, как господь взымает долг с вины.

Подумай не о тягости мученья,

А о конце, о том, что крайний час

Для худших мук — час грозного решенья. *669 Час грозного решенья — час Страшного суда.

Я начал так: «То, что идет на нас,

И на людей по виду непохоже,

А что идет — не различает глаз».

И он в ответ: «Едва ль есть кара строже,

И ею так придавлены они,

Что я и сам сперва не понял тоже.

Но присмотрись и зреньем расчлени,

Что движется под этими камнями:

Как бьют они самих себя, взгляни!»

О христиане, гордые сердцами,

Несчастные, чьи тусклые умы

Уводят вас попятными путями!

Вам невдомек, что только черви мы,

В которых зреет мотылек нетленный,

На божий суд взлетающий из тьмы!

Чего возносится ваш дух надменный,

Коль сами вы не разнитесь ничуть

От плоти червяка несовершенной?

Как если истукан какой-нибудь,

Чтоб крыше иль навесу дать опору,

Колени, скрючась, упирает в грудь

И мнимой болью причиняет взору

Прямую боль; так, наклонясь вперед,

И эти люди обходили гору.

Кто легче нес, а кто тяжеле гнет,

И так, согбенный, двигался по краю;

Но с виду терпеливейший и тот

Как бы взывал в слезах: «Изнемогаю!»

И наш отец, на небесах царящий,

Не замкнутый, но первенцам своим

Благоволенье прежде всех дарящий,

Пред мощью и пред именем твоим

Да склонится вся тварь, как песнью славы

Мы твой сладчайший дух благодарим!

Да снидет к нам покой твоей державы,

Затем что сам найти дорогу к ней

Бессилен разум самый величавый!

Как, волею пожертвовав своей,

К тебе взывают ангелы «Осанна» *670 «Осанна» (еврейск. — спаси, сохрани) — приветственное восклицание. ,

Так на земле да будет у людей!

Да ниспошлется нам дневная манна, *671 Дневная манна — хлеб насущный, в смысле: духовная пища, небесная благодать.

Без коей по суровому пути

Отходит вспять идущий неустанно!

Как то, что нам далось перенести,

Прощаем мы, так наши прегрешенья

И ты, не по заслугам, нам прости!

И нашей силы, слабой для боренья,

В борьбу с врагом исконным не вводи,

Но охрани от козней искушенья!

От них, великий боже, огради

Не нас, укрытых сенью безопасной,

А тех, кто там остался позади».

Так, о себе и нас в мольбе всечасной,

Шли тени эти и несли свой гнет,

Как сонное удушие ужасный,

Неравно бедствуя и все вперед

По первой кромке медленно шагая,

Пока с них тьма мирская не спадет.

И если там о нас печаль такая,

Что здесь должны сказать и сделать те,

В ком с добрым корнем воля есть благая,

Чтоб эти души, в легкой чистоте,

Смыв принесенные отсюда пятна,

Могли подняться к звездной высоте?

«Скажите, — и да снидут благодатно

К вам суд и милость, чтоб, раскрыв крыла,

Вы вознеслись отсюда безвозвратно, —

Где здесь тропа, которая бы шла

К вершине? Если же их две иль боле,

То где не так обрывиста скала?

Идущего со мной в немалой доле

Адамово наследие гнетет,

И он, при всходе медлен поневоле».

Ответ на эту речь, с которой тот,

Кто был мой спутник, обратился к теням,

Неясно было, от кого идет,

Но он гласил: «Есть путь к отрадным сеням;

Идите с нами вправо: там, в скале,

И человек взберется по ступеням.

Когда бы камень не давил к земле

Моей строптивой шеи так сурово,

Что я лицом склонился к пыльной мгле,

На этого безвестного живого

Я бы взглянул — узнать, кто он такой,

И вот об этой ноше молвить слово.

Я был латинянин; родитель мой —

Тосканский граф Гульельм Альдобрандески;

Могло к вам имя и дойти молвой.

Рожден от мощных предков, в древнем блеске

Из славных дел, и позабыв, что мать

У всех одна, *672 Мать у всех одна — земля. заносчивый и резкий,

Я стал людей так дерзко презирать,

Что сам погиб, как это Сьена знает

И знает в Кампаньятико вся чадь. *673 Вся чадь — вся дружина.

Меня, Омберто, гордость удручает

Не одного; она моих родных

Сгубила всех, и каждый так страдает. *674 Я был латинянин… — Это Омберто Альдобрандески, граф Сантафьора (Ч., VI, 111), погибший в 1259 г. при осаде сьенцами его замка Кампаньятико.

И я несу мой груз, согбен и тих,

Пока угодно богу, исполняя

Средь мертвых то, что презрел средь живых».

Я опустил лицо мое, внимая;

Один из них, — не тот, кто речь держал, —

Извившись из-под каменного края,

Меня увидел и, узнав, позвал,

С натугою стремясь вглядеться ближе

В меня, который, лоб склонив, шагал.

И я: «Да ты же Одеризи, ты же

Честь Губбьо, *675 Одеризи из Губбьо — прославленный в свое время миниатюрист (умер в 1299 г.). тот, кем горды мастера

«Иллюминур», как говорят в Париже!» *676 «Иллюминур», как говорят в Париже — то есть миниатюра.

«Нет, братец, в красках веселей игра

У Франко из Болоньи, *677 Франко из Болоньи — миниатюрист, современник Данте. — он ответил. —

Ему и честь, моя прошла пора.

А будь я жив, во мне бы он не встретил

Хвалителя, наверно, и поднесь;

Быть первым я всегда усердно метил.

Здесь платят пеню за такую спесь;

Не воззови я к милости Владыки,

Пока грешил, — я не был бы и здесь.

О, тщетных сил людских обман великий,

Сколь малый срок вершина зелена,

Когда на смену век идет не дикий!

Кисть Чимабуэ *678 Чимабуэ — флорентийский живописец (умер ок. 1302 г.). славилась одна,

А ныне Джотто *679 Джотто — знаменитый итальянский живописец (умер в 1337 г.), друг Данте. чествуют без лести,

И живопись того затемнена.

За Гвидо новый Гвидо высшей чести

Достигнул в слове; может быть, рожден

И тот, кто из гнезда спугнет их вместе. *680 Первый Гвидо — поэт Гвидо Гвиницелли (умер в 1276 г.) (Ч., XXVI, 91 и прим.); « новый Гвидо» — Гвидо Кавальканти (умер в 1300 г.), друг Данте (см. А., X, 58-72; 109-111).

Мирской молвы многоголосый звон —

Как вихрь, то слева мчащийся, то справа;

Меняя путь, меняет имя он.

В тысячелетье так же сгинет слава

И тех, кто тело ветхое совлек,

И тех, кто смолк, сказав «ням-ням» и «вава»;

А перед вечным — это меньший срок,

Чем если ты сравнишь мгновенье ока

И то, как звездный кружится чертог. *681 Звездный кружится чертог. — По Данте («Пир», II, 14 [15]), движение звездного неба с запада на восток равно одному градусу в сто лет.

По всей Тоскане прогремел широко

Тот, кто вот там бредет, не торопясь;

Теперь о нем и в Сьене нет намека,

Где он был вождь, когда надорвалась

Злость флорентийцев, гордая в те лета, *682 По всей Тоскане прогремел. — Провенцан Сальвани (см. ст. 121), вождь тосканских гибеллинов, стоявший во главе Сьенской республики, « когда надорвалась злость» флорентийских гвельфов, разбитых при Монтаперти в 1260 г. В 1269 г. при Колле ди Вальдельса, где флорентийцы в свой черед разгромили сьенцев, он был взят в плен и обезглавлен, а сьенские гвельфы, вернувшись к власти, снесли его дома.

Потом, как шлюха, — втоптанная в грязь.

Цвет славы — цвет травы: лучом согрета,

Она линяет от того как раз,

Что извлекло ее к сиянью света».

И я ему: «Правдивый твой рассказ

Смирил мне сердце, сбив нарост желаний;

Но ты о ком упомянул сейчас?»

И он в ответ: «То Провенцан Сальвани;

И здесь он потому, что захотел

Держать один всю Сьену в крепкой длани.

Так он идет и свой несет удел,

С тех пор как умер; вот оброк смиренный,

Платимый каждым, кто был слишком смел».

И я: «Но если дух, в одежде тленной

Не каявшийся до исхода лет,

Обязан ждать внизу горы блаженной, —

Когда о нем молитвы доброй нет, —

Пока срок жизни вновь не повторился,

То как же этот — миновал запрет?»

«Когда он в полной славе находился, —

Ответил дух, — то он, без лишних слов,

На сьенском Кампо сесть не постыдился,

И там, чтоб друга вырвать из оков,

В которых тот томился, Карлом взятый,

Он каждой жилой был дрожать готов.

Мои слова, я знаю, темноваты;

И в том, что скоро ты поймешь их сам,

Твои соседи будут виноваты. *683 Данте поймет, что значит: «О н каждой жилой был дрожать готов» (ст. 138), когда его « соседи» , флорентийцы, вынудят его прибегать в изгнании к чужой помощи (ср. Р., XVII, 58-60).

За это он и не остался там». *684 Когда один из друзей Провенцана Сальвани был взят в плен Карлом I Анжуйским и тот потребовал за него огромный выкуп, угрожая казнью пленника, гордый Сальвани сел на Кампо, главной площади Сьены, и смиренно просил горожан помочь ему собрать требуемые деньги. Пленник был выкуплен. За этот свой поступок Провенцан « и не остался там» , то есть у подножия горы Чистилища.

Как вол с волом идет под игом плужным,

Я шел близ этой сгорбленной души,

Пока считал мой добрый пестун нужным;

Но чуть он мне: «Оставь его, спеши;

Здесь, чтобы легче подвигалась лодка,

Все паруса и весла хороши»,

Я, как велит свободная походка,

Расправил стан и стройность вновь обрел,

Хоть мысль, смиряясь, поникала кротко.

Я двинулся и радостно пошел

Вослед учителю, и путь пологий

Обоим нам был явно не тяжел;

И он сказал мне: «Посмотри под ноги! *685 Посмотри под ноги! — На резные изображения, являющие примеры наказанной гордости (ст. 25-63).

Тебе увидеть ложе стоп твоих

Полезно, чтоб не чувствовать дороги».

Как для того, чтоб не забыли их,

Над мертвыми в пол вделанные плиты

Являют, кто чем был среди живых,

Так что бывают и слезой политы,

Когда воспоминание кольнет,

Хоть от него лишь добрым нет защиты,

Так точно здесь, но лучше тех работ

И по искусству много превосходней,

Украшен путь, который вкруг идет.

Я видел — тот, кто создан благородней,

Чем все творенья, молнии быстрей

Свергался с неба в бездны преисподней. *686 Имеется в виду Люцифер.

Я видел, как перуном Бриарей

Пронзен с небес, и хладная громада

Прижала землю тяжестью своей. *687 Бриарей — см. прим. А., ХХХI, 98.

Я видел, как Тимбрей, Марс и Паллада,

В доспехах, вкруг отца, от страшных тел

Гигантов падших не отводят взгляда. *688 Тимбрей (одно из прозвищ Аполлона), Марс и Паллада, окружив Зевса, смотрят на сраженных ими гигантов (А., XXXI, 44-45 и прим.).

Я видел, как Немврод уныло сел

И посреди трудов своих напрасных

На сеннаарских гордецов глядел. *689 Немврод — см. прим. А., XXXI, 46-81.

О Ниобея, сколько мук ужасных

Таил твой облик, изваяньем став,

Меж семерых и семерых безгласных! *690 Ниобея, жена Амфиона (А., XXXII, 11), гордая своими семью сыновьями и семью дочерьми, глумилась над Латоной, матерью всего — лишь двух близнецов — Аполлона и Дианы. Тогда дети богини убили стрелами всех детей Ниобеи, которая от горя окаменела (Метам., VI, 146-312).

О царь Саул, на свой же меч упав,

Как ты, казалось, обагрял Гелвую,

Где больше нет росы, дождя и трав *691 Саул — царь израильский, побежденный филистимлянами на горе Гелвуе, пал на свой меч (Библия). ! *692 Нет росы, дождя и трав! — Узнав о смерти Саула, Давид воскликнул: «Горы Гелвуйские! да [не сойдет] ни роса, ни дождь на вас, и да не будет на вас полей с плодами…» (Библия).

О дерзкая Арахна, как живую

Тебя я видел, полупауком,

И ткань раздранной видел роковую! *693 Арахна — см. прим. А., XVII, 18. Здесь она изображена в самый миг превращения.

О Ровоам, ты в облике таком

Уже не грозен, страхом обуянный

И в бегстве колесницею влеком! *694 Ровоам — жестокий израильский царь, спасающийся бегством от народного восстания (Библия).

Являл и дальше камень изваянный,

Как мать свою принудил Алкмеон

Проклясть убор, ей на погибель данный. *695 Сын Эдипа, Полиник, ища себе союзников, чтобы отвоевать Фивы у своего брата Этеокла, подарил тщеславной Эрифиле, жене аргосского царя Амфиарая (А., XX, 31-39 и прим.), ожерелье Гармонии, приносившее несчастие всем его обладательницам, и она указала ему, где прячется ее муж, который скрылся, зная, что лишится жизни, если отправится в этот поход. Когда Амфиарай погиб под Фивами, его сын Алкмеон, выполняя мщение, завещанное отцом, убил свою мать (ср. Р., IV, 103-105), так что она прокляла « убор, ей на погибель данный».

Являл, как меч во храме занесен

Двумя сынами на Сеннахирима

И как, сраженный, там остался он. *696 Надменный Сеннахирим, царь ассирийский, был убит во храме своими сыновьями (Библия).

Являл, как мщенье грозное творимо

И Тамириса Киру говорит:

«Ты жаждал крови, пей ненасытимо!» *697 Тамириса, скифская царица, отмщая Киру за гибель своего сына, разгромила персидское войско, велела отрубить голову павшего в битве царя и положить ее в мех, наполненный человеческой кровью. При этом она воскликнула: «Упейся кровью, которой ты тридцать лет ненасытимо жаждал!» (Орозий, История, II, 7).

Являл, как ассирийский стан бежит,

Узнав, что Олоферн простерт, безглавый,

А также и останков жалкий вид. *698 Когда ассирийский полководец Олоферн осаждал Ветилую, иудеянка Юдифь пришла к нему в шатер и обезглавила его. Ассирийцы обратились в бегство (Библия).

Я видел Трою пепелищем славы;

О Илион, как страшно здесь творец

Являл разгром и смерть твоей державы!

Чья кисть повторит или чей свинец,

Чаруя разум самый прихотливый,

Тех черт и теней дивный образец?

Казался мертвый мертв, живые живы;

Увидеть явь отчетливей нельзя,

Чем то, что попирал я, молчаливый.

Кичись же, шествуй, веждами грозя,

Потомство Евы, не давая взору,

Склонясь, увидеть, как дурна стезя!

Уже мы дальше обогнули гору,

И солнце дальше унеслось в пути,

Чем мой плененный дух считал в ту пору,

Как вдруг привыкший надо мной блюсти

Сказал: «Вскинь голову! — ко мне взывая. —

Так отрешась, уже нельзя идти.

Взгляни: подходит ангел, нас встречая;

А из прислужниц дня идет назад,

Свой отслужив черед, уже шестая. *699 Прислужницы дня — Оры (в античной мифологии — богини времен года, а также часов дня), сменяющие друг друга на солнечной колеснице (Ч., XXII, 118-120). Уже минул шестой час после восхода солнца, то есть минул полдень.

Укрась почтеньем действия и взгляд,

Чтоб с нами речь была ему приятна.

Такого дня тебе не возвратят!»

Меня учил он столь неоднократно

Не тратить времени, что без труда

И это слово я воспринял внятно.

Прекрасный дух, представший нам тогда,

Шел в белых ризах, и глаза светили,

Как трепетная на заре звезда.

С широким взмахом рук и взмахом крылий,

«Идите, — он сказал, — ступени тут,

И вы теперь взойдете без усилий.

На этот зов немногие идут:

О род людской, чтобы взлетать рожденный,

Тебя к земле и ветерки гнетут!»

Он обмахнул у кручи иссеченной

Мое чело тем и другим крылом *700 Взмахом крыльев ангел стер одно из «Р», вырезанных на челе у Данте (Ч., IX, 112-114).

И обещал мне путь незатрудненный.

Как если вправо мы на холм идем,

Где церковь смотрит на юдоль порядка *701 Юдоль порядка — так иронически названа Флоренция.

Над самым Рубаконтовым мостом,

И в склоне над площадкою площадка

Устроены еще с тех давних лет,

Когда блюлась тетрадь и чтилась кадка, *702 Когда блюлась тетрадь и чтилась кадка — то есть когда общественные деятели Флоренции были честнее. Данте намекает на два громких мошенничества, случившиеся в его время: мессер Никкола Аччайоли и судья Бальдо д'Агульоне (Р., XVI, 55-56 и прим.) удалили из нотариальной книги компрометирующую запись, а Дуранте Кьярамонтези, ведавший продажей соли, уменьшил объем казенной кадки, чтобы обмеривать покупателей. —

Так здесь к другому кругу тесный след

Ведет наверх в почти отвесном скате;

Но восходящий стенами задет. *703 Ступенчатый подъем во второй круг Данте сравнивает с тропой, по которой, выйдя из Флоренции и перейдя через мост Рубаконте (ныне Ponte alle Grazie), поднимаются к церкви Сан-Миниато.

Едва туда свернули мы: «Beati

Pauperes spiritu», *704 «Beati pauperes spritu» (лат.) — «Блаженны нищие духом». — раздался вдруг

Напев неизреченной благодати.

О, как несходен доступ в новый круг

Здесь и в Аду! Под звуки песнопений

Вступают тут, а там — под вопли мук.

Я попирал священные ступени,

И мне казался легче этот всход,

Чем ровный путь, которым идут тени.

И я: «Скажи, учитель, что за гнет

С меня ниспал? И силы вновь берутся,

И тело от ходьбы не устает».

И он: «Когда все Р, что остаются

На лбу твоем, хотя тусклей и те, *705 Хотя тусклей и те… — После того как стерлось первое «Р», знак гордости, корня всех грехов, стали тусклей и остальные знаки, тем более что гордость была главным грехом Данте (Ч., XIII, 136-138).

Совсем, как это первое, сотрутся,

Твои стопы, в стремленье к высоте,

Не только поспешат неутомимо,

Но будут радоваться быстроте».

Тогда, как тот, кому неощутимо

Что-либо прицепилось к волосам,

Заметя взгляды проходящих мимо,

На ощупь проверяет это сам,

И шарит, и находит, и руками

Свершает недоступное глазам, —

Так я, широко поводя перстами,

Из врезанных рукою ключаря

Всего шесть букв нащупал над бровями;

Вождь улыбнулся, на меня смотря.

Мы были на последней из ступеней,

Там, где вторично срезан горный склон,

Ведущий ввысь стезею очищений;

Здесь точно так же кромкой обведен

Обрыв горы, и с первой сходна эта,

Но только выгиб круче закруглен.

Дорога здесь резьбою не одета;

Стена откоса и уступ под ней

Сплошного серокаменного цвета.

«Ждать для того, чтоб расспросить людей, —

Сказал Вергилий, — это путь нескорый,

А выбор надо совершить быстрей».

Затем, на солнце устремляя взоры,

Недвижным стержнем сделал правый бок,

А левый повернул вокруг опоры.

«О милый свет, средь новых мне дорог

К тебе зову, — сказал он. — Помоги нам,

Как должно, чтобы здесь ты нам помог.

Тепло и день ты льешь земным долинам;

И, если нас не иначе ведут,

Вождя мы видим лишь в тебе едином».

То, что как милю исчисляют тут,

Мы там прошли, не ощущая дали,

Настолько воля ускоряла труд.

А нам навстречу духи пролетали,

Хоть слышно, но невидимо для глаз,

И всех на вечерю любви сзывали.

Так первый голос, где-то возле нас,

«Vinum non habent!» *706 «Vinum non habent!» (лат.) — «Вина нет у них!» — слова Марии на браке в Кане Галилейской, пример заботы о других. — молвил, пролетая,

И вновь за нами повторил не раз.

И, прежде чем он скрылся, замирая

За далью, новый голос: «Я Орест!» *707 «Я Орест!» — Восклицание Ореста, подоспевшего в тот миг, когда его друг Пилат, назвавшись его именем, хотел принять казнь вместо него. —

Опять воскликнул, мимо проплывая.

Я знал, что мы среди безлюдных мест,

Но чуть спросил: «Чья это речь?», как третий:

«Врагов любите!» — возгласил окрест.

И добрый мой наставник: «Выси эти

Бичуют грех завистливых; и вот,

Сама любовь свивает вервья плети.

Узда должна звучать наоборот; *708 « Плетью» служат примеры любви; « уздой» должны служить примеры наказанной зависти (Ч., XIV, 130-144).

Быть может, на пути к стезе прощенья

Тебе до слуха этот звук дойдет.

Но устреми сквозь воздух силу зренья,

И ты увидишь — люди там сидят,

Спиною опираясь о каменья».

И я увидел, расширяя взгляд,

Людей, одетых в мантии простые;

Был цвета камня этот их наряд.

Приблизясь, я услышал зов к Марии:

«Моли о нас!» Так призван был с мольбой

И Михаил, и Петр, и все святые.

Навряд ли ходит по земле такой

Жестокосердый, кто бы не смутился

Тем, что предстало вскоре предо мной;

Когда я с ними рядом очутился

И видеть мог подробно их дела,

Я тяжкой скорбью сквозь глаза излился.

Их тело власяница облекла,

Они плечом друг друга подпирают,

А вместе подпирает всех скала.

Так нищие слепцы на хлеб сбирают

У церкви, в дни прощения грехов,

И друг на друга голову склоняют,

Чтоб всякий пожалеть их был готов,

Подвигнутый не только звуком слова,

Но видом, вопиющим громче слов.

И как незримо солнце для слепого,

Так и от этих душ, сидящих там,

Небесный свет себя замкнул сурово:

У всех железной нитью по краям

Зашиты веки, как для прирученья

Их зашивают диким ястребам.

Я не хотел чинить им огорченья,

Пройдя невидимым и видя их,

И оглянулся, алча наставленья.

Вождь понял смысл немых речей моих

И так сказал, не требуя вопроса:

«Спроси, в словах коротких и живых!»

Вергилий шел по выступу откоса

Тем краем, где нетрудно, оступясь,

Упасть с неогражденного утеса.

С другого края, к скалам прислонясь,

Сидели тени, и по лицам влага

Сквозь страшный шов у них волной лилась.

Я начал так, не продолжая шага:

«О вы, чей взор увидит свет высот

И кто другого не желает блага,

Да растворится пенистый налет,

Мрачащий вашу совесть, и сияя,

Над нею память вновь да потечет!

И если есть меж вами мне родная

Латинская душа, я был бы рад

И мог бы ей быть в помощь, это зная».

«У нас одна отчизна — вечный град. *709 Вечный град — небо.

Ты разумел — душа, что обитала

Пришелицей в Италии, мой брат».

Немного дальше эта речь звучала,

Чем стали я и мудрый мой певец;

В ту сторону подвинувшись сначала,

Я меж других увидел, наконец,

Того, кто ждал. Как я его заметил?

Он поднял подбородок, как слепец.

«Дух, — я сказал, — чей жребий станет светел!

Откуда ты иль как зовут тебя,

Когда ты тот, кто мне сейчас ответил?»

И тень: «Из Сьены я и здесь, скорбя,

Как эти все, что жизнь свою пятнали,

Зову, чтоб Вечный нам явил себя.

Не мудрая, хотя меня и звали

Сапия, *710 Не мудрая, хотя меня и звали Сапия. — Игра словами: собственное имя Sapia сопоставлено с итальянским прилагательным savia (в староитал. также: sapia), то есть «мудрая». меньше радовалась я

Своим удачам, чем чужой печали.

Сам посуди, правдива ль речь моя

И был ли кто безумен в большей доле,

Уже склонясь к закату бытия.

Моих сограждан враг теснил у Колле, *711 Колле ди Вальдельса. — См. прим. Ч., XI, 109…113.

А я молила нашего Творца

О том, что сталось по его же воле.

Их одолели, не было бойца,

Что б не бежал; я на разгром глядела

И радости не ведала конца;

Настолько, что, лицо подъемля смело,

Вскричала: «Бог теперь не страшен мне!». —

Как черный дрозд, чуть только потеплело.

У края дней я, в скорбной тишине,

Прибегла к богу; но мой долг ужасный

Еще на мне бы тяготел вполне,

Когда б не вышло так, что сердцем ясный

Пьер Петтинайо *712 Пьер Петтинайо — по ремеслу гребенщик, прослывший в Сьене святым. мне помог, творя,

По доброте, молитвы о несчастной. *713 Из Сьены я… — Сапия, знатная сьенская дама, тетка Провенцана Сальвани (Ч., XI, 109-142).

Но кто же ты, который, нам даря

Свое вниманье, ходишь, словно зрячий,

Как я сужу, и дышишь, говоря?»

И я: «Мой взор замкнется не иначе,

Чем ваш, но ненадолго, ибо он

Кривился редко при чужой удаче.

Гораздо большим ужасом смущен

Мой дух пред мукой нижнего обрыва;

Той ношей я заране пригнетен». *714 Данте сознает, что завистью он грешил куда меньше, нежели гордостью, и предчувствует муку «нижнего обрыва», того, где гордецы «пригнетены ношей».

«Раз ты там не был, — словно слыша диво,

Сказала тень, — кто дал тебе взойти?»

И я: «Он здесь и внемлет молчаливо.

Еще я жив; лишь волю возвести,

Избранная душа, и я земные,

Тебе служа, готов топтать пути».

«О, — тень в ответ, — слова твои такие,

Что, несомненно, богом ты любим;

Так помолись иной раз о Сапии.

Прошу тебя всем, сердцу дорогим:

Быть может, ты пройдешь землей Тосканы,

Так обо мне скажи моим родным.

В том городе все люди обуяны

Любовью к Таламонэ, но успех

Обманет их, как поиски Дианы,

И адмиралам будет хуже всех». *715 В том городе, то есть в Сьене, все мечтают о приобретении гавани Таламонэ, чтобы получить выход к морю (что и осуществилось в 1303 г.). Но это предприятие окажется таким же убыточным, как и бесплодные поиски подземной реки Дианы, которую сьенцы старались обнаружить, чтобы обеспечить город водою. Выражение « адмиралы» толковалось различно: 1) те, что надеялись стать адмиралами сьенского флота; 2) начальники портовых работ, погибшие в Таламонэ от малярии; 3) подрядчики, разорившиеся на этих работах.

Кто это кружит здесь, как странник некий,

Хоть смертью он еще не окрылен,

И подымает и смыкает веки?»

«Не знаю, кто; он кем-то приведен;

Спроси, ты ближе; только не сурово,

А ласково, чтобы ответил он».

Так, наклонясь один к плечу другого,

Шептались двое, от меня правей;

Потом, подняв лицо, чтоб молвить слово,

Один сказал: «Дух, во плоти своей

Идущий к небу из земного края,

Скажи нам и смущение развей:

Откуда ты и кто ты, что такая

Тебе награда дивная дана,

Редчайшая, чем всякая иная?»

И я: «В Тоскане речка есть одна;

Сбегая с Фальтероны, *716 Фальтерона — горный хребет в Апеннинах. вьется смело

И сотой милей не утолена.

С тех берегов принес я это тело;

Сказать мое вам имя — смысла нет,

Оно еще не много прозвенело».

И вопрошавший: «Если в твой ответ

Суждение мое проникнуть властно,

Ты говоришь об Арно». А сосед

Ему сказал: «Должно быть, не напрасно

Названья этой речки он избег,

Как будто до того оно ужасно».

И тот: «Что думал этот человек,

Не ведаю; но по заслугам надо,

Чтоб это имя сгинуло навек!

Вдоль всей реки, оттуда, где громада

Хребта, с которым разлучен Пелор, *717 Пелор — то есть мыс Фаро, северо-восточная оконечность Сицилии.

Едва ль не толще остального ряда,

Дотуда, где опять в морской простор

Спешит вернуться то, что небо сушит,

А реки снова устремляют с гор,

Все доброе, как змея, каждый душит;

Места ли эти под наитьем зла,

Или дурной обычай правду рушит,

Но жалкая долина привела

Людей к такой утрате их природы,

Как если бы Цирцея *718 Цирцея — см. прим. А., XXVI, 91. их пасла.

Сперва среди дрянной свиной породы,

Что только желудей не жрет пока,

Она струит свои скупые воды; *719 Свиная порода — обитатели Казентино, в особенности же графы Гвиди, владетели Ромены и Порчано (см. прим. А., XXX, 61-90). Игра слов: Porciano — porci (свиньи).

Затем к дворняжкам держит путь река,

Задорным без какого-либо права,

И нос от них воротит свысока. *720 Дворняжки — аретинцы. Сначала Арно течет к югу, но неподалеку от Ареццо круто поворачивает к западу, словно презрительно «воротит нос».

Спадая вниз и ширясь величаво,

Уже не псов находит, а волков

Проклятая несчастная канава. *721 Волки — флорентийцы.

И, наконец, меж темных омутов,

Она к таким лисицам попадает,

Что и хитрец пред ними бестолков. *722 Лисицы — пизанцы.

К чему молчать? Пусть всякий мне внимает!

И этому полезно знать вперед

О том, что мне правдивый дух внушает.

Я вижу, как племянник твой идет

Охотой на волков и как их травит

На побережьях этих злобных вод.

Живое мясо на продажу ставит;

Как старый скот, ведет их на зарез;

Возглавит многих и себя бесславит.

Сыт кровью, покидает скорбный лес *723 Скорбный лес — Флоренция.

Таким, чтоб он в былой красе и силе

Еще тысячелетье не воскрес». *724 Говорящий, романец Гвидо дель Дука (ст. 81), из равеннского рода Онести, гибеллин (ум. в середине XIII в.), предсказывает своему собеседнику и земляку Риньери да Кальболи (ст. 88-89) злодеяния его племянника Фульчери да Кальболи, который, по приглашению партии Черных, займет в 1303 г. должность подеста во Флоренции и подвергнет жестоким пыткам и казням оставшихся в городе Белых и гибеллинов.

Как тот, кому несчастье возвестили,

В смятении меняется с лица,

Откуда бы невзгоды ни грозили,

Так, выслушав пророчество слепца,

Второй, я увидал, поник в печали,

Когда слова воспринял до конца.

Речь этого и вид того рождали

Во мне желанье знать, как их зовут;

Мои слова как просьба прозвучали.

И тот же дух ответил мне и тут:

«Ты о себе мне не сказал ни звука,

А сам меня зовешь на этот труд!

Но раз ты взыскан богом, в чем порука

То, что ты здесь, отвечу, не тая.

Узнай: я Гвидо, прозванный Дель Дука.

Так завистью пылала кровь моя,

Что, если было хорошо другому,

Ты видел бы, как зеленею я.

И вот своих семян я жну солому.

О род людской, зачем тебя манит

Лишь то, куда нет доступа второму?

А вот Риньер, *725 А вот Риньер — романец Риньери да Кальболи, из Форли, представитель знатного гвельфского рода (умер в 1296 г.). которым знаменит

Дом Кальболи, где в нисходящем ряде

Никто его достоинств не хранит.

И не его лишь кровь *726 Кровь — то есть потомство. теперь в разладе, —

Меж По и Рено, морем и горой, *727 Меж По и Рено, морем и горой — то есть в Романье. —

С тем, что служило правде и отраде;

В пределах этих порослью густой

Теснятся ядовитые растенья,

И вырвать их нет силы никакой.

Где Лицио, где Гвидо ди Карпенья?

Пьер Траверсаро и Манарди где?

Увы, романцы, мерзость вырожденья!

Болонью Фабро не спасет в беде,

И не сыскать Фаэнце Бернардина,

Могучий ствол на скромной борозде!

Тосканец, слезы льет моя кручина,

Когда я Гвидо Прата вспомяну

И доблестного Д'Адзо, Уголина;

Тиньозо, шумной братьи старшину,

И Траверсари, живших в блеске славы,

И Анастаджи, громких в старину; *728 Гвидо перечисляет романцев прежнего времени, которых он считает образцами доблести.

Дам, рыцарей, и войны, и забавы,

Во имя благородства и любви,

Там, где теперь такие злые нравы!

О Бреттиноро, больше не живи!

Ушел твой славный род, и с ним в опале

Все, у кого пылала честь в крови. *729 Бреттиноро (Бертиноро) — городок между Форли и Чезеной. Его покинул славный род Манарди, владевший им.

Нет, к счастью, сыновей в Баньякавале *730 Баньякаваль — замок графов Мальвичини, мужское потомство которых пресеклось. ;

А Коньо — стыд, и Кастрокаро — стыд,

Плодящим графов, хуже, чем вначале. *731 В замках Коньо и Кастрокаро жили свои владетельные графы.

Когда их демон *732 Демон — Магинардо Пагани, прозванный «демоном» (см. прим. А., XXVII, 49-51). будет в прах зарыт,

Не станет сыновей и у Пагани,

Но это славы их не обелит.

О Уголин де'Фантолин, заране

Твой дом себя от поношенья спас:

Никто не омрачит его преданий! *733 Уголин де'Фантолин — род которого пресекся.

Но ты иди, тосканец; мне сейчас

Милей беседы — дать слезам излиться;

Так душу мне измучил мой рассказ!»

Мы знали — шаг наш должен доноситься

До этих душ; и, раз молчат они,

Мы на дорогу можем положиться.

И вдруг на нас, когда мы шли одни,

Нагрянул голос, мчавшийся вдоль кручи

Быстрей перуна в грозовые дни:

«Меня убьет, кто встретит!» *734 «Меня убьет, кто встретит!» — слова Каина богу, проклявшему его за то, что из зависти он убил Авеля (Библия). — и, летучий,

Затих вдали, как затихает гром,

Прорвавшийся сквозь оболочку тучи.

Едва наш слух успел забыть о нем,

Раздался новый, словно повторенный

Удар грозы, бушующей кругом:

«Я тень Аглавры, в камень превращенной!» *735 «Я тень Аглавры…» — Аглавра завидовала своей сестре Герсе, которую любил бог Гермес, и тот превратил ее в камень (Метам., II, 708-832).

И я, правей, а не вперед ступив,

К наставнику прижался, устрашенный.

Уже был воздух снова молчалив.

«Вот жесткая узда, — сказал Вергилий, —

Чтобы греховный сдерживать порыв.

Но вас влечет наживка, без усилий

На удочку вас ловит супостат,

И проку нет в поводьях и вабиле. *736 Смысл: «Нет пользы ни в поводьях (в сдерживающих примерах наказанного греха), ни в вабиле (в заманчивых примерах награжденной добродетели)». Вабило — см. прим. А., XVII, 128.

Вкруг вас, взывая, небеса кружат,

Где все, что зримо, — вечно и прекрасно,

А вы на землю устремили взгляд;

И вас карает тот, кому все ясно».

Какую долю, дневный путь свершая,

Когда к исходу близок третий час,

Являет сфера, как дитя, живая,

Такую долю и теперь как раз

Осталось солнцу опуститься косо; *737 Солнцу оставалось пройти до горизонта такую же долю окружности, на какую к трем часам дня (считая от восхода) успевает повернуться « сфера, как дитя, живая» , то есть небо Солнца, вечно подвижное. Другими словами, до заката оставалось три часа.

Там вечер был, и полночь здесь у нас. *738 Там — в Чистилище; здесь у нас — в Италии.

Лучи нам били в середину носа,

Затем что мы к закатной стороне

Держали путь по выступу утеса,

Как вдруг я ощутил, что в очи мне

Ударил новый блеск, струясь продольно,

И удивился этой новизне.

Тогда ладони я поднес невольно

К моим бровям, держа их козырьком,

Чтобы от света не было так больно.

Как от воды иль зеркала углом

Отходит луч в противном направленье,

Причем с паденьем сходствует подъем,

И от отвеса, в равном отдаленье,

Уклон такой же точно он дает,

Что подтверждается при наблюденьи,

Так мне казалось, что в лицо мне бьет

Сиянье отражаемого света,

И взор мой сделал быстрый поворот.

«Скажи, отец возлюбленный, что это

Так неотступно мне в глаза разит,

Все надвигаясь?» — я спросил поэта.

«Не диво, что тебя еще слепит

Семья небес, *739 Семья небес — ангелы. — сказал он. — К нам, в сиянье,

Идет посол — сказать, что путь открыт.

Но скоро в тяжком для тебя сверканье

Твои глаза отраду обретут,

Насколько услаждаться в состоянье».

Когда мы подошли: «Ступени тут, —

Сказал, ликуя, вестник благодати, —

И здесь подъем гораздо меньше крут».

Уже мы подымались, и «Bead

Misericordes!» *740 «Beati misericordes!» (лат.) — «Блаженны милостивые». пелось нам вослед

И «Радуйся, громящий вражьи рати!»

Мы шли все выше, я и мой поэт,

Совсем одни; и я хотел, шагая,

Услышать наставительный ответ;

И так ему промолвил, вопрошая:

«Что тот слепой романец разумел,

О «доступе другим» упоминая?»

И вождь: «Познав, какой грозит удел

Позарившимся на чужие крохи,

Он вас от слез предостеречь хотел.

Богатства, вас влекущие, тем плохи,

Что, чем вас больше, тем скуднее часть,

И зависть мехом раздувает вздохи.

А если бы вы устремляли страсть

К верховной сфере, *741 К верховной сфере — к Эмпирею, высшему из небес, обители божества. беспокойство ваше

Должно бы неминуемо отпасть.

Ведь там — чем больше говорящих «наше»,

Тем большей долей каждый наделен,

И тем любовь горит светлей и краше».

«Теперь я даже меньше утолен, —

Ответил я ему, — чем был сначала,

И большими сомненьями смущен.

Ведь если достоянье общим стало

И совладельцев много, почему

Они богаче, чем когда их мало?»

И он в ответ: «Ты снова дал уму

Отвлечься в сторону земного дела

И вместо света почерпаешь тьму.

Как луч бежит на световое тело, *742 Световое тело — то есть тело, способное воспринимать световые лучи.

Так нескончаемая благодать

Спешит к любви из горнего предела,

Даря ей то, что та способна взять;

И чем сильнее пыл, в душе зажженный,

Тем большей славой ей дано сиять.

Чем больше сонм, любовью озаренный,

Тем больше в нем благой любви горит,

Как в зеркалах взаимно отраженной.

Когда моим ответом ты не сыт,

То Беатриче все твои томленья,

И это и другие, утолит.

Стремись быстрей достигнуть исцеленья

Пяти рубцов, как истребились два,

Изглаженные силой сокрушенья».

«Ты мне даруешь…» — начал я едва,

Как следующий круг возник пред нами,

И жадный взор мой оттеснил слова.

И вдруг я словно был восхищен снами,

Как если бы восторг меня увлек,

И я увидел сборище во храме;

И женщина, переступив порог,

С заботой материнской говорила:

«Зачем ты это сделал нам, сынок?

Отцу и мне так беспокойно было

Тебя искать!» Так молвила она,

И первое видение уплыло. *743 Мария, найдя через три дня своего пропавшего сына, двенадцатилетнего Иисуса, беседующего во храме с учителем, говорит ему кроткие слова (Евангелие).

И вот другая, болью пронзена,

Которую родит негодованье,

Льет токи слез, и речь ее слышна:

«Раз ты властитель града, чье названье

Среди богов посеяло разлад *744 Среди богов посеяло разлад. — Посейдон и Афина спорили о том, чьим именем должен быть назван город. Восторжествовала Афина.

И где блистает всяческое знанье,

Отмсти рукам бесстыдным, Писистрат,

Обнявшим нашу дочь!» Но был спокоен

К ней обращенный властелином взгляд,

И он сказал, нимало не расстроен:

«Чего ж тогда достоин наш злодей,

Раз тот, кто любит нас, суда достоин?» *745 Юноша, влюбленный в дочь Писистрата, афинского тирана, поцеловал ее при людях. Писистрат не послушался своей жены, требовавшей, чтобы дерзкий был наказан, и дело кончилось свадьбой.

Потом я видел яростных людей,

Которые, столпившись, побивали

Камнями юношу, крича: «Бей! Бей!»

А тот, давимый гибелью, чем дале,

Тем все бессильней поникал к земле,

Но очи к небу двери отверзали,

И он молил, чтоб грешных в этом зле

Господь всевышний гневом не коснулся,

И зрелась кротость на его челе. *746 Юноша — святой Стефан, побиваемый камнями.

Как только дух мой изнутри вернулся

Ко внешней правде в должную чреду,

Я от неложных грез моих очнулся.

Вождь, увидав, что я себя веду,

Как тот, кого внезапно разбудили,

Сказал мне: «Что с тобой? Ты как в чаду,

Прошел со мною больше полумили,

Прикрыв глаза и шатко семеня,

Как будто хмель иль сон тебя клонили».

И я: «Отец мой, выслушай меня,

И я тебе скажу, что мне предстало,

Суставы ног моих окостеня».

И он: «Хотя бы сто личин скрывало

Твои черты, я бы до дна проник

В рассудок твой сквозь это покрывало.

Тебе был сон, чтоб сердце ни на миг

Не отвращало влагу примиренья, *747 Влага примиренья — кротость, гасящая огонь гнева. О крайней вспыльчивости поэта рассказывает Боккаччо в «Жизни Данте».

Которую предвечный льет родник.

Я «Что с тобой?» спросил не от смятенья,

Как тот, чьи взоры застилает мрак,

Сказал бы рухнувшему без движенья;

А я спросил, чтоб укрепить твой шаг:

Ленивых надобно будить, а сами

Они не расшевелятся никак».

Мы шли сквозь вечер, меря даль глазами,

Насколько солнце позволяло им,

Сиявшее закатными лучами;

А нам навстречу — нараставший дым

Скоплялся, темный и подобный ночи,

И негде было скрыться перед ним;

Он чистый воздух нам затмил и очи.

Во мраке Ада и в ночи, лишенной

Своих планет и слоем облаков

Под небом скудным плотно затемненной,

Мне взоров не давил такой покров,

Как этот дым, который все сгущался,

Причем и ворс нещадно был суров.

Глаз, не стерпев, невольно закрывался;

И спутник мой придвинулся слегка,

Чтоб я рукой его плеча касался. *748 Подобный плотному покрову с колючим ворсом, слепящий дым, в который вступили поэты, обволакивает души тех, кто в жизни был ослеплен гневом.

И как слепец, держась за вожака,

Идет, боясь отстать и опасаясь

Ушиба иль смертельного толчка,

Так, мглой густой и горькой пробираясь,

Я шел и новых не встречал помех,

А вождь твердил: «Держись, не отрываясь!»

И голоса я слышал, и во всех

Была мольба о мире и прощенье

Пред агнцем божьим, снявшим с мира грех.

Там «Agnus Dei» *749 «Agnus Dei» (лат.) — «Агнец божий», слова католической молитвы. пелось во вступленье;

И речи соблюдались, и напев

Одни и те же, в полном единенье.

«Учитель, это духи?» — осмелев,

Спросил я. Он в ответ: «Мы рядом с ними.

Здесь, расторгая, сбрасывают гнев».

«А кто же ты, идущий в нашем дыме

И вопрошающий про нас, как те,

Кто мерит год календами земными?»

Так чей-то голос молвил в темноте.

«Ответь, — сказал учитель, — и при этом

Дознайся, здесь ли выход к высоте».

И я: «О ты, что, осиянный светом,

Взойдешь к Творцу, ты будешь удивлен,

Когда пройдешь со мной, моим ответом».

«Пройду, насколько я идти волен;

И если дым преградой стал меж нами,

Нам связью будет слух», — ответил он.

Я начал так: «Повитый пеленами,

Срываемыми смертью, вверх иду,

Подземными измучен глубинами;

И раз угодно божьему суду,

Чтоб я увидел горние палаты,

Чему давно примера не найду,

Скажи мне, кем ты был до дня расплаты

И верно ли ведет стезя моя,

И твой язык да будет наш вожатый».

«Я был ломбардец, Марко звался я; *750 Я был ломбардец. Марко звался я. — Ломбардец Марко жил в XIII в. и был «придворным», то есть человеком, служившим при дворе то одного, то другого феодала.

Изведал свет и к доблести стремился,

Куда стрела не метит уж ничья.

А с правильной дороги ты не сбился».

Так он сказал, добавив: «Я прошу,

Чтоб обо мне, взойдя, ты помолился».

И я: «Твое желанье я свершу;

Но у меня сомнение родилось,

И я никак его не разрешу.

Возникшее, оно усугубилось

От слов твоих, мне подтвердивших то,

С чем здесь и там оно соединилось.

Как ты сказал, теперь уже никто

Добра не носит даже и личину:

Зло и внутри, и сверху разлито.

Но укажи мне, где искать причину:

Внизу иль в небесах? Когда пойму,

Я и другим поведать не премину». *751 Но у меня сомнение родилось : в чем причина всеобщей испорченности — во влиянии небесных светил или в злой воле людей? Сомнение это, возникшее после слов Гвидо дель Дука (Ч., XIV, 38-39), усугубилось после слов Марко (ст. 47-48), подтвердивших то самое (всеобщее падение нравов), с чем это сомнение соединилось, то есть чем оно было вызвано, и « здесь» (в беседе с Марко) и « там» (в беседе с Гвидо).

Он издал вздох, замерший в скорбном «У!»,

И начал так, в своей о нас заботе:

«Брат, мир-слепец, и ты сродни ему.

Вы для всего причиной признаете

Одно лишь небо, *752 Одно лишь небо — то есть одно лишь воздействие звезд. словно все дела

Оно вершит в своем круговороте.

Будь это так, то в вас бы не была

Свободной воля, правды бы не стало

В награде за добро, в отмщенье зла.

Влеченья от небес берут начало, —

Не все; но скажем даже — все сполна, —

Вам дан же свет, чтоб воля различала

Добро и зло, и ежели она

Осилит с небом первый бой опасный,

То, с доброй пищей, победить должна.

Вы лучшей власти, вольные, подвластны

И высшей силе, влившей разум в вас;

А небеса к нему и непричастны. *753 Смысл: «Некоторые из наших наклонностей зависят от той звезды (« небес» ), под которой мы родились, но если наша воля выдержит первую борьбу с влиянием звезд (« с небом первый бой» ), то при поддержке доброй духовной пищи она победит это влияние, ибо мы подвластны высшей силе, то есть богу, звезды же не могут воздействовать на наш разум».

И если мир шатается сейчас,

Причиной — вы, для тех, кто разумеет;

Что это так, покажет мой рассказ.

Из рук того, *754 Из рук того — божества. кто искони лелеет

Ее в себе, рождаясь, как дитя,

Душа еще и мыслить не умеет,

Резвится, то смеясь, а то грустя,

И, радостного мастера созданье,

К тому, что манит, тотчас же летя.

Ничтожных благ вкусив очарованье,

Она бежит к ним, если ей препон

Не создают ни вождь, ни обузданье.

На то и нужен, как узда, закон;

На то и нужен царь, чей взор открыто

Хоть к башне Града *755 Башня Града — справедливость. был бы устремлен.

Законы есть, но кто же им защита?

Никто; *756 Но кто же им защита? Никто — ибо императорский престол пустует (ср. Ч., VI, 88-90). ваш пастырь жвачку хоть жует,

Но не раздвоены его копыта; *757 Ваш пастырь жвачку хоть жует, но не раздвоены его копыта. — По Моисееву закону, чистыми животными считались те, у которых раздвоены копыта и которые притом жуют жвачку. Христианские богословы пользовались этим образом символически: жевание жвачки — размышление над Священным писанием и правильное его понимание; раздвоенность копыт — различение некоторых глубоких понятий, в том числе добра и зла. Данте хочет сказать: «Римский папа и чист и нечист; он авторитетен в вопросах религии, но не различает духовного от светского, посягает на императорские права, прельщается земными благами».

И паства, видя, что вожатый льнет

К благам, будящим в ней самой влеченье,

Ест, что и он, и лучшего не ждет.

Ты видишь, что дурное управленье

Виной тому, что мир такой плохой,

А не природы вашей извращенье.

Рим, давший миру наилучший строй,

Имел два солнца, *758 Два солнца — папа и император. так что видно было,

Где божий путь лежит и где мирской.

Потом одно другое погасило; *759 Одно другое погасило — папская власть упразднила императорскую.

Меч слился с посохом, *760 Меч слился с посохом — светская власть слилась с духовной, папа присвоил себе права монарха. и вышло так,

Что это их, конечно, развратило

И что взаимный страх у них иссяк.

Взгляни на колос, чтоб не сомневаться;

По семени распознается злак.

В стране, где По и Адиче струятся, *761 В стране, где По и Адиче (Адидже) струятся — в Ломбардии, отечестве говорящего.

Привыкли честь и мужество цвести;

В дни Федерика стал уклад ломаться; *762 В дни Федерика стал уклад ломаться. — Борьба императора Фридриха II (А., X, 119 и прим.) с папами повела к партийным распрям и порче добрых старых нравов.

И что теперь открыты все пути

Для тех, кто раньше к людям честной жизни

Стыдился бы и близко подойти.

Есть, правда, новым летам к укоризне,

Три старика, которые досель

Томятся жаждой по иной отчизне: *763 Томятся жаждой по иной отчизне — жаждут перехода в лучший мир.

Герардо славный; Гвидо да Кастель,

«Простой ломбардец», милый и французу;

Куррадо да Палаццо. *764 Герардо да Камино, генеральный капитан Тревизо. Гвидо да Кастель, у себя в Реджо радушно принимавший путешественников. Куррадо да Палаццо из Брешьи. Неужель

Не видишь ты, что церковь, взяв обузу

Мирских забот, под бременем двух дел

Упала в грязь, на срам себе и грузу?»

«О Марко мой, я все уразумел, —

Сказал я. — Вижу, почему левиты *765 Левиты — жреческое сословие у древних евреев, которое не получило земельных уделов (Библия).

Не получили ничего в удел.

Но кто такой Герардо знаменитый,

Который в диком веке, ты сказал,

Остался миру как пример забытый?»

«Ты странно говоришь, — он отвечал. —

Ужели ты, в Тоскане обитая,

Про доброго Герардо не слыхал?

Так прозвище ему. Вот разве Гайя,

Родная дочь, снабдит его другим.

Храни вас бог! А я дошел до края.

Уже заря белеется сквозь дым, —

Там ангел ждет, — и надо, чтоб от света

Я отошел, покуда я незрим».

И повернул, не слушая ответа.

Читатель, если ты в горах, бывало,

Бродил в тумане, глядя, словно крот,

Которому плева глаза застлала,

Припомни миг, когда опять начнет

Редеть густой и влажный пар, — как хило

Шар солнца сквозь него сиянье льет;

И ты поймешь, каким вначале было,

Когда я вновь его увидел там,

К закату нисходившее светило.

Так, примеряясь к дружеским шагам

Учителя, я шел редевшей тучей

К уже умершим под горой лучам.

Воображенье, чей порыв могучий

Подчас таков, что, кто им увлечен,

Не слышит рядом сотни труб гремучей,

В чем твой источник, раз не в чувстве он?

Тебя рождает некий свет небесный,

Сам или высшей волей источен.

Жестокость той, которая телесный

Сменила облик, певчей птицей став,

В моем уме вдавила след чудесный; *766 Жестокость той… — Прокна, чтобы отомстить своему мужу — фракийскому царю Терею, который изнасиловал ее сестру Филомелу и вырезал у нее язык, убила своего сына Итиса и его мясом накормила отца (Метам., VI, 424-674). Прокна (по тому варианту мифа, которому следует Данте) была превращена в соловья, а Филомела — в ласточку (ср. Ч., IX, 13-15).

И тут мой дух всего себя собрав

В самом себе, все прочее отринул,

С тем, что вовне, общение прервав.

Затем в мое воображенье хлынул

Распятый, гордый обликом, злодей,

Чью душу гнев и в смерти не покинул.

Там был с Эсфирью, верною своей

Великий Артаксеркс и благородный

Речами и делами Мардохей. *767 Распятый, гордый обликом, злодей… — Аман, приближенный персидского царя Артаксеркса, злобствуя на Мардохея, замыслил его повесить и истребить всех иудеев. Но царица Эсфирь, иудеянка, предотвратила его замысел, и царь велел повесить Амана на дереве, которое тот готовил для Мардохея (Библия).

Когда же этот образ, с явью сходный,

Распался наподобье пузыря,

Лишившегося оболочки водной, —

В слезах предстала дева, говоря:

«Зачем, царица, горестной кончины

Ты захотела, гневом возгоря?

Ты умерла, чтоб не терять Лавины, —

И потеряла! Я подъемлю гнет

Твоей, о мать, не чьей иной судьбины». *768 В слезах предстала дева… — Лавина, или Лавиния (А., IV, 125; Р., VI, 3), дочь царя Лация, Латина, и Аматы. Отец просватал ее за троянского вождя Энея, а мать хотела выдать за Турна, царя рутулов. Смотря на битву троянцев с рутулами и думая, что Турн убит, Амата «в мрачной ярости повесилась» (Эн. VII, 249-474; XII, 593-613).

Как греза сна, когда ее прервет

Волна в глаза ударившего света,

Трепещет миг, потом совсем умрет, —

Так было сметено виденье это

В лицо мое ударившим лучом,

Намного ярче, чем сиянье лета.

Пока, очнувшись, я глядел кругом,

Я услыхал слова: «Здесь восхожденье»,

И я уже не думал о другом,

И волю охватило то стремленье

Скорей взглянуть, кто это говорил,

Которому предел — лишь утоленье.

Но как на солнце посмотреть нет сил,

И лик его в чрезмерном блеске тает,

Так точно здесь мой взгляд бессилен был.

«То божий дух, и нас он наставляет

Без нашей просьбы и от наших глаз

Своим же светом сам себя скрывает.

Как мы себя, так он лелеет нас;

Мы, чуя просьбу и нужду другого,

Уже готовим, злобствуя, отказ.

Направим шаг на звук такого зова;

Идем наверх, пока не умер день;

Нельзя всходить средь сумрака ночного».

Так молвил вождь, и мы вступили в тень

Высокой лестницы, свернув налево;

И я, взойдя на первую ступень,

Лицом почуял как бы взмах обвева;

«Beati, — чей-то голос возгласил, —

Pacific! *769 «Beati pacific!» (лат.) — «Блаженны миротворцы». , в ком нет дурного гнева!»

Уже к таким высотам уходил

Пред наступавшей ночью луч заката,

Что кое-где зажглись огни светил.

«О мощь моя, ты вся ушла куда-то!» —

Сказал я про себя, заметя вдруг,

Что сила ног томлением объята.

Мы были там, где, выйдя в новый круг,

Кончалась лестница, и здесь, у края,

Остановились, как доплывший струг.

Я начал вслушиваться, ожидая,

Не огласится ль звуком тишина;

Потом, лицо к поэту обращая:

«Скажи, какая, — я сказал, — вина

Здесь очищается, отец мой милый?

Твой скован шаг, но речь твоя вольна».

«Любви к добру, неполной и унылой,

Здесь придается мощность, — молвил тот. —

Здесь вялое весло бьет с новой силой.

Пусть разум твой к словам моим прильнет,

И будет мой урок немногословный

Тебе на отдыхе как добрый плод.

Мой сын, вся тварь, как и творец верховный, —

Так начал он, — ты это должен знать,

Полна любви, природной иль духовной.

Природная не может погрешать; *770 Природная любовь — это естественное стремление тварей (будь то первичное вещество, растение, животное или человек) к тому, что для них благотворно («Пир», III, 3). Она никогда не ошибается в выборе цели.

Вторая может целью ошибиться,

Не в меру скудной иль чрезмерной стать.

Пока она к высокому стремится,

А в низком за предел не перешла,

Дурным усладам нет причин родиться;

Но где она идет стезею зла

Иль блага жаждет слишком или мало,

Там тварь завет творца не соблюла.

Отсюда ясно, что любовь — начало

Как всякого похвального плода,

Так и всего, за что карать пристало.

А так как взор любви склонен всегда

К тому всех прежде, кем она носима,

То неприязнь к себе вещам чужда.

И так как сущее неотделимо

От Первой сущности, *771 Первая сущность — бог. она никак

Не может оказаться нелюбима.

Раз это верно, остается так:

Зло, как предмет любви, есть зло чужое,

И в вашем иле *772 В вашем иле — то есть на земле. вид ее трояк.

Иной надеется подняться вдвое,

Поправ соседа, — этот должен пасть,

И лишь тогда он будет жить в покое;

Иной боится славу, милость, власть

Утратить, если ближний вознесется;

И неприязнь томит его, как страсть;

Иной же от обиды так зажжется,

Что голоден, пока не отомстит,

И мыслями к чужой невзгоде рвется.

И этой вот любви троякий вид

Оплакан там внизу; но есть другая,

Чей путь к добру — иной, чем надлежит.

Все смутно жаждут блага, сознавая,

Что мир души лишь в нем осуществим,

И все к нему стремятся, уповая.

Но если вас влечет к общенью с ним

Лишь вялая любовь, то покаянных

Казнит вот этот круг, где мы стоим.

Еще есть благо, полное обманных,

Пустых отрад, в котором нет того,

В чем плод и корень благ, для счастья данных.

Любовь, чресчур алкавшая его,

В трех верхних кругах предается плачу;

Но в чем ее тройное естество,

Я умолчу, чтоб ты решил задачу». *773 Вергилий излагает учение о любви как об источнике всякого добра и зла и поясняет градацию кругов Чистилища: круги I, II, III — любовь к «чужому злу», то есть зложелательство (гордость, зависть, гнев); круг IV — недостаточная любовь к истинному благу (уныние); круги V, VI, VII — чрезмерная любовь к ложным благам (корыстолюбие, чревоугодие, сладострастие).

Закончил речь наставник мой высокий

И мне глядел в глаза, чтобы узнать,

Вполне ли я постиг его уроки.

Я, новой жаждой мучимый опять,

Вовне молчал, внутри твердил: «Не дело

Ему, быть может, слишком докучать».

Он, как отец, поняв, какое тлело

Во мне желанье, начал разговор,

Чтоб я решился высказаться смело.

И я: «Твой свет так оживил мне взор,

Учитель, что ему наглядным стало

Все то, что перед ним ты распростер;

Но, мой отец, еще я знаю мало,

Что есть любовь, в которой всех благих

И грешных дел ты полагал начало».

«Направь ко мне, — сказал он, — взгляд своих

Духовных глаз, и вскроешь заблужденье

Слепцов, *774 Слепцов — то есть эпикурейцев, утверждающих, что «любовь оправдана всегда» (ст. 34-36). которые ведут других.

В душе к любви заложено стремленье,

И все, что нравится, ее влечет,

Едва ее поманит наслажденье.

У вас внутри воспринятым живет

Наружный образ, к вам запав — таится

И душу на себя взглянуть зовет;

И если им, взглянув, она пленится,

То этот плен — любовь; природный он,

И наслажденьем может лишь скрепиться.

И вот, как пламень кверху устремлен,

И первое из свойств его — взлетанье

К среде, где он прочнее сохранен, *775 К среде, где он прочнее сохранен — то есть к сфере огня (см. прим. Ч., IX, 30). —

Так душу пленную стремит желанье,

Духовный взлет, стихая лишь тогда,

Когда она вступает в обладанье.

Ты видишь сам, как истина чужда

Приверженцам той мысли сумасбродной,

Что, мол, любовь оправдана всегда.

Пусть даже чист состав ее природный;

Но если я и чистый воск возьму,

То отпечаток может быть негодный».

«Твои слова послушному уму

Раскрыли суть любви; но остается

Недоуменье, — молвил я ему. —

Ведь если нам любовь извне дается

И для души другой дороги нет,

Ей отвечать за выбор не придется».

«Скажу, что видит разум, — он в ответ. —

А дальше — дело веры; уповая,

Жди Беатриче, и обрящешь свет.

Творящее начало, пребывая

Врозь с веществом в пределах вещества,

Полно особой силы, каковая

В бездействии незрима, хоть жива,

А зрима лишь посредством проявленья; *776 Творящее начало, по учению схоластов, есть то, что, соединяясь с веществом, придает ему тот или иной вид бытия. Для человека творящим началом является душа, пребывающая врозь с веществом в пределах вещества. Таящаяся в ней « особая сила» и есть «природная любовь» (Ч., XVII, 19-27; XVIII, 19-27).

Так жизнь растенья выдает листва.

Откуда в вас зачатки постиженья,

Сокрыто от людей завесой мглы,

Как и откуда первые влеченья,

Подобные потребности пчелы

Брать мед; и нет хвалы, коль взвесить строго,

Для этой первой воли, ни хулы.

Но вслед за ней других теснится много,

И вам дана способность править суд

И делать выбор, стоя у порога.

Вот почему у вас ответ несут,

Когда любви благой или презренной

Дадут или отпор, или приют.

И те, чья мысль была проникновенной,

Познав, что вам свобода врождена.

Нравоученье вынесли вселенной.

Итак, пусть даже вам извне дана

Любовь, которая внутри пылает, —

Душа всегда изгнать ее вольна.

Вот то, что Беатриче называет

Свободной волей; *777 Вот то, что Беатриче называет свободной волей. — См. Р., IV, 13-21; 73-80; Р., V, 19-24. если б речь зашла

О том у вас, пойми, как подобает».

Луна в полночный поздний час плыла

И, понуждая звезды разредиться,

Скользила, в виде яркого котла,

Навстречу небу, *778 Навстречу небу. — Суточное перемещение Луны по небесной сфере происходит с запада на восток. там, где солнце мчится,

Когда оно за Римом для очей

Меж сардами и корсами садится. *779 Там, где солнце мчится… — Луна восходила в знаке Скорпиона и шла тем же путем, который проходит Солнце, когда оно, вступив в это созвездие, кажется для обитателей Рима заходящим между Сардинией и Корсикой.

И тень, чьей славой Пьетола *780 Пьетола — родина Вергилия (см. прим. А., I, 69). славней

Всей мантуанской области пространной,

Сложила бремя тяготы моей.

А я, приняв столь ясный и желанный

Ответ на каждый заданный вопрос,

Стоял, как бы дремотой обуянный.

Но эту дрему тотчас же унес

Внезапный крик, и показались тени,

За нами обегавшие утес.

Как некогда Асоп или Исмений *781 Асоп и Исмений — реки в Беотии.

Видали по ночам толпу и гон

Фивян во время Вакховых радений,

Так здесь несутся, огибая склон, —

Я смутно видел, — в вечном непокое

Те, кто благой любовью уязвлен.

Мгновенно это скопище большое,

Спеша бегом, настигло нас, и так,

Всех впереди, в слезах кричали двое:

«Мария в горы устремила шаг, *782 Мария в горы устремила шаг. — По евангельской легенде, дева Мария поспешила в горы, чтобы приветствовать свою родственницу Елисавету, зачавшую сына.

И Цезарь поспешил, кольнув Марсилью,

В Испанию, где ждал в Илерде враг». *783 Цезарь, вытеснив Помпея из Италии, быстро двинулся в Галлию, оставил Требония и Децима Брута осаждать Марсилью (Массилию, Марсель) с суши и с моря, вступил в Испанию и около Илерды (Лерида) принудил помпеянцев к сдаче (49 г. до н. э.).

«Скорей, скорей, нельзя любвеобилью

Быть вялым! — сзади общий крик летел. —

Нисходит милость к доброму усилью».

«О вы, в которых острый пыл вскипел

Взамен того, как хладно и лениво

Вы медлили в свершенье добрых дел!

Вот он, живой, — я говорю нелживо, —

Идет наверх и только солнца ждет;

Скажите нам, где щель в стене обрыва».

Так встретил вождь стремившийся народ;

Одна душа сказала, пробегая:

«Иди за нами и увидишь вход.

Потребность двигаться у нас такая,

Что ноги нас неудержимо мчат;

Прости, наш долг за грубость не считая.

Я жил в стенах Сан-Дзено *784 Сан-Дзено — монастырь в Вероне. Имя говорящего здесь аббата остается невыясненным. как аббат,

И нами добрый Барбаросса правил,

О ком в Милане скорбно говорят. *785 Император Фридрих Барбаросса в 1162 г. разрушил сопротивлявшийся ему Милан; вот почему в этом городе о нем «скорбно говорят».

Одну стопу уже во гроб поставил

Тот, кто оплачет этот божий дом,

Который он, имея власть, ославил,

Назначив сына, зачатого злом,

С душой еще уродливей, чем тело,

Не по уставу пастырствовать в нем». *786 Одну стопу уже во гроб поставил Альберто делла Скала, властитель Вероны (умер в 1301 г.), который незаконно назначил аббатом в Сан-Дзено своего побочного сына, хромоногого Джузеппе, человека безнравственного (умер в 1313 г.).

Толпа настолько пробежать успела,

Что я не знаю, смолк он или нет;

Но эту речь душа запечатлела.

И тот, кто был мне помощь и совет,

Сказал: «Смотри, как двое там, зубами

Вцепясь в унынье, мчатся им вослед». *787 Зубами вцепясь в унынье — то есть порицая этот грех.

«Не раньше, — крик их слышался за нами, —

Чем истребились те, что по дну шли,

Открылся Иордан пред их сынами. *788 По библейской легенде, евреи, вышедшие из Египта по дну Чермного моря, побоялись вступить в обетованную землю. За это все совершеннолетние осуждены были умереть в пустыне, и только дети их, сорок лет спустя, наконец увидели Иордан.

И те, кто утомленья не снесли,

Когда Эней на подвиг ополчился,

Себя бесславной жизни обрекли». *789 Малодушные спутники Энея, оставшиеся в Сицилии (Эн. V, 700…778).

Когда их сонм настолько удалился,

Что видеть я его уже не мог,

Во мне какой-то помысел родился,

Который много всяких новых влек,

И я, клонясь от одного к другому,

Закрыв глаза, вливался в их поток,

И размышленье претворилось в дрему.

Когда разлитый в воздухе безбурном

Зной дня слабей, чем хладная луна,

Осиленный землей или Сатурном, *790 Смысл: «В предрассветный час, когда нагревшийся за день воздух уже не может бороться с холодными лучами луны, потому что « зной дня» успел ослабеть под влиянием холода, исходящего от земли или от Сатурна …»

А геомантам, пред зарей, видна

Fortuna major там, где торопливо

Восточная светлеет сторона, *791 Геоманты гадали по фигурам на основе случайно набросанных точек. Фигура « Fortuna major» походила на крайние звезды Водолея вместе с ближайшими звездами Рыб. Данте хочет сказать, что на востоке уже взошли Водолей и частично Рыбы, то есть до восхода солнца оставалось около трех часов.

В мой сон вступила женщина: гугнива,

С культями вместо рук, лицом желта,

Она хромала и глядела криво. *792 Женщина, приснившаяся Данте, олицетворяет те три греха, которые искупаются в трех верхних кругах: корыстолюбие, чревоугодие и сладострастие (ср. ст. 58-59).

Я на нее смотрел; как теплота

Живит издрогнувшее за ночь тело,

Так и мой взгляд ей развязал уста,

Помог ей тотчас выпрямиться смело

И гиблое лицо свое облечь

В такие краски, как любовь велела. *793 Так и мой взгляд… — Смысл: «Только наши глаза придают очарование низменным благам, которые сами по себе мерзки».

Как только у нее явилась речь,

Она запела так, что я от плена

С трудом бы мог вниманье уберечь.

«Я, — призрак пел, — я нежная сирена,

Мутящая рассудок моряков,

И голос мой для них всему замена.

Улисса совратил мой сладкий зов

С его пути; *794 Улисс (Одиссей) был совращен с пути не сиренами, а волшебницей Цирцеей. и тот, кто мной пленится,

Уходит редко из моих оков».

Скорей, чем рот ее успел закрыться,

Святая и усердная жена *795 Святая и усердная жена. — Старейшие комментаторы обычно видят в ней символ разума, разоблачающего лживость низменных благ.

Возникла возле, чтобы той смутиться.

«Вергилий, о Вергилий, кто она?» —

Ее был возглас; он же, стоя рядом,

Взирал, как эта чистая гневна.

Она ее схватила с грозным взглядом

И, ткань порвав, открыла ей живот;

Меня он разбудил несносным смрадом.

«Я трижды звал, потом оставил счет, —

Сказал мой вождь, чуть я повел очами. —

Вставай, пора идти! Отыщем вход».

Я встал; уже наполнились лучами

По всей горе священные круги;

Мы шли с недавним солнцем за плечами.

Я следом направлял мои шаги,

Изогнутый под грузом размышлений,

Как половина мостовой дуги.

Вдруг раздалось: «Придите, здесь ступени», —

И ласка в этом голосе была,

Какой не слышно в нашей смертной сени.

Раскрыв, подобно лебедю, крыла,

Так говоривший нас наверх направил,

Туда, где в камне лестница вела.

Он, обмахнув нас перьями, прибавил,

Что те, «qui lugent», *796 «Qui lugent» (лат.) — «плачущие». счастье обрели,

И утешенье, ждущее их, славил.

«Ты что склонился чуть не до земли?» —

Так начал говорить мне мой вожатый,

Когда мы выше ангела взошли.

И я: «Иду, сомненьями объятый;

Я видел сон и жаждал бы ясней

Понять язык его замысловатый».

И он: «Ты видел ведьму древних дней,

Ту самую, о ком скорбят над нами;

Ты видел, как разделываться с ней. *797 Ты видел ведьму… — См. прим. 7-9.

С тебя довольно; землю бей стопами!

Взор обрати к вабилу *798 Вабило — см. прим. А., XVII, 128. , что кружит

Предвечный царь огромными кругами!»

Как сокол долго под ноги глядит,

Потом, услышав оклик, встрепенется

И тянется туда, где будет сыт,

Так сделал я; и так, пока сечется

Ведущей вверх тропой громада скал,

Всходил к уступу, где дорога вьется.

Вступая в пятый круг, я увидал

Народ, который, двинуться не смея,

Лицом к земле поверженный, рыдал.

«Adhaesit pavimento anima mea!» *799 «Adhaesit pavimento anima meal» (лат.) — «Прилипла к праху душа моя». —

Услышал я повсюду скорбный звук,

Едва слова сквозь вздохи разумея.

«Избранники, чье облегченье мук —

И в правде, и в надежде, укажите,

Как нам подняться в следующий круг!»

«Когда вы здесь меж нами не лежите,

То, чтобы путь туда найти верней,

Кнаруже правое плечо держите».

Так молвил вождь, и так среди теней

Ему ответили; а кто ответил,

Мой слух мне указал всего точней.

Я взор наставника глазами встретил;

И он позволил, сделав бодрый знак,

То, что в просящем облике заметил.

Тогда, во всем свободный, я мой шаг

Направил ближе к месту, где скорбело

Созданье это, и промолвил так:

«Дух, льющий слезы, чтобы в них созрело

То, без чего возврата к богу нет,

Скажи, прервав твое святое дело:

Кем был ты; *800 Кем был ты. — Это кардинал Оттобуоно Фьески, граф Лаванья, вступивший в 1276 г. на папский престол под именем Адриана V. Он умер через тридцать восемь дней после избрания. почему у вас хребет

Вверх обращен; и чем могу хоть мало

Тебе помочь, живым покинув свет?»

«Зачем нас небо так ничком прижало,

Ты будешь знать; но раньше scias quod

Fui successor Petri, *801 «Scias guod fui successor Petri» (лат.) — «Знай, что я был преемником Петра», то есть римским папой. — тень сказала. —

Меж Кьявери и Сьестри воды льет

Большой поток, и с ним одноименный

Высокий титул отличил мой род. *802 Меж Кьявери и Сьестри, двумя городками на берегу Генуэзского залива, впадает в море «большой поток» Лаванья и расположен город того же имени. Отсюда и титул говорящего.

Я свыше месяца влачил, согбенный,

Блюдя от грязи, мантию Петра;

Пред ней — как пух все тяжести вселенной.

Увы, я поздно стал на путь добра!

Но я познал, уже как пастырь Рима,

Что жизнь земная — лживая мара.

Душа, я видел, как и встарь томима,

А выше стать в той жизни я не мог, —

И этой восхотел неудержимо.

До той поры я жалок и далек

От бога был, неизмеримо жадный,

И казнь, как видишь, на себя навлек.

Здесь явлен образ жадности наглядный

Вот в этих душах, что окрест лежат;

На всей горе нет муки столь нещадной.

Как там подняться не хотел наш взгляд

К высотам, устремляемый к земному,

Так здесь возмездьем он к земле прижат.

Как жадность там порыв любви к благому

Гасила в нас и не влекла к делам, *803 Не влекла к делам — то есть к добрым делам.

Так здесь возмездье, хоть и по-иному,

Стопы и руки связывает нам,

И мы простерты будем без движенья,

Пока угодно правым небесам».

Став на колени из благоговенья,

Я начал речь, но и по слуху он

Заметил этот признак уваженья

И молвил: «Почему ты так склонен?»

И я в ответ: «Таков ваш сан великий,

Что совестью я, стоя, уязвлен».

«Брат, встань! — ответил этот дух безликий. —

Ошибся ты: со всеми и с тобой

Я сослужитель одного владыки.

Тому, кто звук Евангелья святой,

Гласящий «Neque nubent», *804 «Neque nubent» (лат.) — «ни женятся». Адриан хочет сказать, что он больше не «супруг церкви», не римский папа. разумеет,

Понятно будет сказанное мной.

Теперь иди; мне скорбь моя довлеет;

Ты мне мешаешь слезы лить, стеня,

В которых то, что говорил ты, зреет. *805 В которых то, что говорил ты, зреет. — См. ст. 91…92.

Есть добрая Аладжа *806 Аладжа деи Фьески была замужем за Мороелло Маласпина (см. прим. А., XXIV, 145…150). у меня,

Племянница, — и только бы дурного

В ней не посеяла моя родня!

Там у меня нет никого другого».

Пред лучшей волей *807 Пред лучшей волей — то есть перед волей Адриана V, желавшего отдаться слезам покаяния (Ч., XIX,. 139-141). силы воли хрупки;

Ему в угоду, в неугоду мне,

Я погруженной не насытил губки. *808 Я погруженной не насытил губки — то есть прекратил беседу, не успев спросить о многом.

Я двинулся; и вождь мой, в тишине,

Свободными местами шел под кручей,

Как вдоль бойниц проходят по стене;

Те, у кого из глаз слезой горючей

Сочится зло, заполнившее свет, *809 Зло, заполнившее свет — корыстолюбие.

Лежат кнаруже слишком плотной кучей.

Будь проклята, волчица древних лет,

В чьем ненасытном голоде все тонет

И яростней которой зверя нет! *810 Волчица древних лет… — См. прим. А., I, 31…60.

О небеса, чей ход иными понят,

Как полновластный над судьбой земли,

Идет ли тот, кто эту тварь изгонит?

Мы скудным шагом медленно брели,

Внимая теням, скорбно и устало

Рыдавшим и томившимся в пыли;

Как вдруг вблизи «Мария!» прозвучало,

И так тоска казалась тяжела,

Как если бы то женщина рожала;

И далее: «Как ты бедна была,

Являет тот приют, где пеленицей

Ты свой священный отпрыск повила».

Потом я слышал: «Праведный Фабриций *811 Фабриций — римский полководец (III в. до н.э.), прославившийся своим бескорыстием. ,

Ты бедностью безгрешной посрамил

Порок, обогащаемый сторицей».

Смысл этой речи так был сердцу мил,

Что я пошел вперед, узнать желая,

Кто из лежавших это говорил.

Еще он славил щедрость Николая, *812 Щедрость Николая — церковная легенда о святом Николае.

Который спас невест от нищеты,

Младые годы к чести направляя.

«Дух, вспомянувший столько доброты! —

Сказал я. — Кем ты был? И неужели

Хваленья здесь возносишь только ты?

Я буду помнить о твоем уделе,

Когда вернусь короткий путь кончать,

Которым жизнь летит к последней цели».

И он: «Скажу про все, хотя мне ждать

Оттуда нечего; но без сравненья

В тебе, живом, сияет благодать.

Я корнем был зловредного растенья, *813 Я корнем был зловредного растенья — то есть родоначальником французской королевской династии, пагубной для христианского мира.

Наведшего на божью землю мрак,

Такой, что в ней неплодье запустенья.

Когда бы Гвант, Лиль, Бруджа и Дуак

Могли, то месть была б уже свершенной;

И я молюсь, чтобы случилось так. *814 Гвант (Гент), Лиль (Лилль), Бруджа (Брюгге) и Дуак (Дуэ, лат. — Duacum) — главные города Фландрии. Говорящий хотел бы, чтобы Фландрия отомстила его потомку, Филиппу IV за понесенные обиды, что и случилось в 1302 г., когда фламандское народное ополчение разгромило французов.

Я был Гугон, Капетом нареченный, *815 Я был Гугон — Капетом, нареченный. — Данте сливает воедино два исторических лица: Гуго Великого, Графа Парижского, «герцога Франции», умершего в 956 г., и его сына — Гуго Капета, который после смерти в 987 г. последнего короля Каролингской династии, Людовика V, был избран на престол и умер в 996 г., положив начало династии Капетингов.

И не один Филипп и Людовик

Над Францией владычил, мной рожденный.

Родитель мой в Париже был мясник; *816 5 Родитель мой в Париже был мясник — легенда о Гуго Капете.

Когда старинных королей не стало,

Последний же из племени владык

Облекся в серое, *817 Последний же из племени владык облекся в серое. — По-видимому, Данте смешал последнего Каролинга с последним Меровингом, Хильдериком III, который в 751 г. был низложен и пострижен в монахи. уже сжимала

Моя рука бразды державных сил,

И мне земель, да и друзей достало,

Чтоб диадемой вдовой *818 Диадемой вдовой — то есть вакантной после смерти последнего Каролинга — Людовика V. осенил

Мой сын свою главу и длинной смене

Помазанных начало положил.

Пока мой род в прованском пышном вене *819 Прованское пышное вено (приданое). — В 1246 г. Карл Анжуйский (см. прим. Ч., VII, 112-114) путем брака получил в обладание богатый Прованс.

Не схоронил стыда, он мог сойти

Ничтожным, но безвредным тем не мене.

А тут он начал хитрости плести

И грабить; и забрал, во искупленье,

Нормандию, Гасконью и Понти *820 Понти — графство Понтье (Ponthieu). .

Карл сел в Италии; *821 Карл сел в Италии. — См. прим. Ч., VII, 112…114. во искупленье,

Зарезал Куррадина; *822 Зарезал Куррадина. — В 1268 г. шестнадцатилетний Конрадин, последний Гогенштауфен, заявил свои права на сицилийский престол, был побежден Карлом при Тальякоццо (А., XXVIII, 18 и прим.) и обезглавлен в Неаполе на глазах у короля. а Фому

Вернул на небеса, *823 Фому вернул на небеса — Фому Аквинского (см. прим. Р., X, 82). Считали, что его велел отравить Карл Анжуйский. во искупленье.

Я вижу время, близок срок ему, —

И новый Карл его поход повторит,

Для вящей славы роду своему.

Один, без войска, многих он поборет

Копьем Иуды; им он так разит,

Что брюхо у Флоренции распорет.

Не землю он, а только грех и стыд

Приобретет, тем горший в час расплаты,