Онлайн чтение книги Болгары старого времени
II. Дружба Хаджи Генчо с дедушкой Либеном

В Копривштице нет плодородной земли — все камень, песок да глина; но, видно, по милости этой столь неблагодатной и скудной почвы Копривштица — одно из самых оживленных и полных деятельности местечек Болгарии. Ее бесплодная земля, требующая упорного труда и обильно поливаемая потом, не позволяла людям погрязнуть в сонном азиатском бездействии, а, наоборот, постоянно звала их к борьбе и упорному труду, будила их энергию, делала их деятельными добытчиками и мыслящими существами. Гигантские горы с голыми вершинами и лесистыми склонами обняли это болгарское село со всех сторон, будто заботливая мать детей своих. А нависшие скалы, кажется, готовые обрушиться, приучают человека уже в ранней молодости не бояться никакой опасности. Словно змея, скользит с горы река Тополка, извивается прихотливыми узорами и с шумом и грохотом принимает в свои воды маленькие ручейки, которые, сердито журча, спешат к ней и справа и слева. Склонившиеся над рекой ивы купают свои пышные зеленые ветви в воде, скрывая в их тени целые стаи уток и гусей. Гуси спокойно стоят на одной ноге, чистят перья, потом прячут голову под крыло; неподалеку расхаживает стройный красавец аист с длинными красными ногами и красным клювом, высматривая добычу: ящерицу, лягушку, змею. По улицам разгуливают куры под предводительством своих гордых султанов — петухов; смирно, с глупым видом стоят на берегах Тополки коровы, греясь на солнышке, облизывая свои худые бока и дожидаясь пастуха, который ходит из дома в дом, где его угощают водкой и наделяют хлебом, сыром, жареной свининой и другой снедью, а он, чтоб угодить хозяевам за их хлеб-соль, говорит:

— Ваша коровка — трудолюбивая скотинка: пасется себе да пасется! Другие коровы только и делают, что друг за другом бегают да бодаются. А ваша знай себе пасется.

Понятное дело, дедушка Петр повторяет это в каждом доме, и водочка так и льется ему в горло.

Целый мир птиц и миллионы лягушек тревожат своим щебетом, пеньем и кваканьем тихую балканскую ночь. Ветерок гуляет по селу. Само собой разумеется, роскошная природа не могла не подействовать и на человека. Но лучший перл этой природы, лучшее ее украшение, которому, мне кажется, следует в значительной мере приписать высокий нравственный уровень местной общественной жизни, — это копривштицкая женщина.

В болгарской песне поется:

Но как бы ни были хороши и привлекательны все болгарки на нашей земле, настоящая роза посреди огромного сада — это обитательница горных районов страны. Кунино, Радьовене, Нижняя и Верхняя Скравена, Ихтиман и Копривштица славятся красотой своих женщин, а последнее из этих сел и местечек даже турки называют аврат-аалан, то есть женская красота. Черные, тонкие, как шнурок, брови, умный взгляд, белое лицо, высокий лоб, стройный стан, свойственная только южанкам живость движений, черная или русая кудрявая головка, длинные пряди шелковых волос, живописно рассыпающихся по крепким плечам, коралловые губки, большие глаза и высокая, полная грудь — вот портрет женщины из Копривштицы. А если пристальней и ближе всмотреться в это лицо, в эти глаза, то увидишь простую любящую душу, у которой слова никогда не противоречат сердцу и мыслям, а всегда служат выражением того и другого.

В природе словно существует некий слепой инстинкт, бессознательное стремление располагать все свои элементы так, чтобы понравиться человеку, а болгарские горы как бы специально созданы для его блаженства…

И вот перед нами Копривштица. Южное солнце оживило, наконец, балканскую природу, принеся ей запоздалую весну. Утро. Все село залито светом. День праздничный. Роса еще лежит на траве, блестя, словно крупный жемчуг; всюду слышится жужжанье пчел и шмелей, щебет и пение птиц; их тут целые стаи; лес, полный благоуханий, кажется настоящим жилищем самодив; из леса плывет запах молодых трав, разносимый восточным ветерком по всей Болгарии. Знаете, что это за ветер? Он нежит чувства и погружает человека в какое-то непонятное блаженство. Плуги уж бороздят поля; всюду движутся стада овец, коров и коз, целые табуны лошадей. Солнце катится весело над головой, и человек, видя, как радостно, хорошо вокруг, молится, полный надежды, что и его убогая, тяжкая жизнь со временем станет такой же, как эта природа…

Люблю тебя, моя милая родина! Люблю твои горы, леса, обрывы, скалы, твои чистые студеные источники! Люблю тебя, милый мой край! Люблю всей душой и всем сердцем, хотя ты и обречен на тяжкие страдания и муки! Все, что еще осталось в осиротевшей душе моей доброго и святого, — все это твое. Ты — благословенная земля, цветущая, полная нежности, сияния и величия, научившая меня любви и состраданию ко всякому человеческому несчастью, — а это уже много для человека. До сих пор еще чувствую я свежесть твоей душистой зелени, покрывающей все пространство, куда ни кинешь взгляд, до сих пор слышу пение соловья и щебетанье ласточек, до сих пор для меня звучит голосок девушки, которая подметает двор, распевая народную песенку:

Другая девушка несет на голове корзинку — хочет выкинуть опавшую с деревьев листву, а парень, сидя под развесистой ивой, крутит ус и улыбается, глядя на то, что под корзинкой. Старухи возвращаются из церкви с пустыми тарелками, мешками и, конечно, совершенно пустыми баклагами: вареная пшеница, хлеб, сыр, мед, водка, вино, пироги, тертые бобы — все роздано нищим, попам, старикам и детям в обмен на их благословения и молитву: «Прости, боже, души усопших». Переваливаясь, идут попы, а за ними бредут старики, вспоминая события чумного года. Молодые женщины идут парами, весело разговаривая, а старухи то и дело останавливаются, чтобы посплетничать. Они толкуют о том, что Пенчо Турта — человек бессердечный, бессовестный, пьет, как могильщик, а у Пенчовицы, жены его, кунтуш вечно рваный; в понедельник продала на базаре пятьдесят аршин сукна, а кунтуш себе сшить не может; а Иван Будак покупает фунт говядины, — так, чтоб собаки не отняли, берет с собой огромную дубину; а Цоковица, жена Цоко Мангарче, выткала полотенца такие узкие, что и кошке не утереться. И много чего еще наговорят друг другу кумушки, но уже на ухо, по секрету…

Между тем время идет, солнце начинает сильно согревать землю, и роса испаряется; все предвещает ясный, веселый день. В Копривштице, растянувшейся примерно на полтора часа ходьбы, по долине и горам разбросано до полутора тысяч домов. Дома двухэтажные; лестница помещается спереди и ведет прямо под крышу; тяжелая черепичная кровля спускается низко, образуя как бы щит от ветра и зимней непогоды; почти все дома обращены фасадом на восток; с этой стороны расположен просторный балкон, где сидят и спят летом. Каждый дом, словно крепость, окружен каменной стеной или высоким деревянным забором. Так обычно выглядят болгарские города и села.

На балконах успели уже появиться румяные личики копривштицких красоток. У каждой в руках кружка: каждая угощает свекра и гостей. На одном из этих балконов, устланном коврами и тюфяками, на которых разложены пестрые подушки, сидит, скрестив ноги, словно турецкий судья, дедушка Либен. Он пыхтит и морщит лоб, так как только что пришел из церкви и едва успел снять свою огромную баранью шапку. От головы его, словно от котла, где бабы кипятят белье, идет пар. Посидев немного, дедушка Либен надевает окантованную шелком белую полотняную феску и снимает свой синий кунтуш. Теперь на нем только кофейного цвета шаровары, зеленый жилет и широкий белый пояс. Но так он одевается, только когда на него находит покаянное настроение, а в другое время выглядит настоящим удальцом: зеленые шаровары, красный пояс, зеленый плащ, большая красная феска и т. д. и т. п. Пистолеты у дедушки Либена арнаутские, а нож сомкамзалийский.

Дом дедушки Либена стоит на холме, так что оттуда видно все село. Вокруг этого знаменитого дома в огромном изобилии растут розы, сирень, всякие душистые цветы, деревья. Слева к дому прилегает большой сад, в котором полным-полно всяких плодовых и других деревьев: тут и яблони, и черешни, и вишни, и персики, и груши, и кизил, и сливы; есть и ореховое дерево и одна груша до того высокая и ветвистая, что вы представить, себе не можете. Словом — рай, да и только!

Борода у дедушки Либена обрита, и длинные, лихо закрученные усы его торчат над губой, как у огромного рака. В Болгарии бороду бреют все, кроме попов, монахов и уже неспособных к продолжению рода стариков. По мнению многих благочестивых людей, дедушке Либену тоже давно пора отпустить бороду, но он не слушает этих советов, так как не хочет утратить свой молодецкий вид. И еще по некоторым причинам…

Рядом с дедушкой Либеном сидит Хаджи Генчо, а вокруг них — ребятишки старшего сына дедушки Либена, и Хаджи Генчо раздает им печеную кукурузу, пироги и пышки, которые он купил на церковной паперти. Это событие приводит дедушку Либена в немалое недоумение.

Но для нас дело объясняется очень просто; мы ведь хорошо знаем Хаджи Генчо, так что нам удивляться не приходится. Он человек умный и если угощает ребятишек, то отнюдь не из любви к ним, а для того, чтобы его самого угостили. Он руководствуется при этом мудрым правилом: «Люби детей, чтоб тебя любили родители». И вот, угощая детей, Хаджи Генчо уже облизывается, твердо уверенный, что за обедом ему подадут хорошего старого винца, а не молодую «кислятину» — так называет он новые вина.

Предвкушая ожидающее его наслаждение, он заводит соответствующий разговор.

— А что, бай Либен, какое вино лучше, по-твоему: пастушское, адрианопольское или салывкиевское? — спрашивает он.

Нужно заметить, что Хаджи Генчо всегда прибавляет к имени дедушки Либена «бай»; хоть сам он ничуть не моложе его, но делает это из уважения к знаменитому человеку, обладателю старых вин.

— Салывкиевское лучше, Хаджи, — отвечает дедушка Либен.

— Ну, уж ты извини меня, бай Либен, но только я всегда скажу, что пастушское винцо гораздо лучше.

— А я тебе говорю, что салывкиевское лучше всех вин в Румелии. Салывкиевское щекочет горло и пощипывает язык, а пастушское только кислит язычок.

— Н-е-ет, я другого мнения. Мне во сто раз больше по вкусу вино, которое лишь слегка кислит язычок и растекается по жилам, когда отведаешь его натощак. Но зачем напрасно спорить? Лучше вели принести того и другого по кружке — и попробуем. Ведь у вас, наверно, есть и то и другое. Вы в этом году припасли пастушеского вина, бай Либен, или нет? — спрашивает Хаджи Генчо, глядя на дедушку Либена, как жених глядит на свою юную невесту.

— Припас, понятное дело, припас и того, и другого, и третьего. Шестнадцать бочек в этом году налил, Хаджи! И краставосельского бочку — это уж для работников.

— Мне думается, бай Либен, старые вина не так хороши, как новые; тем более что нынешний год такое вино уродилось… Не вино, а просто слезы, искра, пламя!

— Ну, уж извини, Хаджи, — старое вино куда лучше нового. Старое вино, старый табак и старый друг всегда лучше новых. Потягивай старое винцо и ничего не бойся, — смеется дедушка Либен.

— Нет, я думаю иначе. Я старые вина во многих домах пробовал, и мне всегда казалось, что они простоквашей отзываются. Но я не стану с тобой спорить и утверждать, что и у тебя старое вино — такое; я хорошо знаю, что вы и сортировать его умеете и перелить, когда нужно. К тому же и виноградник у вас старый. Другого такого, можно сказать, во всей Румелии не найдешь. Виноградник твой лучше, чем в Кане Галилейской^{14}.

Слыша, как гость хвалит дорогой его сердцу виноградник, дедушка Либен радостно потирает руки и сам идет в погреб нацедить старого винца, а Хаджи Генчо улыбается, ликуя и от удовольствия пощипывая свой подбородок.

Налив пять-шесть кувшинов вина, дедушка Либен возвращается, садится на свое место и, глядя с лукавой улыбкой на Хаджи Генчо, произносит:

— Теперь посмотрим, Хаджи, то ли ты скажешь, отведав моего винца! Заранее тебе говорю, что ты признаешь свою ошибку насчет старых вин… Конечно, ты скажешь правду: приходилось тебе пить такое винцо или нет… Но как ты думаешь? Мне кажется, не мешало бы нам до обеда выпить водочки да закусить маленько. По-моему, не плохо будет сперва заморить червячка. Какой водочки хочешь, Хаджи? Рутовой, греческой или болгарской? Может, настоянной на кизиле? Только скажи, какой? Для такого гостя ничего не пожалею.

— Я люблю подогретую, с медом, — задумчиво произносит Хаджи Генчо.

— А я люблю теплую только зимой, — сообщает дедушка Либен.

— Нет, я всегда ее люблю, — говорит Хаджи Генчо.

Дедушка Либен зовет младшую сноху и шепчет ей на ухо:

— Поди, голубушка, налей графинчик самой лучшей водки, вылей в кофейник, подмешай медку побольше и вскипяти на огне, да подержи на нем немножко. И скажи матери — пусть возьмет кочан капусты, посыпет его красным перцем, только немного. Да принеси инжиру, изюму. Поджарьте печенки бараньей да нарежьте колбаски потоньше… Да еще там что получше из закуски. Надо Хаджи Генчо, как почетного гостя, попотчевать. Дядя Хаджи для меня дорогой человек. Знаешь, какой он ученый! И — у него ведь славная дочка. Смекаешь?

Отдав еще десяток таких же приказаний, дедушка Либен с достоинством садится на свое место, напевая себе под нос:

Хаджи Генчо начинает снова расхваливать дедушку Либена, хорошо зная, что каждая похвала выманит на балкон новое кушанье или еще один кувшин старого вина.

— Славная лошадка у тебя, бай Либен! — говорит он. — Вчера я прямо залюбовался на нее, когда ты в церковь ехал. Можно сказать, зверь, а не конь. Ты ведь и заплатил за нее недорого. А как играет, бестия, как фыркает: индейский петух, да и только. Словно Шарец — конь королевича Марко. Славный конь! Жеребец, верно?

— Жеребец, Хаджи! — отвечает польщенный дедушка Либен. — Ах, Хаджи, не то дорого, что конь хорош, а то, что хороший конь дешево достался. Я ведь знаток в этом деле. Знаю толк в лошадях. Когда русские приходили, я купил у них лошадь, вместе с седлом, за триста грошей, а продал за тысячу — без седла. Оно у меня до сих пор в чулане висит.

— Да, да, дедушка Либен, ты большой знаток: понимаешь, что купить, что продать. А помнишь, у тебя был еще маленький жеребчик, всех парней с ума сводил. И зачем ты только продал его.

— Вот и видно, Хаджи, что сам ты не знаешь толку в лошадях. Насчет этого ты со мной поговори. Правда, тот жеребчик — золотая лошадка был, да у него был порок: в табуне ему ухо разрезали. К тому же он с норовом был, а такие лошади для хозяина — сущее несчастье. Ты, Хаджи, человек ученый, должен знать. Разве про это в книгах не пишут?

— Пишут, пишут… Ну ладно, дедушка Либен, в этом я с тобой согласен. Но скажи мне, зачем ты продал своего вороного скакуна? Славный конь был этот черный дьявол!..

— Я его не продал, а променял. Видишь, Хаджи, — у Петра Будина было вот это ружье с красным ремнем, что висит там на стене, да пара арнаутских пистолетов, — отвечает дедушка Либен, показывая пальцем на стену, всю увешанную ружьями, пистолетами, ножами.

— Славное ружьецо, — говорит Хаджи.

— Дело не в ружье: пистолеты хороши, — возражает дедушка Либен. — Захотелось мне их купить, а Петр и говорит: «Отдай мне, дедушка Либен, свою Черную стрелу — и по рукам». Отдал я ему лошадь и взял пистолеты с ружьем да сто грошей впридачу. Вот как дело было.

Дедушка Либен, великий знаток и в конях и в ружьях, не зря провел свою молодость. За долгую жизнь ему довелось все испытать: большое счастье и большую беду, зла и добро, нищету и богатство, горючие слезы и великую радость… Бывал он и бродягой, и домовитым хозяином, и разбойником, и почтенным мирным гражданином. В молодые годы он бродил по лесам, истребляя турок, потом соединялся с турками и разбойничал вместе с кирджалиями, делибашами^{15}, арнаутами, убивал христиан, бунтовал против правительства и поддерживал Кара-Фезию^{16}. При всем этом у дедушки Либена была маленькая слабость: он любил свою родину, — только не всю целиком, а одну Копривштицу. Когда кирджалии или делибаши задумывали какую-нибудь пакость против нее, дедушка Либен спешил в родное село, предупреждал жителей о грозящей опасности и уговаривал их бежать, оставив свои дома. Таким-то способом: то грабежом, то разбоем, то сбором десятины с овец и коз — этим ремеслом он занялся несколько позже — дедушка Либен добывал огромные богатства. Но богатства эти так же легко исчезали, как добывались. Наполнив свой кошелек, дедушка Либен оставлял кирджалиев и разбой, возвращался в Копривштицу и начинал тратить свои золотые. Он жил на широкую ногу, иногда просто кидая деньги на ветер: держал целые стаи борзых и легавых, табуны коней, толпы слуг, оруженосцев, чубукчиев и т. п. Бывало, выезжает на охоту, потеху молодецкую, а за ним человек пятьдесят слуг и телохранителей. Если бы кто из современных мелких людишек, особенно европейцев, увидал эту картину, он подумал бы, что какой-нибудь рыцарь, граф или король едет драться с соседом, чтобы отвоевать у него по меньшей мере Люксембург.

Тогдашняя молодежь называла дедушку Либена «Муса-Разбойник»^{17}, а нынешняя называет его просто «дедушка Удалец». Но я уже сказал, что в те счастливые времена он был большим человеком и его легко было принять за короля или рыцаря. Впрочем, это возможно было бы лишь в том случае, если б бабушка Либеница была тогда хоть сколько-нибудь похожа на королеву или благородную даму, сидела бы сложа руки и ничего не делала; но, напротив, бабушка Либеница вязала чулки и продавала их на базаре, чтоб этим прокормить своих детей.

Дедушка Либен не любил вмешиваться в домашние дела, поэтому не любил и давать на них деньги. Он жил сам по себе, а жена сама по себе.

Вернувшись с охоты, дедушка Либен собирал где-нибудь на поляне молодых таборных цыганок и заставлял их плясать и петь, а цыганы играли ему на свирелях и били в барабаны, так что от этой музыки гудело все село. «На поляне близ Кесяковцев, — рассказывала бабушка Либеница (то есть там, где стоит богатый дом Кесяковцев), — молодцы разводили огонь и жарили оленей, серн, кабанов, а дедушка Либен восседал, словно цыганский король, ел, пил, веселился. В это время дети его кукурузой питались». Насытив свое «алчущее чрево», дедушка Либен садился верхом, объезжал дома и требовал, чтобы его угощали. Цыганы и цыганки шли впереди, играли и пели;

В каждом доме девушка или молодица выносила кувшин вина и потчевала гостя, после чего дедушка Либен приказывал парням стрелять из ружей в честь хозяина и хозяйки, а цыганы и цыганки пели песню.

Вот его любимая песня:

Так дедушка Либен ездил из дома в дом, пока не расцветал, как пион, то есть, попросту говоря, не напивался, как сапожник.

Когда у дедушки Либена выходили золотые, он опять ехал на промысел, и никто не знал, где он в это время находится и чем занимается, кроме нескольких молодцов, которых он брал с собой. Но эти юнаки скорей дали бы себя повесить, чем рассказали, куда они ездили с дедушкой Либеном и что там делали. Дедушка Либен сам не любил рассказывать о своих молодых годах и другим не позволял. Даже теперь, когда ему уж нечего и некого опасаться, он страшно сердится, если отец Генчо начнет вспоминать о том, как дедушка Либен чуть не убил его прямо в церкви.

Дело было так. Дедушка Либен, исповедуясь отцу Генчо, рассказал ему о кое-каких своих грехах, а тот, как истинный и непогрешимый пастырь духовный, объявил великому грешнику, что закон запрещает причащать таких разбойников. Дедушка Либен, не долго думая, вытащил из-за пояса один из своих арнаутских пистолетов и заявил:

— Причащай, а не то в пекло отправлю!

Поп Генчо исполнил желание дедушки Либена и остался очень доволен, так как получил от грешника целых два египетских золотых.

Дедушка Либен женился, когда ему уже стукнуло сорок. В Болгарии, а тем более в Копривштице, такой брак, можно сказать, небывалое дело. Видя, что он обзавелся хозяйством и семьей, копривштинцы подумали, что он бросит свою кочевую жизнь и остепенится. Но они обманулись в своих ожиданиях: дедушка Либен продолжал вести холостяцкий образ жизни и только старость и тучность усадили его, наконец, у домашнего очага.

Но если дедушка Либен и постарел телом, то душа его осталась молодой; старость не могла вовсе уничтожить прежних юнацких его привычек. И еще нет-нет да случается, что сидит он у очага, курит свою длинную трубку, варит кофеек, подогревает винцо, печет каштаны, греет руки, напевая себе под нос:

а потом вдруг вскочит, схватит ружье и выстрелит в дымоход. Кроме того, дедушка Либен и теперь, на старости лет, держит несколько слуг и на конюшне несколько лошадей. Когда один из сыновей посоветовал ему продать лошадей и рассчитать слуг, дедушка Либен ответил:

— Коней заройте вместе со мной в могилу, когда я умру… А насчет слуг — я скорей прогоню жену и детей, чем моего Ивана.

Дедушка Либен любил Ивана, как иной богач любит щенка или котенка. Иван принадлежал к разряду существ, слепо привязанных к хозяину. Он прожил в доме целых двадцать четыре года и за все это время только раз почувствовал обиду на хозяина. Дело было так. Однажды дедушку Либена стала трясти лихорадка.

— Ты не знаешь, как надо лихорадку, лечить, Иван? — спросил он слугу.

— Сердись поменьше — как рукой снимет. Больно ты сердит, вот тебя и трясет, — ответил тот.

Прошло пять лет. Иван уже забыл про этот случай, но дедушка Либен запомнил его. Как-то раз заболел лихорадкой Иван и не явился к столу — подавать хозяину вино: в его обязанности входило присутствовать при трапезе дедушки Либена и потчевать его вином из серебряной чарки.

— Где Иван? — спросил дедушка Либен.

— Его бьет лихорадка, — ответила жена.

— Позови!

— Лакай без него. Дай ему отлежаться. Человек ты или дьявол?

— Зови сюда! — крикнул дедушка Либен.

Либеница пошла исполнять приказание тирана. Когда Иван предстал пред светлые очи хозяина, тот спросил его:

— Что с тобой, Иван?

— Лихорадка треплет, дедушка Либен!

— Спой мне что-нибудь!

— Не могу, дедушка Либен!

— Пой, скотина! — закричал дедушка Либен и схватил пистолет.

Иван запел:

Он пел дедушке Либену за каждым обедом и ужином — до самого своего выздоровления. А когда выздоровел, дедушка Либен сказал ему:

— Никогда больше не смейся над больными!

Теперь дедушка Либен живет одними воспоминаниями. Он любит свою старинную юнацкую одежду. В комнате, где он ночует зимой, — летом он спит на балконе или прямо на дворе под открытым небом, — по стенам развешаны на крюках красные, шитые золотом шаровары, синие и зеленые безрукавки, белые плащи, жилеты с большими серебряными пуговицами, длинные шелковые кафтаны и т. п. Но ни одного из этих нарядов он теперь уже не надевает, так как и в Копривштице есть свои моды. На стенах висят еще албанские рубахи, турецкие плащи и пояса, македонские бурки, расшитые золотом и шелками тюрбаны. Но главное богатство дедушки Либена находится в чулане. Там висят разные ружья, пистолеты, сабли, ножи, патронташи, ятаганы, пороховницы, уздечки, сумки, арканы; на полу лежат седла, попоны, седельные мешки и другие принадлежности для путешествия и охоты.

Когда дедушка Либен едет верхом в церковь или к кому-нибудь в гости, двое слуг поддерживают его, идя рядом по обе стороны: во-первых, старость уже взяла верх над его юнацким сердцем и, как-никак, изменила его привычки; а во-вторых, он любит турецкие обычаи, и хочется ему на старости лет утереть нос копривштинским портнягам да лавочникам, сроду не садившимся на лошадь. Кто не слыхал о дедушке Хвырго и дедушке Костадине? А обе эти знаменитости были деревенскими портными. Пошли дедушка Хвырго с дедушкой Костадином в Стрельчо — капусту покупать. Взяли с собой старую кобылу. Перед тем как въехать в село, дедушка Хвырго сел на кобылу, а дедушка Костадин побежал впереди, крича женщинам: «Эй, с дороги! Не испугайте лошадку!»

У дверей церкви дедушка Либен слезает с лошади. В церковь его вводит, поддерживая под мышки, один из слуг, — это уж для пущей важности, а другой остается у паперти с лошадью. Отстояв службу и вернувшись домой, дедушка Либен покушает, выпьет водочки, кофейку и даст внучатам по десять монеток на пряники. Потом опять садится на коня и едет на мельницу — посмотреть, велика ли вода и есть ли работа, да заодно угостить мельника водкой. Но покамест доедет туда, в его оловянной фляжке не останется ни капли. Происходит вся эта трагикомедия следующим образом. Отправляясь на мельницу, дедушка Либен думает: «Ах, как обрадуется Ненчо, когда я привезу ему стрелешской водочки! Только старуха моя, кажется, слишком много налила; этак он, пожалуй, выпьет больше, чем следует, забудет о деле и жернова не накует… Дай-ка отопью немножко — так-то лучше будет…» Тут дедушка Либен поднесет фляжку к губам, хлебнет маленько — и дальше. Но от нечего делать нет-нет да вспомнит опять прежние свои соображения и снова отхлебнет немножко. А так как до мельницы далеко, он почти всегда приезжает к Ненчо с пустой фляжкой. С мельницы он возвращается домой, обедает и ложится спать. Выспавшись, опять едет верхом осматривать нивы, луга, овец и коров, — разумеется, снова запасшись водочкой.

— Надо угостить чабанов и пастухов, — объясняет он жене.

Но чабаны и пастухи выпивают не больше мельника.

Как ни обманывает дедушка Либен свою старушку, она прекрасно знает, в чье горло льется водка, и очень часто не хочет ему наливать. Тогда дедушка Либен прибегает к крайнему средству — он хмурит брови и грозно кричит:

— Молчи, жена! Ты своим упрямством самого ангела взбесишь. Я тебя больше знать не хочу: отошлю тебя к Корлиным, твоим отцу с матерью! Вот только приедет владыка к нам в город за архиерейским сбором, попрошу у него разводную. С тобой жить невозможно.

Услыхав эту страшную угрозу, старушка тотчас наполнит фляжку, хоть и знает, то дедушка Либен шутит: развестись с ней он ни за что не решится. Бабушка Либеница прекрасно понимает, что если б он отважился на этот невероятный подвиг, некому было бы шить ему рубахи, укутывать его и подтыкать ему за спину одеяло, искать у него в голове на солнышке; да и родителей ее, Корлиных, давно уже нет на свете; кроме того, сыновья ни в коем случае не дадут ей с голоду помереть.

Дедушка Либен, получив фляжку из рук старушки, улыбнется и скажет:

— Что? Испугалась, Дела? Ладно, ладно, ты у меня славная женка… Я не променяю тебя на червонцы Хаджи Боза…

Дедушка Либен терпеть не может коробейников; если же они из другого села или города, так гонит их, как фарисеи гнали Христа.

— Грабить нас пришли! — кричит он. — От них бедняки еще больше беднеют… Гнать их вон из нашего села!

А если какая-нибудь краставосельская или душанцевская баба притащит на своей спине сушеные груши, сливы, кизил, орехи, — хочет, как водится, обменять их на шерсть, — дедушка Либен, чтоб ребята не воровали шерсти у матерей и не выменивали ее на всякую ерунду, отнимет у бедной бабы мешок с товаром, вытряхнет его на улице и крикнет детям:

— Хватайте, ребятишки! Кушайте на здоровье орешки и благодарите дедушку Либена.

Кроме того, дедушка Либен не любит ворожей, колдуний, знахарей и лекарей. «Все они мошенники, обманщики, чертово отродье», — отзывается он о них. Услыхав, что в Копривштице появился знахарь или ворожея, он поднимает против них все село. Когда он узнал, что его невестка ходила к греку Янаки, приехавшему из Янины лечить болгарские немощи, за советом, как ей избавиться от бесплодия и продолжить род дедушки Либена, принеся мужское потомство, дедушка Либен вызвал знахаря в конак^{20} и приказал турецкому чиновнику отсчитать ему тридцать ударов палкой по пяткам. Когда естествоиспытатель получил свое вознаграждение, дедушка Либен велел ему немедленно покинуть село, предварительно вернув страдающей бесплодием пациентке золотой, который та сняла с уха и подарила греку в надежде получить от него полезный совет.

— Женщина не поле, не луг, не огород: ее нельзя удобрять, — кричал дедушка Либен. — Коли бог не дает детей, никакие лекарства не помогут.

У дедушки Либена трое сыновей: двое женатых, третий холостой, и бабушка Либеница высматривает для него невесту. Вот почему дедушка Либен подружился с Хаджи Генчо, у которого есть премиленькая, прехорошенькая дочка, румяная да беленькая, как кровь с молоком, черноокая и чернобровая, — брови, как тонкие пиявки, глаза, как вишни, зубы, как жемчуг, стройная, словно молоденькое деревцо, и в то же время умная, ловкая, работящая, веселая, домовитая. Так описывал ее сам дедушка Либен, — и как же, скажите на милость, не ухаживать ему за Хаджи Генчо! Дедушка Либен любит, чтоб у него в доме все было здоровое и красивое. На этот счет он выражается так:

— Не хочу видеть у себя в доме ничего безобразного, чтобы куры не пугались.

И лошади, и петухи, и утки, и невестки, и внуки — все у него должно быть красивым.

— А не то с глаз долой, — говорит он, махнув рукою.

Он очень гордится красотой обеих своих невесток. И на этот раз выбор будущей снохи не случаен.

— Мне подай невестку хорошенькую да умницу, а все остальное — пустяки. Не верю я поговорке: «Бери собаку хорошей породы, а девицу — хорошего рода». На черта и род ее, коли сама она безобразная? Благородства-то на лбу у ней не написано, а красота и ум сразу видны.

Таково мнение дедушки Либена, а что он забрал себе в голову, того сам дьявол не вышиб бы оттуда…

Наконец младшая сноха дедушки Либена приносит четырехугольный столик, накрывает его красной липисканской^{21} скатертью и ставит подогретую водку и закуску.

Хаджи Генчо, выпив рюмку, произносит:

— В жизни своей, бай Либен, не пил я такой славной водки. Право, можно подумать, что волшебники гонят ее у вас. Сладость неописанная!

И Хаджи Генчо улыбается так, что одна бровь ползет у него вверх, а другая опускается вниз.

— В том-то и дело, Хаджи, что водку я гоню сам и, смело могу сказать, делаю это неплохо… Как русские приходили, угостил я их такой водкой, что они, воротившись к себе в Московию, рассказывали про нее самому московскому царю, и Суворину, и Темкину. И Темкин сказал: «Вот так водка! Сразу видно: молодец этот дедушка Либен, коли такую водку пьет». Это мне московский странник-монах рассказывал, который, идя на Святую гору, через Копривштицу проходил… Тот самый, что у меня целых два месяца прожил.

Хаджи Генчо прекрасно понимает, что или дедушка Либен выдумывает, или монах был из тех, что соврут — недорого возьмут, но не противоречит, так как еще не пообедал. Он только бормочет себе под нос:

— Ах, ах, ах! Вот хорошо, вот мило!.. Так тебя и в Московии знают? Славно!.. Ай да бай Либен!

— Как же им не знать меня. Конечно, знают, — гордо повторяет дедушка Либен, устремляя гордый взгляд в потолок.

После обеда разговор друзей принимает другое направление.

— А скажи, бай Либен, какая страна лучше: Болгария или Валахия? — спрашивает Хаджи Генчо.

— Я не бывал в Валахии, Хаджи, но могу сказать, что Болгария лучше, чем Сербия.

— Ну, уж извини, бай Либен: я был и в Сербии и в Валахии и всегда скажу, что Валахия лучше Болгарии, а румыны лучше болгар; у них кушанья и вино даже получше твоих.

— А я тебе говорю, Хаджи, что ты врешь, как косматый цыган! — сердито кричит дедушка Либен. — Ну, признайся, Хаджи, признайся! Ну скажи, положа руку на сердце: ведь соврал, правда? Как русские приходили, — продолжает он, — пивал я и московское вино, и румынское, и сербское, и прямо скажу, как на духу, что у румын и у русских оно просто дрянь, а водка их сливами пахнет.

— Я с тобой, дедушка Либен, никак не могу согласиться и повторяю, что румынское вино — настоящая кровь; густое, как деготь, и вкусное, такое вкусное — ну, выразить невозможно!

— Какую ты чушь городишь, Хаджи! Да я не из тех, что не умеют плохое от хорошего отличить. Не беспокойся: знаю, что к чему. Недаром всю Туретчину исходил, и в Сербии, и в Боснии, и в Албании, и в Измире, и в Энишехире побывал, и черт знает куда меня только ветер не носил… Попросту скажу тебе: ничего ты не смыслишь. Лучше адрианопольского нет вина и быть не может. Занимался бы ты своим делом и не рассуждал о том, о чем понятия не имеешь. Знай свою азбуку: буки аз — ба, веди аз — ва, глаголь аз — га, и возись с ребятишками, а разбираться в лошадях и винах уж мне предоставь.

— Нет, я больше тебя в этом смыслю, потому что ученый, а ты, бай Либен, все на бирках^{22} записываешь. Меня о чем ни спроси, я на все отвечу, а ты не можешь, потому что ты простой человек, темный.

И Хаджи Генчо самодовольно улыбается, радуясь, как ребенок, что ему удалось так ловко срезать дедушку Либена..

Дедушке Либену досадно: человеку с таким воинственным нравом нелегко признать себя побежденным. Он долго сидит в раздумье, приложив палец ко рту. Наконец поднимает голову и, весь сияя, с масленой улыбкой произносит:

— Поверь мне, Хаджи, что я говорю правильно, а ты мелешь вздор. Ну скажи, у кого ружья лучше: у русских или у турок?

— Я думаю, что у русских и ружья и сабли получше будут, — отвечает противник, мигнув левым глазом. — Ведь русские — те же болгары, христиане, а турки — они и есть турки, магометане.

Дедушка Либен хохочет и показывает противнику язык.

— Да нет же, нет, Хаджи, тысячу разинет, — говорит он. — Ты, видно, и в этом ничего не смыслишь… Русские приходили: я сам видел, как они покупали турецкие сабли. И ружья покупали… Возьмут, бывало, в руки турецкое ружье, повертят его, повертят и промолвят «Харашо!» А это по-ихнему, по-московскому, значит «славно».

— А я тебе говорю, что это не так. Русские покупали турецкие сабли и ружья не потому, что они хороши, а чтоб похвастать перед родными и знакомыми: я, мол, турка убил и саблю у него отнял. Вот в чем секрет!

Слово за слово — начинается между приятелями перебранка, разгорается ссора, тем более что оба успели здорово напробоваться старого винца и оно развязало им языки.

— Пакостник ты, Хаджи Генчо!

— А у тебя ружье дрянь…

— Ты дьявол, Хаджи Генчо!

— А ружья у русских лучше турецких… И конь твой — не конь, а лопоухая свинья.

— Дурак! — кричит в конце концов дедушка Либен.

— Как? Я дурак? Я, Хаджи Генчо, — дурак? — кричит в ответ Хаджи Генчо и, схватив свою шапку, бежит вон.

У дедушки Либена сердце мягкое, отходчивое. Увидев, что Хаджи Генчо рассердился не на шутку, он бросается за ним, крича во весь голос:

— Хаджи, Хаджи, люди ссорятся — только бога гневят. Ты мне сам сколько раз говорил: по-божьи нужно жить, — а теперь обозлился, как кабан. Воротись, Хаджи, воротись!

Но Хаджи Генчо неумолим; он не хочет слышать ни просьб, ни заклинаний.

— Зачем ты поссорился с Хаджи Генчо, непутевая башка? — качая головой, говорит бабушка Либеница мужу. — Смотри ты со своими конями да салывкиевским вином: не выдаст он дочь за нашего сына. Ишь, старый дьявол, что наделал! Беги скорей, помирись с ним. Ступай…

И бабушка Либеница сует дедушке Либену шапку и палку в руки.

Дедушка Либен шагает по улице в раздумье: «Как же мне теперь помириться с Хаджи Генчо? А надо, надо. Девочка-то больно славная. Хоть тресни, а помирись. А то моя старуха съест меня, просто со света сживет. Ступай, Либен, проси прощенья».

Погруженный в эти мысли, дедушка Либен сам не замечает, как уже стоит перед домом Хаджи Генчо.

«Но как же войти? Мне, право, совестно. Похожу немножко по улице, а потом уж войду».

И дедушка Либен принимается шагать взад и вперед, посматривая то на купающихся в пыли воробьев, то на пасущихся у берега гусей. Он то и дело вынимает из-за пояса свои круглые часы, гораздо более похожие на репу, нежели на изделие Жоржа Парьоля, хоть они и были куплены во время прихода русских, и все не решается войти.

Между тем Хаджи Генчо глядит в окошко, наблюдая, подобно астроному, за тем, не играют ли на улице какие-нибудь озорники, которым можно было бы нарвать уши, да кстати посматривая, не пришел ли дедушка Либен мириться, как бывает обыкновенно. Наконец, увидав дедушку Либена, Хаджи Генчо говорит себе:

— Ага, пришел старый злодей, а войти боится! Накажу же я его за упрямство; не стану звать, ни за что не стану — пусть на улице стоит.

И Хаджи Генчо отходит от окна, чтобы сердитый старик не увидал его. А дедушка Либен подходит к воротам, берется за молоток, чтобы постучать, но останавливается и опять отходит.

«Нет, не войду, нипочем не войду, — думает он. — Мне стыдно. Изругал человека ни за что ни про что, а теперь мириться пришел да прощенья просить».

Но, отступив, дедушка Либен тотчас вспоминает про свою сердитую жену и про дочку Хаджи Генчо; этого достаточно, чтобы вернуть его к воротам и заставить снова взяться за молоток. Он уже хочет постучать, но и на этот раз отступает и, наконец, возвращается домой, возненавидев все на свете. Теперь начинаются мученья Хаджи Генчо: он раскаивается, что не позвал приятеля к себе в дом. От злости он разгоняет кур.

«Чего доброго, обозлится разбойник, да и угощать перестанет! — думает Хаджи Генчо, — А старое вино у него превосходное».

С этой песней на устах Хаджи Генчо выходит из дома и отправляется к дедушке Либену, как будто между ними ничего не произошло. Оба почтенных старца снова усаживаются за стол и начинают потчеваться то «старым», то «новым». И беседа их нарушается лишь напоминаниями бабушки Либеницы, то и дело отзывающей супруга в сторону а обращающейся к нему со словами:

— Послушай, Либен, послушай, старый разбойник, да поговори же с ним насчет дочки… Слышишь?

— Хорошо, Дела, хорошо. После ужина непременно поговорю. Нельзя же натощак. У меня от голода под ложечкой сосет.