Онлайн чтение книги Большие пожары
Владимир ЛИДИН. Глава VIII. Разговор в отеле «Бельвю»

В этот год необычайными днями проливалась над городом осень. Золотые россыпи света баюкали его осеннюю тишину, и с фламандским изобилием — рыже и изумрудово — был он засыпан фруктами и цветами.

Уже начался обратный слет с юга на север, в скорых поездах коричневела все чаще нежная смуглость женских и девичьих лиц, а навстречу в осенние отпуска на минеральные воды ехали мужчины с катарами, почками, диабетами и последствиями сентиментальных увлечений.

Тридцать два дня, круглый и лучший месяц, прошли с того часа, когда ужас неотразимо и ватно всосал Берлогу. Что произошло с ним за этот месяц, чей таинственный шахматный ход произвел зловещую рокировку с ним, — неслыханные эти вопросы, бушевавшие в голове репортера, раздирали его в клочки. А, может быть, в самом деле, он болен непоправимо и страшно, и зловещие галлюцинации претворил для себя он в действительность?

Забеленное наполовину окно выходило в сад. В саду огромными кронами подпирали осеннее небо тополя, отвратительные кислые запахи неопрятного человечества, запрятанного в этот же дом — гениальных фельдмаршалов, непризнанных вождей и кротких вдохновенных маниаков — запах их мочи, царственно пускаемой под себя, часы обеда, прогулок и чая — вот, что озарило для Берлоги этот месяц его одиночества. Впрочем, на прогулке однажды увидел он Ивана Кулакова: Иван Кулаков переживал тишину в себе. Дни его озарения кончались, безрадостный сумрак иссушал его своей тенью. Он сидел на скамейке и безучастно смотрел на осеннее, полное ползучих и смиренных облаков, небо. Берлога подсел к нему. Иван Кулаков его не узнал; однако, минуту спустя, сказал он с огромным и мучительным вздохом:

— Незнакомый друг, я погибаю… Человек, которому я мешал, совершил надо мною чудовищное преступление… Я мешал его замыслам, я хотел разоблачить сеть его преступлений, у меня в руках были данные… Он хотел свой опыт испробовать на фабрике Кулаковых, поджечь ее так же, как и десятки других — и вот он меня погубил… Знаете вы, кто он?

Иван Кулаков привстал, дикое вдохновение плеснулось из его измученных глаз, его провинциальное обжитое лицо было даже прекрасно в эту минуту.

— Кто? Кто? — спросил Берлога и впился концами пальцев в скамейку. Он почти не дышал в этот миг.

— Мошенник, — сказал вдруг Иван Кулаков очень презрительно, — проезжий мошенник… катись себе дальше! Кулак Иванов знает, для чего он призван на землю… для водворения рая, он — Адам.

И Иван Кулаков, смиренно и содрогнувшись от грусти, сел на скамью. Его запавшие глаза очень черно посмотрели Берлоге в лицо: они тосковали.

— Как его имя? — Берлога спросил, чувствуя, что от одного лишь ответа, короткого как дыхание, зависит его судьба и таинственный ход многих и чрезвычайных дел, но Иван Кулаков тосковал, — он подпер рукой свою многодумную голову и тосковал так люто, что не слышал вопроса. Берлога потер рукой щеку и лоб; пот сочился по его лицу. Короткое слово погибло несказанным. И в этот день почувствовал Берлога еще, что сам погиб, как это несказанное слово Ивана Кулакова. Здесь не верят рассудку и доказательствам. Холодная спираль науки наматывает на себя живую нить больной человеческой воли и вдохновенных мечтаний. Кто придет, чтобы помочь и спасти?! И помощь пришла неожиданно, именно в ту минуту, когда все казалось потерянным и до конца безнадежным.

В один из таких же осенних и благостных дней, полных густого тепла, персикового дыхания фруктовых лавок, завешанных виноградом, диких и волнующих запахов овощей, — со скорым московским поездом приехал в город человек, которого по достоинству оценили носильщики на вокзале, бросившись табуном добывать его чемоданы. Однако, в синем купе международного вагона в сетке лежал одинокий ручной саквояж в парусиновом аккуратном чехле, несколько смятых московских газет и пустая коробка из-под печенья; в купе хорошо пахло табаком, и пепел лежал повсюду. Приехавший спокойно оберегал купе от нашествия, дождался, пока носильщики, как бы разбившись о мол, отхлынули, взял саквояж и желтый портфель на ручке и не спеша вышел из вагона на вокзальный перрон.

Был предвечерний час, магазины уже запирались, и только возле уличных киосков, светившихся своими стеклянными ретортами сиропами всевозможных цветов, по-южному толпились мужчины, а возле фруктовых лавок, палево увешанных дынями, скучали хозяева-персы и курили табак. Извозчичьий фаэтон был мягок и вместителен, как турецкий диван, и пара лошадок, весело звякая сбруей, лихо понесла приезжего в город. Двадцать минут спустя, горластый нахичеванец-кучер осадил лошадок возле лучшей гостиницы, сохранившей довоенную фирму «Бельвю».

Из-под лестницы вылез малый в ливрее с серебряными галунами, больше похожий на певчего духовной капеллы, — в гостинице соблюдали европейский шик. Хозяин гостиницы Аветик Тер-Погасянц сочетал восточную широту гостеприимства с европейским достоинством. Приезжего оценили сразу, несмотря на отсутствие чемоданов, и предоставили ему номер двадцать четвертый, недорогой, но вполне культурный, с телефоном и абсолютно без клопов. Назвался приезжий инженером Куковеровым. Но не только звание и фамилия ведь определяют людей, нет. Аветик Тер-Погасянц был человек невероятных прозрений, знаток человеческих душ, и поэтому к приезжему не был допущен ни один честный маклер, предлагавший обыкновенно довоенные удовольствия, вроде игры в шмен-де-фер, или прелестных девочек, прекрасных и княжеских даже фамилий, к тому же «безусловно невинных».

Приезжий занял номер двадцать четвертый, и коридорный, считавший своей обязанностью прислушиваться ко всему происходящему в номерах, чтобы никогда не отставать от событий, слышал, как Куковеров многократно вызывал телефонную станцию и требовал соединений. Он по нескольку раз подолгу отлучался в город, обедал в ресторане при гостинице, ночь провел благополучно, потребовав себе в номер только крепкого чаю. На другой день, в половине девятого вечера, на фаэтоне к отелю «Бельвю» подъехали два человека. У одного из них был страшный и измученный вид, болезненно отросшая борода и бледность увядших по-тюремному щек; он был одет в казенное какое-то одеяние холщевого вида, и сопровождал его человек очень флегматичный и как-то профессионально сидевший с ним рядом, словно только в своей жизни и делал, что сопровождал людей. Приехавшие спросили Куковерова и стали подниматься по лестнице, при чем сопровождавший шел несколько позади. Впрочем, минуту спустя стал он ненужен, потому что гражданин Куковеров предложил ему посидеть часок-другой в швейцарской или сходить в соседнюю пивную, но только не напиваться и вернуться за спутником часам к десяти.

И доставленный остался в номере двадцать четвертом у Куковерова. Чуточку дико, обхватив себя плотно руками, он глядел на спокойного человека в отличном сером костюме; человек пошагал из угла в угол и сказал ему, наконец:

— Послушайте, товарищ Берлога… постарайтесь отнестись ко мне с самой большой простотой и вниманием, хотя, вероятно, вы изнемогли от ваших мучений. Дело в том, что я приехал бороться с многочисленными преступлениями в этом городе, преступлениями, весьма однообразными по приемам и по непосредственным источникам их происхождения, чрезвычайно загадочными по их цели.

С томлением и ужасом смотрел Берлога, доставленный сюда из больницы в сопровождении служителя, на нового человека, приехавшего сюда продолжать его мучительный сон. Но Куковеров сказал очень просто и дружественно:

— Я хочу сказать, прежде всего, что считаю вас абсолютно невиновным и не причастным ко всему этому делу, а также совершенно здоровым… Я убежден в том, что вы заключены в лечебницу не в силу ваших объективных дефектов, а по злой преступной воле, ибо на свободе вы могли помешать делу тайного центра. Вы, видно, что-нибудь знали, Берлога, но это было бы еще полбеды, если бы вы не обладали некоторыми особенностями, свойственными зачастую вашей профессии. Я разумею болтливость, сенсационность и склонность к преувеличениям. Не обижайтесь, пожалуйста, но это так. Теперь начнем с самого существенного. Я завтра же добьюсь распоряжения о вашем освобождении. Вы будете моей правой рукой при распутывании нити этого преступления.

Берлога поднялся. Неверящими, тоскующими глазами смотрел он теперь на этого человека, вспомнившего о нем в той пустыне, где он считал себя уже затерянным навсегда. Огромный и великолепный восторг колыхнул его и глубоко потряс.

— Вы сказали мне правду? — Он проговорил, наконец, ломая свои исхудавшие пальцы. — Я буду свободен?!

— Абсолютно. С завтрашнего дня, как только будут проделаны все формальности. Вы мне нужны, Берлога. Я осведомлен о вашей деятельности до конца, и кое-что в тех шагах, которые предприняли вы, считаю вполне разумным и важным, если бы только не ваше легкомыслие и склонность к гиперболам. Но начнем по порядку. Постарайтесь вслушаться в то, что я вам скажу, и постарайтесь также ответить на все мои вопросы с возможной точностью. Если в чем-нибудь вам изменит память, лучше не отвечайте, а постарайтесь припомнить.

— У меня очень ослабела память, — пробормотал Берлога. — Я уверен, что вы не хотели мне зла, но больница отняла у меня по крайней мере пять лет моей жизни.

— Пустяки. Мы предоставим вам место на лучшем курорте, как только вы перестанете быть мне нужным здесь, под рукой. Скажите, Берлога, кто это такая?

Инженер вынул из желтого портфеля номер журнала и, прикрыв рукой подпись, показал репортеру портрет:

— Элита Струк!

Берлога свистел дыханием через раскрытые губы и впивался глазами в изогнутые луком губы, в тонкие, тронутые карандашом брови, в расширенные, сияющие, насмешливые глаза, в подстриженный ворох золотых волос.

— Вы ошибаетесь. — Инженер отнял руку: — согласно подписи под снимком, вы имеете перед собой кино-актрису Дину Каменецкую. В отделе «Что нам готовят» того же журнала мы находим четыре строчки: «Д. Каменецкая снимается в Златогорске в картине «Американские хищники», съемки продлятся до января». На самом же деле — сегодня двадцать третье октября, а Дина Каменецкая исчезла из города.

Берлога растерянно молчал минуту. Холодная капля вдруг защекотала висок.

— Исчезла? — спросил он и не смог продолжать.

Куковеров спокойно закурил папироску.

— Следы Дины Каменецкой теряются на станции Армавир. У нас имеется письмо от нее к подруге в Москву, где она пишет, что уезжает на съемку в Баку. В Баку ее нет, и никакой съемки там не происходит. Подождите, Берлога, переживать. У меня есть к вам вопрос посущественней. Скажите, пожалуйста, знакомо ли вам это?

Куковеров открыл свой портфель и достал смятую синюю бумажку. На бумаге, на синей обложке была знакомая до боли и ужаса надпись: «Дело № 1057».

— Дело о поджогах, мое дело! — завопил Берлога и выхватил бумагу из рук Куковерова. — Мое пропавшее дело!..

Ужасно и сине развернулась перед ним пустая бумага: это была обложка, одна измятая и пустая, засаленная обложка, дело № 1057, без сердцевины. Как пустой рукав у инвалида, потерявшего руку!

Он успел спросить, потухая:

— Что это значит?

— Это значит, что дело исчезло и осталась одна обложка, — сказал Куковеров яростно. — Одна обложка, Берлога! Я расскажу вам, как нам досталось хотя бы это, пусть ничего, но все-таки след. 8 октября, при облаве, в связи с пожарами, был задержан некий вор-рецидивист, известный под кличкой Петька-Козырь. При обыске у него обнаружили в сапоге подстилку, именно эту обложку «дела № 1057», подложенную, как он объяснил, для тепла, ибо у него дырявый сапог. Сапог оказался в действительности дырявым, и этой пустой бумажке не придали бы никакого значения, но одновременно задержанный некий субъект по имени Андрей Варнавин показал, что у Козыря где-то спрятано важное дело о поджогах в Златогорске за № 1057. Петька-Козырь сначала категорически отрицал и объяснял, что достал обложку в урне для мусора. Потом он сознался, что похитил это дело у вас, по заказу некоего молодого человека, приказавшего доставить папку в новый большой дом концессионера Струка. Дальше ничего понять нельзя, ибо в доме Струка нет никаких молодых людей. Элита — Дина Каменецкая-Струк исчезла, в бегах находится сожительница Козыря Ленка-Вздох, а вы, как вам хорошо известно — в сумасшедшем доме!

С каким-то безумием, судорожно стараясь сомкнуть все эти ускользавшие звенья, Берлога смотрел на человека, который приехал возвратить его к жизни и так сокрушительно по-первоначалу его потряс. Все ли в порядке в его, Берлоги, мозговых извилинах, все ли проверил он в себе до конца? Может быть, на самом деле, его место там, в доме для фельдмаршалов и маниаков, рядом с Иваном Кулаковым? И вдруг Иван Кулаков, его минутное прозренье в саду, последнее слово, занесенное безумной метелью, одно только слово, которое могло бы раскрыть сердцевину этого пропавшего дела, — все это глубоко и проникновенно прояснилось в нем до конца.

— Иван Кулаков, — сказал он, — вот единственный человек, который может все обнаружить, маниак и безумец, владетель несуществующих замков, — он, только он!..

Приблизив лицо к Куковерову, словно излучая слова, он рассказал ему все об Иване Кулакове. Куковеров слушал, правая его рука между тем торопливо заносила в блок-нот все, что говорил ему репортер. А южная ночь за окном верещала звонками трамваев, она нацеживала в окно полные осенние дуновения, и легкий ветерок облегчительно холодил лоб репортера. Наконец он кончил.

— Теперь возвращайтесь, Берлога, обратно, — сказал Куковеров. — Завтра утром я буду у вас и проделаю все формальности, необходимые для освобождения. Вы мне будете нужны, очень нужны. Согласны вы со мной хорошо поработать? Но только условие — первое и основное: никакой болтливости, никаких сенсаций. Вы вернетесь к газетной работе только по окончании этого дела. До этого момента я оплачиваю вам ваш месячный заработок. Откуда и кто я, кроме того, что я инженер Куковеров, — вы узнаете вскоре.

— Я сделаю все, что вам понадобится от меня, — сказал Берлога искренно.

Они пожали руки друг друга. Служитель больницы, изрядно насладившись в пивной, дожидался внизу. И тот же фаэтон повез его и Берлогу обратно. Куковеров вышел на балкон и смотрел, как сели они в экипаж. Очень тепло и нежно ночь приникала к лицу. Было совсем черно, и огромные звезды взбухали на темном небе. Потом он заметил, что розоватый туман как бы от огней главных улиц туманно пронзает ночь, розоватый туман окрылил эту ночь огромным и нежнейшим крылом, и розоватый туман беспечно и рыже прозмеился вдруг далекими языками огней. Гул старинного и провинциального набата где-то на окраине низкой гаммой сопровождал розовеющий этот полет ночи.

Вл. ЛИДИН