Онлайн чтение книги Большие пожары
4

Через три недели Андрей Гущин как ни в чем не бывало вышел на работу. Над сверкающими снегами нестерпимо пекло солнце, пахло весной. Чем-то изменился Андрей, это сразу чувствовалось. Пока он лежал, к нему регулярно, через два дня на третий, приезжала из городской больницы Елена Ивановна — в поселке был медпункт, но хирурга не было. Потом он сам еще съездил в город на рентген, и все.

Однажды Дуся Оловянникова была в квартире одна, когда постучали во входную дверь. Дуся открыла:

— Елена Ивановна? Здрасьте. А он на работе уже. Или вы не знаете?

Та улыбнулась:

— Я знаю. Но нужно, чтобы и дальше он был под медицинским наблюдением...

Дуся не нашлась, что возразить, только подумала про себя: «Вот так номер» и пригласила посидеть, обождать, угощала чаем, а сама не могла дождаться, когда же он придет,— посмотреть хотела, что будет. Но ничего такого не было, он и не удивился, хотя обрадовался очень.

Перестал ходить на танцы Андрюшка Гущин, то он к ней в город, то она к нему. К маю они расписались.

Как-то раз утром, когда Андрей умывался на кухне, Дуся сказала мужу:

— Вот наш Андрюша и на ученой женился. Андрей, смеясь, повернул лицо в мыльной пене:

— А я все равно больше ее зарабатываю.

Первого мая его премировали за стахановскую работу велосипедом. Это был дорогой подарок, мало у кого в поселке были велосипеды. Теперь Андрей ездил на велосипеде на работу, положил на никелированный руль тяжелые руки с въевшейся в кожу металлической пылью. Через проходную и по заводскому двору он вел машину, положив руку на кожаное седло. А по вечерам он катал Лену, сажал ее на раму — она сидела бочком, свесив ноги в носках и тапочках,— разгонял велосипед, отталкиваясь одной ногой, а потом переносил через седло эту ногу с зашпиленной штаниной, ловил педаль и ехал, ехал, касаясь лицом ее волос, вдыхая ее запах.

В отпуск он хотел повезти Лену домой, в тайгу, в свой родной Сухой Ключ, где давно не был, но они застряли в городе — там жила родня Лены. Они ходили в кино, и в театр, и в цирк, и в ресторан, ведь по сути раньше Андрей никогда не жил в городе — так время и прошло. Родители Лены предложили им жить у себя и дальше, но Андрей не захотел терять самостоятельность, и они вернулись в заводской поселок. Там же устроилась работать и Лена.

Когда Дуся впервые заметила, что молодожены вместе читают книжку, она удивилась, но, когда она догадалась, что книжка эта — учебник и они учатся, Дуся была поражена. Проходя из кухни в комнату и обратно, она задерживалась у их двери, прислушивалась изо всех сил. Они говорили об этой своей учебе, но голоса у них были не такие, а особые, нежные, волнующие Дусю:

— Видишь, я геометрию позабыла. Ты сейчас уже лучше понимаешь, чем я. Мы же в институте ее не учили.

— Ну, хватит на сегодня.

— Нет, давай уж доделаем, что наметили.

Он (после молчания):

— Нет, ничего не выходит. Устал.

Она (смеясь):

— Еще попробуй. Ты же талантливый, упорный.

Он (тоже смеется):

— Ну-ну, попробуем...

Вечером, лежа в постели, Дуся сказала мужу:

— Зря она его учит. Выучит, он ее же и бросит.

— Наоборот, оба ученые — лучше,— возразил Оловянников, обнимая Дусю.

Перминов попросил как-то зайти Андрея в партком.

— Слушай, Андрей, есть такое мнение — предложить твою кандидатуру в завком, а изберут тебя в члены заводского комитета, избрать дальше председателем завкома. Ты как?

— Что вы, Степан Степаныч,— искренне взмолился Андрей,— я не могу, да и не умею я.

— Сумеешь, сумеешь, Андрюша.

— Неудобно как-то. Почему меня? Вон сколько народу!

— Этот срок ты будешь, другой раз — другой. В случае чего поможем. А подходишь ты в самый раз. Ты послушай меня. Из рабочей семьи. Отец голову свою сложил за свободу. Сам ты в Красной Армии отслужил, стахановец. Все тебя знают. Ты глянь в окошко. Глянь, я тебе говорю. Видишь всю эту красоту: цеха, трубы, путь железнодорожную. А приехал ты сюда, ничего этого не было. Ты это все построил, ты профессию здесь получил, рабочим человеком стал и снова учишься. Нет, парень, ты нам подходишь!

Андрей смотрел на загорелое, пересеченное несколькими глубокими морщинами лицо Перминова (оно всегда было такое, и летом, и зимой, будто он только что калился на берегу под палящим солнцем), Андрей смотрел на его лицо и пытался вставить словечко.

— А еще чем ты нам подходишь,— заключил Перминов,— что парень ты больно хороший.

И Андрей не нашелся, что возразить:

— Я подумаю. Посоветуюсь. Можно?

— Конечно можно. Посоветуйся с Еленой Ивановной, она женщина толковая. С женой советоваться мужу не зазорно,— и хлопнул смущенного Андрея по плечу,— давай, давай, советуйся да соглашайся, будем с тобой в одном треугольнике.

— В равнобедренном? — засмеялся Андрей.

И навалилось на Андрея Гущина: и то, и се, и касса взаимопомощи, и путевки в дом отдыха, и народное гулянье, и клуб, и самодеятельность, и ясли, и духовой оркестр, и футбольная команда.

Думал, когда соглашался, что свободного времени больше будет. Куда там! Опять утром выходил с велосипедом — оттолкнулся, ногу перебросил, покатил. По его инициативе стали строить свой стадион. Место было подходящее, свалили десяток сосен, разровняли землю, поставили ворота. Всю комсомолию поднял Гущин на это дето, и другого народа откликнулось много. Но не знали, что нужно футбольное поле засевать травой, делать газон, выехали в выходной за реку, нарезали дерна, уложили по всему полю, однако получилось неровно, футболисты жаловались — мяч не так отскакивает. Потом утрамбовалось, ничего. Выровняли склоны кругом, вкопали скамейки. Пригласили в гости футболистов из соседнего военного гарнизона, у них команда считалась очень сильной. Но накануне матча прошел ливень, и оказалось, что со всех склонов, которые служили трибунами, вода ручьями стекает на поле и не впитывается, не уходит — должно быть, внизу глина. Настоящий пруд. Андрей за голову схватился. Потом догадался: вызвал обе пожарные машины, которые были на заводе, пожарники раскатали рукава, несколько часов откачивали, и солнце припекло хорошо, играть стало можно.

Народу собралось много, и директор пришел, даже Валединский с женой и дочкой. И вся эта людская пестрота, шум и оживление, и оркестр, и два грузовика с красноармейцами, которые приехали «болеть» за своих, и звук судейского свистка, и гулкие удары по мячу — все это возбуждало и радовало. Андрей, наволновавшись и набегавшись, стоял с женой за воротами своей команды («Надо будет сетки достать, а то что это за ворота без сеток!»). Игра неожиданно для всех: и для зрителей, и для хозяев поля, и особенно для гостей — закончилась вничью, и это было как победа. Сразу после финального свистка зрители кинулись на поле, окружили своих, провожая до дверей дощатого сарайчика — раздевалки. Андрей протиснулся в раздевалку, поздравил разгоряченных игроков, пожал каждому руку — заправский предзавкома.

Потом еще долго не расходились, тесно окружили две волейбольные площадки, где играли желающие «на вылет» — проигравшая команда уступала место другой, тут же организованной. И Андрей с Леной играли, только они попали в разные команды. Андрей при подаче кричал: «Персональный для жены!» и с удовольствием смотрел, как непринужденно она принимает мяч.

Скоро команда, где играл Андрей, проиграла, а ту, где была Лена, никто не мог выбить, так она и не ушла с площадки, пока не сгустились сумерки и не стало видно мяча.

Домой шли не торопясь, утомленные, довольные, он в белой рубашке с расстегнутым воротом, она в маркизетовом пестром платьице. Уже возле дома догнали Оловянниковых.

— Ну как, были на стадионе?

— Были, и потом тоже смотрели. Елена Ивановна так играет хорошо! — сказала Дуся растроганно.

Они вошли в свою комнатку, совсем тесную, потому что в ней прибавилось вещей: шкаф, буфетик, а койку заменила двуспальная кровать.

— Чайку, Андрюша?

— Попьем!

За стеной Оловянников взял свою гитару с красным муаровым бантом, и она залепетала под его грубыми пальцами.

Застучали во входную дверь, слышно было, как Дуся отодвигает щеколду. «Гущину телеграмма». Он повернул голову, но почему-то не встал, а остался сидеть, и Лена глянула на него с удивлением и вышла в коридор сама. Ему показалось, что ее не было очень долго. Потом она вошла, посмотрела на него жалобно и вдруг заплакала. Только тогда он, словно очнувшись, поднялся и взял из ее рук телеграмму. В ней было сказано, что умерла мать и родня ждет его на похороны.

Добираться до Сухого Ключа было не просто: сперва поездом до соседнего района, потом автобусом до пристани, потом вниз по реке до их сельсовета. И концы неблизкие, сибирские, и везде нужно угадать, чтобы сойти с поезда, а автобус ждал, чтобы прибыть на пристань, а пароход еще не отвалил. Но разве так угадаешь! А от сельсовета там и пешком рядом, километров двадцать до Сухого Ключа. И телеграмма еще два дня шла. В общем, не дожидаясь его, похоронили мать. Невозможно было больше ждать, да и не уверены были твердо, приедет ли.

Мать умерла от разрыва сердца, пекла хлебы, почувствовала сильную слабость, прилегла («Сейчас,— говорит,— встану»), заснула тут же и померла. Ей не было пятидесяти.

Андрей стоял у ее могилки со свежим крестам. Сухой Ключ — деревушка маленькая, а погаси большой: у каждого много родных здесь похоронено. Вот у Андрея и дед, и бабка, и отчим, а теперь мать.

Потом сидели в его избе, пили самогон — не то поминки, не то его встреча,— потом продолжали уже у дяди.

— Мишку с собой беру,— говорил Андрей.

— А чего ему,— не соглашался дядя.— Пускай у нас живет, однако. На белку будем ходить. Раздолье. Останешься, Миша?

Андрей, охмелевший, говорил, расчувствовавшись:

— Братишка, поедем, дорогой. У меня жена мировая, Лена.

— Привезешь показать? — спрашивала тетка.

— Конечно.

— А своих-то детей чего же нету?

— Мишка, собирайся, поедем. Ты же, чудак, еще иоеэда не видал.

— Однако, насмотрится, успеет...

А прямо за стеной, тревожа Андрея, неясно, будто отдаленно маня его, без конца и края стояла тайга.

В школе у них было страшное правило: отличников прямо посреди года переводили на класс выше. Правда, редко кто умел удержаться там, начинал учиться плохо, его возвращали с позором. Лиду тоже хотели перевести вверх, но отец воспротивился, даже в школу зашел, к директору. Директор школы, старичок в очках, сказал:

— Это у нас уже вроде традиции. Для поощрения,— и стал жаловаться: — Учителей мало. Очень трудно. Вот если бы вы, Аркадий Викторович, с вашей эрудицией, могли нам помочь...

Валединский только пожал плечами.

Мишка стал теперь учиться в одном классе с Лидой. Только фамилия его была не Гущин, а Кашкаров. Когда Лида его первый раз увидела, он, насупленный, шел с Гущиным к дому.

— Во, Лида,— сказал Гущин,— познакомьтесь. Это мой брат. Из тайги приехал. Теперь вместе учиться будете. Ты над ним возьми шефство, надо будет — помоги.

— Однако, и сам не пропаду,— пробурчал Мишка. Мишка многого не знал или только начинал узнавать: на поезде ехал сюда — впервые, кино увидал — впервые, но учился хорошо, стихов много помнил наизусть — Пушкина, Некрасова. Учителя он слушал внимательно, аккуратный, деловитый, весь урок не шелохнется.

У него не было ни отца, ни матери. Лиде казалось это диким: как можно жить без отца и мамы? Она смотрела сбоку на его непроницаемое лицо,— она сидела в другом ряду и чуть сзади,— и думала: «Он тоскует сейчас по родным местам, по тайге, вспоминает мать». Может быть, она и ошибалась.

Елена Ивановна ему нравилась. Он сам сказал однажды: «Невестка у меня хорошая». Конечно, в Сухом Ключе вряд ли были такие.

В одной комнате им стало очень тесно, в соседнем подъезде освободилась квартира, они перебрались туда.

У Миши теперь была отдельная комната, он разложил учебники, тетрадки, включил радио: «Попурри из русских народных песен. Исполняет трио баянистов: Кузнецов, Попков и Данилов».

Стали писать в газетах о разоблаченных врагах народа, о шпионах и агентах иностранных разведок. В школе говорили, что на обложках тетрадок, где были картинки на пушкинские темы, замаскировано написаны антисоветские лозунги, что нарисованное на спичечном коробке пламя не что иное, как силуэт Троцкого. И что самое обидное, врагами народа оказывались очень большие люди. Чего им еще не хватало? Как хорошо, что их вовремя сумели разоблачить.

Теперь в школе они вычеркивали, вымарывали из книг знакомые и вдруг ставшие ужасными имена. Из пяти красных маршалов осталось только двое. А портреты тех троих они тоже замазывали чернилами.

Однажды отец пришел в обед взволнованный. Он позвал мать в другую комнату и — Лида все равно слышала — сказал:

— Ты знаешь, ночью арестовали директора!

— Как?

— Вот так. Не магу поверить, чтобы этот человек... Он неумен, он часто бывал мне неприятен, но он не враг нет, нет.

— Но как же иначе, Аркадий?

Потом произошел несчастный случай на заводе. В цехе сборки был подъемник на второй этаж, на галерею, подъемник только для материалов, людям подниматься было запрещено категорически. Но поднимались — лень пройти пятьдесят шагов и подняться по лестнице. С техникой безопасности было не все в порядке. И вот придавило человека, старого рабочего, опытного.

Был суд, судили начальника цеха, начальника смены, бригадира. Присудили вычитать из зарплаты различные суммы.

И вдруг, как гром среди ясного неба, приказ: «За халатное отношение, выразившееся в неисправности механизмов, повлекшее за собой гибель человека, за преступное ослабление производственной дисциплины, за невыполнение заводом месячного плана («выполнили на 98 процентов впервые, раньше перевыполняли и опять перевыполним») главного инженера Валединского А. В. от занимаемой им должности освободить, как не справившегося со своими обязанностями».

Что делать? Обжаловать этот нелепый приказ? Но каким образом? И кому нужно жаловаться? Он заставил себя сразу поехать в город, в обком, но секретари были заняты, а инструктор неопределенно сказал, что, да, конечно, нужно разобраться. Потом он зашел в ресторан, но почти не ел. Вернулся он поздно, жена уже все знала, слышала, как Дуся Оловянникова говорила кому-то:

— А главного-то сняли.

Жена бросилась к нему:

— Аркадий, нельзя сидеть сложа руки. Надо протестовать, жаловаться!

— Я уже жаловался.

Он все же сел и написал длинное письмо в наркомат, сидел за стоим столом, у зеленой лампы и писал, а жена, возбужденная, ходила из угла в угол и говорила-говорила, что он должен написать, чем аргументировать.

Он ее не слышал.

В ожидании ответа (все же слабо брезжила надежда: исправят ошибку, извинятся, восстановят) он устроился в школу преподавать алгебру и немецкий язык, и Лиде странно и стыдно было встречать отца в тесном и людном школьном коридоре. И ему самому было как-то странно (то ли еще будет!) входить с классным журналом в учительскую, чувствовать на себе любопытствующие взгляды учителей. Проходя по поселку, он часто слышал за спиной шепоток. Теперь он уже сам заходил в магазин, покупал водку, чтобы выпить тайком от жены, но, когда он выпивал, это сразу же обнаруживалось.

Преподавал он хорошо, им были довольны. Однажды утром директор сказал:

— Можно попросить вас, Аркадий Викторович, зайти ко мне в кабинет?

— Но ведь уже звонок?

— Ничего, ничего. Входите, пожалуйста, садитесь.— Он снял очки и теперь, вероятно, лишь смутно видел Валединского.— Аркадий Викторович, вы знаете, как я ценю ваш ум и вашу культуру. И я очень доволен вами как педагогом. Но, понимаете, к нам обратились. Знаете... Калошин, он заведует лабораторией... Так вот он выступил на собрании и заявил: «Он не имеет права учить наших детей!»

Валединский смотрел на старичка директора и видел давний зимний вечер, вокзал и Калошина, семенящего по перрону: «Аркадий Викторович? Ждем вас, ждем...»

Арестовали Перминова. На Андрее не было лица. Он ходил по квартире, из одной комнаты в другую, по коридору в кухню и обратно. Вернулся с улицы Мишка. Андреи ушел к себе, закрыл дверь, сел на диван. Время от времени он всплескивал руками и еле слышно, про себя, стонал: «Этого не может быть!»

Уже поздно, когда Мишка давно спал, он спросил:

— Лена, а могли его посадить за то, что он служил у Блюхера?

Она глянула на него удивленно:

— У Блюхера служило очень много людей.

Они внимательно посмотрели друг на друга. Она добавила:

— Ты, между прочим, тоже служил у Блюхера.

— Это ошибка,— оказал Андрей тихо,— страшная ошибка. Но почему с ним? Как они только могли подумать? Как они могли поверить? Ведь это большевик, настоящий большевик.— Он помолчал.— Я мог бы поручиться за него. Чем угодно.

Они не спали почти всю ночь.

— Никогда в это не поверю. Это ошибка. Но ведь ошибку можно исправить. Директора посадили... Не знаю... Но может быть... Валединского сияли. За что? Непонятно.

— Им бы надо уехать отсюда, Валединским, — сказала Лена.

Теперь родители оба устроились учителями в школе соседнего поселка. За ними каждый день присылали бричку, и они ехали за пять километров. Наступила глубокая осень, дожди. Лида с сжавшимся сердцем смотрела, как они влезают в мокрую бричку, как отец держит зонт.

Как-то Мишка сказал ей:

— Слышь, Лидк. Брат говорит, Андрей: чего они тут сидят маются, ехали бы себе, однако.

Лида покраснела до слез:

— Вам какое дело! Захотим, уедем, захотим, тут будем жить.

Но уезжать пришлось. Явились из ЖКО с требованием освободить квартиру в 3-дневный срок.

Мать опять закричала: «Жаловаться, протестовать!» — но отец вдруг сказал:

— Чего там жаловаться, надо ахать!

Стали укладываться, уложили вещи, сняли со стен ренуаровскую Самари, сняли портрет Лавуазье. Антуан Лоран Лавуазье. Опять приходили чужие люди, рассматривали вещи, выносили их.

Лида с матерью шли из магазина, встретили Гущина. Он поздоровался. Мать отвернулась. Он подумал с обидой: «Ну, это вы напрасно».

Заведующий гаражам отказался дать машину ехать на вокзал, сказал, что не имеет права. Отец автобусом поехал в город, там нашел машину и вернулся на ней. Был ясный холодный день. Погрузили вещи и поехали. Их никто не провожал.

Куда они ехали? Так, вообще, в Москву. Там видно будет.

На вокзале отец договорился с носильщиками, что они достанут билеты. Он бегал, суетился, большие вещи сдавали в багаж. Было заметно, что отец успел заскочить в буфет, мать уже ничего не говорила.

Наконец все было готово, и билеты куплены. Теперь они стояли на платформе около чемоданов. Поезд должен был вот-вот показаться, уже объявили. К отцу подошли двое.

— Вы Валединский?

— Да. В чем дело?

— Пройдемте в вокзал.

— В чем дело?

Отец был страшно бледен. Один из людей показал ему что-то в ладони.

— Пройдемте.

— Но я не могу. Вот уже мой поезд.

— Ничего, ничего, пройдемте.

Поезд уже замедлял ход у платформы.