Онлайн чтение книги Бухта Анфиса
Окончательный разговор

1

Выполняя свое обещание, Тамара Михайловна поехала к матери Андрея Фомича, когда, по ее расчетам, того не было дома. Это она нарочно так подгадала, чтобы поговорить без помех, по делу, которое она наметила себе. Только по делу. Тамара Михайловна никогда не отличалась той сентиментальностью, которую зачастую принимают за сердечность. Сочувствовать попусту не умела. По душам-то с ней не разговоришься — это все знали, и некоторые считали себялюбивой и расчетливой, но все очень ее уважали за ту высокую порядочность, с какой она относилась ко всякому делу и к своему врачебному делу в особенности. Тут она была беспощадна. Она любила здоровых детей, но больных просто обожала, отдавала им всю себя, свое время, знания. Могла бы отдать и жизнь, если бы была уверена, что от этого больной ребенок станет здоровым. Она и от других требовала такого же отношения к делу и никому никогда не прощала равнодушия и была беспощадна к тем, кто осмеливался нарушать ее предписания.

Она выросла в старинной интеллигентной семье, где отношение к своим обязанностям и безоговорочное выполнение данного слова считалось главной доблестью. И поэтому, если она обещала Андрею Фомичу поговорить с его матерью, то уже никакие препятствия ее остановить не могли бы. Да, собственно говоря, никаких непреодолимых препятствий и не было, кроме одного — очень далеко пришлось ехать.

Когда-нибудь здесь раскинется новый городской район — к этому все идет, а пока успели построить только несколько больших домов, фабрику-кухню и больницу. А дальше, до самого горизонта, шла необъятная равнина, изрезанная оврагами, изрытая старыми, давно заброшенными шахтами, поросшая кустарником и редкими соснами-одиночками. Вот тут, неподалеку от больницы, вдоль разбитого шоссе, ведущего на аэродром, стояло несколько старых бараков. Где-то в одном из них и жили Андрей Фомич и его мать Маргарита Ионовна.

Тамара Михайловна долго плутала между бараками, номера которых, как оказалось, шли не по порядку, а, должно быть, по времени их постройки. Кроме того, как и всегда и везде, ей попадались женщины, у которых она лечила детей, а иногда встречались даже и такие, которых она лечила, когда сами они еще были детьми. Она называла их «мои болельщики». Ее знали очень многие, и часто на улицах или в трамвае с ней здоровались совсем незнакомые люди, и она только догадывалась, что это кто-нибудь из ее многочисленных «болельщиков», которых она забыла. Ведь прошло-то лет тридцать с тех пор, как она начала лечить. Но «болельщики» помнили о ней, и к каждому празднику она получала больше сотни поздравительных открыток и много цветов.

Она шла по шоссе и разглядывала бараки. Все они были одинаковые, длинные, оштукатуренные и выбеленные, а дощатого что-то не видно. В тени у одного барака сидели несколько женщин. Тамара Михайловна направилась к ним. И сейчас же одна из женщин, очень молодая, воскликнула:

— Ой, да это вы, доктор!

Она вскочила и подбежала к Тамаре Михайловне.

— Вы меня не помните? Сашеньку мою лечили, доченьку. В детской больнице у вас лежала. Да вы и меня лечили. — Она обернулась к своим собеседницам: — Вот так у нас получилось: меня лечила, когда я вот такусенькая была, а теперь мою доченьку вылечила. Вот как получилось.

Конечно, Тамара Михайловна не могла вспомнить, как она лечила эту молоденькую, кудрявую, но Сашеньку она вспомнила именно по таким же светленьким кудряшкам.

— Да как не помнить? — сказала она. — Сашенька, такая же кудрявая. Остригли мы ее.

— Да я и теперь стригу, как вы наказывали. Успеет еще с волосами-то накрасоваться-намаяться…

Женщины смотрели на нее с той требовательной умиленностью, с какой все матери смотрят на детского врача. К этому Тамара Михайловна уже давно привыкла, так что даже перестала замечать.

— Ну, как Сашенька?

— Бегает. А сейчас спать уложила. Вам некогда, наверное, а то бы посмотрели…

Тамара Михайловна подтвердила, что у нее действительно нет времени, и спросила, где находится дощатый барак.

— А вы, доктор, к кому? — спросила одна из женщин. — Как раз в этом бараке я и живу.

— Мне нужно Свищеву, Маргариту Ионовну.

— Это я, — сказала женщина, прижимая к груди обе ладони. — Только у нас больных нет.

— Вот и хорошо, что нет, — проговорила Тамара Михайловна, протягивая руку. — Мне с вами поговорить надо.

Совсем не такой представляла она Маргариту Ионовну. Думала встретить исстрадавшуюся, иссушенную горем, а увидела вполне здоровую женщину, не очень, верно, приветливую и, кажется, властную.

— О чем говорить? — спросила Маргарита Ионовна, и лицо ее задрожало. — О чем вы пришли говорить? Что вы узнали?..

— Может быть, мы пойдем к вам? — непререкаемым докторским тоном предложила Тамара Михайловна и, следуя за хозяйкой по длинному сумрачному коридору, подумала: «Нет, не отдам я им Леньку».

Но едва она переступила порог комнаты, как это твердое решение пошатнулось. Все: и убранство комнаты, и порядок, и цветы на окне, и теплый запах домашности — создавало тот уют, какой просто невозможен там, где властвует недобрая хозяйка. Вдобавок ко всему на столе, поближе к окну, лежала толстая книга, заложенная очками, что совсем уж покорило Тамару Михайловну.

— Это вы читаете? — спросила она уважительно.

— Книги эти?.. — Маргарита Ионовна нахмурилась, словно недовольная вмешательством в эту сторону ее жизни. Она даже положила большую руку на темный переплет. А потом распахнула книгу и подвинула ее к своей гостье. И даже улыбнулась при этом. — Никому не сказала бы. А вам нельзя не сказать: вы доктор и пришли к нам, как к здоровым. А у меня болезнь невидимая и неожиданная. Книги эти — моя казнь.

— Ну, что вы такое говорите? — Тамара Михайловна придвинула к себе книгу: «Детские годы Багрова-внука». — Такая книга не может казнить.

— Может. Я все книги про детство читаю. Толстого прочитала и другого Толстого: «Детство Никиты». И «Детство Темы». И Алексея Максимовича Горького «Детство». Все читаю и в мыслях себя казню за моего Олежку. У него-то какое детство получилось? Да и получилось ли? Простите…

У нее снова задрожало лицо, и Тамара Михайловна подумала, что сейчас начнутся слезы, которые закончатся тяжелым припадком, и не оттого, что женщина больна, а просто оттого, что привыкла сама себя накручивать, взвинчивать, доводить до исступления.

— Ну, хватит! — сказала она строго и даже сильно и звонко хлопнула ладонью по столу. — Хватит. Здоровая вы женщина, а распускаетесь. Хватит, я сказала. Книги — самое лучшее, что есть на свете, а вы даже их превратили в свою казнь. Стыдно!..

2

Еще издали увидел Андрей Фомич свою мать. Она стояла у барака и ждала его. Ждала его! Этого никогда еще не бывало. Но она именно ждала сына, потому что, едва только разглядела его, как сразу же заторопилась навстречу. Что-то случилось. И лицо у нее тревожное и какое-то просветленное, что ли…

— Что, мама?

— Да ничего. Докторша была у меня. Тамара Михайловна. Леонида нам отдает.

— Леньку?!

— Леонид, — повторила Маргарита Ионовна. — Леню. Ленечку. Да ты куда таким зверем? Умойся, переоденься. — Она несмело и непривычно приложила ладонь к плечу сына и голову приклонила к ладони, как бы утомившись от тяжелых трудов. — Господи, хоть бы все светло совершилось!.. — И тут же отпрянула и, как бы стыдясь своей неожиданной слабости, повелительно сказала: — Иди. Делай!..

3

Вот это крыльцо, до которого он проводил Аллу в ту самую первую ночь. Хорошее крыльцо. Прочное и красивое — плотник, который срубил его, настоящий был мастер. Отметив это, Андрей Фомич удивился тому, что его могут сейчас занимать какие-то совсем посторонние мысли. Не все ли равно, какое у них там крыльцо?

И дальше тоже все получалось совсем не так, как он хотел, хотя никакого определенного плана у него не было и он сам не знал, что будет делать и говорить. Он хотел только увидеть Аллу и сказать что-то такое, чтобы она сразу поверила, чтобы поняла, как бессмысленна жизнь без нее.

Все совершалось помимо его желаний и намерений, как будто бы он свалился в воду с крутого обрыва и его понесло, ударяя о подводные камни и коряги, а он, ослепленный, оглохший, бессильно барахтается в стремительном потоке.

Из двери, словно встречая его, выбежала девчонка — воспитательница или няня, кто их тут разберет, все в белых халатах и марлевых косынках. Выбежала и загородила дверь.

— Вам кого? — спросила она, хотя, наверное, отлично знает, кого ему надо.

Он это увидел по ее встревоженным и радостно-заполошным глазам. Перемахнув через все ступеньки, он так стремительно пролетел мимо нее, что она только откачнулась в сторону, как белая березка от налетевшего ветра.

— Нельзя, — закричала она весело и отчаянно, — нельзя туда! Алла в группе, занимается…

Но он ее не слушал. В большой прихожей слегка пахло чем-то кухонным и слегка детскими горшочками. В полумраке смутно белели три двери. Широкая лестница, огороженная старинными точеными перилами, уводила на второй этаж. Куда бежать, где тут Алла?

Девчонка кричала так весело и отчаянно, как будто ей очень хотелось, чтобы он поскорее нашел Аллу. Да, наверное, так оно и было, потому что она сама подбежала к той самой двери, которая была ему нужна. Сам бы он не сразу нашел.

— Нельзя! — выкрикнула она, загораживая дверь.

Но, как только он протянул руку, чтобы убрать со своей дороги это ненадежное препятствие, она сама отскочила в сторону. Он осторожно и решительно приоткрыл одну половинку двери и увидел Аллу. Сначала даже не ее самое увидел, а только ее глаза, удивленные и, кажется, испуганные. Нет, скорее всего возмущенные. А ему сейчас это все равно. Он пришел за ней, и никакие взгляды его не остановят.

— Вы? — спросила она негромко. И добавила: — Зачем это вы?

Но он уже вошел в комнату.

— За вами я. За тобой.

Она засмеялась. Это слегка отрезвило его. Он даже отступил к двери, загородив ее своим плотным телом, а она смотрела на него и смеялась. Вокруг нее на крошечных стульчиках сидели дети в одинаковых пестреньких халатиках и тоже смотрели на него и смеялись. Они окружили Аллу, большую и белую, как веселый неприхотливый веночек из полевых цветов. Алла смеялась совсем как тогда, когда он сказал ей о внезапно нахлынувшей любви, совсем как тогда, желая обидеть его своим смехом или осчастливить. Этого он до сих пор так и не понял.

— Пойдем. Я никуда не уйду без тебя, потому что без тебя нет мне жизни…

А она все смеялась, и дети, глядя на свою воспитательницу, потешались над растрепанным дядькой, который выкрикивает что-то непонятное и определенно очень смешное, если даже тетя Алла смеется.

Тут он услыхал за своей спиной какое-то движение, чье-то горячее упругое дыхание и возмущенный шепот, прерываемый приглушенным хихиканьем:

— Да я и не пускала… чес-слово, Зоя Петровна, не пускала… А он, как псих…

Кто-то постучал в его спину, как в дверь:

— Вам тут что, гражданин? — Голос басовитый, повелительный.

Андрей Фомич понял, что сопротивляться дальше нельзя, надо подчиниться, хотя бы только для того, чтобы сделать все по-своему. Он обернулся и сказал на всякий случай:

— Извиняюсь.

Это никогда не лишнее — извиниться, если ты даже ни в чем и не провинился. Тем более что перед ним стояла, как он понял, сама заведующая, Аллина начальница.

— Выйдем! — приказала она.

Он послушно вышел и, прикрыв за собой дверь, прислонился к ней своей широкой спиной, чтобы никак уж не упустить Аллу, но Зоя Петровна сказала:

— Так нельзя. Если вам кого надо, то вызовут. Идемте.

В тесном кабинетике ему приказали сесть на белый больничный диван.

— Ну вот, а теперь поговорим.

Зоя Петровна начала его расспрашивать о работе, о семейном положении. Он покорно отвечал на ее вопросы, хотя, как ему казалось, они не имели никакого отношения к делу. Он отвечал, а сам прислушивался к многочисленным шорохам за дверью, пока заведующая не поняла, что обстоятельного разговора сейчас не получится.

— Ох, парень, — вздохнула она, сочувственно покачала головой и негромко приказала: — Аллу позовите!

4

Шорохи за дверью сразу прекратились. Андрей Фомич насторожился. Стремительно, словно с разбегу, вбежала Алла и, не взглянув на Андрея Фомича, пронеслась мимо. Остановилась только у стола начальницы.

— Ну что?

— Это тебя спросить надо, — сказала Зоя Петровна. — Или вот его…

— Его и спрашивайте. — Она повернулась.

Подумав, что она сейчас уйдет, Андрей Фомич поднялся и преградил ей путь.

— Идем, — сказал он.

— Куда?

— Куда захочешь, туда и пойдем. Хоть куда, только скажи.

Алла рассмеялась и развела руками, совсем как Ленька, если его что-нибудь удивляло.

— Ну вот видите…

— Так уж, конечно, вижу, — ответила Зоя Петровна. — Идите-ка вы прогуляйтесь. Иди, иди. С группой я сама займусь.

— К чему такая срочность? — Алла передернула плечами. — Никакой срочности в этом нет.

Она вышла в коридор и начала подниматься по лестнице на второй этаж и только тут заметила, что Андрей Фомич следует за ней по пятам неотвратимо, как тень.

— Ну куда вы? — спросила Алла, на ходу расстегивая пуговицы халата. — Подождите на крыльце. Должна же я переодеться, непонятный вы человек.

Не оглянувшись, она легко взбежала наверх и скрылась за поворотом. Он вышел на крыльцо. На верхней ступеньке сидел Ленька. Он медленно поднялся.

— Вы за тетей Аллой пришли?

— Забираю и ее и тебя.

— Прямо сейчас? — Ленька побледнел. — И насовсем?

— Насовсем! — ликующе подтвердил Андрей Фомич, протягивая Леньке руку. — Вас двоих. Насовсем. Хватит нам этой маяты!

Ленька крепко ухватился за протянутую ему руку, и это очень ободрило Андрея Фомича. Встреча с Аллой пока что ничего хорошего не сулила, он только сейчас это понял и очень обрадовался поддержке. Есть, значит, человек, который идет к нему с полной охотой и широко распахнутой душой. Он подхватил Леньку и так подбросил его, что у них обоих захватило дух.

— Эх как!.. — Ленька закатился звенящим смехом. — Какой вы!

— Какой я?

— Сильный очень. Тетя Алла говорила, что вы такой сильный, что прямо сильнее всех.

— Это она тебе говорила?

— Нет, не мне. Я слыхал, как она другим рассказывала. Вы и ее подбрасывали?

— Ее? — Андрей Фомич задумался. — Нет еще. — Подумал и восторженно пригрозил: — И ее, подожди, подброшу. Выше всех!

— Она тяжелая, наверно? — предостерег Ленька.

— Ничего, осилю! — все еще угрожающе продолжал Андрей Фомич. — Вот увидишь…

Но тут на крыльцо вышла Алла, в сером пальто. И глаза, и щеки ее пылали, отчего она показалась Андрею Фомичу ослепительно красивой. Гордой, как королева. И как за королевой, за нею следовала свита: сама Зоя Петровна и еще несколько женщин в белых халатах.

— Пошли, — сказала Алла, коротко и отрывисто дыша. — Ну что же вы? Да отпустите вы его.

Ленька крепче ухватился за Андрея Фомича.

— Он — с нами.

Алла подняла брови:

— Да? — спросила она. — Но это потом. Отпустите его.

Она сбежала по ступенькам и пошла к воротам, а он смотрел, как она идет, и не знал, что же ему-то теперь делать. Вот сейчас она уйдет, а он так ничего и не успеет сказать. Если пойти с Ленькой, то никакого разговора у них не выйдет, а оставить Леньку он не мог, потому что дал слово взять его немедленно и насовсем.

Ему показалось, будто прошло очень много времени, пока он топтался на крыльце, презирая и себя и свою растерянность. И снова представился ему мутный поток, в котором на этот раз вместе с ним барахтались и Алла и Ленька. И никто не знает, как выбраться на берег и как помочь друг другу.

Алла уже стояла у ворот, делая вид, что остановилась только для того, чтобы поправить волосы. Глаза ее угрожающе блестели. Нет, помощи от нее сейчас не жди…

— Эх вы! — воскликнул он, укоряя всех и прежде всего самого себя. — Вот что, — сказал он Леньке, — ты меня еще немного подожди. Лады?

Не дожидаясь Ленькиного согласия, поставил его на крыльцо.

Когда до ворот, где ждала его Алла, осталось не больше двух шагов и он мог бы взять ее руку, если бы, конечно, она позволила, он оглянулся… Нельзя же так и уйти, не посмотрев на Леньку, не ободрив его хотя бы взмахом руки. И он оглянулся и поднял руку, и Ленька тоже поднял руку, и они оба одновременно помахали друг другу. Кроме того, Ленька, вскинув голову, ободряюще и радостно выкрикнул:

— Камгэс!

Один он знал, чем и как надо помочь другу, когда тому приходится туго. Не растерялся в мутном потоке.

Алла уже распахнула калитку и ждала за воротами.

— Да нельзя же так, — прошептал Андрей Фомич и бросился обратно к крыльцу. Алла что-то кричала вдогонку, но он не слушал ее. Он не слушал, что говорит Зоя Петровна и кричат окружающие ее белые халаты. Даже не понял, протестуют они или одобряют его намерение. Кажется, одобряют. Та девчонка, что не пускала его, застегнула на Леньке пальтишко, чьи-то руки поправили кепочку, проверили, как у него там под носом, и сама Зоя Петровна подтолкнула Леньку навстречу Андрею Фомичу.

— Ну, знаете!.. — проговорила Алла и, задохнувшись от обиды, замолчала и пошла по улице.

Ленька побежал к воротам, ему показалось, что Андрей Фомич идет слишком медленно, а там, впереди, без него уже началась какая-то необыкновенно интересная жизнь. Оглянувшись, он закричал:

— Что же мы стоим? Что же мы не бежим за ней?

— Ничего, догоним. Далеко не уйдет, — сказал. Андрей Фомич, думая, что Ленька торопит его догонять Аллу. И он не удивился, если бы понял Ленькино нетерпение: жизнь, которая никогда не ждет, Алла, которая, кажется, тоже не очень-то хочет ждать, — это для него сейчас было одно и то же. Алла и жизнь. Жизнь и Алла.

5

И в самом деле, они догнали Аллу почти сразу, как только вышли за ворота. Она, как показалось Андрею Фомичу, весело спросила:

— Ну, а теперь что?

Он понял: веселье это не к добру, но он приготовился ко всему, пусть даже к самому худшему. Главное он сделал: Алла согласилась пойти с ним и выслушать его. Но теперь уж он не отступит, теперь он готов ко всему, что бы она ни сделала и ни сказала.

Но то, что она сделала и сказала, сразу успокоило и даже умилило его. Алла наклонилась к Леньке и подняла его лицо. Оно лежало в ее ладонях розовое, теплое, похожее на яблочко в солнечный день, если только яблоки могли бы иметь такие внимательные, все замечающие глаза и такие чуткие, чуть оттопыренные уши.

— Кто тебя умывал?

— Сам.

— А кто стоял рядом?

— Тетя Надя.

— Я так и подумала, что это она посодействовала. Ну вот что: отсчитай десять шагов и иди вперед, а мы за тобой. Если оглянешься — штраф.

— А потом что? — спросил Ленька, пытаясь разгадать смысл этой новой незнакомой игры.

— Там увидишь. Только иди все прямо, до самого парка.

С волнением смотрел Андрей Фомич, как старательно отсчитывает Ленька шаги. Он-то сразу понял смысл предстоящей игры, но вот к чему она приведет? Говорят, что успех зависит от первого хода, кто его сделает, тот и выиграет. Если, конечно, этот ход окажется удачным.

Ленька шел не оглядываясь, и они шли за ним, соблюдая условленный интервал, и молчали.

Их можно было принять за молодоженов, переживающих свою первую ссору. И хотя им кажется, что теперь всему конец, эта ссора скорее развлекает их, чем огорчает. Новизна ощущений так захватила обоих, что они не замечают ничего вокруг. Она идет, вызывающе вскинув голову, он плетется рядом и обреченно улыбается. Но и в ее торжестве, и в его обреченности — недоумение и растерянность. И не нашлось никого на этой тихой осенней улице, кто бы сказал: «Бросьте вы это, ребята…» Никого не было, кроме Леньки, который честно соблюдал правила неведомой игры.

Он всегда соблюдал правила — а то какая же это игра? Сначала идти было скучновато, и он развлекался, глядя, как ветер подхватывает и крутит сухие листья, но скоро нашлось дело поинтереснее.

— Раз, два, три, четыре, пять, — считал он. — Вышел зайчик погулять. Вдруг охотник выбегает, прямо в зайчика стреляет: «Пиф-паф!» — «Ой-ёй-ёй!» Умирает зайчик мой… — И, не останавливаясь, он продолжал говорить все, что придет в голову, и сам не заметил, как у него вдруг все хорошо получилось: — Принесли его домой, оказался он живой! Ура!

Если бы знали те двое, как прекрасно все кончилось!.. Но оборачиваться нельзя. И Ленька снова занялся зайчиком, которого он так чудесно оживил. Это и было чудо.

Не поворачивая головы, Алла осторожно взглянула на своего спутника: идет, улыбается и молчит. Радуется — добился своего. Налетел ясный сокол на курятник, да ошибся, не ту похитил.

— И так будет всегда? — спросила она. — Всю жизнь?

— Как? — тоже спросил он.

— Ну, вот так…

Он ничего не понял, а так как она тоже не все понимала, то и объяснить ничего не смогла. Поэтому снова наступило молчание. Он молчал, потому что для него-то все было ясно: он нашел то, что искал всю жизнь, — человека, который успокоил его, снял великую тяжесть с души. Оттого, что этим человеком оказалась девушка, он полюбил ее. Все до того ясно, что не о чем даже и говорить. Да и слов таких нет, которыми можно об этом рассказать. Так думал он и улыбался своему счастью. И ему казалось счастьем даже то, что он идет рядом с ней, а впереди шагает Ленька, старательно соблюдая правила игры.

А ей казалось, будто он улыбается оттого, что добился своего, хотя ничего он еще не добился. Только взбудоражил ее, возмутил и, не давая ей опомниться и даже не спрашивая, любит ли она его, предлагает руку и сердце. Притом немедленно. Какая тут может быть любовь, если она еще не знала даже, нравится ли он ей. Хороший, простодушный парень, и улыбка у него трогательная, как у ребенка, и такой он весь открытый, ну, даже не по себе делается, как будто подглядываешь за ним в щель, а он ничего и не подозревает. И так будет всегда, всегда она будет видеть все его желания. Может быть, это очень хорошо для тихой семейной жизни, даже определенно хорошо, но сейчас-то нужно совсем не то. Любовь сейчас нужна, волнения, страдания, пусть даже до слез. Словом — все, что сопутствует настоящей любви, как она ее себе представляет. Ведь ей еще только девятнадцать лет, и нельзя же, ничего не испытав, так прямо и шагнуть в тихую семейную жизнь.

Этого всего она не могла ему сказать, потому что сама не знала, права или нет. И еще потому, что ожидала какой-то особой, красивой любви. В наше-то время!

— Ну, куда же мы идем? — спросила она так, словно прошла длинную дорогу и смертельно устала.

— Куда хочешь.

Другого ответа она и не ожидала и поэтому резко сказала:

— Я хочу обратно. И больше не приходите, и совсем забудьте про меня. Совсем. Ничего этого нам с вами не надо.

Она услыхала Ленькин голос:

— Улица кончилась. А теперь что?

Он еще не знал, что давно уже вышел из игры, стоял, как условлено: в десяти шагах и не оборачивался. Не получив ответа, он обернулся. То, что он увидел, ничуть не удивило его: тетя Алла за что-то отчитывает Андрея Фомича и, наверное, за дело, потому что тот молчит и смотрит куда-то в сторону. Сразу видно, что нарушил правила новой и что-то пока не очень интересной игры. Вот и тетя Алла тоже примолкла. Стоят у садовой ограды и ничего не говорят. Кто кого перемолчит. В эту игру Ленька всегда проигрывал.

Помолчав еще немного, Ленька — будь, что будет! — подошел к тем, молчальникам. Они и не посмотрели на него. Он поделился с ними своим открытием:

— А зайчик-то живой!..

— Какой зайчик? — спросила тетя Алла.

Ленька сейчас же прочитал о чудесном оживлении зайчика. Но никакого впечатления ни на кого это не произвело. Даже и не улыбнулись. Молчат. Но вот Алла встряхнула головой и строго проговорила:

— Леня, пошли.

— Нет, — сказал Ленька и посмотрел на Андрея Фомича.

Тот кивнул ему головой.

— Леонида я забираю.

— Как хотите. — Алла повернулась и пошла обратно пустынной улицей, по листьям, которые крутились вокруг ее ног с таким отчаянием, будто хотели преградить ей путь, вернуть обратно, туда, где так трудно без нее.

Нет, не остановилась. Ушла.

— Бежим! — Ленька ухватил Андрея Фомича за палец. — Еще догоним! Что же ты?..

— Нет. Подожди, как там у тебя про зайчика? — спросил Андрей Фомич с такой безнадежностью, будто его самого смертельно ранил не знающий жалости охотник.

— Принесли его домой, оказался он живой! — прокричал Ленька, раскачивая тяжелую руку. — Живой он, живой!

— Вот это здорово, милый ты мой человечек! — Он поднял Леньку, прижал к своему лицу, чтобы скрыть черт знает откуда взявшиеся слезы.

Но от Леньки ничего не скроешь.

— Да ты чего? Говорю: живой зайчик-то, живой… — сочувственно твердил он, думая, что бригадир все еще продолжает оплакивать незадачливого зайчика.

6

Никто не ожидал, что Алла так скоро вернется. В садике Надя «пасла» обе группы и грустила в одиночестве.

— Алка, ты что?

— Да ничего.

— Поругались?

— Нет.

— Не морочь мне голову.

— Отстань!

— А ты не злись. Не идет это тебе.

— Наплевать. Сейчас приду, переоденусь только.

Посмотрев ей вслед, Надя задохнулась от негодования. Нет, понять Аллу нет никакой возможности. В наше время такой парень редкость: смирный до того, что вроде как бы чокнутый. Ну, уж это от переживаний, Алла кого хочешь, хоть самого ангела, доведет своими фокусами.

И тут она вспомнила про Леньку. А его куда дели? Никогда еще не бывало, чтобы Алла без Леньки ушла. Да что же она так долго? Задержал кто-нибудь? Или перед зеркалом прихорашивается? Нашла время!

Она почти угадала: в это время Алла стояла перед зеркалом, висевшим в комнатушке второго этажа. Здесь воспитательницы и нянечки переодевались, отдыхали, сплетничали. Незаметно пробравшись сюда, Алла упала на диван, уткнулась в стопку халатов и выплакалась до того, что закружилась голова. Что это? Обида, разочарование, злость, обманутые ожидания, несбывшиеся мечты? Она не знала, да и зачем? Не все ли равно, с какой стороны нанесен удар? Одно ясно: не было никакой любви. А что же было? Трепетная девичья радость? Вспышка дальней зарницы? Ох, да что это я? Глаза наревела, и нос, как фонарь.

Смочила полотенце из графина, вытерла лицо и, все еще вздыхая и всхлипывая, припудрила щеки и под глазами.

Застучали по ступенькам каблуки: Надежда бежит, кому же еще? Дверь распахнула, вбежала и с разбегу, не успевая дышать, приказала:

— Рассказывай!..

— Что?

— Все.

У Аллы дрогнули губы и глаза сделались неприступными.

— Только и скажу тебе: всему конец. И прекратим прения по этому вопросу. С ребятами там кто?

— Зоя Петровна. Это ты говоришь — конец. А он?

— А я почем знаю? Не меня он полюбил. То есть меня, конечно, но только через Леньку. Увидал, как с ребятами я хорошо. Ты подвернулась бы — тебя бы полюбил. Да и не любовь это вовсе.

— Постой, — перебила Надя. — Что-то ты крутишь, крутельна. Полюбил, не полюбил — ничего не пойму.

— А я так все поняла, и в первый же вечер, тогда же сразу догадалась. Ему надо было совесть свою успокоить, чтобы душа не болела за брата. Он и не скрывал этого. Про любовь-то у нас ни словечка сказано не было. Знаешь, как это обидно?

Неторопливо застегнув халат на все пуговицы, она еще раз заглянула в зеркало и застыла в таком глубоком раздумье, что Надя даже забеспокоилась.

— Да ты что?

— Ничего, — сказала Алла и засмеялась так, что Надя совсем уж растерялась. — Мне вдруг все понятно стало и оттого спокойно. Понимаешь, надо, чтобы жить интересно было. Вот в чем секрет. Во всем интересно: в работе и в любви.

Она продолжала смеяться, и в ее ясных глазах вспыхнули веселые голубые огоньки. Эта непонятная радость почему-то обидела Надю.

— Совсем тронулась, — сказала она раздраженно. — Ты же вон какая здоровая выросла, а рассуждаешь хуже Леньки. Интересно жить! А сама весь интерес отталкиваешь.

— Если оттолкнула, значит, все это мне без интереса. И я не хочу так. — Алла обняла подругу, прижалась к ее щеке своей горячей щекой. — Наденька, милая, потом тебе все объясню, когда сама хорошенько пойму. И у меня к тебе просьба: сходи туда, приведи Леньку.

Надя притихла, пригорюнилась и поглядывала на подругу скорее сочувственно, чем осуждающе. Да за что ее судить-то? Вон она какая: раскраснелась, расцвела от слез, как цветок после дождя. И глаза, как промытые окна: большие и яркие. Даже похорошела и слова говорит красивые, хотя и осуждающие неудачную любовь.

— А я было и поверила, что любовь пришла. Счастье мое. А оно вот как обернулось. Я ведь жадная, ни с кем не хочу делиться. Любовь-то, она только моя. И я хочу, чтобы меня любили такой, какая есть, и только меня одну. И не за что-нибудь любили, а просто так, за то, что я такая, за то, что и сама хочу полюбить без памяти. Надя, нельзя же любить за хорошую работу, за отличия, за выгоду. Да и не любовь это, если за что-нибудь. Ты что? — спросила Алла, увидев, что Надя плачет, зажав рот ладонью. — Что с тобой?

— Ты дура, — сказала Надя. — Какого человека оттолкнула!

— Это он меня оттолкнул.

— На словах-то ты остра, а в делах овца. Ох, дуракам счастье! Доведись мне, я бы такого ни в жизнь не упустила бы. В глаза бы глядела, каждый намек бы угадывала, все бы делала: «Миленький, сейчас… Миленький, как ты хочешь…» И был бы он, миленький, у меня, как в саду, а я бы у него, у миленького, как в раю. Уж я бы сумела, я бы его так обиходила, что он без меня как и дышать-то позабыл бы. Вот как надо с такими смирными.

— Да не нужна я ему, пойми!

— Нужна. Он только сказать этого не умеет.

— Ну и выходи за него.

— А ты не шути этим. Жалко и глядеть-то на вас. Я и в кино, когда плохой конец, всегда плачу. И в книжке чтобы всем хорошо было. Молодость-то пройдет, а ты так все и будешь трепетать да замирать в ожидании. Не пойму я тебя и не пойму…

Но Алла не слушала подругу. Она еще раз заглянула в зеркало и вышла. Даже, наверное, И не услыхала последнего, что выкрикнула Надя вдогонку:

— Господи! Глядеть на вас и то сил никаких нет. Надо что-то с вами делать!..

А если и услыхала, то не придала ее словам никакого значения.

7

Она совсем забыла, какое у Нади доброе сердце и как она беспощадна в проявлении своей доброты. Зоя Петровна, ни о чем не расспрашивая, передала Алле обе группы и пошла по своим делам. В коридоре налетела на нее Надя — пальто вразлет, клетчатый легкий шарфик на шее развевается, глаза нареванные, заполошные.

— Куда это ты наладилась?

— Ох, Зоя Петровна! К вам. Ленька же там.

— Знаю. Еще что?

— Адрес у вас записан? Не могу я на такие терзания смотреть. Сил нет!

Пока ехала в трамвае да разыскивала квартиру Свищевых, прошло много времени, так что она немного успокоилась, но у самой двери снова разволновалась и даже до слез. Вошла, увидела Леньку: сидит на коленях у пожилой женщины. Он обернулся, помахал руками.

— Смотрите-ка, это за мной приехали.

Женщина крепче обхватила Леньку.

— Нет уж, теперь — нет! Теперь я его из рук не выпущу. А ты, девонька, скажи там всем, пусть не тревожатся. И сама тоже успокойся.

— Да не оттого я, — всхлипнула Надя. — Не за Леньку. Ему что.

— Знаю я, отчего ты встрепенулась. — Маргарита Ионовна погладила ее крепкое плечико. — Все я вижу. С Андреем сама поговорю: как же он такую хорошенькую да заботливую посмел обидеть?

Тут только Надя поняла, что ее приняли за другую.

— Вы подумали, что я — Алла? Ох, нет! Она гордая — сама не придет. Да на ее месте и я бы не пришла, вы не думайте. Не побежала бы. Он, Андрей-то ваш, ее очень любит.

— Так в чем же дело?

— Любит, да не так, как ей хочется.

— А как ей хочется?

— Ох, да разве их поймешь!.. — Даже, если бы и понимала, не сказала бы. Разве можно подругу выдавать? Да и не затем пришла.

Одного Надя хотела всей душой — свести их вместе, усадить рядышком, пусть поговорят и все между собой уладят, всем на радость.

Пока Надя раздумывала, а Маргарита Ионовна ждала ее ответа, Ленька подал свой звонкий голос:

— Я знаю, — неодобрительно проговорил он, — это у них игра такая.

— А ты бы не слушал! — прикрикнула на него Надя. — Не твоего ума тут заботы.

И тут же поняла, что покрикивать на Леньку уже не имеет никакого права, есть у него теперь свой дом и в доме свои люди. Видно по всему: нашел Ленька свою долю. Это Надя только теперь заметила, увидав, как новоявленная мать в него вцепилась. Заметила и подумала еще и о той, которая когда-нибудь войдет в душу этой женщины и тоже будет счастлива.

— В самом деле, — ворчливо, как имеет право сказать только родимая мать, подхватила Маргарита Ионовна, — иди-ка ты во двор. Видишь, какие там цветы?

— Я знаю, это мальвы.

— Все ты знаешь… Вот там и поиграй. Да, смотри, никуда не ходи. Ребятишки сами к тебе сбегутся. Вон ты какой приманчивый.

— Приманчивый. Только и знает, что убегать. Измучились мы там все с ним. А больше всех Алла.

Ленька ушел. Маргарита Ионовна придвинулась поближе к окну, чтобы он все время был на глазах, и потребовала:

— Скажи-ка ты мне, что это за Алла у вас и какая у нее любовь такая особенная? Только ты мне все подряд говори. Мне знать надо, я — мать. Сам-то он ничего не скажет. И не потому, что гордый, нет, он не такой. Он заботливый и не хочет меня расстраивать. Думает, мне так легче — ничего не знать. А я от такой заботливости покой потеряла. Да разве ему объяснишь?.. Ну, вот и рассказывай.

Но ничего Надя рассказать не успела, потому что пришел Андрей Фомич. Увидав Надю, он шарахнулся назад к двери, словно его ушибло, да так, что он с трудом удержался на ногах. А за ним в дверях показался Ленька.

— Ах! — вырвалось у Нади, и она вспыхнула, а потом сразу же и побледнела.

— Зачем явилась? — спросил Андрей Фомич, со страхом и надеждой оглядывая комнату.

Надя поняла: Аллу ищет. Надеется. И сказала с неожиданной твердостью:

— Я одна.

— Да вот за мной пришла, — объяснил Ленька и широко развел руки. — Смех один!

И это звонкое выступление сразу успокоило Андрея Фомича. Он сказал:

— Этот номер у вас не пройдет…

— Иди-ка, что я тебе покажу, — проговорила Маргарита Ионовна, подталкивая Леньку к выходу. — А вы тут все обсудите, обговорите. — Ушла.

Мальвы, розовые и красные, заглядывали в окно, покачиваясь от ветра и негромко постукивая по стеклам. Нежные и гордые цветы. Андрей Фомич спросил:

— Ты, что ли, первая говорить будешь?

Присел к столу и начал разглядывать свои руки с таким интересом, словно впервые их увидел. Аккуратные руки, ладони обветренные, в застарелых рубцах, пальцы длинные, хваткие. Красивые, сильные руки. Как это он не сумел такими руками удержать зазнавшуюся девчонку! Надя давно подозревала, что Алла зазнается, заносится — красоте своей не рада, хотя, если по-честному, красоты у нее не так-то уж много. И за что ей такое счастье, которого она не оценила, не поняла? Это так почему-то разобидело Надю, что она вспыхнула, разгорелась и наговорила совсем не то, что надо. Отчитала Андрея Фомича, будто он один во всем виноват. Такой он ладный да сильный, и человек почетный, и работник хороший, а ходит — шарахается в стороны, как слепой. Ничего вокруг не видит, только сам с собой носится, эгоизм разводит.

Совсем не то говорит, а остановиться не может. А он хоть бы что: сидит и руки свои разглядывает. И только когда она совсем уж зашлась от злости, от беспомощности и от жалости к себе и разревелась во весь голос, он как бы проснулся. Улыбнулся и убрал со стола руки. Сквозь слезы увидела Надя, какая у него улыбка необыкновенная, трогательная, несмелая до того, что ей стало так нехорошо, будто она сдуру на малого ребенка набросилась.

— Ну и что? — задыхаясь от слез, спросила она.

— Я? Да я ничего. А ты вон какая! Хорошая ты девчонка… Слушай, ответь мне на один вопрос. Только сразу, не думавши. Устал я от думанья — вот до чего!

— Какой еще вопрос?

— Есть у нее кто-нибудь? Ну! Руби сразу!

Зная наверное, что никого у Аллы нет, что все это она выдумала, пошла на ревность, Надя ответила:

— Ее спросите.

— Эх ты! Еще вопрос: а меня… она..?

— Нет. — Надя даже руками замахала. — Этого я совсем не могу сказать.

— Не хочешь?

— Не могу и… не знаю. — И это была правда. Она не знала, потому что, наверное, и сама Алла тоже не знала.

— Значит, я тут, выходит, совсем ни при чем. — Он все еще улыбался печально и обиженно. — Нет так нет. Сам виноват. Хотел как лучше, а что надо — не знал. Не так давно мне одна старуха сказала: «Без ума и в лес не ходи по дрова — не столько нарубишь, сколько зря погубишь». Правильная старуха.

Ничего Надя не поняла: при чем тут старуха и дрова? А он изумил ее новым вопросом:

— А без этой… без любви… девчонки замуж идут?

— Да! — выдохнула она и захлопала мокрыми ресницами. — Сколько хотите! Если, конечно, он — человек хороший…

— Ну вот, и выходи за меня.

— Ох, да что вы! — Надя схватилась за щеки, и глаза ее распахнулись от ужаса и восторга. Прошептала бессмысленным, сонным голосом: — Так ведь я-то вас… без памяти…

А он, все еще улыбаясь, решительно потянулся через стол и смело, как хозяин, взял ее встрепенувшиеся покорные руки и крепко и бережно сжал их, как птицу. Поймал и держит.

— Я для тебя хорошим человеком всегда буду.

Тут она совсем перестала понимать, что ей говорят и что с ней делают. Никак она не думала, что разговор так обернется. Не собиралась она отбивать у подруги ухажера, все само собой сладилось.

Как только Маргарита Ионовна узнала, так очень этому обрадовалась, лучшего она и желать не могла: «Девушка-то какая: и красоточка, и образованная, и семья хорошая, а уж доброты такой, что редко встречается. И к Леньке, как сестра родная, на ее глазах вырос».