Онлайн чтение книги Бурное море
ХОРОШО МЫ ПЕЛИ...

I

Наш маяк стоит на скале, над морем — высоко-высоко... У нас ночуют туманы, трава совсем не камчатская: сухонькая, хиленькая — будто и не трава. Ветры такие, что двери не удержишь.

А под нами ну прямо другой мир: теплынь, солнышко, ароматы моря и цветов. Трава там до плеч, от цветов голова кругом идет, и заросли кедрача, рябины, пихты. Дичи само собой: в море нерпа, сивучи, лохтаки, кайры, топорки, бакланы, гагары — базар на прибрежных скалах; глубже в берег — медведи, зайчики, лисы, утки, гуси, снежные бараны в горах... Не знаю, есть ли где еще уголок на планете, где бы жизнь и природа так вольно, щедро и неуемно благоухала, как у нас тут, на восточном побережье Камчатки.

На маяке нас четверо: Роман, Толяша, Володька и я. Самый главный у нас Роман. И не потому что начальник наш, а уж очень необычный он. Кем он в жизни только не работал: слесарем, механиком, акробатом, продавцом, играл на трубе в военном оркестре. А когда десятилетним мальчишкой сбежал из детдома, два года кочевал с цыганским табором от Владивостока до Ясс. От этого куска жизни у него остался быстрый проницательный взгляд, нагловатая улыбка и любовь к гитаре.

В военном флоте Роман служил на подводной лодке. Служил много, лет восемь со сверхсрочной, и превыше всего он ценит флотский народ, сам носит тельняшку и мичманку. Но самое главное в нем — это, конечно, гитара. А как он поет, как он поет!

На маяке с ним была жена, месяц назад он отправил ее в Петропавловск, рожать.

Толик в прошлом геолог, точнее, радист-геолог. У нас он на должности инженера маяка. У него какие-то штормы в семейной жизни и, чтобы переждать их, забрался на маяк.

Я тоже забрел на маяк по нужде: работал на рыболовных судах, да два года назад вздумалось мне заняться науками, поступил в пединститут на заочное отделение; на сейнере или траулере не очень-то книжки полистаешь, третий год на первом курсе меня держать не собирались, и я, чтобы рассчитаться со всеми долгами, забрался вот на это «ласточкино гнездо».

Внизу, под нашими туманами и ветрами, вот там, где солнышко и цветы, пристроилась под сопочкой метеостанция. Обслуживают ее тоже четверо парней: Васька Степанов, Сашка, Митроха и Лев. И тоже — вот совпадение! — морские люди в прошлом.

Ох и славно мы жили! Или оттого, что на триста километров во все стороны ни одной души, или оттого, что все мы бывшие моряки, а может, просто мы замечательные ребята. Роман, вспоминая что-нибудь из своей бродячей жизни, не раз говорил:

— Точно такая же компания у нас на Диксоне была. Здорово тоже жили, просто как при коммунизме!

А ведь верно, коммунизм у нас: хлеб мы печем и не считаемся, из чьей он муки — нашей или метеорологов; шлюпка, которую Роман подобрал на берегу и отремонтировал, — общая; комфортабельный их душ — наш душ. А такие мелочи, как картошка, кинофильмы, табак, книжки, чай, сахар, мы уже забыли, где чье.

Километрах в тринадцати от нас бежит в море радостная речушка. Баранья называется. Бежит она по цветным камешкам быстро-быстро. Берега ее в задумчивых кустах ивы, по самому же берегу не продерешься. Но особенно живописна она в верховьях, в так называемых «ямах» — тихих запрудах после водопадов. В этих ямах живет форель и хариус. И рыбачить там интересно: сидишь на гранитном утесике под шапкой кустов, а под тобой прозрачное до рези в глазах горное озерцо, большущие рыбины, выскочив из стремнины, где они охотились, идут тихо, почти не шевелят плавниками; подводишь под нее крючок, и — раз! — затрепыхалась, заизвивалась золотистая рыбина, и в руках ее не удержишь, что значит горная.

Работа у нас на маяке строгая — сигналы в эфир должны идти с точностью до десятой доли секунды, с вечера до утра должна крутиться голова его, посылая снопы света в океан, — но не трудная: стучит дизель, попискивают приборы, крутится маяк, а сам валяешься на диване с книжкой или без книжки, ну один раз за два часа подкачаешь топлива в расходный бачок или сверишь показания приборов.

В свободное от вахт время — мы дежурили по суткам — торчали у парней на метеостанции; у них не только теплее, но и веселее: кинозал, бильярдная... даже две козы и козел Чижик есть. А гитара у них, по утверждению их начальника Васьки Степанова, дороже самого дорогого аккордеона.

Роман недавно подарил Ваське Степанову нож с наборной ручкой, над которой он трудился недели две, Василий Роману — одноствольное ружье.

II

Уже второй день на нашей скале живет беленькое облачко. Мы бы не против, но вспотели окна и двери перестали закрываться, и куда и сколько ни смотри, кроме белого полотна ничего не увидишь.

Сегодня мы с Романом проспали до обеда, и еще спать хотелось. За обедом Роман хмурился, потом бросил ложку:

— Сходить на Баранью, что ли? Кто со мной?

— Пойдем, — сказал я.

Собирались не долго: покидали в вещмешок чай да сахар, взяли удочки. Я повесил на плечо бухточку тонкого стального троса, Роман — ружье.

Только спустились с нашей скалы, черт возьми — другой мир: теплынь, ароматы моря и цветов. Хоть мы и спешили, но на закрытой от ветра поляне, всей в сплетении трав и цветов, через которые пробивались стрелы дикого лука, присели покурить. А потом и заснули на раскинутых куртках.

— Ох как моя Анна любила ходить сюда по цветы... — сказал Роман, проснувшись.

— Н-да, — я бросил травинку, которую рассматривал на солнце.

— Как только хорошая погода, она сразу сюда... даже в последнее время.

— Сына ждешь?

— Сережку. — Роман задумался.

— А если дочка?

— Все равно.

Утомленные этим разговором, замолчали. Я опять сорвал травинку; Роману на нос села бабочка. Она, конечно, впервые встретила человека и не подозревала, что присутствие ее на его носу неприятно ему; она терла лапкой о лапку.

— Фу! — дунул Роман; бабочка, потрепетав, сложила крылышки и еще крепче вцепилась в Романов нос. — Ты смотри... Да фу, фу!

Бабочка полетела. Роман потер нос.

— А куртки давай бросим, — сказал я.

— И ружье.

— Стрелять никого не будем?

— Лень.

Сначала, прыгая с валуна на валун, шли берегом. На прибрежных скалах сидели бакланы. Они даже головы не поворачивали в нашу сторону.

— Глупые вы, глупые, — сказал им Роман; потом обратился ко мне: — А что, если принести им хлеба?

— Хлеб все едят.

Когда взбирались на перевал, трава больно хлестала по лицу; несколько раз останавливались, ели щавель и малину, пили воду из хрустального ручейка.

— Ну и водичка, — блаженствовал Роман, — зубы звенят! Воду вот тоже все пьют, но такую...

— Согласен.

Перед самым увалом пошел орешник — ну и мука же! И наступаешь на него, и сгибаешься под ним, но чем дальше, тем невозможнее.

На перевале присели покурить. Под нами разливанное море тумана, в полыньях его зеленели склоны сопок, синели заплатки стеклянного моря. Над нами чистое бездонное небо. И ни шороха, ни звука. Думалось, что все заботы, неудачи и расстройства, мелочные хлопоты не устоят перед этим чудом природы.

— Н-да, — сказал Роман.

— Н-да, — сказал я.

После перевала окунулись в березовую рощу. В ней было холодно и сыро, солнышко не могло пробиться сквозь сплетенные верхушки деревьев — такая уж камчатская береза; ствол ее кривой, а вершина словно тарелка.

Под ногами, на сырой земле без травы, валялись заячьи орешки, стояла, вода в исполинских медвежьих следах. Звенели комары, было жутко.

— Зря ружье бросили.

— Миша на ягоды сейчас, а больше кого?

— Комаров.

За рощей в ольховнике повезло: наткнулись на пересохший ручей.

И вот она, Баранья. Сама она горела серебром, берега — зеленые-зеленые; как стражники, стояли на излучине три ольхи — толстющие, в обхват.

На песчаном берегу, неподалеку от шалаша, виднелись две фигуры.

— Парни с метеостанции, — сказал Роман. — Гольцов таскают.

— Просто бездельничают.

Это были Васька Степанов и Митроха, в прошлом тоже флотские ребята. Они были голые по пояс, босиком. Рядом валялись мешки с рыбой, кипела уха в котелке.

— Загораем? Привет!

— Загораем. Тросик для петли?

— Мишу не встречали?

— Нет. Но тропы есть.

— Хорошо.

— Аннушка не родила?

— Телеграммы пока нету.

Мы тоже разулись. И сразу вспомнилось детство... У меня оно было вольное, деревенское, безмятежное и, конечно же, счастливое.

Принялись за уху.

— Завтра на ночь брошу якорь здесь, — сказал Роман. — Надышусь.

— Мы тоже не из-за гольцов, — сказал Василий.

— Со дня на день красная пойдет, — напомнил Роман. — Не прохлопать бы.

— Мы уже закидничок гоношим, — сообщил Степанов. — Чего не заглядываешь, Рома?

— Все спим, Вася.

Василий с Митрохою обулись, приладили ноши и двинулись к устью сухого ручья.

— Хорошие парни, — сказал я, когда их спины утонули в траве.

— Флотский народ, что ты хочешь.

Мне вспомнились все товарищи, с кем служил на подводной лодке, с кем рыбачил на сейнерах и траулерах, с кем делил тоску и радости в дальних плаваниях. Стало грустно. И зачем я схватился за книжки, зачем пытаюсь проникнуть в мудрость наук, да и мое ли это дело — учить ребятишек? А будут ли среди учителей у меня друзья? А не запустить ли все тома мудрости в самый дальний угол — и опять на ходящую под ногами палубу! Засвистит ветер в ушах, закачаются созвездия над мачтами...

Впрочем, не один я тоскую по морю. Роман вот тоже частенько заводит разговоры о «махнуть бы на Мадагаскар». Его большая бродячая душа порядком притомилась от сидячей жизни.

— Рыбачить или петлю? — спросил я Романа.

— Поставим петлю.

— Добро.

Забрались чуть повыше по Бараньей, возле больших деревьев, где медвежья тропа была похожа на тракторный след, поставили петлю, закрепив ее за одно из деревьев.

— Теперь рыбки сюда.

— Непременно.

Возле шалаша, на стремнине, начали рыбачить. Голец ловился хорошо, пустых заметов почти не было. Рыбачили по-камчатски: к крючкам привязали красные тряпочки — голец думает, что это лососевая икра — и кидали без наживы. Через час на песке трепыхалась большая куча рыбы, но мы продолжали — и на мишу ведь надо.

III

Возвращались разморенные природой, погодой, беспечностью. Зашли к парням на станцию.

— Партию в бильярд? — обступили они.

— Борща?

— А может, ухи или каши?

— И борща, и ухи, и каши, — ответил Роман.

Весь камбуз у них от дверей до дверей был завален делью.

— К путине готовитесь? — спросил Роман.

— Закидник мастерим.

— Сетку где взяли?

— Парни с «Колесникова» оставили. Она у них на винт намоталась.

Я присмотрелся, как они «мастерят» закидник. Черт возьми! Хуже, чем «по-вятски», — они даже дель не умеют резать, ножницами стригут ее.

— Не так это, братцы, делается, — Я взял нож, прикинул плахи, из которых будет состоять мотня и крылья, подсчитал по ячеям цикл кройки и, собрав все полотно в кучу и не глядя на нее, стал чекрыжить ножом.

— Эй, эй! — испугались они.

— Парни, он же рыбак, — успокоил их Роман.

Когда из нарезанных плах составили, развесив его, невод, они зачесали затылки.

— А теперь шить. Иглички есть?

— Чего?

О ужас!

— Может, бамбуковая чурка найдется?

— Это есть, — заспешил Василий. — Саня, тащи бамбуковый шест, что бакланов пугаем.

Принесли десятиметровый бамбуковый шест.

— Несите ножовку и ножи.

— Сейчас.

Я нарезал и наколол заготовок, показал, как выстругивается рыбацкая игличка. Парни старались, через полчаса каждый из них принес что-то похожее.

— Плохо, но сойдет.

Я расставил их по местам, показал, что делать. Ввалился Василий: он бегал на сопку снимать показания приборов — это дело он никому не доверяет.

— Ну и ну, — только и сказал он.

К полуночи закидной невод красовался во всем своем великолепии, оставалось только навесить грузила и привязать балберы. Парни не верили делу своих рук.

Брели мы на свою скалу в отличнейшем настроении. Роман то и дело спрашивал:

— И много у вас за путину навара выходило?

— Как поймаешь. Но на рыбе работка...

— Это ясно. А что надо уметь делать, чтобы взяли в рыбаки?

— Работать.

— Устроиться бы в колхоз, где ты работал. На сейнер бы! Или бы на траулер, пошарахаться по океану!..

— Устраивайся.

— Железно. Вот малышик подрастет, чтоб Аньку одну можно было оставить. Или тещу вызову, чтоб сидела с малышом. И давай-ка вместе махнем, а? Ну разве мы мужским делом занимаемся? Или ты уже завязал с морями?

— Не знаю, Рома. Институт надо кончить.

— Да брось ты... может, в бухгалтеры пойдешь?

И меня опять одолели мысли о ненужности предприятия. Да и сами книжки оказались не такие уж интересные. Скука одна. То ли дело в морях, когда всплывает раздутый кутец трески! Или у борта под люстрой бесится сайра. А селедочка! Как она переливается, как играет бледными цветами в неводе. Пахучая, серебристая, тяжеленькая...

— Чудак рыбак, — не унимался Роман. — Эх!

IV

У Романа народился сын.

Ну и торжество же мы устроили! Израсходовав месячный запас сахара, наготовили коньякообразного «самтреста», столы разукрасили со старанием десятиклассницы. На столах горело все: селедочка в колечках лука, хариусы, и жареные и пареные, дымящаяся медвежатина, бакланы сидели на блюдах как живые — только что без перьев — и держали в клювах по кусочку сахара. Искрилась княжника и брусника, цветы самые расчудесные...

Все были в белых сорочках и при галстуках.

Первые тосты были «за Сергея Романовича», потом «за Аннушку» — все мы знали ее, — потом «за батьку». Сам же «батька» светился: подвижное лицо его, отшлифованное бродячей жизнью и закаленное всякими переделками, преобразилось. Оно потеряло налет авантюризма и цыганщины. Оно было просто хорошее. Особенно глаза. Они излучали добро и мечту.

На магнитофоне вертелись самые современные мелодии — парни с метеостанции от необремененности работой квалифицировали музыку, выискивая ее по всему эфиру. Пели песни. Гитаристов, кроме Романа, еще двое было: наш Володька и ихний Лева. Правда, Володька мог только «Сербиянку», а Лев бренчал аккордами — такая музыка пролетает мимо сердца.

Роман к гитаре не прикасался. Он раскинулся на тахте и мечтал.

— Вот когда я на Диксоне работал, — вспоминал он, — у нас тоже компания была. Как мы Новый год встречали!.. Бывало, начнем пельмени готовить... всем табором... по триста пятьдесят штук готовили! До самой засыпки, до полдвенадцатого на морозе держали. После, когда я уже был на материке, всем материковским друзьям говорил: «Вы не жили при коммунизме, а я жил».

— А ведь верно, братцы, — задумчиво добавил Василий. — После демобилизации я в Приморье работал на соевых плантациях — совсем не тот компот...

— Дайте-ка мне, братки, вот эту штуку, — сказал Роман и потянулся к гитаре.

Мы притихли. Мы знали, что Роман брал гитару лишь в тех случаях, когда пожары не вмещались в его душе. Глаза его погрустнели, затуманились, мы дыхание затаили.

А мы подпевали. Подпевали потихонечку, боясь расплескать накипевшее на душе, хотя хотелось крикнуть во все печенки...

Хорошо мы пели. И хорошие мы были.

V

Вот это было происшествие! Прибегает Володька с Бараньей без рюкзака и гольцов и в изнеможении валится на диван.

— Миша в петле сидит... как гора.

— К парням на станцию заскакивал? — Роман встрепенулся, цыганские глаза его загорелись.

— Напрямик... через сопку.

Мы с Романом — Толик на вахте остался — и Володька, хотя и еле живой был, схватили одностволку — и туда.

По дороге заскочили на метеостанцию. Парни, оставив в одиночестве попискивающие приборы, кинулись за нами. Летели мы, как стадо на водопой...

Подбираемся к деревьям... Миша сидел на одной ягодице и облизывал запястье, где стальным узлом захлестнулся трос. И жалобно скулил... Мы тоже потерялись: хозяин тайги и гор, ужас и страх для всего живого, попискивал, как замерзающий щенок.

Подходим ближе, медведь повернул морду в нашу сторону — мое сердце оборвалось и полетело куда-то далеко-далеко вниз: ну такая тоска, такая грусть, такая человечность были в его маленьких сощуренных глазках.

— Миша, миша, как же это ты... — не выдержал Володька.

— Тихо! — оборвал его Роман. — Попался бы ты ему в другом месте. — И, щелкнув курком, стал заходить медведю в затылок.

— Стоп, Рома! — остановил его Василий. — С одного выстрела его не убьешь. А как он трос порвет?

— Что ты предлагаешь?

Тут медведь увидел ружье. Поднялся и сердито засопел — наши поджилки затряслись. Володька даже ойкнул. А миша, ломая сучья и покрякивая, стрелой взлетел на дерево, насколько хватило троса.

— Братки, надо сделать вот что, — твердо заговорил Роман. — Вырубим колья и, если я, не дай бог, промахнусь или не успею перезарядить, задавим его кольями.

— Надежно, — сказал Василий. — Только не трусить, всем вместе быть, толпой.

— Ну дак...

Потихоньку, чтоб не нервировать мишу, стали отходить. А он, просовывая голову между сучьев то с одной, то с другой стороны ствола, фыркал, раздувая ноздри и зорко смотрел на нас.

Митроха с Володькой понеслись к шалашу за топором, а мы все побежали к березовой роще. Дорогой Васька все растолковывал план действия и призывал к храбрости.

И вот колья готовы. У Володьки с Митрохою они были длиннее всех. Подступаем к зверю ощетиненной кольями полукруглой шеренгой. Миша трещит ветками и пытается залезть все выше — трос так и играет.

— Братцы, смелее! — крикнул Степанов и подошел с топором к дереву. — Я сейчас подрублю...

Только он тюкнул по комелю, как миша рявкнул и хватил лапой по верхушке. Она срезалась и зашуршала на нас, а опережая ее и ломая сучья, с диким ревом летел сам миша. Мы шарахнулись в стороны, Роман выстрелил. Медведь, шлепнувшись о землю, заревел так, что листья затряслись, потом встал на задние лапы, повалил на нас...

— В кучу! — крикнул Роман, переламывая ружье.

Но в это время ольха дрогнула, над медведем взвился оборванный им трос.

— А-а-а...

Вся наша «рота» делала пятиметровые прыжки и подвывала. А где-то за нашими спинами ревел и сопел медведь...

Опомнились мы возле шалаша, хоть и разлетались сперва осколками. Повалились на песок и были похожи на рыб, выброшенных морем на песок. Не было среди нас только Васьки Степанова, его фигурка маячила черной точкой на склоне перевала. Хоть Володька испугался, наверно, больше всех, но, глядя на быстро поднимающегося к вершине перевала Василия, сказал:

— Отсчеты побёг снимать.

VI

Все собрались у нас на маяке. Дело не в субботе — хотя и в субботе, — а дело в том, что мы наладили баню. Настоящую, сибирскую баню, которую соорудил в свое время прежний начальник маяка, сибиряк.

Она, эта баня, была у нас запущена: она была не нужна нам, у парней на метеостанции современная, с кафельным полом и вышиною с телеграфный столб. И какова же наша баня, когда мы перестлали в ней пол, вставили окна, переклали печь, заменили прожженные колосники, оказалась по сравнению с современной — прохладной, неуютной, с сырым паром? Наша банька оказалась душистой, уютненькой, с сухим паром, горячая — знают же сибиряки толк в этом деле! Заберешься на верхний полок, где ароматный парок, поколышешь веничком — и-иуиуи, эх! Ха-ха!

Березовые дрова пахнут, горячие полки пахнут, парок предушистый. И даже деревянные шайки ароматные. Что за чудо!.. И мраморную ихнюю баню мы приспособили под продуктовый склад.

В нашей баньке хорошо мыться вдвоем. Пока Роман с Володькой блаженствовали, парни с метеостанции, все четверо, и Толяша с ними — я был на вахте — отправились за березовыми дровами. По три ходки сделали.

— Куда вы столько? — засмеялся Роман. — На год хватит.

— Запас карман не тяготит, — ответил Васька.

А вечером мы сидели с полотенцами на шеях и потягивали густой квас, который приготовил Роман для этой субботы.

— А неплохо у нас, Роман, получается, — говорил Василий своему другу, — неплохо.

— Раньше, идиот, не догадался, — ругнул себя Роман.

— Рома, забирай мою козу?

— Вася, шлюпка теперь твоя.

— Рома...

— Вася...

VII

Рыбалку на красную открыли парни с метеостанции. Когда мы с Толяшей пришли на Баранью, Василий, в засученных по колено штанах и уперев руки в бока, стоял на той стороне устья и прихлопывал подошвой по мокрому песочку. Саня с Митрохою возились с неводом на этом берегу. Мокрые, синие. Неподалеку полыхал костер.

— Уже месите? — спросил Толик.

— Ну. Только бро́дить нельзя, — проклацал зубами Митроха. — Вода холоднее льда.

К клячовкам невода были привязаны веревки; они набрали их наподобие выбросок и кинули Василию. Затем Митроха перебрался к нему, и они впрягались в невод; Саня на этой стороне расправлял мотню.

— Никак, поперек течения таскаете? — засмеялся я.

— А как же? — откликнулся Саня.

— Дикари, — вздохнул Толик.

После этой процедуры в неводе у них поблескивала одна рыбка, и та — голец. Таким же способом они перетащили невод и на эту сторону, в нем ничего не поблескивало.

— Ну и Алехи... — качал головой Толик.

— Пробуйте сами. — Они затанцевали вокруг костра.

Мы с Толиком занесли невод вверх по речке и быстро, чтобы течение не завернуло мотню его, стали спускать по течению; перед самым же морем, где Баранья разметнулась широкой мелкой полосой, подрезали мое крыло, пустив мотню в самые волны, — в неводе затрепетало с полмешка рыбы.

— Черт возьми! — кричал Митроха, — черт подери! А ну-ка мы?

Весело, залихватски, сменяя друг друга, мы протащили невод «нашим способом» раз десять, на песке вырос ворох рыбы. И все рыбины одна в одну: упругие, сильные...

— Давай, братцы, давай! — кричал Васька.

— Не унесем ведь, — заметил Толик.

— Тогда — стоп, — сожалеюще сказал Василий. — Эх, жаль шлюпки нету...

Перемыли рыбу, отнесли ее на траву. Тут она засверкала всеми своими прелестями, даже трава помолодела от нее.

Стали готовить уху. Сашка взял рыбину и стал резать ее на куски.

— Ты сколько лет на Камчатке? — подойдя к нему, спросил Толик.

— Один. А что?

— Сразу видно.

Толик взял штук пять рыбин, вырезал брюшки и головы, выбросив нижние челюсти с жабрами.

Уха получилась настоящая, камчатская. Мы съели по полной миске. Подумали, съели еще по одной. Потом еще по одной. И повалились на горячий песочек.

— Пошла рыбка, — сказал Роман. — Зимой и балычки будут, и ушица.

Рыбу разделили на пять равных куч, честно, по-рыбацки.

VIII

На другой день чуть свет мы были у парней на станции. Они взяли по куску хлеба и заторопились — только сухие водоросли потрескивали на прибрежных камнях.

На Бараньей сначала развели костер, разогрели говядину в банках, вскипятили чай, рыбачить собирались капитально.

И началось все преотличнейше, таскали невод по течению. И вот рыбы — ворох.

— Эх, шлюпки нету! — кипятился Роман. — Сегодня же займусь ремонтом ее.

— Прибегу помочь, — сказал Степанов.

Рыбу раскидали на семь равных куч — на вахте у нас Володька остался, — пообедали и стали собираться в дорогу. Тринадцать километров! Да эдакой-то дорогой!

— Куда ты по стольку! — крикнул Толик Роману, набивавшему мешки до самой завязки.

— Эх, Толя, Толя, — сожалеюще сказал Роман, — как потопаешь, так и полопаешь. Это же вещь!..

— Вещь-то вещь, да ведь надорвемся.

— Ничего с тобой не случится.

След в след, цепляясь за прибрежные кусты, подались к устью сухого ручья. Километра через три Толик сбросил мешок и выкинул из него несколько рыбин. Тоже самое сделал и я.

— Слабаки, — презрительно сказал Роман. — Вот я вам расскажу, как шли мы табором от Владивостока до Ясс. Война, голодуха, во всем таборе крошки не найдешь, а мы все населенные пункты обходим — иначе лошадей на фронт заберут. А куда без лошадей? Без них бы всему табору конец. После каждой стоянки могилки остаются, а князь не подпускает даже к деревням. Как огреет кнутом!.. Помню, возле Свердловска цыганки детей ему мертвых под ноги кидали, а он — кнутом, кнутом...

— Ну и сатана! — не выдержал Толик.

— А пусти он их в город, всему бы табору крышка... И довел до Бессарабии.

Все равно после этого страшного рассказа мешки не полегчали.

— Знаешь что, Роман, — сказал Толик, бросая мешок на траву, — во время войны матросы под танки бросались.

— Ну и что?

— А сейчас я даже под телку не лягу.

— Перекур, — объявил Роман.

В этот день сделали еще по одной ходке, еле живые доплелись до дома. Надо бы рыбу обработать, но второй час ночи уже был... вставать в четыре.

— Черт... опять шлюпку не наладили, — сердился Роман.

IX

На третий день была моя вахта.

В обед возвратились наши — я удивился — совершенно пустые.

— Всё, — мрачно сказал Роман. — Кончилась рыба... Наверно, она раньше пошла. Прохлопали.

— Возле устей в прибойке толчется, а в речку не идет. Ну хоть бы одна! Вот ты рыбак, — повернулся ко мне Толик, — что ты можешь сказать?

Что я мог сказать? Лет пять назад приходилось мне обслуживать ставные невода. Рыба у нас шла по-разному: и утренняя, и приливная, и верховая. Но невод стоит в море, а вот в речке...

— Может, полный отлив был? Прибойка была здорово осохшая? — спросил я.

— До самой тины, — сказал Роман.

— Я думаю, дело в отливе, — сказал Толик. — По отливу она заходит в речку или нет?

— Кажется, нет.

— Тогда не все потеряно, — оживился Роман. — Тогда надо ждать прилива. А когда он начнется?

— Таблиц у нас нету. Наблюдать придется.

— Надо бы подождать. А завтра когда прилив будет?

— Не знаю...

— Караулить будем.

Вдруг врываются Степанов с Митрохою. С мешками. В мешках топоры, пилы, рубанки.

— Надо в море рыбачить, — без всяких панических объяснений выпалил Степанов. — Где твоя шлюпка, Рома? Будем чинить.

— Начинай, — устало сказал Роман.

Они схлынули так же, как и нахлынули.

— Молодец все-таки Васька, — сказал Роман, глядя вслед своему другу. — И столяр, и плотник, и механик, и радист...

— И даже козу доить умеет! — засмеялся Толик.

— Ты напрасно смеешься, — нахмурился Роман. — Он простой матрос, кончил только курсы. А все хозяйство на его плечах. А если бы на его место поставить Митроху? Что получилось бы, хоть Митроха и с институтским дипломом.

— Это, Роман, ты себя имеешь в виду: вот я, мол, простой механик с подводной лодки, а мне, мол, подчиняются инженеры.

— Сам себя не похвалишь, стоишь как оплеванный, — засмеялся Роман. — Однако надо парням помочь. Кто со мной?

Спускаемся со своей скалы, под нами стеклянное безмолвие океана. Огибая сивучиные лежбища, что были милях в пяти от берега, шел пароход. Нам он казался не больше ботинка, а ведь вблизи это громадина.

И мне в голову пришла странная мысль: жили мы тихо и ладно, несли вахту, охотились, мылись в бане, катали шары на бильярдном столе, читали книжки, слушали музыку, смотрели кинофильмы. Но вот пошла красная рыба, и каждого из нас не узнать...

X

Шлюпку ладили дотемна, и парни с метеостанции ночью же отогнали ее на речку. И там же остались ночевать.

Когда на другой день мы пришли на Баранью — пришли с опозданием, проспали, — парни с метеостанции уже давно-давно бушевали там, рыбы у них было уже вороха. Мокрые, конечно, до затылков, то и дело подбегали к костру. Рыбачили они со шлюпки. Митроха сидел на веслах и отвозил невод метров на двадцать от берега. Сбрасывал его, остальные с криком и хохотом тащили на берег.

— Дела идут? — крикнул Роман, скидывая сапоги.

— И довольно неплохо, — отозвался Васька, пританцовывая возле костра. — Чего так поздно?

— Проспали малость, — сказал Роман, приседая возле ведра икры; а она, эта икра, на этот раз сверкала еще прелестнее: ярко-красная, светящаяся, душистая и такая ровная и яркая, что все, что находилось рядом, озарялось ее пронзительно-тихим светом. — Золото! — восхищенно сказал Роман, присаживаясь рядом и перекладывая играющие дольки ее. — Чистое золото!

— Скорее присоединяйтесь! — крикнул Степанов.

— Сейчас.

Через несколько заметов уловы кончились — наступил полный отлив, — да и рыбачить невозможно стало из-за погоды, море взъярилось, и сами уловы были штучными.

— Эх, черт возьми! — возмущался Степанов. — Вот-вот подойдет «Колесников», радиограмма уже была, рыбачить завтра не придется.

— Поможем разгрузить, — сказал Роман.

Стали делить улов, и тут произошла маленькая... заминка, что ли. Василий нам выделил по полдоле, ведь мы сегодня почти не рыбачили.

— Справедливо? — спросил он и отвернулся, краснея.

— Справедливо, — сказал Роман и тоже отвернулся. Желваки на его скулах так и заиграли. Больше они друг с другом не разговаривали, будто чужие.

Они нагрузились рыбой и икрой, след в след побрели домой. Нам спешить было некуда, никакого «Колесникова» мы не ждали. Роман принялся за стряпню, мы с Толиком собирали дрова.

— Чего скис? — спросил Толик Романа; Роман не ответил. — Давай грибков наберем, — обратился Толик ко мне.

Мы подались за грибами.

Когда возвращались к костру, Роман был радостный.

— «Колесников» подходит, — сообщил он, показывая на пароход, идущий к берегу. — Завтра одни рыбачим.

XI

— А хорошо бы Аньке послать баночку икры, — мечтал Роман, когда на другой день чуть свет мы перли на Баранью, — после родов бабы любят солененькое.

— Отошли мою долю, — сказал Толик.

— И мою, — добавил я.

А головы трещали от бессонницы, мышцы были резиново-непослушные. Без четверти четыре мы были уже на метеостанции. Парней — никого. Они даже дверь на гвоздь не закрыли. Приборы попискивали в одиночестве, неподалеку от берега дремало снабженческое судно, понуро свесив якорь-цепи.

— Душу им наизнанку! — бесился Роман. — Опять третью часть доли получим! — И Роман так прибавил «оборотов», что еле успевали за ним.

— Роман, ты как с цепи сорвался! — крикнул Толик. — Не на пожар же!

— Свою артель организуем, — не слушая нас, кипятился Роман. — Шлюпка наша, невод мы шили. Не покажи им, как надо рыбачить, они бы и сейчас поперек течения таскали бы.

— Дикари, — заметил Толик.

А утро, будто в контраст нашему настроению, было свежее, прохладное, застенчивое и мудро-улыбчивое. Над морем светленькими облачками таял туман, море как зеркало, на цветах и кустах искрились росинки, прибрежные скалы будто умытые. На скалах черными столбиками сидели бакланы, поджидая первые лучи солнышка. Время от времени они потягивались, веерами распуская крылья.

— Кыш!.. — крикнул на них Роман. — Сидите тут!

Он крикнул так, что стадо снежных баранов, пасшихся на склоне соседней сопки, на секунду подняло головы, а потом понеслось к вершине.

— Как же они рыбачат? — не унимался Роман. — Ведь они должны пароход обрабатывать. Наверно, капитана угостили рыбкой да икоркой, вот и ждет.

И вот наконец выскочили к устью Бараньей — там шел бой быков: рыбу таскали к речке — был прилив, — все мокрые, возбужденные. Были там и незнакомые ребята, видимо с «Колесникова». Васька занимался икрой — относил ее в кусты, где стояли прикрытые травою ведра.

— Братцы, — обратился он к нам, — у нас сегодня последний и единственный день, даже не день, а полдня: капитан согласился ждать, только до обеда. И все. Рыбачить больше не придется. — Степанов краснел, переминался с ноги на ногу, не знал, куда деть обляпанные слизью и кровью руки. — А завтра уж вы...

— Знаешь что, Вася, — сказал Толик, — раз уж мы опоздали, то давайте так: замет — вы, замет — мы.

— Так справедливо будет, — подтвердил Роман, его ноздри двигались.

— Да поймите же, что у нас только полдня, пароход ведь ждать не будет. А рыбой надо еще снабдить вот этих парней, — Степанов взглядом показал на чужих ребят, — что же они за зря уродуются?

— А если завтра рыба кончится?

— Куда она денется.

— Шлюпка-то наша...

— Вон она. — Степанов отвернулся и замолчал.

— Дело ясно, — сказал Роман и пошел к шалашу.

Мы побрели за ним. Там наладили удочки и побрели вверх по Бараньей, к перекатам — а что нам еще оставалось?

— Ну и Васька, ну и подлец, — ругался Роман, — что утворил! Да и мы тоже: самим надо было шить невод, свой иметь... Погорели...

— Да черт с ними, — вмешался Толик, — удочками натаскаем, на всю зиму хватит!

— Нам икра нужна, икра.

Лососи шли в верховья, где в тихих заводях (это у кеты) самцы выроют носами ямочки в песке, бросят туда молоки, а самки — икру, опять закопают и будут сторожить от налетов гольца, хариуса и форели... до тех пор, пока течение не унесет их обессиленные тела в море: попав в пресную воду, рыбы уже ничего не едят. И умирают. А мальки, вышедшие из икринок, пожив какое-то время в пресной воде, уйдут в моря и океаны путешествовать на четыре года... и возвратятся большущими рыбинами точно на это же место, где сами были икринками, и... опять все сначала.

Горбуша ямочек не роет. Она будет тереться брюшком на мелких местах, бросая икру и молоки. И тоже будет воевать с хищниками, защищая потомство, пока не умрет.

Мы брели по тому месту, где речка разлилась метров на сто и глубиною была по щиколотку. В заводях горбуша уже нерестилась. Протянешь руку — рыбины, шлепая хвостами и извиваясь, уносились пулями. Только отошел от этого места, они опять возвращались.

Любопытно было наблюдать, как рыбы взбирались по водопадам. Перед стеной воды, в яме, они, отдыхая, еле шевелили плавниками. Затем стрелами бросались вверх по струе. И какая же нужна скорость, как надо работать хвостом и плавниками, чтоб пересилить падающую воду! Некоторым не удавалось с первого раза победить водопад — на месте они извивались, так и хотелось помочь им, — и они скатывались назад, в тихие запруды. Отдыхали. А тем, кому повезло, радостными стрелами улепетывали дальше... в верховья, к заветным местам.

Над речкой орущими ватагами носились чайки. Они падали в воду, выхватывали рыбин и, бешено работая крыльями и горбясь, несли их к берегу. Это не всегда удавалось им, рыбины шлепались в воду. К чайке, которая тащила бешено сопротивляющуюся рыбину, кидались другие... получалась драка... рыбина вырывалась... добыча не доставалась ни той ни другой.

Метрах в десяти от нас сидел на песочке орел, раздирал когтями большущую кетину. Увидев нас, лениво расправил крылья и заскользил над водой. Чайки с криком кинулись к оставленной добыче... а орел нес в когтях уже новую рыбину.

Берег был истоптан медвежьими лапами. Кое-где виднелись кучки песка; я ковырнул ногой одну из них — вывернулась кетина.

— Дальше не пойдем, — сказал Роман, рассматривая следы, — а то еще на этого черта напоремся.

Рыбка ловилась хорошо, к обеду мы уже натаскали по ноше. Потом сварили уху, чай.

— Жаль, ведра нету под икру, — посожалел Роман, — можно бы еще порыбачить.

Побрели к устью. Там было тихо; на берегу лежали кучи рыбы, возле них прохаживался Василий, остальные, видимо, носили рыбу. Шлюпки тоже не было.

— Как рыбачилось? — весело спросил он. — А мы и вам рыбки приготовили.

— Ну и наглец... — кривя рот, прошептал Роман. Потом обратился к Ваське: — На шлюпке рыбу возите?

— На ней.

— Придет шлюпка, не угоняй. Мы свою повезем. — Роман пусто и бесстрастно посмотрел в глаза Василию; тот отвернулся и зашлепал подошвой по мокрому песку.

Рыбу на шлюпке повез Роман, мы с Толиком возвращались пешком и на этот раз без нош — у нас даже настроение от этого хорошим было. Но не надолго. Когда пришли домой, Роман был злой-презлой: при подходе к берегу напоролся на валун, шлюпка перевернулась, весь улов утащило море.

XII

День с утра проглядывал прекрасный, и наши желания горели еще ярче. Когда шли мимо метеостанции, Васькина команда таскала ящики с продуктами, катала бочки с соляркой. В другое время мы кинулись бы им помогать, но сейчас только фальшиво подняли руки в знак приветствия. Они улыбнулись, и их улыбки показались мне будто «себе на уме», а может, просто застенчивые, ведь, наверно, стыдно было за вчерашнее.

Когда вышли к устью, утро сияло. Речка журчала по камешкам радостно, и рыба в ней кишела. Видимо, это был самый последний день ее хода и она не вмещалась в речке.

Мы прямо запрыгали от счастливых предчувствий при виде этой картины, и Роман впервые за последние дни улыбнулся.

— Нарыбачимся... — радовался он. — Володя, тащи невод!

Мы занялись костром, Володька пошел за неводом... Но что-то не несет, лазает и лазает по траве.

— Грибы, что ли, собираешь? — крикнул Роман. — Скорее!

— Да нету невода, — развел руками Володька.

— Что-о-о?!

— Нету.

Смутная догадка обожгла нас, мы кинулись к-тем местам, где обычно оставляли невод на просушку. Невода не оказалось даже во всех ближних и дальних кустах. У Романа, кроме злобы и отвращения, вырывалось еще и удивление:

— Ну и Васька! Ну и подлец!

Брели домой уже потемну — целый день пришлось рыбачить удочками, — чуть живые. Это была последняя бессонная ночь в этой бессонной неделе — так же, как и у рыбы, последний день хода; икра у нее была с черненькими точками внутри, в пищу не годилась. И только сейчас мы почувствовали, как измотались: перекуривать останавливались раз пять, а на перевале вздремнули.

Когда шли мимо метеостанции, где теплился манящий огонек — стакан чая был желанный, как воздух, — даже словом не обмолвились о ней.

И вот, расслабленные и довольные тем, что уж больше — хотя и жаль — не придется в сутки совершать тринадцатикилометровые переходы по сопкам и зарослям, да еще с тяжеленными мешками за спиной, расселись на диване. Дома. Толик — он оставался на вахте — со старанием хлопотал возле стола.

— Тогда зря я им дал соли, — сказал он, выслушав все происшествия.

— Ты им дал соли? — выкатил глаза Роман.

— Ну откуда же я знал, что они такие скотобазы.

XIII

Красная рыба прошла.

Баранья все так же радостно серебрилась по цветным камешкам, склоненные ивы все так же думали свои бесконечные думы. На наше «Ласточкино гнездо» по-прежнему заходили ночевать тучки; «голова» маяка все так же крутилась, показывая дорогу кораблям, стучали дизели, мерцали зеленые глазки приборов, а... жить стало скучно.

К тому же у нас кончилась капуста — им-то «Колесников» всего вдоволь привез, капустка-то у них свеженькая, — самим надо было печь хлеб...

Но человек такое произведение природы, что ко всему привыкает, ко всему приспосабливается. В какой-то книжке я вычитал, что попавшие к туркам запорожцы, сидя на колу, и то закурить просили, — а у нас еще был Роман, чьи способности всегда выручали нас. И на этот раз выручили — он умел печь хлеб.

С хлеба мы и начали. Достали с чердака ржавые формы, отожгли, очистили их, выпарили и приготовили дежу. В печи замазали дырки, настлали огнеупорным кирпичом, сделали жестяную заслонку.

И вот уже сколачиваем тесто.

— Рома, — крикнул пришедший с охоты Володька, — а «дикари» (по-другому мы их теперь не называли) на нашей шлюпочке бакланов шугают!

— Забрать! — резко сказал Роман. — Иди и пригони.

— Я не могу...

Роман стал очищать руки от теста. После он рассказывал, что выкинул всех бакланов и бочку с яйцами из шлюпки, и «дикари» ни слова не сказали.

— Вот так вот их! — заключил Роман.

Этой ночью у нас кто-то скинул в обрыв все березовые дрова...

XIV

Так и жили. Научились сами печь хлеб, сами таскали березовые дрова для баньки, читали книжки только из своей библиотеки. Хоть и вполне обходились без бильярда и ихних кинофильмов и, кстати, гордились этим, но в глубине души понимали, что война — самое нелепейшее явление на земле и страдает от нее наиболее слабое государство.

Но ничего... через месяц и к нам пришло снабженческое судно, привезло свежей капусты, огурцов, помидоров, сметаны, и у нас был теперь борщ из свежей капусты. А еще этот снабженец привез Аннушку с Сергеем Романовичем. Боже мой! Этот маленький человечек, который покачивал головкой, часто сопел и на весь мир смотрел пока что бутылочными глазами, преобразил нашу жизнь: мы не хлопали дверями, вычистили и выскребли всё до блеска, мух и комаров даже к дому не подпускали. Малыш же большую часть суток спал, и мы с нетерпением ждали, когда он проснется, — Аннушка разрешила нам дежурить возле его коляски.

Но у нас не было козы, которая дает молоко.

— Рома, — упрашивала Аннушка, — ну помирись с ребятами.

— Ни-ни. — Роман был неумолим.

— Сама пойду.

— Иди. Только ничего не выйдет.

И каково же было наше удивление, когда вместе с Аннушкой взобрался на наше «гнездо» сам Васька Степанов, таща за рога козу. Они с Аннушкой долго стояли возле сарая, разговаривая с жестами и отрицательными покачиваниями Васькиной головы. Потом Васька ушел.

У нас не хватило духу помочь Аннушке.

— Рома, давай пригласим их на крестины, — попросила она мужа. — Вот посмотришь, придут.

— Как хочешь.

Мы не были уверены, что парни придут, но «самтреста» и закусок на всякий случай приготовили на оба «государства».

Они пришли. Все четверо. Наглаженные, при галстуках, с охапками цветов. Принесли знаменитую гитару.

Встретили мы их с повышенной радостью — не по себе все-таки было: будто и мы немного виноваты... Да чего там! Они же вообще тушевались. Выручал Сережка. Он переходил из одних рук в другие и всем улыбался беззубым ротиком. Да так улыбался, что даже глазки сужались и дышал чаще... будто спешил куда-то.

К вечеру Сережка уснул, а сами никак не могли угомониться. Поднимали и поднимали тосты — и за Сережку, и за Аннушку, и за отца. А он расслабленно сидел на диване, облокотившись на подушку, и ворошил свое прошлое.

— Эх, братцы, и славно же мы жили на Диксоне! — задумчиво говорил он. — Тоже компания была... на Новый год пельмени...

— Я тоже материк не люблю, — соглашался Василий, наливая чаю и себе и своему другу. — Разве там жизнь?

— Что ты, Вася! Если мне, не дай бог, когда придется попасть туда, я всем материковским корешам буду говорить: «Вы не жили при коммунизме, а я жил».

И вот захмелевший от счастья Роман потянулся к гитаре:

— Братки... вот эту штуку, — и сам стал настраивать ее.

И вот он запел:

Как он пел! Как он пел! Душу вынимал из своей гитары!

Хорошо пел Роман. Мы подпевали. Вполголоса, чтоб самих себя слышать. Хорошо мы пели. И хорошие мы были.