Онлайн чтение книги Консервный ряд Cannery Row
ГЛАВА III

Лавка Ли Чонга справа от пустыря (хотя почему пустырь — ведь он завален старыми котлами, ржавыми трубами, тяжелыми балками, грудами пустых пятигаллонных банок, — сказать не может никто). За пустырем железнодорожная линия и Королевская ночлежка. По левой его границе стоит исполненный строгого достоинства публичный дом Доры Флад, добропорядочное, чистое, честное, старомодное увеселительное заведение, где человек может выпить в кругу друзей кружку пива. Это не ночной дешевый бардак для случайного посетителя: это серьезный добродетельный клуб, построенный, учрежденный и вымуштрованный Дорой. Эта мадам, пятьдесят лет умно распоряжаясь своими талантами — тактом, честностью, состраданием и здравомыслием, снискала уважение всех умных, образованных и добрых людей. По той же причине ее ненавидело все лицемерное и похотливое сообщество местных замужних девственниц, чьи мужья уважали семейный очаг, но особенной любви к нему не питали.

Дора — великая женщина, пышнотелая и высокая, с огненно-рыжими волосами и пристрастием к изжелта-зеленым вечерним платьям. Она содержала честное заведение, где весь товар был в одной цене, где запрещалось пить крепкие вина, кричать и сквернословить. Среди ее девочек было несколько ни на что не годных из-за возраста или болезней, еще несколько могли работать не больше трех раз в месяц, но все они имели право на свои три кормежки в день. В патриотическом порыве Дора назвала свое заведение «Ресторация Медвежий стяг» [На флаге Калифорнии изображен медведь. Монтерей находится в этом штате], и ходило много баек о людях, заглянувших к Доре, чтобы заморить червячка. Обычно в доме жило двенадцать девочек, включая старушек. Кроме них, штат составляли повар-грек и привратник, по крайней мере так назывался этот мужской персонаж. В действительности на нем лежало множество деликатных, а подчас и опасных обязанностей. Он прекращал драки, выдворял пьяных, останавливал истерики, лечил головную боль и заведовал баром. Перевязывал порезы и синяки; днем якшался с местными полицейскими; и поскольку добрая половина «девочек» исповедовала Христианскую науку [Христианская наука — христианская религиозная секта, отрицающая врачей. Ее учение изложено в книге «Наука и здоровье», написанной основательнидей секты Мэри Бэккер], по воскресеньям читал вслух очередную порцию из «Науки и здоровья». Предшественник нынешнего привратника, будучи человеком не очень уравновешенным, кончил печально (об этом несколько ниже). Нынешний же, Альфред, сумел возвыситься над своим окружением, мало того, со временем сумел и окружение подтянуть до себя. Он знал, каких мужчин можно пускать и каких нельзя. И, конечно, он знал о частной жизни граждан Монтерея больше, чем кто-нибудь другой в городе.

Что касается Доры, жизнь ее была не такой уж безоблачной. Нарушая закон, или вернее букву закона, ей приходилось быть дважды законопослушной противу своих сограждан. В заведении у нее не было драк, попоек, грубостей, нчаче Дору давно бы закрыли. И еще, нарушая закон, ей приходилось откупаться благотворительностью особенно крупных масштабов. Каждый старался оттяпать у Доры кусок побольше. Давала полиция бал в пользу своего пенсионного фонда, все вносили по доллару, Дора вносила пятьдесят. Коммерческая палата обустраивала свой парк, торговцы города вносили по пять долларов, Дору просили дать сто, и сна давала. Кто бы на что ни собирал: Красный Крест, Общественная касса, бойскауты — Дорины незаконные, неафишируемые, грязные, постыдные, греховные деньги всегда возглавляли благотворительный список. Но особенно пострадала Дора во время депрессии. Она видела голодных детей, безработных отцов, отчаявшихся матерей и два года налево-направо платила долги несчастных, не имевших ни цента на кусок хлеба, так что под конец чуть сама не вылетела в трубу. Девочки Доры были приветливы и хорошо воспитаны. Они никогда не заговаривали на улице с мужчиной, даже если принимали его накануне ночью.

Нынешний сторож Альф поступил в «Медвежий стяг» после случившейся там трагедии, которая никого не оставила равнодушным. Прежнего сторожа звали Уильям, вид у него был нелюдимый, лицо хмурое. Днем работа его не обременяла, и он изнывал в обществе стольких женщин. В окна он видел, как Мак с ребятами сидят на трубах посреди пустыря в зарослях мальвы, болтают ногами, загорают и не спеша философствуют о предметах интересных, но малозначительных. То и дело, замечал он, кто-нибудь вынимал из кармана бутылку тенисовки и, вытерев рукавом горлышко, отпивая, передавал другим. Уильяму очень хотелось посидеть с этими славными ребятами. И однажды он не вытерпел, пошел на пустырь и сел на трубу. Разговор тотчас смолк, наступила настороженная, недобрая тишина. Немного спустя Уильям встал и уныло побрел обратно в «Медвежий стяг», посмотрел в окно — ребята опять пустились беседовать; Уильяму стало совсем тошно. Его некрасивое лицо потемнело, губы покривились от невеселых размышлений.

На другой день он опять вышел, прихватив с собой бутылку виски. Мак с ребятами виски выпили, что они дураки, что ли. Но весь их разговор с ним ограничился двумя фразами — «Счастливо тебе» и «Да ты взгляни на себя».

Уильям опять скоро вернулся в «Медвежий стяг» и опять смотрел на ребят в окно. До него донеслись громко сказанные Маком слова: «Не люблю, черт побери, сутенеров!» Это была беспардонная ложь, но ведь Уильям этого не знал. Просто Мак с ребятами не любили Уильяма.

Уильям совсем пал духом. Бродяги не принимают его к себе в компанию, он даже для них слишком плох. Уильям был всегда склонен к самобичеванию. Он надел шляпу и побрел один по берегу до самого маяка. Постоял немного на маленьком уютном кладбище, слушая, как рядом бьются о берег волны, и будут так биться до скончания века. Он стоял и думал угрюмую тягостную думу. Никто не любит его. Никто его не жалеет. Он считается у них привратником, а на самом деле никакой он не привратник, он сутенер, грязный сутенер; самое низкое существо на свете. Потом он подумал, что ведь и он, как все, имеет право на жизнь, на счастье. Видит бог, имеет. Он пошел обратно, клокоча от гнева; подошел к «Медвежьему стягу», поднялся по ступенькам, и гнев его улетучился. Был вечер, музыкальный автомат играл «Осеннюю луну», Уильям вспомнил, что эту песню любила его первая девушка, которая потом бросила его, вышла замуж и навсегда исчезла из его жизни. Песня очень его расстроила. И он пошел к Доре, которая пила чай у себя в гостиной.

— Что случилось? Ты заболел? — спросила Дора, увидев вошедшего Уильяма.

— Нет, — ответил Уильям. — Но какая разница? В душе у меня мрак. Думаю, пора это дело кончать.

Дора немало перевидала на своем веку психопатов. И считала, что шутка — лучший способ отвлечь от мыслей о самоубийстве.

— Только кончай, пожалуйста, не в рабочее время. И ковры смотри не испорти.

Набрякшая свинцовая туча тяжело опустилась Уильяму на сердце; он медленно вышел, прошел по коридору и постучал в дверь рыжей Евы. Ева Фланеган была девушка верующая, каждую неделю ходила на исповедь. Она выросла в большой семье среди многочисленных сестер и братьев, но, к несчастью, любила пропустить лишний стаканчик. Ева красила ногти и вся перепачкалась — тут как раз Уильям и вошел. Он знал, что Ева уже крепко навеселе, а Дора не пускала девушек в таком виде к клиентам. Пальцы у нее были чуть не до половины вымазаны лаком, и она злилась на весь мир.

— Чего надулся, как мышь на крупу? — вскинулась она.

Уильям тоже вдруг обозлился.

— Хочу с этим кончать! — выпалил он, ударив себя в грудь.

Ева взвизгнула.

— Это страшный, гадкий, смердящий грех, — выкрикнула она и прибавила: — Как это на тебя похоже — убивать себя, когда я совсем набралась храбрости ехать в Ист Сент-Луис. Подонок ты после этого.

Уильям поскорее захлопнул дверь и поспешил на кухню, еще долго провожаемый ее визгом. Уильям очень устал от женщин. Повар-грек мог показаться после них ангелом.

Грек, в большом фартуке, с засученными рукавами жарил в двух больших сковородках свиные отбивные, переворачивая их пешней для льда.

— Привет, сынок. Как дела?

Котлеты скворчали и шипели на сковородке.

— Не знаю, Лу, — ответил Уильям. — Иногда я думаю — самое лучшее взять и — чирк!

Он провел пальцем по горлу.

Грек положил пешню на плиту и повыше закатал рукава.

— Знаешь, что я слышал, сынок, — сказал он. — Если кто об этом говорит, никогда этого не сделает.

Рука Уильяма потянулась за пешней, она легла ему в ладонь легко и удобно. Глаза впились в черные глаза грека, он прочел в них интерес и сомнение, сменившиеся под его взглядом растерянностью и страхом. Уильям заметил перемену: в первый миг грек почувствовал, что Уильям может совершить это, в следующий он знал — Уильям это совершит. Прочитав приговор в глазах грека, Уильям понял, что назад ходу нет. Ему стало очень грустно, потому что теперь он понимал, как это глупо. Рука его поднялась, и он вонзил острие пешни себе в сердце. Удивительно, как легко оно вошло. Уильям был привратником до Альфреда. Альфред нравился всем. Он мог сидеть с парнями Мака на трубах, когда хотел. Он даже бывал гостем в Королевской ночлежке.