Онлайн чтение книги Человек находит себя
ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Утро выдалось пасмурное и холодное: Таня продрогла, еще не успев дойти до фабрики.

Дул северный ветер. Над кронами тополей мчались низкие всклокоченные тучи, похожие на серую вату И казалось, не тучи, а тополя стремительно куда-то плывут. Они шумели тревожно и зябко, совсем по-осеннему. Наглухо закрытые окна домов блестели то черными, то серыми, как небо, стеклами и тоже напоминали об осени. От этого делалось еще холоднее. Таня ускорила шаг.

Шел последний час ночной смены. Таня долго ходила между гудящими станками. У одного она остановились. Лицо фрезеровщика показалось знакомым: черные, немного раскосые глаза, насупленные брови, волосы ежиком. Она узнала парня, который подрался вчера из-за стульных ножек. «Кажется, его фамилия Новиков», — вспомнила она.

Ей показалось, что парень посмотрел на нее злобно и недоверчиво.

В цеховой конторке мастер Любченко, высокий, узкоплечий, с бескровным лицом, в коротком, не по росту халате, ссутулясь стоял у стола и щелкал на счетах.

— Костылев не ходит в такую рань, — сказал он, узнав, зачем пришла Таня. Он сбросил косточки на счетах, полистал пачку нарядов, отодвинул ее.

— Вы, товарищ Озерцова, меня извините, может, не в свое дело вмешиваюсь, только зря вы мастером согласились. Шли бы лучше технологом. Тут ведь замаетесь, И так дел по уши, а тут еще контроль хотят навалить. В общем, будь здоров — поворачивайся!

— Костылев обещал помочь, если трудно будет, — ответила Таня.

— Костылев? Помочь? — Любченко пожал плечами…

Костылев пришел ровно в восемь. Он приветливо поздоровался с Таней и даже спросил, как спалось ей на новом месте.

— Первые дни сообща будем работать, привыкайте! — сказал он, а вот месяц закончу, закрою наряды, и с первого августа — самостоятельно! Договорились? Вот так.

Вначале работалось легко. Таня даже начала немного скучать от недостатка дела. Выполняла она пока отдельные поручения Костылева, принимала работу у станочников, подсчитывала наряды, сдавала на промежуточный склад мебельные узлы и детали. Костылев был очень любезен, даже предупредителен.

«Не знаю, почему Любченко пугал меня? — думала Таня. — Ничего страшного как будто…»

Однако, едва Таня приняла смену от Костылева, все переменилось. В первый же день она запуталась в сменном задании. Оно было слишком обширным. Каких только не было в нем деталей! И для шкафов, и для стульев, и для буфетов, и для каких-то неведомых «укупорочных» ящиков, — чуть не двадцать названий, и всего понемногу. Таня долго не могла распределить работу. Рабочие нервничали, ходили за ней по пятам, требовали дела. Таня волновалась и от этого путала и ошибалась даже в пустяках, Она едва успевала распределить одно, а с нее уже требовали новую работу и кончали ее прежде, чем она поспевала сообразить, что именно и на какой станок давать.

— Николай Иванович, — сказала Таня Костылеву, — мне стыдно признаться, но… задание такое большое, и я просто не успеваю…

— Заело, значит? — сочувственно закивал Костылев. — Ну что ж, бывает. Работа напряженная. Привычка нужна, опыт.:. Учености тут, знаете ли, маловато.

— Дело не в учености и не в опыте, а просто в задании много новых деталей, рабочие путают размеры, а я теряюсь и не успеваю.

— А вы не тушуйтесь, Татьяна Григорьевна, распределяйте пока вот эти детали, — он подчеркнул в бланке несколько строчек, — а я через десяток минут подойду и помогу разобраться в остальных, вот так…

Однако, когда подошло время «разобраться в остальных», Костылев не появился. Пришлось распоряжаться самой. Вернулся он, когда все было уже сделано.

— Ну что, управились? Вот и хорошо! А я, знаете ли, задержался. — Усики его дернулись…

Так с тех пор и повелось. Таня обращалась за чем-нибудь к Костылеву. Он сочувственно выслушивал, обещал сию же минуту помочь и… исчезал.

Наконец ее вызвал главный инженер.

— Что у вас происходит, товарищ Озерцова? — развел он руками. — Люди приходят жаловаться, говорят, работы нет, не загружены, сборщики простаивают из-за вашей смены. Трудно, не справляетесь? Скажите прямо, и мы переведем вас на более легкий участок.

Тане хотелось сказать, что все это оттого, что дел ее смене наваливают выше всяких возможностей, но подумала: «Ведь Костылев же как-то справлялся? Да и сама я просила участок потруднее». И ничего не сказала.

От Гречаника она ушла с мучительным сомнением: «Неужели я в самом деле не умею работать?»

Неприятностей в этот день прибавилось: к концу смены Сысоев забраковал и вернул с промежуточного склада почти три сотни деталей.

— Изрядно же вы, Татьяна Григорьевна, брачку наковыряли, — говорил Костылев, перебирая испорченные бруски. — Как это вам помогло, милейшая, а?

Бруски были на одиннадцать миллиметров короче, чем нужно.

— Я размеры по спецификации давала, — оправдывалась Таня, чувствуя, как лицо ее делается горячим.

— Путаете, уважаемая…

— Но я принесу ее вам.

Таня убежала в цеховую конторку. Там в рабочем столе Костылева хранились все технические документы. Она вернулась растерянная и обескураженная.

— Николай Иванович! Это… не та спецификация. На той уголок был залит чернилами, а эта… Она составлена совсем недавно.

— Спецификация на этот шкаф у меня одна, — невозмутимо заявил Костылев, — другой никогда не было. — Он улыбнулся.

Таня опустила руки и села на свободный стеллаж возле станка. Она ничего не понимала. По той спецификации она работала уже несколько дней. Неужели ее подменили? Но зачем?..

— Не может быть! — сказала Таня после минутного раздумья. — Я найду ту, другую.

— Зря волнуетесь, — успокоительно журчал Костылев. — Ну, ошиблись. Ну, с кем не бывает? А спецификации другой нет, это точно. Да вот Шпульников на смену пришел. Кирилл Митрофаныч! — позвал он. — Ну-ка, подойди к нам.

Шпульников подошел. По обыкновению почесывая небритую щеку, скосился на спецификацию, потом на Костылева, улыбнулся понимающе и еще энергичнее заскоблил щеку.

— Другой у нас не бывало…

— Что я вам говорил? — Костылев удовлетворенно потер руки.

Вечером Таню вызвал Токарев.

Таня вошла к нему и по его лицу сразу поняла, что разговор будет о браке. Она стояла перед столом и молчала, ждала, поглядывая на Ярцева, который сидел тут же, в сторонке.

— Вам не кажется, товарищ Озерцова, — начал директор, — что участок потруднее вы просили напрасно?

— Мне нечем оправдываться, — тихо сказала Таня, — но… я не виновата.

— Кто же, по-вашему, виноват?

— Обстановка.

— Ну да, трудна, не по силам?

— Непонятна!

— Чем же?

— Михаил Сергеевич, я сейчас ничего вам не могу объяснить, — чистосердечно призналась Таня, — я просто запуталась и… еще не знаю, как разобраться во всем.

— Вот это заявление! — усмехнулся Токарев. — Кто ж будет разбираться?

— Я разберусь, даю слово.

— Мне нужны не слова, а четкая работа смены, которую вы заваливаете. Пока разбираетесь, еще браку наделаете? Запомните, от вас я жду настоящей, инженерной организации дела. И скидок не будет! Вы поняли меня?

— Да.

— Кстати, как вам помогает Костылев?

Таня ответила не сразу. Ей очень хотелось рассказать о странном поведении Костылева, о сменных заданиях, о загадочном исчезновении спецификации, но она промолчала, решив, что жаловаться рано, что во многом, возможно, виновата сама. Да и будет ли легче оттого, что пожалуется?

— Я мало обращаюсь к Костылеву, — ответила Таня. — Он все время занят…

Когда она ушла, Токарев снял трубку телефона, вызвал станочный цех.

— Алло? Разыщите Костылева и пошлите ко мне. — Положив трубку, он сказал Ярцеву:

— Говоря между нами, Мирон, мне кажется, из нее будет толк, из этой девушки. Есть в ней что-то деловое…

Появился Костылев. Он подошел к директорскому столу, чуть склонив голову и метнув короткий настороженный взгляд в сторону Ярцева.

— Николай Иванович, Озерцова за помощью к вам обращается? — спросил Токарев.

— А как же! И довольно часто, — ответил Костылев. — А что?

— И вы помогаете?

«К чему он клонит, не пойму», — подумал Костылев. Токарева он еще не успел как следует изучить. Он снова скосился на Ярцева и сказал:

— Конечно, Михаил Сергеич. Если им да после школьной-то скамейки не помочь в деле укрепиться, толку будет нуль… В общем, поддерживаем по силе-возможности.

— Мне хочется, чтобы «сил-возможностей» у вас было побольше.

— Для нас это не промблема, Михаил Сергеич. — Костылев снова наклонил голову.

…Со смены Таня в этот вечер шла поздно, разбитая и подавленная. «Не может быть, чтобы я не умела работать, — думала она. — Не может быть! Шесть лет у станков… А тут… Зачем я, дура, сюда поехала, ну зачем? Сама напросилась!» Мысли вдруг повернули в сторону. Таня ясно представила себе все, что пережила недавно в Москве, все, что толкнуло ее уехать. «Нет-нет! Я не могла бы оставаться там. Ни за что!»

Задумавшись, Таня шла по окраинной улочке поселка и почему-то не свернула к дому. Улочка вывела в поле, за которым невдалеке зеленел молодой осинник, а за ним, подальше, темной сплошной стеной синел высокий ельник. К нему шла наезженная дорога, но Таня свернула на узенькую полевую тропку и через заросшее ромашками поле, через осинник неторопливо пошагала к ельнику, за который опускалось пожелтевшее, вечернее солнце.

Легкий ветер нес навстречу слабый запах хвои, свежего сена. Это успокаивало…

Хотелось побыть одной.

2

Правый берег Елони не слишком высокий, но крутой, а у излучин — обрывистый. Наверху, не смолкая даже в тихую погоду, протяжно шумят разросшиеся плотной стеной высокие ели и пихты. По склонам вперемежку с молодыми елочками сбегают кусты можжевельника, похожие на язычки зеленого пламени. Нагретые солнцем, они разливают над берегом сладковатый пьянящий запах. А кое-где, набираясь храбрости, можжевельник подступает к самой воде, точно завидует кустам ивнячка, что по пояс забрели в прохладную воду… А над можжевельником, над елочками вытягиваются тонкие стволы молодых осинок. Они как будто хотят заглянуть через всю эту колючую хвойную зелень на Елонь, которая течет и течет мимо, словно ни до чего нет ей дела, не широкая, но полная загадочной, затаенной силы.

…Жаркое лето уводит реку в сторону от береговых круч. Тогда обнажаются песчаные косы и отмели. В сухой год они выдаются чуть не до середины реки. А сразу за ними — ближе к тому берегу — омуты. Вода в них замедляет свой бег, словно задумывается Елонь, заглядывая в себя, в непроглядную свою глубь, и, только наглядевшись вдоволь, течет дальше, переливаясь струйчатым говорком на перекатах.

Осенью, в пору дождей, Елонь становится неспокойной и темной. Она буйно радуется ледяному промозглому ветру, косым струям дождя, низким, набухшим свинцовой синью тучам, стремительно летящим над нею. Хлесткие волны набивают в побуревшем ивнячке кудреватую пену… Тогда зеленое пламя можжевельника темнеет, ослепленное пожаром осинок, с которых ветер обрывает лоскутки пламени — желтые и багряные листья, пригоршнями швыряя их куда попало.

Но в полную силу разгуливается Елонь по весне, Когда сходит снег, вода в ней становится рыжей, река вспухает, надувается и идет напролом, подмывая кручи, слизывая огромные оползни.

Левый берег Елони пологий. Вода возле него течет ровнее, спокойнее, образуя кое-где заводи, затянутые травой, поросшие кувшинками. На том берегу — сосны. Когда солнце опускается к горизонту, их прямые стволы светятся оранжевым, медным огнем, а кроны словно вспыхивают.

Вот и сейчас они запылали…

Тот берег — с его соснами, заводями — хорошо виден в просветы меж темных стволов правобережного ельника девушке в темном рабочем халате, которая свернула с дороги и идет к реке. Минуя ельник, она выходит на береговую кручу и долго вглядывается в раскинувшееся за рекой левобережье, в сосны, в небо над ними. Серые глаза девушки задумчивы и немного печальны. Тяжелые косы кольцами уложены на затылке.

Перехватываясь за стволы осинок, девушка спускается к реке. Ветки можжевельника цепляются за ее халат, за полосатый воротничок серого платья. Она останавливается у самой воды и, отмахиваясь от комаров, все смотрит и смотрит на тот, залитый солнцем берег.

Давно советовал Иван Филиппович Тане сходить к Елони, которую северогорцы считают самым красивым местом во всей округе.

Река неторопливо размывала вечернее солнце. Оно растекалось блестящими чешуйками ряби. Чешуйки бежали к берегу и погасали, оставляя после себя светло-синие лоскутья неба, лениво бегущие в ивнячок. Под логами блестела мокрая галька и чуть слышно плескалась вода. На душе стало светлее и легче от этой успокаивающей тишины.

Таня подняла несколько камешков. Они лежали на ладони, блестящие, отлакированные водой, и она долго любовалась ими. Потом стала подбрасывать в воздух, ловя на лету.

«Если ни один не оброню, все будет хорошо, — как в детстве, загадала Таня, следя за полетом камешков. Все будет хорошо. Все будет хорошо», — повторяла она.

Камешки взлетали, блестя на солнце, и послушно ложились в ладошку.

Вдруг синяя кругленькая галька озорно сверкнула на солнце гладким бочком и звонко шлепнулась в воду. В стороны побежали разбитые рябью круги.

Таня вздохнула.

— Так тебе и надо, не занимайся ерундой, не задумывай!.. Дура!.. Девчонка!.. А еще инженер.

Она медленно повернулась, чтобы идти назад, и замерла. Справа поднимался высокий береговой выступ. Врезаясь в воду, он выдавался далеко вперед. А наверху, обвисая корнями над красной осыпающейся его громадой и накренившись к реке, стояла высокая ель. Было непонятно, как она держится там, цепляясь за землю всего одной третью своих корней, как бы попирая все законы природы. И от этого невероятно легким казался ее громадный ствол со свисающими ветвями в свинцовых налетах лишайника.

Отыскав боковую тропку, Таня вскарабкалась на вершину выступа. Подошла к ели и осторожно, словно боясь уронить ее, дотронулась до потрескавшейся коры. «Как она не упадет? На бесстрашного человека похожа».

Необыкновенное чувство преклонения перед той силой, что остановила падение, охватило Таню. Она глаз не отрывала от вершины, которая чернела в сияющем вечернем небе.

Высоко, покачиваясь на распластанных крыльях, проплыл ястреб. Он покружился над елью, над водой, опустился ниже и, взмахнув крыльями, блеснул оперением и понесся вдоль реки.

Таня проводила его взглядом, повернулась и… вздрогнула.

Два черных, немного раскосых глаза почти в упор смотрели на нее снизу. У корней ели, на самом обрыве сидел парень со скуластым лицом, с волосами ежиком, и лицо у парня было хмурое, почти злое. Может быть, оно казалось таким от больших насупленных бровей.

— Я не знала… Я думала, — растерянно заговорила Таня под его неподвижным угрюмым взглядом.

— Ну чего глядеть-то? — медленно, как будто ему было тяжело выговаривать слова, произнес парень, отвернулся и, прислонившись спиной к стволу, обхватил руками колени.

А Таня все стояла. Испуг прошел, но теперь она чувствовала себя виноватой в том, что помешала этому человеку. Она не знала, что делать: просто уйти или сказать что-нибудь еще, извиниться, может быть…

— Ну чего стоять-то? — спросил парень, тяжело поднимаясь, видно, и в самом деле раздраженный тем, что ему помешали.

Таня отступила. Медленно пошла прочь.

Он отвернулся и, чуть склонив голову, неподвижно уставился на воду. Потом, словно ему невыносимо вдруг стало это сверкание вечернего неба, опрокинутого в реку, эта солнечная рябь на воде, зажмурился и с размаху кинулся наземь в жесткую траву.

Это был Илья Новиков. Он часто приходил сюда с тех пор, как поступил на фабрику. Подолгу сидел, думал о чем-то. Или, как сейчас, лежал ничком, уткнувшись в траву. Домой, в поселок, уходил затемно…

Он лежал рядом с «падающей елью» — так звали ее северогорцы, — большой и неподвижный, сам похожий на упавшее дерево. От глубокого дыхания колыхалась его широкая спина под зеленой, в пятнах смолы футболкой…

Солнце уже опустилось совсем низко, стало похоже на огромный и раскаленный железный круг. Таня шла домой и думала теперь уже не о своих бедах, а о Новикове. Она не понимала почему, но в душе возникало чувство глубокого уважения к этому угрюмому и нелюдимому парню. Может быть, оттого, что встретила его у падающей ели, так поразившей ее своей необъяснимой, бесстрашною красотой.

На перилах крыльца сидел Алексей. Он курил. Увидев Таню, вздохнул, погасил папиросу о резной столбик крыльца, сказал:

— Поздновато со смены-то.

— К реке ходила, — ответила Таня. — Какая она у вас красивая…

— Красивая, — согласился Алексей. Потом помолчал и спросил: — Дела-то как?

— Дела? Скверный я, кажется, инженер, Алексей Иванович, — с улыбкой сказала Таня.

— Значит, пара нас, — усмехнулся Алексей. — Я вот тоже… скверный фрезеровщик.

— Случилось что-то?

— Да нет, так. Вообще…

3

В тот день, когда приехала Таня, дело у Алексея особенно не клеилось. Он чуть не всю смену провозился, с настройкой станка. До вечернего гудка оставалось совсем немного времени, когда он снова — уже в который раз — включил карусельный фрезер. «Ну чего тебе не хватает? — с досадой подумал он, сосредоточенно следя за спокойным ходом стола, прислушиваясь к ровному пению фрезы. — Чего тебе не хватает?»

Благополучно прошел один брусок, второй… И вот фреза опять рванула в самой середине прохода. Брусок выскользнул из-под прижимов и со свистом отлетел на середину цеха, едва не угодив в голову Костылева, который на беду проходил мимо. Алексей нажал кнопку: стол замер.

— А экспериментики-то прикончить придется, Соловьев, — зло процедил Костылев, подходя к Алексею.

— Другой помог бы давно, а ты только ходишь да каркаешь, — откликнулся Алексей. — Больше толку ни на что нет.

— Поговори у меня! — угрожающе рявкнул Костылев и, тут же сменив тон на подчеркнуто слащавый, добавил: — Я под твою машинку быстренько технику безопасности подведу, вот так. — Он ушел.

«Ну чего тебе не хватает? — разглядывая со всех сторон выброшенный брусок, снова подумал Алексей. — Ну чего?»

…С тех пор как Алексей стал к карусельному фрезеру, его не оставляла мысль заменить ручное включение прижимов автоматическим. Ручное даже на малых скоростях утомляет. Попробуй успеть, особенно если детали короткие, и освободить, и уложить новую, и включить прижим! Алексей подсчитал: если удастся, станок даст в полтора раза больше. А может, даже и в два. Шутка ли!

Возвращаясь со смены, он наспех ужинал, а то и вовсе не ел: присаживался к столу и принимался на чем попало — на полях газеты, на обложке журнала, на папиросной коробке, наконец, — рисовать детали переключателя. Иной раз просиживал до утра с гудящей, ничего не соображающей головой. В конце концов все перепутывалось, Алексей забывался коротким, как падение капли, сном. А утром шел на фабрику. Работал… И думал все об одном и том же.

Наконец, удачно решив конструкцию распределительного золотника, Алексей сделал деревянную модель и принес ее главному инженеру. Гречаник похвалил, но сказал, что все нужно проверить расчетом, и велел оставить у него. Модель у Гречаника пролежала долго. Он несколько раз принимался за нее, но его всегда что-нибудь отрывало. А в техническом отделе все были заняты другой, срочной работой. Алексей заходил к Гречанику несколько раз и забрал, наконец, модель обратно.

Помог главный механик фабрики Александр Иванович Горн. Он подсказал Алексею несколько конструктивных изменений, разрешил пользоваться после работы станками в ремонтно-механическом цехе. Из «механички» Алексей не выходил сутками или являлся домой за полночь. А утром, случалось, мать ставила на стол миску с дымящимися блинками — любимым кушаньем сына, — звала Алексея… а он в это время уже возился в механичке возле токарного станка.

Дежурный слесарь Вася Трефелов, черноволосый паренек с цыганскими глазами, которого товарищи прозвали стихоплетом за его страсть к рифмованной речи, помогал Алексею изо всех сил: идея друга увлекла и его.

И вот автомат готов. Гречаник разрешил испытание.

Алексей установил автомат на своем фрезере. Несчастья начались сразу же: автомат сбрасывал давление, бруски вылетали из-под прижимов…

«Неужели переделывать придется? — с досадой подумал Алексей. — Хоть бы понять-то, чего ему не хватает».

И посоветоваться не с кем. Горна директор отправил с бригадой слесарей в Ольховку, на соседний лесопильный завод, пиливший для фабрики доски: там все никак не могли пустить вторую лесопильную раму, и фабрика жила «впроголодь». Когда-то еще вернется Горн! А Гречаник? Он вечно занят — не подступись.

Но если бы только этим кончались неприятности Алексея! В столе у главного инженера хранилось еще одно его предложение — описание и эскизные чертежи полуавтоматической линии для обработки деталей стула.

Вставить в эту линию карусельный станок без автоматического переключателя прижимов было попросту невозможно. Словом, все рушилось…

Стиснув гаечный ключ, Алексей стал откручивать болты автомата.

— Алеш, ты что это? — услышал он голос рядом: это подошел Вася Трефелов. — На что отвертываешь?

— На что! Видишь, снимаю свою гармонь к чертовой бабушке, — угрюмо произнес Алексей. — Мозги мне окаянная закрутила!

— Чего с ней?

— Все то же… Детали, как из миномета, швыряет. В Костылева едва не угодил…

— Тогда верно, дрянь машинка, — сочувственно закивал Вася, — добрая бы обязательно по самому абажуру ему треснула… Может, в сальниках сосет, а?

— Там все плотно… Эх, Васька, Васька, плохо, брат, дураком быть! Руки вот, кажется, все могут, а башка, как лапоть!

— Ничего себе лапоть! — глубокомысленно произнес Вася. — Я бы за такой лапоток свою башку без оглядки отдал, да еще с придачей.

Вася облокотился на стол фрезера, помолчал, потом спросил:

— Ты, Алеш, видал, дивчина днем по цеху с Костылевым ходила? — Он вытер руки о комбинезон и загадочно прищурил правый глаз.

— Ну видел, а что? Ты чего, познакомиться хочешь?

— Смеешься? Это ж корреспондент из Москвы!..

— Дурак ты, Васяга, вот что, — спокойно сказал Алексей, снимая головку автомата.

— Как это? — не понял Вася.

— Очень просто, самый обыкновенный дурак!

— Постой, мне ведь Федор сказал.

— Ну, значит, два вас дурака. Придержи втулку, укатится…

Вася подхватил втулку, передал ее Алексею, спросил:

— Кто ж она, по-твоему?

— Инженер, работать у нас будет.

Вася протяжно свистнул.

— Инженер… Вроде Валентины Светловой, наверно. Попыжится, наревется досыта, а там, глядишь, тоже в контору или библиотеку заберется… А я-то думал, верно — корреспондент.

Алексей сосредоточенно о чем-то размышлял. Потом поднял корпус освобожденного автомата, сунул его Васе в руки.

— Держи… Держи, говорю, уронишь! В механичку отнеси. Утром пораньше приду — займусь. Постой! — удержал он Васю, собравшегося уходить. — Гайки захвати.

Алексей рассовал гайки, шайбочки и другую мелочь по карманам Васиного комбинезона и наказал:

— Не растеряй. Ясен вопрос?

— А сам-то куда?

— В библиотеку, — коротко ответил Алексей.

4

«Только бы достать!» — думал Алексей, шагая к маленькому домику, в котором помещалась фабричная библиотека.

Название книги запомнилось хорошо: «Пневматические приборы и инструменты». Мельком он видел ее весной, когда заходил за журналами. Запомнился и цвет обложки, и рисунок на ней, и формат — все, кроме фамилии автора.

— Пустая голова! Раньше не мог вспомнить! — вслух упрекал себя Алексей. — Только бы найти!

В библиотеке близорукий чертежник из технического отдела, низко склонясь над столом, рассматривал номер «Крокодила». У барьера сосредоточенно рылся в каталоге парнишка лет шестнадцати в форменной фуражке ремесленного училища, Саша Лебедь. Других посетителей не было.

Библиотекарша, «бывший инженер» Валя Светлова, голубоглазая, с русыми вьющимися волосами и ямочкой на маленьком подбородке, перебирала на полке книги. Когда вошел Алексей, лицо ее словно осветилось, но радость тут же сменилась растерянностью. Валя нервно перебирала листы только что взятой книги.

— Привет, Валя, — сказал Алексей и протянул через барьер руку.

— Здравствуйте, Алеша, — едва слышно произнесла Валя.

Алексей легонько пожал ее холодные пальцы и, оглядывая стопку книг на столе, спросил:

— Валя, помнишь, я в апреле заходил… книга здесь вот на столе лежала? — Он обстоятельно объяснил ее приметы. — Она у тебя далеко?

— А кто автор, Алеша?

— Кабы я знал! Вот так нужна! — Алексей провел указательным пальцем по горлу. — Корешок у нее еще… сероватый.

Валя наугад взяла с полки несколько книг с сероватыми корешками. Из отдела электротехники вытащила «Сказки» Салтыкова-Щедрина. Сконфузилась и сунула книгу куда-то под газеты на соседней полке.

Алексей прошел за барьер. Вдвоем они долго перебирали книги. Перерыли карточки в каталоге.

— Валентина Леонтьевна, вы не Гольцера ищете? — неожиданно спросил близорукий чертежник, возвращая Вале журнал. — Я видел у нас в отделе. И переплет как раз серый.

— У кого? — в один голос спросили Валя и Алексей.

— Не помню. Да вы поищите по формулярам.

Чертежник ушел. Валя снова стала искать.

— Вот! — обрадованно воскликнула она, но, заглянув в карточку, погрустнела.

— Тут записано на Горна, только Александр Иванович ее вернул, я хорошо помню… Кому же я выдала? — И Валя снова стала перебирать формуляры. Нашла наконец, но тут же поспешно спрятала карточку.

Ему нужна книга. Только книга. Нет, не надо говорить, где она, у кого. Она сама достанет ее. Сегодня же. А завтра… Что завтра? Завтра она принесет ему. Сама. И тогда опять увидит его. Увидит Алешу. И сейчас бы подольше видеть его, смотреть бы, смотреть. Сказать про книгу? Он поблагодарит и уйдет. Сразу. Нет, не говорить. Пусть еще побудет, постоит возле. Алешенька… Завтра она принесет и опять увидит его. А увидеть обязательно надо. Лишний раз увидеть. Лишний раз побыть рядом. Хоть одну минутку. Лишний раз посмотреть на него. Это невыносимо, мучительно и… необходимо!

Первый раз после долгого перерыва — почти с самой весны — она снова увидела Алексея. Он как будто избегал ее. А сегодня пришел. Правда, пришел лишь за книгой, но он здесь, и это уже хорошо само по себе.

— Алеша, я ничего не могу найти, — солгала Валя, краснея, — но дома у меня есть тетрадка, так, может, в ней… В общем, я обязательно разыщу.

— Эх, и не везет же мне! — с досадой сказал Алексей. — Понимаешь, Валя, будь у меня эта книга сегодня, вот сейчас, я бы… — Алексей запнулся, глянул на паренька в ремесленной фуражке и закончил более спокойно: — Ну что ж, ладно; будем считать, что сегодня — это еще вчера, а завтра… В общем, пока, Валя!

Он вышел. Валя смотрела ему вслед и боролась со слезами. «Лгунья! Дрянь бессовестная!» — мысленно ругала она себя.

— Мне бы, Валентина Леонтьевна, книгу поинтересней, — так и не отыскав ничего в каталоге, попросил Саша Лебедь. — Хорошо бы… насчет дерева или… вообще про лес.

Валя как бы очнулась и проговорила так тихо, что сама едва расслышала свой голос:

— Возьми «Русский лес», Саша… Хорошая книга.

— Ну давайте….

Валя нашла карточку с фамилией Лебедь А. М., записала название книги, взяла с полки объемистый том и, поставив номер в карточке, протянула книгу Саше.

Он долго и озадаченно вертел книгу в руках. Виновато улыбнулся.

— Вы мне… Гончарова дали, «Обрыв».

Валя опустила глаза, молча взяла Гончарова. Маленький подбородок ее вздрагивал. Она исправила номер в карточке. С пера упала жирная клякса. Валя долго прикладывала к ней промокашку.

Получив наконец «Русский лес», Саша довольно сказал:

— Вот теперь правильно! — и ушел развалистой, совсем еще мальчишеской походкой.

Когда дверь за ним затворилась, Валя опустилась на стул и, уткнувшись лицом в стопку газет, сложенных на столе, разрыдалась.

5

Илья Тимофеевич Сысоев никак не мог успокоиться после газетной статьи.

— Я худого не скажу, — хмуро говорил он, сдергивая с плеч фартук и сердито кидая его на прибранный уже верстак, — только разве можно придумать злее беду, чем от своей же собственной работенки наплевательство получить.

Он присел на край верстака, оглядел столяров.

— Вот вы не знаете, а я так помню времечко, когда слава наша мебельная с Урала-батюшки, с Северной Горы, в лапотках до Парижа хаживала… Три раза наши-то, уральские, медаль на той Парижской выставке получали. Вот он помнить должен. — Илья Тимофеевич кивнул на Ярыгина, который все еще копошился у своего верстака.

— Было дело, Тимофеич, было, хе-хе… — отозвался Ярыгин, поскабливая ногтями кадык и кривенько усмехаясь.

— То-то вот, что было, — сердито сказал Илья Тимофеевич. — А в нашей семье медалей было две: одна у батьки, за буфет ореховый, другая… — Он сделал ладошку лодочкой и гулко похлопал себя по затылку. — Другая — у меня: хозяин Шарапов наградил. Аршином по шее. Вон она, метка от той медальки осталась. А за что? За самый пустяк — карнизик, слышь, косовато приклеил. Вот оно как нас-то художеству учили…

Столяры-гарнитурщики кончали работу и один за другим собирались к верстаку Ильи Тимофеевича. Любили они послушать рассказы о мебельном прошлом Северной Горы. Зашел в цех и стал в стороне паренек из сборочного Саша Лебедь: Илья Тимофеевич рассказывает, как тут пройти мимо!

— Я и желаю спросить, — продолжал Илья Тимофеевич, — что же сильнее-то, хозяйский аршин или своя совесть? — Он оглядел собравшихся, кивнул на ореховые шкафы. — Выходит, на фабрике у нас от былой-то славы всего-навсего махонький островок остался — мы, гарнитурщики. А что, разве всю такую мебель ладить нельзя?

— Это как же ее, Тимофеич, ладить-то, поясни, друг-товаришш? — подходя, заговорил Ярыгин. — Уж не черезо все ли цеха, не черёзо все ли станочки да руки пропущать, хе-хе? Нет, добренькая-то с механикой этой со всей не уживется. Добренькая из одних рук только…

— Я худого не скажу, — перебил Ярыгина Илья Тимофеевич, — но за такие слова сам бы аршином по шее навернул, Пал Афанасьич. Из одних рук, говоришь? А у нас, что ж, не одни руки нынче, а? Не одни? Механика, говоришь? Что ж, выходит, по-твоему, топор да долото больше могут, чем машины? Не в том дело! В любовности к искусству своему, вот что! Мне до семи-то десятков два годика осталось, да вот полсотни с пятком столярствую, а единой вещи не испортил, окроме того карнизика, да и тот по дурости, по малолетству. А почему, думаешь, не испортил, а? Да потому, что для себя делаю, для радости для своей, для души, и других тоже хочу порадовать, вот и весь тебе секрет.

— А как ты, Тимофеич, насчет того понимаешь, что директор браковщиков смещать хочет? Ладно ли? — спросил кто-то из столяров.

— На мой глаз, ладно, — ответил Илья Тимофеевич. — Коль уж я не захотел по-доброму вещицу соорудить, вы ко мне хоть сотню браковщиков ставьте, все одно погано слеплю.

— Э-хе-хе-е… — вздохнул Ярыгин. — Кабы дело при всем при том подвинулося… — Он подмигнул и добавил: — В газетке-то, небось, продерьгивают, хе-хе…

— Ну и что? — строго сказал Илья Тимофеевич. — Будет срок, подвинется.

— Это как же, друг-товаришш?

— А так вот! Как собрание общее соберут, я давно задумал дело одно внести. Пускай поручают нам образцы соорудить такие, чтоб и делать просто, и красота чтоб была, и удобство, а после по образцам мебель всей фабрикой ладить. Сначала бригадку сколотить, да чтоб считать это на фабрике самым почетным делом и рабочих самолучших выделять, кто браку да шалопайства не допускает. И чтоб остальным завидно было. Так-то вот. Я, конечно, не больно складно поясняю, но, полагаю, понятно. Красота-то она всех манит. Сделаем — оживет слава, завалим — худого не скажу — всех нас березовым батогом по хребту, так-то вот.

— Правильно, Тимофеич!

— Добро будет!

— Что дело, то дело!

— В точности рассудил! — Вразнобой и горячо заговорили столяры.

— А меня возьмете в бригаду? — робко спросил Саша Лебедь, незаметно оказавшийся возле самого верстака Ильи Тимофеевича.

— Ишь ты! — усмехнулся Илья Тимофеевич. — Еще и печь не затоплена, а пирожку уж в масле шипеть охота? Куда ж я тебя возьму?

— Ну, а если будет бригада?

— Будет — не будет!.. А может, не я бригадиром стану?

— Нет, а если вы? А? Илья Тимофеич? — настаивал Саша.

— Коли начальство с головой, так на все это дело при всем при том наплюет, — с улыбочкой съязвил Ярыгин. — Вот и именно да! Не согласен я, Тимофеич! На молодежь надежи нету. Деньгу ей нонче надо, а не художество наше с тобой, друг-товаришш. Им такой рупь подавай, чтобы длиннее стружки фуганочной, а все искусство-то для них, что щепотка перхоти… — Ярыгин поднес к подбородку ладонь и, выпятив губы дудкой, подул на нее: — Ф-ф-фук! — и всему почету конец. Так-то, друг-товаришш, хе-хе!.. — Ярыгин подвинулся к Илье Тимофеевичу и дохнул ему в лицо приторным перегарцем политуры.

Илья Тимофеевич посторонился, а Саша Лебедь даже вспыхнул весь. По лицу его заходили красные пятна,

— Вы, Павел Афанасьич, про молодежь не врите! — сказал он дрогнувшим голосом. — На себя лучше посмотрели бы… — Как и многие на фабрике, Саша не любил Ярыгина. — Вам бы только политуру потягивать, — неожиданно добавил он. — И не стыдно?

— А ты, друг-товаришш, мне сольцы в политурку подсыпал при всем при том? — не повышая голоса и молитвенно закатывая глаза, огрызнулся Ярыгин.

Но его никто не слушал.

— Ладно, Александр, — хлопнув Сашу по плечу, сказал Илья Тимофеевич, — договорились: будет бригада — возьмем к себе. Идет?

6

В просторной комнате красного уголка шло партийное собрание. Доклад делал Токарев.

Ничего особенного, казалось, он не говорил. Все об обыкновенном, о том, что люди делали ежедневно и что давным-давно всем представлялось порядком, нормой, законом. Но сейчас… сейчас все это открывалось с совершенно неожиданной стороны.

— Ну вы сами судите, товарищи, — говорил Токарев, — вникните в то, что сказала нам в цехе рядовая работница: бракеры-то на что? А мне, работнице, — Токарев развел руками, — выходит, наплевать. Вот и вижу, дескать, а пропущу, потому как заработать надо. Так скажите: за что мы работнице этой деньги заплатили?.. Вот мы ахаем: ах! Новиков Бокову глаз подбил! Ах, такой-сякой! Драка, конечно, дело скверное и недопустимое, слов нет, но подумали мы, за что дрался, и в буквальном смысле, Новиков? Да за чистоту отношения человека к своему делу, против сделки с совестью и еще… И еще против «системы нейтрального контроля», которой так ревностно до сих пор поклоняется наш главный инженер,

Токарев сделал паузу и показал рукой на Гречаника. Тот сидел в первом ряду и что-то быстро писал в блокноте.

— А система эта умирает, — продолжал Токарев, — и умереть ей мы с вами должны помочь, всеми силами помочь, да, да!.. За что ежегодно фабрика платит десятки тысяч рублей — зарплату бракерам? Да за наше неверие в совесть рабочего, за наше неумение или… нежелание научить его делать хорошо!

Токарев еще не успел сесть, а председатель собрания подняться со своего места, как слова попросил Гречаник.

— Мастеров мы из организаторов производства превратим в бракеров, — говорил он, — но брака не станет меньше. Один не управится за шестерых! Четкая, простая, строгая технология — вот что надо! И обязательно — нейтральный контроль.

— Нейтральный контроль, нейтральный контроль! — прервал Грсчаника Токарев. — Эта ваша старая кляча давно свалилась в канаву, давно ноги переломала, а вы все еще не вылезаете из седла, да еще плеточкой ее подбадриваете! Разгоню я всех ваших контролеров, запомните это!

— А я не допущу! — Гречаник словно рванул что-то в воздухе стиснутым кулаком, — Не позволю ломать порядок!

— Да у вас из-под развалин этого «порядка» еле голова торчит, а вы все еще руками машете! — крикнул Токарев.

— Бросьте вы этот петушиный бой, наконец, — сказал Ярцев. — Мы для совета собрались, а не для драки. — И обратился к председателю собрания:-Веди собрание, Шадрин!

Строгальщик Шадрин поднялся над столом, высокий и нескладный, с длинными руками, которые держал всегда так, словно не знал, куда деть. Заросшее щетиной лицо его казалось суровым.

— Все у вас? — густым басом спросил он Гречаника. — Кто еще будет говорить? — И оперся о стол руками.

Гречаник подошел к столу, налил полный стакан воды и выпил ее торопливыми большими глотками, проливая воду на пиджак, на галстук… Потом сел в стороне, вытер ладонью пот со лба и едва не уронил очки.

Наступила настороженная тишина. Гречанику сделалось как-то не по себе. Где-то глубоко-глубоко в душе он вдруг засомневался: «А что если прав не я? Что если… Нет, нет! Чепуха. Настоящая чепуха!»

— Кто будет говорить? — повторил Шадрин.

— Без бракеров толку не ждать! — донеслось из задних рядов. — Неверно Токарев говорит!

— Нигде такого нету, чтоб мастера браковали!

— Лошадь два воза не везет! — поддержал кто-то из угла.

— Этак-то и в центральной газете оказаться недолго!

Гречанику сделалось еще больше не по себе. Реплики с мест принадлежали тем, за кем водились грешки по части брака. Получалось и в самом деле как-то нехорошо.

А с мест все продолжали выкрикивать:

— Немыслимо это — фабрика без бракеров!

— Не похвалят за это!..

Шадрин постучал карандашом по стакану:

— Давай по порядку! Кто слово берет?

Поднялся пожилой рабочий из смены Любченки.

— Наши руки делают, — сказал он, — и могут они по-всякому. Есть совесть — плохо делать не заставишь, нету ее — все полетит вверх ногами! Разве за меня бракер делает? Мастер? Главный инженер? Ну, а ежели совести нету да еще и умения нету, вы хоть сами над моей душой стойте неотступно — напорю браку! Вот хоть что, хоть как хотите, а напорю!

Обсуждение делалось все более оживленным. Чем дальше, тем очевиднее становилось, что большинство на стороне Токарева.

— Если головой пораскинем, — сказал мастер Любченко, — так и два воза увезти можно! Это получше, чем брак обратно возами возить! Рабочий самоконтроль надо, вот что! Нет, я не насчет легкой жизни для себя, а для пользы дела. От станка к станку, с операции на операцию, в общем, чтобы друг от друга принимали по всей строгости и чтобы тот отвечал за брак, кто его от соседа принял, под крылышком своим приятеля любезного упрятал….

Не выдержал, взял слово Сергей Сысоев. Говорил он спокойно и неторопливо, но в голосе его звучала обида:

— Почему главный инженер на одних бракеров да на технику надеется? А человек? В бою, выходит, ни геройства, ни патриотизма не требуется? Знай нажимай на спуск, благо сама машинка стреляет!.. Неверно! Нам нужно принцип в человеке воспитать, на точку его поставить: «Могу только хорошо! Обязан!» Нас же много, неужто ж нам сообща-то сознание у людей из затылка в голову не перетащить? Зря, товарищ Гречаник, сомневаетесь, ей-богу, зря!.. Вам вот лишь бы «нейтральный контроль», а у меня возле склада «дровишки» копятся да копятся! Зря! — еще раз повторил он.

Гречаник слушал и хмурился. Ярцев выступил после всех.

— Подведем итог, — сказал он, погружая в волосы растопыренные пальцы. — Кажется, согласились: бракеров не надо. Изживают они себя. Совесть — вот наш неумолимый бракер. И разве не мы, коммунисты фабрики, должны заботиться, чтобы мебель, которую делаем, нашему же брату-рабочему жизнь украшала, чтобы хорошее настроение, радость доставляла, а не огорчения. Можем мы это сделать? Еще как! Рабочий взаимный контроль! Отвечает за качество сам рабочий, за себя и соседа, а мастер — за весь цех. Трудно будет, мешать будут нам, возможно, но своего мы добьемся! Как скажете, товарищи?

— Правильно! — послышалось из рядов. И это «правильно» болью отдалось в голове Гречаника…

Домой после собрания он не пошел. Долго сидел в своем кабинете. Но чем больше обдумывал положение дел, тем больше находилось доказательств, что прав он, а не сторонники рискованного эксперимента. «Я пока доказать не смог, пускай это сделает время. Все равно увидят, как заблуждались!» Но тут же вспоминались возгласы недовольных на партийном собрании…

Гречаник встал, громыхнул креслом. Ушел в цех.

Работала смена Шпульникова. Мастер метался от станка к станку. Рабочие носили и сваливали возле склада детали. Гречаник долго перебирал их. Подозвал Шпульникова.

— Смотрите, что вам подсовывают, — недовольно сказал Гречаник, подавая Шпульникову брак.

Тот разводил руками.

— Ну прямо хоть стой, хоть падай! Вот… Разве два бракера поспеют? Добавлять надо. Иначе погибель, вот…

И скоблил щеку.

Гречаника злило, что неожиданная поддержка его теории пришла от Шпульникова, мастера, которого он не любил за неопрятность и даже считал бездарным. «Неряха, даже побриться не может…»

— Подождите, скоро взаимный контроль вам организуют, — раздраженно сказал он и подумал: «Почему я не сказал — организуем? А, да не все ли равно!»

Дома он отказался от ужина. Попросил только чаю и долго сидел, помешивая в стакане ложечкой. На тревожный вопрос жены, не случилось ли чего на фабрике, ответил:

— Просто устал… — Залпом выпил остывший и показавшийся приторно сладким чай, ушел к себе. Убрал чертежную доску с приколотым к ней чертежом, достал стопку бумаги, сел за стол, написал на первом листе крупными буквами: «Мероприятия по введению рабочего взаимоконтроля». Потом поставил цифру 1, возле нее крупную, набухшую чернилами точку и задумался…

Мимо станции, не останавливаясь, прошел скорый поезд. В ночной тишине долго слышался стук колес. Потом он затих. Ветер донес высокий, протяжный свисток паровоза, после еще один, чуть слышный.

Гречаник откинулся на спинку стула. Снял очки, провел по лицу рукой. Щуря близорукие глаза, долго протирал запылившиеся, захватанные пальцами стекла очков, просматривал их на свет перед настольной лампой.

Ветер встряхивал за окном ветку рябины. Освещенная из комнаты, она казалась желтой, как осенью.

Сзади к Гречанику неслышно подошла жена и положила ему на плечи руки.

— Ты бы поужинал все-таки, — ласково сказала она, — нельзя же так.

Он долго не отвечал. Все не сводил глаз с ветки рябины. Потом, словно очнувшись, устало проговорил:

— Ужинать? Нет, нет… Впрочем… завари мне, пожалуйста, на ночь черного кофе. Только — покрепче.