Онлайн чтение книги Человек находит себя
ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Все утро простояла бригада сборщиков: не хватило деталей. Гречаник вызвал к себе Костылева. Тот пришел, притащив на утверждение новые эталоны. Он положил стопку аккуратных, чисто обработанных брусков на край стола и вопросительно уставился на главного инженера.

— Вызывали, Александр Степанович?

Гречаник поморщился, показал на эталоны, спросил:

— Зачем принесли это? Я приглашал вас по другому делу. И потом… вы ведь знаете: утверждать эталоны я прихожу в цех.

— Виноват, конечно, — мягко ответил Костылев, чуть наклонив голову. — Ноги ваши пожалел, Александр Степанович, лишний раз в цех не сходите. Работки у вас побольше нашего, закрутитесь за день, да еще из-за пустяков в цех бежать…

— Почему из-за пустяков? Вы же знаете…

— Знаю, Александр Степанович, знаю, — сокрушенно вздохнул Костылев и добавил с ударением — Игрушки они игрушками и останутся… умным людям на забаву. Не игрушками промблему решать надо…

— Унесите в цех, — резко сказал Гречаник. — И поменьше заботьтесь о моих ногах.

Костылев промолчал, участливо разглядывая большой наморщенный лоб главного инженера.

Замечание Костылева покоробило Гречаника. До сих пор Костылев еще не высказывал открыто своего отношения к перестройке на фабрике. У Гречаника возникло неприятное чувство: в нем, в главном инженере, Костылев ищет единомышленника.

— Вы скажите лучше, — продолжал Гречаник, — что там с деталями, почему у сборщиков опять простой? И когда это кончится?

— Наша инженерная девица по-прежнему срывает задания, — сказал Костылев, усаживаясь поближе к столу. — Я вам докладывал.

— А пора бы уж ей привыкнуть, Николай Иванович, а? Как вы считаете?

— Само собой, — немедленно согласился Костылев. — Толковый бы инженер на ее месте…

— Как работает автоматический переключатель Соловьева? — сухо перебил Гречаник.

— Ну как… работает вообще-то… А что? — Вопрос явно обескуражил Костылева.

— Я о другом спрашиваю.

— Это в каком смысле? Насчет нормы, что ли? — Он растерянно пожал плечами, не понимая, чего от него хотят.

— В таком смысле, что автомат вообще-то заработал после подсказки этой, как вы назвали, «инженерной девицы», товарищ начальник цеха! Вся фабрика говорит, а до вас не дошло? Таким образом, Озерцова, по-видимому, серьезный специалист, и мне, знаете, как-то странно, что она не может наладить работу смены. Вы посмотрите-ка, подразберитесь, а потом доложите мне. Ясно?

Костылев вышел из кабинета. Постоял. Оглянулся на дверь и, оглядев ее для чего-то сверху донизу, покачал головой, потом пробубнил себе под нос, по обыкновению, коверкая любимое словцо:

— Промблема…

В цех он возвращался встревоженный: никогда главный инженер не разговаривал с ним таким тоном.

… С первых дней работы на фабрике Костылеву везло. Гречаник быстро продвинул его, назначив начальником цеха. Однажды на производственном совещании даже поставил в пример остальным как опытного и принципиального руководителя. Дело Костылев действительно знал, умел организовать работу, да и опыта у него было достаточно. Он знал оборудование, великолепно разбирался в капризах машин, чем в свое время снискал авторитет среди станочников и слесарей. Он мог сутками не уходить с фабрики, иногда сам становился к станку. Резкий тон и грубые окрики рабочие ему прощали: «Дело знает, ну, а что шумлив маленько, ничего! Крикнет — не стукнет». Когда же в цехе появилась замечательная фреза, которая даже твердое дерево резала быстро, гладко и легко, словно мягкую глину, авторитет Костылева вырос еще больше. О том, что фрезу придумал не Костылев, на фабрике знали только два человека: сам Костылев да еще Шпульников.

Особенно рьяно старался Костылев заслужить доверие директора. Он считал, что это самое главное в «укреплении устоев», и не упускал случая обратить на себя внимание Токарева.

Как-то директор в цеховой конторке выговаривал Шпульникову за беспорядок в смене. Костылев, быстро сообразивший, что влететь может заодно и ему, сокрушенно покачал головой и, придав лицу выражение хмурой скорби, сказал:

— Вот и поработайте с таким народом, Михаил Сергеевич! Пока сам не сунешься, никакого толку. Можно подумать, что у директора только и забот, что нянькаться с каждым.

А когда Токарев, проходя однажды по цеху, спросил, не видал ли Костылев главного инженера, начальник цеха принял независимый вид и самодовольно произнес:

— К нам Александр Степанович редко заходят, — (о начальстве Костылев привык говорить во множественном числе) — не беспокою, сам управляюсь…

Во всех листках по учету кадров или в анкетах, в графе «образование», Костылев писал: «Техник-практик, готовлюсь на инженера», хотя никто не знал, где, когда и каким образом он «готовится». Семь классов школы, которую кончил уже давно, казались ему пределом учености. «Был бы толк в голове, а остальное придет», — рассуждал он. У людей, работавших с Костылевым, постепенно складывалось мнение, что начальник цеха знает если и не все, то во всяком случае «здорово много» и никакими трудностями его не запугаешь.

Но кое-чего все-таки Костылев боялся. Он боялся чужих знаний, чужой учености, чужих опыта и умения. Поэтому к молодым специалистам — техникам, инженерам, с которыми приходилось ему работать, относился настороженно.

Появление Тани поначалу не обеспокоило Костылева. Легкая победа над Валентиной Светловой давала уверенность, что его до тонкостей разработанной системы «натиска» не выдержит и Озерцова. Однако, искусственно начав усложнять обстановку в ее смене, он вскоре заметил, что «девчонка» вовсе не собирается сгибаться.

Частенько, наблюдая за Таней, Костылев останавливался в сторонке, где-нибудь за колонной или за штабелем заготовок, и настороженно следил, как настраивала она станок, как учила рабочих быстро и точно устанавливать резцы на валу с помощью индикатора— хитрого прибора, которого сам Николай Иванович касаться по возможности избегал и до приезда Тани держал у себя в конторке.

И вот теперь к успеху «девчонки» прибавлялась еще удача с переключателем Соловьева…

Да, над спокойной и уверенной костылевской жизнью нависала угроза. Надо было принимать меры, и побыстрее.

«Ну, ничего-ничего, голубушка, — говорил он сам с собою, шагая в свою конторку. — Мы тебя быстренько к знаменателю приведем. Это для нас не промблема!»

Просидев с полчаса над цеховым журналом, Костылев искусно сфабриковал для второй, озерцовской, смены особенно сложное задание.

«Ну, теперь-то она обязательно напортачит», — подумал он, оставляя на столе подписанный бланк.

2

«Что он, с ума сошел, что ли! — Таня растерянно глядела на выведенные безупречным костылевским почерком цифры. — За одну смену зарезать столько шипов на одном станке! И фрезерные тоже… Разве ж они справятся? Нет, хватит произвола!»

Таня бросилась разыскивать Костылева. Обегала всю фабрику, заглянула на склад, в конторку, к главному инженеру, даже в библиотеку — нигде Костылева не было. Что же делать? Идти жаловаться?..

«Как хочет, — решила Таня, — сколько смогу, столько и сделаю, а завтра основательно поругаюсь с ним, пускай он жалуется».

А в самом начале смены возникло еще одно осложнение. Шипорезчица Нюра Козырькова, всего неделю назад переведенная Костылевым в Танину смену, незнакомые детали обрабатывать не умела.

— Татьяна Григорьевна, — взмолилась Нюра, маленькая,  круглолицая, очень курносая и говорливая девчонка-непоседа, любившая покапризничать. — Я ведь не рабатывала на них, на мелочи этой! И браку вам напорю, и без пальцóв останусь!

— Не напорешь, я тебе помогу, — убеждала ее Таня, — и за пальцы не беспокойся. Давай я тебе объясню.

— Пф-ф! — пренебрежительно фыркнула Нюра. — На что это мне? Без заработку остаться? Что я, дура, что ли?

— Странная ты, Нюра, — пыталась усовестить ее Таня. — Кто же, по-твоему, за тебя и на твоем станке задание должен выполнять?

— А по мне хоть кто! Что мне — больше всех надо, что ли?

— Больше всех, наверно, мне надо, — с укоризной проговорила Таня. — Дай-ка гаечные ключи.

Нюра послушно подала ключи. Но, когда увидела, что Таня принялась настраивать станок, насторожилась.

— Чего это вы, Татьяна Григорьевна?

— Работать буду.

— Сами, что ли?

— Ты же отказалась, а свободных людей у меня нет.

— А мне что делать? — растерянно опросила Нюра.

— Иди домой, а завтра выйдешь в первую смену.

— Из вашей смены уйти? Да что я, дура, что ли?

— Если начинаешь капризничать…

— Нет уж! — решительно перебила Нюра и шагнула к станку. — Давайте-ка, я сама! — Глаза ее блестели. Она поймала Танину руку и уверенно отобрала ключи. — За каждого работать вас тоже не хватит! Вы что, думаете, у меня совести нету, да? Ого! Вы еще поглядите-ка! Я на двухшпиндельном, на фрезере, знаете, как жала? Залюбуешься! Аж звон стоял! Не бестолковая, не думайте, — без умолку тараторила Нюра, а сама вовсю действовала ключами, готовя станок к окончательной, точной настройке. — Вот, — сказала она наконец, взглянув на Таню, и добавила, виновато: — Только вы мне расскажите, как тут все.

Через час станок заработал. Таня заметила время. Постояла возле. Прикинула. Нет, за смену шипорез не выполнит и половины того, что нужно. Использовать один из фрезеров? Но они тоже перегружены.

В раздумье Таня подошла к карусельному фрезеру. Дела у Алексея шли хорошо.

— Посоветуйте, Алексей Иванович, что делать? — Она рассказала Алексею о том, что мучило ее сегодня.

— Я прекрасно знаю: раздутое задание — просто очередная костылевская атака. Но, понимаете, выполнить хочется. Нет, не из упрямства, не ему назло, а чтобы люди поверили в свои силы. Беспокоюсь за шипорез… Да и фрезера тоже…

— Ну, насчет фрезеров беспокойство в сторону! — перебил Алексей. — Чего недоделают — я в третью смену закончу. Останусь и… в общем, на своем приспособлю. Фрезы подходящие есть.

— Две смены подряд?

— А что особенного? Сменщика нет, станку все равно стоять. А для вас… — Алексей замолчал, потом произнес медленно и раздельно: — Для вас я и три подряд проработаю…

— Почему же для меня?

— Почему?.. Это уж мне знать почему… — Алексей помолчал. — В общем, придумаем!

— Это уж мне знать почему, — в раздумье еще раз повторил Алексей, когда Таня отошла от его станка, и вздрогнул оттого, что у самого уха сказали:

— Клюнуло!

Алексей обернулся. Рядом стоял Вася Трефелов. Он улыбался младенчески-невинной улыбкой.

— Что клюнуло? — спросил Алексей сердито.

Вася вместо ответа поковырял замасленным пальцем свой комбинезон на груди, слева. Подмигнул.

— Это самое, — произнес он тоном заговорщика, — которое тут помещается… У Алексея Ивановича Соловьева, ага?

— Ты еще рифму прибавь! — посоветовал Алексей грозно.

— Нет, Алеш, рифмы тут не полагается, и без нее дело ясное. Только вот что скажи. Сидит, например, у омутка рыбак. С удочкой. Тишина. Рядом никого. И вдруг — шлеп! Еще поплавок! Ну леска там, крючочек, все как положено….

— И кто же эту леску закинул? — спросил Алексей, сдерживая улыбку.

— Ну, скажем, какой-нибудь выдающийся поэт…

— А если этого выдающегося поэта — самого головой в омуток, ершей учить рифмы подбирать?.. Ясен вопрос?

Алексей хлопнул Васю по плечу так, что тот заметно накренился влево.

— Ясен! Ясен вопрос, товарищ Соловьев! — вдруг торжественно заголосил Вася.

начал было он фабриковать рифмованный экспромт. Но Алексей резко прервал его:

— Слушай-ка, ты, мешок с рифмами! Замолчи хоть на минуту! Скажи лучше, где клавишный прижим от шипореза, — не помнишь?

— Это который Костылев весной со станка сбросил? Серебряковский?..

— Он самый.

— В инструменталке под верстаком. А на что тебе?

— Подбери, приведи в порядок и отдай мастеру, только срочно.

Вася стоял неподвижно, что-то соображая.

— Ну! Не понимаешь, что ли?

— Есть привести в порядок, товарищ гвардии влюбленный! — Вася лихо козырнул Алексею и вовремя увернулся от пущенного ему вдогонку бруска.

3

Дверь в цеховую конторку распахнулась. Таня оторвала взгляд от пачки рабочих листков. В дверях стоял Вася.

— Вот велено передать, — сказал он и, шагнув к столу, положил перед Таней клавишный прижим.

Таня оглядела устройство.

— Тоже мне слесари! — с напускной строгостью сказала она. — До сих пор молчали! Да ведь это же просто клад!

Вася неопределенно пожал плечами. Дескать, клад-то оно, конечно, клад, но вот как бы из-за этого клада кое-кому не икалось завтра при встрече с начальником цеха.

Позже, устанавливая прижим на станке, Вася рассказывал Тане:

— У нас тогда так же вот шипорез не справлялся, а сменный мастер Серебряков Афанасий Егорыч возьми да и придумай эту машинку. И делал-то сам: сутками в механичке торчал. Дочка ему обедать сюда носила… Поставили в ночную смену на станок, так он, шипорез то есть, — хотите верьте, хотите нет — за три часа сменную норму навернул, во как! А утром Костылев увидал и давай орать: как, мол, так без его разрешения… Дескать, станок еще покалечите, а я отвечай! Только дело вовсе не в том было. Он до того сам мудрил такую же вот штуку, да только она у него на бумаге так и померла. Серебряков поупирался-поупирался, Костылев придавил — ну и пришлось заявление писать «по собственному желанию». Так что вот можете учесть перспективочки, Татьяна Григорьевна…

— Ну, я заявление писать не буду, Вася. — Таня взяла у него ключ. — Давайте-ка я настрою…

Через час после первой пробы шипорез уже работал вовсю…

Перед концом смены Таня вдруг услышала песню. Мелодия была спокойная и какая-то по-особанному светлая: так поют лишь в самые радостные минуты жизни. Пела Нюра. Временами голос ее пропадал и сливался с гулом станка, но, сливаясь с ним, заставлял звучать совсем по-иному, музыкально. Станок словно принимал на себя частицу этой простой человеческой радости.

Таня подошла ближе. Нюра сконфузилась и замолчала, приостановив работу. Она виновато взглянула на Таню и нерешительно улыбнулась. А лицо ее так и светилось.

— Ну как, Нюра, не сорвем задание, а? — опросила Таня, сдерживая улыбку.

Нюра встряхнула головой, смешно выпятила нижнюю губу и подула на заползавшую в ноздри прядку волос. От широкой улыбки лицо ее казалось еще круглее и курносее.

— С вами сорвешь, как бы не так! — быстро протараторила она и вдруг спохватилась: — Ой! Что же это я? Нажимать надо, скоро смена кончится!

Через час, обметая станок, она говорила сменщице:

— Вот гляди, Людка, какую мы с Татьяной Григорьевной штуку сегодня приспособили!.. До чего ловко с ней! Ну прямо столько… столько назарезала за одну смену, сколько раньше и за три не выгнать! Вот гляди, я тебе объясню…

Третья смена уже началась, когда Таня собрала рабочих в цеховой конторке.

— Ну что же, обрадовать вас, товарищи, или нет? — сказала она, оглядывая настороженные лица собравшихся.

— Радовать там или другое что, а только уж если собрала народ, говорить надо, — заявил Шадрин.

— Задание мы выполнили, понимаете? — сказала Таня. — Первый раз за все время! Да еще какое задание— на полторы смены хватило бы, а то и больше…

И она рассказала обо всем, рассказала о тех, кто поработал особенно хорошо. Назвала Нюру, Васю, Алексея…

— А больше всех нам помог — не догадываетесь, кто? — ваш бывший мастер. Его не было здесь, но он как бы тоже работал вместе с нами. Ну, а как работал, пускай Нюра Козырькова скажет. Нюра, согласна ты, чтобы завтра снова по-старому?

— Что я, дура, что ли? — бубенчиком прозвенел высокий голосок Нюры.

Все засмеялись.

Когда рабочие разошлись, Алексей сказал Тане:

— А меня зря похвалили. Обещания-то я пока не выполнил. Что, если подведу?

— Люди назовут меня обманщицей и болтушкой.

— Нет уж, не выйдет!.. Василий! — Крикнул он. — Запасную фрезу! Быстро! Ясен вопрос?

Вася исчез в инструменталке.

— Мне всегда казалось, что вы человек серьезный. — Таня улыбнулась Алексею.

— Казалось… А больше вам ничего не казалось, Татьяна Григорьевна? — голос Алексея прозвучал взволнованно и глухо.

Таня выдержала его пристальный взгляд.

— Нет, ничего не казалось, — строго ответила она. И ушла.

Вася принес запасные фрезы. Заметив озадаченный вид Алексея, опросил:

— Ты чего, Алеш?

— Что чего? — словно очнувшись, спросил era Алексей.

— Да какой-то ты… ну, в общем….

— На осла похожий, да? — Алексей усмехнулся.

— Ага, — почти машинально, но искренне подтвердил Вася, разглядывая глубокие морщинки на Алексеевой лбу.

Алексей негромко рассмеялся.

— Мысли прочитать хочешь? Не старайся, Васяга! Не обучен ты этой науке. Ставь-ка лучше фрезу да подтащи детали с шестого фрезера. Я пока займусь настройкой. Все остальное — после. Ясен вопрос?

Вася послушно начал снимать отработавшую фрезу, искоса поглядывая на друга и силясь догадаться, что это за таинственное «остальное», почему оно после и после чего именно…

4

Таня кончила заполнять рабочие листки, зевнула и подперла рукой голову. От усталости слипались глаза. В красноватой мгле плыли тысячи разноцветных паучков, похожих на крохотные солнца. Шум станков из цеха доносился все глуше, все слабее…

Неожиданно Таня вздрогнула и открыла глаза. Переднею стоял Ярцев.

— Спокойной ночи, Татьяна Григорьевна, — сказал он и засмеялся. — Спать-то нужно домой ходить.

Таня потерла глаза пальцами и устало поднялась.

— Никуда мне сегодня что-то не хочется идти, Мирон Кондратьевич, — сказала она, — так бы и выспалась тут, прямо на столе. Нужно не проспать утреннюю смену.

— Опять двухсменная вахта? — с напускной строгостью перебил Ярцев.

— Просто хочу посмотреть, как начальник цеха отнесется к нашему новшеству.

— Что за новшество?

— Показать?

— А как бы вы думали?

— Тогда пошли в цех.

На шипорезе уже работала та самая станочница, которую Нюра назвала Людкой.

— Вот смотрите…

— Кто соорудил эту замечательную штуку? — спросил Ярцев. — Почему вы раньше ничего не говорили, Татьяна Григорьевна? Ну что за тайны, что за индивидуализм?

— А вот и не индивидуализм вовсе, товарищ парторг! — весело ответила Таня. — Я сама до сегодняшней смены ничего не знала… Здесь шумно, выйдемте из цеха, я вам расскажу.

Они вышли и медленно пошли по двору, залитому электрическим светом. По земле, обгоняя их, то сокращаясь, то вытягиваясь, бежали их колеблющиеся тени. Начинался ветер. Он налетал порывами, и тогда фонари на столбах вздрагивали и раскачивались. Казалось, их встряхивают наверху чьи-то невидимые руки.

Таня рассказала Ярцеву и о раздутом задании Kостылева, и историю серебряковского прижима, и о песне Нюры.

— Обязательно дождусь Костылева! Пусть он только попробует! Радость, песню ни за что не отдам ему, ни за что!

Уловив в голосе Тани воинственные нотки, Ярцев сказал:

— К сражению, значит, готовимся? Ну-ну. А все же шли бы вы отдыхать.

— Отдыхать? — Таня даже остановилась. — А Костылев утром…

— Утром ровно ничего не случится, вот увидите.

— Вы думаете?

— Полагаю…

Ярцев повернул к проходной. Таня послушно пошла за ним.

Дойдя до дома и поднимаясь по ступенькам крыльца, Таня почувствовала, что спать ей уже не хочется. Она прислонилась к резному столбику, запрокинула голову и жадно глотнула живительный, с запахом хвои воздух. Издалека послышался протяжный паровозный гудок. Ветер вскоре донес шум поезда.

— В Москву, — шепотом произнесла Таня, прислушиваясь к стуку колес. — В Москву…

В переулке послышались чьи-то шаги. К крыльцу шел Алексей. Различив в темноте Таню, он остановился внизу. Потом медленно поднялся по ступенькам.

— Татьяна Григорьевна? Вы что это?

— Воздухом дышу, — ответила Таня. — Голова тяжелая…

Алексей осторожно взял Танину руку.

— Простынете на ветру… У вас пальцы холодные, — с каким-то особенным участием сказал он.

И Таня подумала, что он добавит сейчас: «глупая…», как подумалось ей тогда ночью на станции.

— Идите отдыхать, Алексей Иванович, — сказала она, — не отнимая руки. — Вы ведь устали…

От горячей и крепкой ладони Алексея, в которой лежала ее рука, делалось хорошо и спокойно на душе. Глаза его слабо блестели в потемках.

— Устал, не устал… причем это? — со вздохом проговорил он и, повторив «причем это?», замолчал.

— Сейчас что, московский прошел? — спросила Таня.

— Пригородный.

Алексей выпустил ее руку, спросил:

— А вы-то сами собираетесь отдыхать?

— Отдыхать? Это уж зимой. Заберусь в берлогу и буду, как медведь, лапу сосать, — сказала Таня и засмеялась. — Идите, Алексей Иванович, спать — слышите? Я мастер, и меня надо слушаться, а то смотрите…

В этих шутливых словах Алексей уловил какую-то спокойную и твердую силу, противиться которой было невозможно. Ему очень хотелось побыть здесь, возле Тани, поговорить с ней, просто постоять, наконец. Но он только вздохнул и молча вошел в дом.

5

Костылев появился в цехе раньше обычного: не было еще семи часов. Его очень интересовало, что у Озерцовой с заданием.

Шпульников, сонный и по обыкновению небритый, возился с рабочими листками. Увидев начальника, он сразу посвятил его в ход событий:

— Васька Трефелов с Соловьевым серебряковскую «бандуру» откопали, — торопливо, стараясь объяснить все как можно скорее, говорил он и не сводил глаз с костыловского лица. — Озерчиха приказала на шипорез привернуть… Так и работаем. Я скинуть хотел, поскольку от вас указания не было, да не посмел. Парторг ночью был… А она, эта штука-то, ничего, в общем, складно получается… — Шпульников для чего-то огляделся, опасливо покосился на Костылева и вдруг, словно спохватившись, добавил: — Вы только, Николай Иваныч, это… не подумайте… кабы не парторг, я бы…

— Ну парторг нам не промблема, — негромко, но с жестяными нотками в голосе сказал Костылев. — Прижим сбросить при мне, и сейчас же! Пошли.

Он вышел. Шпульников выскользнул следом и, опережая начальника, быстро лавируя между станками, стеллажами, тележками, помчался к шипорезу. За ним неторопливо и твердо шагал Костылев.

Ярцев вместе с предфабкома Терниным появился в цехе получасом раньше. Оба они стояли возле работавшего шипореза, переговаривались. Шпульников замедлил шаг, остановился в нерешительности и, скосив глаза на своего шефа, предупредительно пропустил его вперед. Ярцев поманил Костылева пальцем.

— Слушайте, это же замечательная вещь! — громко, стараясь перекричать шум поющих резцов, заговорил он, показывая на каретку станка, где был укреплен клавишный прижим. — Вы очень своевременно распорядились поставить эту штуку на станок. Смена Озерцовой благодаря вам выполнила наконец задание, и довольно объемистое. Молодец, Николай Иванович! Вот это и есть настоящая помощь молодым. Идея конструкции ваша?

— Наша… — машинально выпалил ошарашенный Костылев и, спохватившись, промямлил еще что-то невнятное.

Этого он не ожидал. Получить сразу две такие оплеухи! Выполнила задание! И это с помощью устройства, которым он запретил пользоваться и которое ему же сейчас преподносят как собственную его идею. Его хвалят за то, что он ненавидит, чему завидует, что готов выбросить, исковеркать, уничтожить! Что делать? Отказаться? Заявить, что он здесь ни при чем? Тогда какой же он начальник, если его подчиненные творят все, что им вздумается? Сделать вид, что это в самом деле его идея? Ярцев не знает истины. Но рядом Тернин, а он работает на фабрике с первых дней и около года был строгальщиком в смене Серебрякова, — он-то знает!

Воспользовавшись тем, что к станку подошел Любченко, только что явившийся на смену, и Ярцев заговорил с ним, Костылев круто повернулся и стремительно пошел прочь, как будто его ждало самое неотложное дело. Он влетел в конторку и плюхнулся на стул. Выдернув чуть не весь, ящик письменного стола, достал папку сменных заданий и, просмотрев сводку смены Озерцовой, так стукнул кулаком по столу, что на счетах брякнули косточки и подпрыгнула чернильница. Остервенело тыча в нее пером, из-за чего она отъезжала все дальше и дальше, роняя на стол жирные кляксы, Костылев стал заносить в чистый бланк злые пляшущие цифры. Перо не слушалось. Оно цеплялось за бумагу, разбрызгивая озорные фиолетовые фонтанчики. Он изорвал в клочья испорченный бланк, взял второй…

В конторку вошел Любченко. Костылева передернуло от его торжествующего взгляда.

— Значит, теперь прижим Серебрякова вы разрешили? — спокойно, как ни в чем не бывало спросил Любченко.

Если бы зрачки Костылева обладали способностью жечь, переносица Любченки наверняка задымилась бы. Начальник цеха выбросил вперед руку со сменным заданием таким жестом, будто в ней была шпага, которой он пронзал сменному мастеру горло.

— Вот. Возьмите и приступайте к работе, — приглушенным от злобы голосом сказал он.

Пробежав глазами задание, Любченко вышел. Хлопнула дверь.

— Ррразрешил!!! Черт бы вас побрал! — свистящим шепотом проговорил Костылев в пространство. — Черт бы вас побрал с вашим прижимом, бездельники!

Он даже не выскочил, а скорее выкинулся из-за стола, совершенно позабыв о незадвинутом ящике, и крякнул от боли. Громыхнув, подпрыгнул тяжелый стол. Чернильница, съехавшая на самый край, свалилась на пол.

В цехе уже останавливались станки. Оттуда слышались оживленные голоса, чей-то смех.

Прислушиваясь и потирая ушибленную ногу, Костылев тупо уставился в пол, по которому расплывалось чернильное пятно.

6

Костылев ждал, что вся эта история закончится для него обычными в таком случае неприятностями: вызовут к директору, взгреют, может быть, запишут выговор… Или поволокут на фабком и пропесочат по профсоюзной линии.

Напряженно размышляя над непонятным поведением Ярцева и сопоставляя его с тем, что возле станка был еще и Тернин, Костылев решил, что все это явный подвох. Пусть даже Ярцев в самом деле тогда еще ничего не знал, но ему все равно расскажут историю со всеми подробностями — и тогда…

Но заглядывать слишком далеко вперед Костылев остерегался. Тактику, однако, на всякий случай он изменил. Следовало поослабить давление на Озерцову, временно снять перегрузку, а там видно будет.

«Неправда, все равно согнем!» — успокаивал он себя, обдумывая план новой атаки.

Не дожидаясь, пока его вызовут, Костылев «пересмотрел» нагрузку между сменами, распределил равномернее, несколько облегчив, однако, для Шпульникова. Задания для смен Озерцовой и Любченки стал давать почти одинаковые. Он ждал вызова каждый день и про запас приготовил «веские» оправдательные объяснения, но, странное дело, его не беспокоил никто.

В цехе бывали и Гречаник и Токарев, часто заходили Ярцев, Тернин, но о случившемся никто из них не обмолвился и словом. С Костылевым говорили обыкновенно, как и всегда. Словом, все было спокойно и тихо. И вот это-то затишье и настораживало.

Он не знал, что историю с прижимом Ярцев рассказал Токареву в то же утро.

— Я тогда говорил тебе, Михаил, что этот тип мне не нравится, — рассказав, напомнил Ярцев.

— А я, помнится, и не заявлял, что обворожен его качествами, — ответил Токарев, записывая что-то в блокнот. — Определить ценность этого «деятеля» мы можем, лишь повертев его хорошенько перед глазами. А решить, что с ним делать, на это труда много не нужно…

Вполне возможно, если бы Костылев знал об этом разговоре, все дальнейшие события в смене Озерцовой приняли бы иной оборот.