Онлайн чтение книги Сердце Cuore
ДЕКАБРЬ

Маленький делец

Четверг, 1 декабря

Мой отец хочет, чтобы в каждый свободный день я приглашал к нам одного из своих товарищей или сам шел бы к кому-нибудь из них и таким образом мало-помалу подружился бы со всеми. В воскресенье я пойду к Вотини, тому мальчику, который всегда хорошо одет, всегда сдувает со своего костюма пылинки и завидует Деросси. А сегодня ко мне пришел Гароффи, длинный и худой, с носом, похожим на совиный клюв, и маленькими хитрыми глазками, которые так и рыскают кругом. У его отца — колониальная лавочка. Гароффи — странный мальчик. Он всё время пересчитывает свои деньги; считает он по пальцам, быстро-быстро и делает вычисления в уме, не заглядывая в таблицу умножения. Он копит деньги, и у него уже есть книжка в сберегательной кассе нашей школы. Правда, в этом нет ничего удивительного, так как он никогда не тратит ни одного сольдо, а если случайно уронит медную монету, то способен целую неделю искать ее под партами. Деросси говорит про; Гароффи, что он, как сорока, тащит к себе всё, что ни попадется под руку: старые перья, использованные марки, булавки, остатки свечей, всякую чепуху. Вот уже больше двух лет, как он собирает почтовые марки, и у него в большом альбоме уже есть несколько сот марок разных стран. Когда альбом будет полон, Гароффи продаст его в писчебумажный магазин. А пока хозяин этого магазина дает ему даром тетради за то, что он водит в давку многих мальчиков. В школе Гароффи всё время устраивает какие-то сделки: что-то продает, разыгрывает, меняет. Потом он часто раскаивается и хочет получить отданную вещь обратно. То, что ему удается купить за два сольдо, он старается продать за четыре; играя в перышки, он никогда не проигрывает; он перепродает старые газеты в табачную лавку, и у него есть записная книжка, полная разных сложений и вычитаний, в которую он записывает все свои обороты.

В классе он интересуется одной арифметикой и если стремится получить медаль за отличие, то только для того, чтобы иметь право на бесплатный вход в кукольный театр.

Но мне он нравится, потому что с ним никогда не бывает скучно. Сегодня, когда он был у нас в гостях, мы взяли весы и гири и играли в магазин. Гароффи знает точную цену каждой вещи, разбирается в гирях и ловко делает фунтики из бумаги, совсем как настоящий лавочник. Он говорит, что как только окончит школу, так сейчас же начнет торговать, откроет какую-то новую торговлю, которую сам выдумал. Он очень обрадовался, когда я дал ему несколько иностранных марок, и сейчас же точно определил, за какую цену каждую из них можно продать.

Мой отец делал вид, что читает газету, а сам вслушивался в слова моего товарища и забавлялся.

Карманы у Гароффи всегда набиты всякими мелкими товарами, и он заботливо прикрывает их длинной черной накидкой. Он всегда погружен в свои мысли и поэтому выглядит очень занятым, как настоящий делец. Но всего дороже для него альбом с марками. Он бережет его как сокровище и уверен, что в будущем эта коллекция принесет ему целое состояние. Товарищи называют его скупердяем и ростовщиком, но я не знаю, так ли это. Я люблю его, он учит меня многим интересным вещам и кажется мне серьезным мальчиком. Коретти, сын торговца дровами, говорит, что Гароффи не отдал бы своей коллекции марок даже для того, чтобы спасти жизнь матери, но мой отец не верит этому.

— Погоди, не торопись осуждать товарища, — сказал он мне сегодня вечером. — Гароффи увлечен своей страстью, но у него доброе сердце.

Тщеславие

Понедельник, 5 декабря

Вчера я гулял по аллее Риволи вместе с Вотини и его отцом. Проходя по улице Дора Гросса, мы увидели Старди, того: самого мальчика, который, чтобы ему не мешали, отпихивает ногой товарищей.

Он неподвижно стоял перед витриной книжного магазина, не отрывая глаз от выставленной на окне географической карты; неизвестно, сколько времени он уже простоял так, потому что он и на улице тоже старается учиться. Он такой невежа, что еле ответил нам, когда мы с ним поздоровались.

Вотини был одет очень нарядно, даже слишком нарядно: на нем были сафьяновые сапожки с красной строчкой, курточка, вышитая шелком и украшенная шелковыми же кисточками, белая фетровая шляпа, часы, и он выступал страшно важно, высоко задрав нос. Но на этот раз тщеславию его суждено было сыграть с ним злую шутку.

Мы пробежали большую часть аллеи, оставив далеко позади его отца, который шел медленно, и остановились около каменной скамьи; на ней сидел скромно одетый мальчик с усталым: видом и опущенной головой.

Какой-то мужчина, должно быть его отец, прохаживался взад и вперед под деревьями, читая газету. Мы сели на ту же скамью, причем между мной и мальчиком оказался Вотини. Вдруг он вспомнил, как прекрасно одет, и ему захотелось, чтобы наш сосед заметил это и позавидовал ему.

Он поднял одну ногу и сказал мне!

— А ты видел, какие у меня замечательные офицерские сапоги? — Он сделал это для того, чтобы обратить на себя внимание незнакомого мальчика, но тот даже не повернул головы.

Тогда Вотини опустил ногу и показал мне свои шелковые кисточки, искоса поглядывая при этом на нашего соседа; он прибавил, что они ему не нравятся и что он хочет заменить их серебряными пуговицами. Но незнакомый мальчик не посмотрел и на кисточки.

Тогда Вотини стал вертеть на конце указательного пальца свою прекрасную белую фетровую шляпу. Но мальчик, как будто нарочно, не удостоил взглядом и белую шляпу.

Вотини, которого это начинало сердить, вынул свои часы, открыл их и показал мне механизм. Мальчик не обернулся.

— Они серебряные, позолоченные? — спросил я.

— О нет, — ответил Вотини, — они золотые.

— Но не чисто же золотые, — продолжал я. — В них есть, наверное, доля серебра?

— Да нет, — настойчиво повторил Вотини, — они чисто золотые, — и, чтобы заставить мальчика взглянуть на часы, он сунул их ему к самому носу: — Скажи, ведь правда, они золотые?

— Не знаю, — сдержанно ответил мальчик.

— Ого, — воскликнул возмущенный Вотини, — какой ты гордый!

Пока он говорил это, к нам подошел его отец, который всё слышал. Он в упор посмотрел на незнакомого мальчика, потом резко сказал своему сыну: «Молчи», — и, нагнувшись, шепнул нам на ухо:

— Он слепой!

Вотини вскочил с приглушенным криком и заглянул в лицо мальчику. Зрачки у него были как будто стеклянные, без выражения, без взгляда.

Вотини стоял уничтоженный, молча, опустив глаза в землю. Потом он пробормотал:

— Прости меня… я не знал.

Но слепой мальчик, который всё понял, ответил ему с доброй и грустной улыбкой:

— О, это ничего не значит.

Да, Вотини тщеславен, я знаю это, но у него совсем не плохое сердце, и всё время, пока мы шли домой, он был очень грустным.

Первый снег

Суббота, 10 декабря

Кончились наши прогулки по аллее Риволи! Сегодня выпал первый снег, — какая радость для нас, мальчиков! Еще вчера вечером начали падать большие снежные хлопья, похожие на цветы жасмина. А сегодня утром во время уроков мы с радостью смотрели, как снежинки мелькали за стеклами и ложились на наружные подоконники; учитель тоже поглядывал в окно и потирал себе руки, и все с восторгом мечтали об игре в снежки, о том, что вода в лужах замерзнет и что дома каждого из нас ожидает веселый огонек в камине. Один только Старди не обращал ни на что внимания и сидел погруженный в свои уроки, подперев голову кулаками.

А когда мы вышли, из школы, — какая красота, какой восторг! Все с криком побежали по улице, хватая целые пригоршни снега и плескаясь в нем, как маленькие собачонки в воде. Родители ожидали нас на улице под раскрытыми зонтиками, которые совсем побелели от снега. Все наши ранцы в несколько минут стали тоже белыми. Мы были просто вне себя от радости, даже Прекосси, сын кузнеца, бледный мальчик, который никогда не смеется; а Робетти, тот, который спас ребенка из-под колес омнибуса, теперь, бедняжка, весело подпрыгивал на своих костылях. Мальчик из Калабрии, никогда раньше не державший в руках снега, слепил из него комок и стал есть его, как персик; Кросси, сын зеленщицы, набил снегом свой ранец; а из-за Кирпичонка мы чуть не лопнули, от смеха: мой отец пригласил его прийти завтра к нам, а у того был полон рот снега и он, не решаясь ни выплюнуть, ни проглотить его, стоял перед нами с набитым ртом, смотрел на нас и ничего не мог ответить!

Учительницы также со смехом выбежали из школы. Даже учительница первого класса побежала, бедная, под снегом, закрывая лицо своим зеленым шарфом и кашляя.

Девочки из соседней школы с громкими криками начали прыгать по этому легкому ковру, а учителя, учительницы, сторожа и полицейский кричали: «Домой! Домой!» При этом в рот им залетали снежные хлопья, а усы и бороды у них стали совсем белыми. Но они тоже смеялись веселью школьников, которые праздновали наступление зимы…

Кирпичонок

Воскресенье, 11 декабря

Кирпичонок пришел сегодня к нам, одетый в старую отцовскую куртку, побелевшую от извести и цемента. Мой отец еще больше, чем я, хотел, чтобы Кирпичонок пришел к нам, и, действительно, он нам всем очень понравился. Как только он явился, так сразу же снял свою лоскутную шапочку, запорошенную снегом, и сунул ее в карман. Потом он направился в комнату медленной походкой усталого рабочего, поворачивая во все стороны круглое, как яблоко, личико с приплюснутым носом; когда он вошел в столовую, он оглядел всю мебель, остановил взгляд на картине, где был изображен горбатый шут Риголетто, и состроил свою «заячью мордочку». Невозможно удержаться от смеха, когда он строит эту мордочку.

Мы начали с ним играть в кубики. Кирпичонок с удивительной ловкостью строил башни и мосты, которые, казалось, каким-то чудом не падали.

Он работал над своими постройками страшно серьезно, с терпением взрослого человека. Играя, он рассказал мне о своей семье: они живут на чердаке, его отец учится грамоте в вечерней школе, его мать — уроженка города Бьелы. Родители, должно быть, очень любят его, потому что хотя он одет бедно, но тепло, его платье аккуратно заштопано, а галстук завязан заботливой материнской рукой. Он рассказал мне, что отец его — человек огромного роста, настоящий великан, который с трудом входит в дверь, но очень добрый и всегда называет своего сына «заячьей мордочкой»; а сам Кирпичонок, наоборот, совсем маленький.

В четыре часа мы забрались на диван и закусили хлебом с вареньем. А когда мы встали, то, не знаю почему, отец не позволил мне почистить спинку дивана, которую Кирпичонок запачкал известкой из своей куртки. Отец сначала удержал мою руку, а потом сам незаметно почистил диван.

Во время игры у Кирпичонка оторвалась пуговица, и моя мама пришила ее. Пока она шила, Кирпичонок стоял красный и смущенный и смотрел на нее с восхищением, затаив дыхание.

Потом мы показали ему альбом с карикатурами, и он, сам того не замечая, так замечательно копировал нарисованные физиономии, что даже мой отец смеялся от всего сердца. Кирпичонок был так доволен, что, уходя, забыл даже надеть свою лоскутную шапочку, а на лестничной площадке еще раз состроил «заячью мордочку». Кирпичонка зовут Антонио Рабукко, и ему восемь лет и восемь месяцев.

Снежок

Пятница, 16 декабря

Снег всё идет и идет. Сегодня, когда мы выходили из школы, из-за этого снега произошел ужасный случай. Несколько мальчиков, как только выбежали на улицу, принялись бросать друг в друга снежками. Снег был мокрый, и снежки получались твердые и тяжелые, как камни. На тротуарах было много народа. Какой-то синьор крикнул; «Довольно, мальчики, прекратите!» — и в то же мгновение на другой стороне улицы раздался крик и мы увидели старика без шляпы, который шатался, закрыв лицо руками; а рядом с ним стоял мальчик и кричал: «Спасите, спасите!»

Все бросились к ним. Снежок попал старику прямо в глаз. Школьники разлетелись во все стороны как стрелы. Я стоял перед книжным магазином, куда вошел мой отец, и видел, как несколько учеников из нашего класса подбежали к магазину, смешались с теми, кто уже стоял рядом со мной, и стали делать вид, что рассматривают витрину.

Это, были Гарроне, как всегда с булкой в кармане, Коретти, Кирпичонок и Гароффи, тот самый, который собирает марки.

Тем временем вокруг старика образовалась толпа, а полицейский и еще несколько человек стали бегать по улице, грозно спрашивая:

— Кто это? Кто это сделал? Это ты? Скажите, кто это?

Они особенно внимательно посмотрели на мальчиков, у которых руки были в снегу. Гароффи стоял рядом со мной, и я заметил, что он дрожит и страшно бледен.

— Кто это? Кто это сделал? — продолжали кричать вокруг. Тут я услышал, как Гарроне тихо сказал Гароффи;

— Ну, иди, сознайся, ведь это будет подло, если обвинят кого-нибудь другого.

— Но я сделал это не нарочно, — отвечал Гароффи, дрожа как лист.

— Это неважно, иди и выполни свой долг, — повторил Гарроне.

— Я боюсь!

— Ничего, я пойду вместе с тобой.

А полицейский и другие кричали тем временем всё громче и громче:

— Кто это? Кто это сделал? В глаз синьору попало стекло от очков, вы лишили его зрения, разбойники!

Я думал, что Гароффи сейчас упадет от страха.

— Пойдем, — решительно сказал Гарроне, — я не дам тебя в обиду, — и, схватив Гароффи за руку, он потащил его, поддерживая, как больного. Толпа, увидев их, сразу поняла, в чем дело, и несколько человек бросились к мальчикам с поднятыми кулаками. Но Гарроне загородил товарища, крича:

— Как, десять взрослых против одного ребенка?

Люди остановились, а один из полицейских схватил Гароффи за руку и потащил его сквозь толпу в небольшую закусочную, куда еще раньше провели раненого старика.

Когда я увидел его вблизи, так сразу же узнал того старого служащего, который живет на четвертом этаже нашего дома вместе со своим племянником. Он сидел на стуле, и глаза у него были закрыты носовым платком.

— Я сделал это нечаянно, — рыдал Гароффи, полумертвый от страха, — я сделал это нечаянно!

Двое или трое мужчин грубо втолкнули его в закусочную, крича: «На колени! Проси прощенья!» — и бросили его на землю.

Но в ту же минуту две мощные руки поставили его снова на ноги и твердый голос произнес:

— Нет, синьоры, я этого не допущу.

Это был наш директор, который всё видел.

— Раз мальчик имел мужество сознаться, — продолжал он, — никто не имеет права унижать его.

Все стояли молча.

— Проси прощенья, — сказал тогда директор Гароффи. Мальчик, обливаясь слезами, обнял колени старика, а тот ощупью нашел его голову и погладил по волосам. Тогда все; заговорили:

— Иди, мальчик, иди, ступай к себе домой!

Мой отец вывел меня из толпы и, пока мы шли по улице, спросил:

— А у тебя, Энрико, в таком случае хватило бы мужества выполнить свой долг и открыто сознаться в своей вине?

Я ответил, что да.

— Дай мне честное слово школьника, — прибавил тогда мой отец, — что ты действительно будешь так поступать.

— Да, отец, даю тебе честное слово.

Наши учительницы

Суббота, 17 декабря

Сегодня Гароффи дрожал от страха, в ожидании строгого наказания, но наш учитель не пришел, а так как его заместитель тоже отсутствовал, то в класс к нам явилась синьора Кроми, самая старая из учительниц; у нее двое взрослых сыновей, и она учила читать и писать еще тех синьоров, которые теперь сами провожают своих сыновей в школу Баретти. Сегодня у нее был очень грустный вид, так как один из ее сыновей болен.

Как только мы увидели, что к Нам пришла учительница, то начали шуметь, но она спокойным и тихим голосом сказала нам:

— Уважайте мои седые волосы: я не только учительница, я мать.

И тогда мы все замолчали, даже этот бессовестный Франти, который тайком, однако, состроил насмешливую гримасу.

В класс синьоры Кроми пошла синьора Делькати, учительница моего брата, а в класс Делькати — та, которую мы прозвали монашкой, потому что она ходит всегда в темном платье и черном переднике; у нее худое, бледное лицо, гладкие волосы, глаза светлые-светлые, и она разговаривает таким тихим голосом, как будто всё время шепчет молитвы.

— Я просто не могу понять, — говорит про нее мама, — ведь она такая тихая и робкая, у нее такой слабый и ровный голос, что его еле можно расслышать, она никогда не кричит и не сердится, а вместе с тем дети у нее сидят так смирно, что их и не слышно; довольно, чтобы она погрозила им пальцем, и самые отчаянны шалуны опускают головы. Ее еще потом зовут монашкой, что в классе у нее тишина, как в церкви.

Но мне больше нравится молоденькая учительница первого класса; лицо ее, с двумя ямочками на щеках, похоже на свежую розу, она носит шляпу большим красным пером, а на шее — желтый стеклянный крестик. Она веселая, и в классе у нее тоже весело; он всегда улыбается, смеется своим серебристым смехом, так что кажется, что она поет, стучит палочкой по столу и хлопает в ладоши, чтобы водворить тишину.

А когда дети собираются домой, она перебегает, как девочка, от одного к другому, устанавливая их в пары. Этому он поправляет воротник, тому застегивает пальто, чтобы он не простудился, следит, чтобы они не ссорились на улице, упрашивает родителей не наказывать их дома, раздает им леденцы, если они кашляют, и дает свою муфту тем, у кого мерзнут ручонки.

Малыши совершенно не дают ей покоя: то они ласкают ее, то просят поцеловать, тянут ее за вуаль и за накидку, но она всё им позволяет и всех их, смеясь, целует и каждый день возвращается домой вся растрепанная, без голоса, запыхавшаяся и довольная, со своими прелестными ямочками и красным пером на шляпе. А ведь она еще дает уроки рисования в школе девочек и содержит мать и маленького брата.

В гостях у больного

Воскресенье, 18 декабря

Племянник старого служащего, которому Гароффи попал в глаз снежком, учится в классе учительницы с красным пером. Он живет у дяди, который воспитывает его как сына; там мы и встретили его сегодня.

Учитель поручил мне переписать ежемесячный рассказ «Маленький флорентийский писец», и я как раз кончил эту работу, когда отец сказал мне:

— Подымемся на четвертый этаж, навестим синьора с больным глазом.

Мы вошли в почти темную комнату. На постели, со множеством подушек за спиной, сидел старик с завязанным глазом, а па стуле у изголовья — его жена. Маленький племянник играл в углу. Старик очень обрадовался, увидев моего отца, просил садиться и сказал, что ему лучше, что он не только не потерял глаза, но что через несколько дней будет совсем здоров.

— Это был несчастный случай, — прибавил он, — мне жаль бедного мальчика, он сильно испугался.

Потом старый синьор заговорил о докторе, который должен был прийти к нему. Как раз в это мгновение позвонили.

— Это доктор, — сказал синьора.

Дверь открылась… и кого же мы увидели? На пороге стоял, опустив голову, Гароффи и не решался войти.

— Кто это? — спросил больной.

— Это мальчик, который бросил снежок, — сказал мой отец.

— Ах ты мой бедный! — воскликнул тогда старик. — Иди сюда, ты наверно пришел, чтоб справиться о моем здоровье, но мне лучше, успокойся, мне уже гораздо лучше, я почти здоров, подойти ко мне.

Гароффи, донельзя сконфуженный, приблизился к кровати, еле удерживая слёзы.

Старик погладил его по голове, но Гароффи не мог сказать ни слова.

— Благодарю тебя, — продолжал больной, — передай своим родителям, что всё хорошо, чтобы они больше не беспокоились.

Но Гароффи не двигался с места, — казалось, что он хочет что-то сказать, но не смеет.

— Что ты хочешь сказать? Тебе нужно что-нибудь?

— Я… ничего.

— Ну тогда до свиданья, мальчик, иди со спокойным сердцем.

Гароффи дошел до двери, но там остановился и повернулся к маленькому племяннику, который с любопытством следил за ним глазами. Вдруг Гароффи сунул в руки мальчику какой-то предмет и быстро сказал ему: «Это тебе», — и убежал.

Мальчик принес полученный пакет на постель к дяде, и мы увидели, что на нем написано: «Я дарю это тебе». Мы развернули подарок и вскрикнули от изумления: бедный Гароффи принес свой знаменитый альбом с марками, ту самую коллекцию, о которой он постоянно говорил, на которую возлагал столько надежд и которую собрал с таким трудом. Это было его сокровище, половина его сердца, и теперь, получив прощение, он отдавал его как подарок.

Маленький флорентийский[21]Флоренция — главный город провинции Тосканы, крупнейший культурный центр Италии. писец

(ежемесячный рассказ)

Джулио учился в четвертом классе начальной школы. Это был изящный двенадцатилетний флорентинец с черными волосами и бледным лицом, старший сын железнодорожного служащего. Семья была большая, жалованье отца маленькое, и поэтому родители с трудом сводили концы с концами.

Отец очень любил Джулио, всегда обращался с ним мягко и был к нему снисходителен во всем, что не касалось учения. Но тут он был исключительно требовательным и строгим, так как Джулио должен был как можно скорее получить аттестат, поступить на службу и начать помогать семье. Поэтому мальчику приходилось много заниматься, и хотя он учился хорошо, отец постоянно еще подгонял и поощрял его.

Отец Джулио был уже не молод, да и чрезмерная работа состарила его прежде времени. Однако, для того, чтобы удовлетворить все нужды семьи, он, хотя и был очень занят и службе, брал еще дополнительную переписку на дом и част ночи проводил за письменным столом.

В последнее время ему удалось получить работу в одном издательстве, которое рассылало журналы и книги на дом. Отец Джулио должен был крупным и красивым почерком надписывать на бандеролях фамилию и адрес, и получал по три лиры за каждые пятьсот бандеролей.

Но это работа страшно утомляла его, и часто, сидя за обедом вместе со своей семьей, он жаловался:

— Я начинаю терять зрение, эта ночная переписка просто убивает меня.

Однажды Джулио сказал отцу:

— Папочка, разреши мне поработать вместо тебя ночью, ведь ты знаешь, что у меня точно такой же почерк.

Но отец ответил ему:

— Нет, мой мальчик, ты должен учиться. Твои занятия гораздо важнее, чем мои бандероли, и мне было бы совестно отнять у тебя хотя бы один час твоего времени; благодарю тебя, но я никогда не соглашусь, чтобы ты помогал мне, и не будем больше говорить об этом.

Сын знал, что в таких случаях спорить бесполезно, и не стал больше настаивать, однако вот что он сделал.

Он заметил, что ровно в полночь его отец прекращал работу и уходил из своего кабинетика в спальню. Несколько раз Джулио слышал, как часы били двенадцать, и сейчас же после этого отец отодвигал свое кресло и раздавались его медленные шаги.

И вот однажды ночью мальчик дождался, чтобы отец лег в постель, потом тихонько оделся, ощупью прокрался в кабинет, снова зажег керосиновую лампу, сел за письменный стол, на котором лежала стопка чистых бандеролей и список адресов, и принялся писать, в точности подражая отцовскому почерку.

Он писал охотно, с явным удовольствием, хотя и с некоторым страхом; стопка заполненных бандеролей росла; время от времени Джулио клал перо, чтобы потереть руки, а потом снова, еще быстрее, принимался писать, прислушиваясь и улыбаясь.

Он надписал таким образом сто шестьдесят бандеролей, — заработал целую лиру! Тогда он кончил, положил перо на то место, откуда взял его, потушил лампу и на цыпочках вернулся к себе.

В этот день, за обедом, отец был в очень хорошем настроении. Он ничего не заметил, так как всегда надписывал свои бандероли механически, работая до положенного часа и думая о другом, и только на следующий день подсчитывал готовые бандероли.

Итак, в этот день он сел обедать в прекрасном настроении и, похлопав сына по плечу, сказал:

— Ну, Джулио, твой отец, оказывается, еще работник хоть куда! Вчера ночью я за два часа сделал на целую треть больше, чем обычно. Рука у меня еще быстрая, и глаза еще служат исправно.

Джулио молча радовался, думая про себя: «Бедный папа, кроме большего заработка, я доставил ему еще радость чувствовать себя помолодевшим. Итак, смелее вперед!»

Окрыленный успехом, на следующую ночь, едва пробило двенадцать, Джулио снова встал и принялся за работу.

Так продолжалось много ночей подряд, и отец ничего не замечал. Один только раз, за ужином, у него вырвалось:

— Удивительно, как много керосина выходит у нас за последнее время!

Джулио насторожился, но разговор на этом окончился, и мальчик спокойно мог продолжать свою ночную работу.

Однако, работая таким образом каждую ночь, Джулио не высыпался, вставал утром усталый, а по вечерам, когда он готовил уроки, у него сами собой закрывались глаза.

Однажды вечером — впервые в жизни — он заснул, уронив голову на тетради.

— Эй, проснись, — закричал его отец и захлопал в ладоши, — за работу!

Мальчик встрепенулся и снова принялся за уроки.

Но назавтра и в следующие вечера мальчик был таким же усталым, и чем дальше, тем дело шло всё хуже и хуже.

Джулио дремал над своими книгами, утром вставал позже обыкновенного, уроки делал кое-как, и казалось, что он потерял всякий интерес к ученью.

Отец стал наблюдать за ним, потом забеспокоился и, наконец, начал делать сыну замечания, чего никогда не случалось раньше.

— Джулио, — сказал он однажды утром, — я не узнаю тебя больше, за последнее время ты стал совсем другим. Это мне не нравится. Не забывай, что ты — надежда всей семьи. Я недоволен тобой, понимаешь?

Это был первый по-настоящему серьезный упрек в жизни Джулио, и мальчик смутился.

«Да, — подумал он про себя, — так не может продолжаться, я должен кончить свою ночную работу и не обманывать больше, родного отца».

Но в тот же день отец весело сказал за обедом:

— А знаете ли вы, что в этом месяце я заработал своими бандеролями на тридцать две лиры больше, чем в прошлом?

С этими словами он вынул и положил на стол пакетик со сладостями, который купил, чтобы вместе со своей семьей отпраздновать необычный заработок.

Дети захлопали в ладоши.

Тогда Джулио приободрился и мысленно сказал себе: «Нет, мой бедный папочка, я и дальше буду тебя обманывать. Я приложу все усилия, чтобы лучше учиться днем, но буду по-прежнему работать ночью для тебя и для всей семьи».

Тем временем отец продолжал:

— Лишних тридцать две лиры! Это прекрасно!.. Но вот этот мальчик, — и он указал на Джулио, — меня огорчает.

Джулио выслушал отцовский упрек молча, проглотив слёзы, готовые выкатиться из глаз; но в глубине души ему все-таки было очень приятно.

Он заставил себя работать и дальше, но усталость всё накапливалась, и ему всё труднее и труднее становилось ей сопротивляться. Он уже два месяца работал по ночам, а отец продолжал бранить сына и смотрел на него всё более сердитыми глазами.

В один прекрасный день отец пошел в школу, чтобы поговорить с учителем, и тот сказал ему:

— Да, ваш сын делает кое-какие успехи, потому что он способный мальчик, но он уже не увлекается чтением, как прежде. Он дремлет на уроках, зевает, стал рассеянным. Сочинения его сделались короткими, и написаны они теперь всегда наскоро, плохим почерком. О, ваш сын мог бы делать большие, гораздо большие успехи.

В этот, вечер отец имел с Джулио особенно серьезный разговор. Он никогда еще не говорил с ним так строго.

— Джулио, ты видишь, что я работаю, что я разрушаю свое здоровье ради семьи. А ты не оказываешь мне нужной поддержки. Ты, значит, не любишь ни меня, ни своих братьев, ни свою мать!

— Ах, нет, не говори так, папочка! — закричал, плача, мальчик и уже открыл рот, чтобы во всем сознаться, но отец прервал его:

— Ты знаешь наше положение, ты знаешь, что каждый из нас должен идти на некоторые жертвы. Мне самому сейчас придется удвоить свои усилия, так как я рассчитывал в этом месяце получить на железной дороге сто лир премии, а сегодня утром узнал, что ничего не получу!

Когда Джулио услышал эту новость, то удержал слова признания, которые уже готовы были вылиться у него из самого сердца, и сказал сам себе:

«Нет, папочка, ты ничего не узнаешь; я буду хранить свою тайну для того, чтобы по-прежнему работать за тебя. Правда, сейчас я огорчаю тебя, но я искуплю это своей работой. В школе я всегда буду достаточно хорошо учиться, чтобы перейти в следующий класс; самое главное сейчас — это помочь тебе зарабатывать и облегчить тот труд, который тебя убивает».

Прошло еще два месяца, и Джулио по-прежнему работал по ночам, с трудом занимался днем, выбивался из сил и выслушивал горькие упреки отца.

Но хуже всего было то, что отец начал как будто бы охладевать к сыну и почти перестал с ним разговаривать, как с неудачником, от которого нельзя ожидать ничего хорошего. Он избегал даже встречаться с ним взглядом.

Мальчик замечал это и страдал, а когда отец не обращал на него внимания, сын подолгу смотрел на него с глубокой и грустной нежностью.

От этих огорчений и от усталости Джулио похудел и побледнел и всё больше и больше забрасывал свои уроки.

Он хорошо понимал, что рано или поздно всё это должно будет кончиться, и каждый вечер говорил себе: «Сегодня ночью я не встану», — но как только часы били полночь и нужно было осуществить принятое решение, ему вдруг становилось стыдно; ему казалось, что, оставаясь в постели, он не выполняет своего долга и отнимает целую лиру у отца и у всей семьи. И таким образом его ночная переписка продолжалась.

Но однажды вечером отец произнес слова, которые оказались решающими.

Дело в том, что на этот раз мальчик показался матери еще более болезненным и бледным, чем обычно, и она спросила:

— Джулио, уж не заболел ли ты? — Потом, повернувшись к отцу, она с тревогой добавила: — Джулио болен, посмотри, как он бледен! Джулио, милый, что с тобой?

Но отец только мельком посмотрел на сына и. сказал:

— Это оттого, что его мучают угрызения совести. Он выглядел иначе, когда был прилежным учеником и любящим сыном.

— Но ведь он на самом деле болен! — воскликнула мать.

— Теперь это мне всё равно! — ответил отец.

Эти слова, как острый нож, поразили мальчика в самое сердце. Ах, так его отцу теперь всё равно! И это сказал отец, который раньше начинал волноваться, стоило Джулио разочек кашлянуть! Значит, он перестал любить своего сына, в этом теперь уже нет сомнения, значит, любовь к сыну умерла в сердце отца.

«Нет, нет, мой милый папа, — сказал сам себе Джулио, сердце которого сжалось от тоски, — теперь-то уж я взаправду покончу со своей ночной работой, ведь я не могу жить без твоей любви: я всё открою тебе, всё скажу, никогда больше не буду тебя обманывать и стану, как прежде, хорошо учиться. Будь что будет, только бы ты снова любил меня», — и он твердо решил кончить свою ночную переписку.

И однако в ту же самую ночь он снова встал с постели, скорее по привычке, чем из каких-либо других побуждений. А когда он встал, то ему захотелось в последний раз увидеть, в тишине ночи, тот кабинетик, где он потихоньку работал так много и с таким хорошим чувством на сердце. А когда он оказался за столом, перед зажженной лампой, и увидел чистые бандероли, на которых никогда уже больше не придется ему писать названия городов и фамилии адресатов (он уже успел выучить их наизусть), ему стало так грустно, что он не выдержал и резким движением схватил ручку, чтобы продолжать привычную работу. Но, протягивая руку, он задел книгу, которая упала на пол. Кровь бросилась в лицо мальчику: вдруг проснется отец. Правда, Джулио не делает ничего дурного, и сам решил во всем сознаться, но всё же, когда он представил себе, что вот сейчас во мраке раздадутся приближающиеся шаги, что его застанут в этот поздний час, в тишине ночи, что проснется и испугается его мать…

Впервые в голову Джулио пришла мысль, что его отец может почувствовать себя униженным перед сыном, когда узнает всю правду… Всё это привело мальчика в ужас. Затаив дыхание, он напряженно прислушался, но ничего не услышал.

Он приложил ухо к двери, которая была у него за спиной, — тихо. Весь дом спал. Отец не проснулся. Тогда Джулио успокоился и снова принялся за переписку. Стопка заполненных бандеролей росла. Внизу, на пустынной улице, прозвучали мирные шаги полицейских. Потом быстро проехала карета. Затем медленно прогрохотало несколько телег, и снова настала глубокая тишина; только время от времени где-то далеко принималась лаять собака.

Джулио всё писал и писал; а в это время отец уже стоял У него за спиной. Старик встал, услышав, как упала книга, и Ждал только подходящего момента: грохот проезжающих телег заглушил шум его шагов и легкий скрип отворяемой двери, и вот он склонил свою седую голову над черноволосой головкой Джулио.

Отец увидел бегающее по бандероли перо и в один миг обо всем догадался, всё понял.

Страшное раскаяние, безграничная нежность охватили его, и он остался стоять без слов, за спиной своего мальчика.

Вдруг Джулио громко вскрикнул: две руки судорожно обвили его голову.

— Папа, папочка, прости, прости меня! — закричал он, узнав своего отца.

— Нет, это ты прости меня! — ответил ему отец дрожащим от слёз голосом, покрывая поцелуями голову сына, — я всё понял, всё знаю и теперь сам прошу у тебя прощения, мой дорогой мальчик. Пойдем, пойдем со мной! — И отец повел Джулио к постели проснувшейся матери.

— Поцелуй хорошенько нашего чудесного сына, — сказал он. — Джулио четыре месяца не спал и работал вместо меня. А я-то еще так жестоко мучил мальчика, который зарабатывал нам на хлеб!

Мать обняла Джулио и прижала его к своей груди, не в силах вымолвить ни слова, потом она сказала:

— Теперь сейчас же спать, мой мальчик, ложись сейчас же в постель и отдохни хорошенько. Уведи его и уложи сейчас же!

Отец обнял Джулио, увел его, уложил на кровать и поправил ему одеяло и подушки.

— Спасибо, папочка, — повторял мальчик, — спасибо, но иди и сам ложись спать… Я теперь счастлив… иди же спать, папочка!

Но отец не хотел уходить, пока Джулио не заснет; он сел около постели, взял сына за руку и сказал:

— Спи, спи, сынок!

Тогда Джулио, успокоенный, заснул и спал много часов подряд… Впервые за четыре месяца его сон был спокойным и ему снились приятные вещи.

А когда он открыл глаза, уже ярко светило солнце и рядом: с собой, на краю постели, он увидел седую голову своего спящего отца, который так и провел всю ночь, не отходя от сына.

Сильная воля

Среда, 28 декабря

Во всем нашем классе один только Старди мог бы сделать то, что сделал маленький флорентиец.

Сегодня утром у нас случилось два происшествия: Гароффи чуть не сошел с ума от счастья, так как ему вернули его альбом да еще подарили три марки республики Гватемала,[22]Республика Гватемала находится в Центральной Америке. за которыми он охотился целых три месяца, а Старди получил вторую награду.

Теперь Старди — лучший ученик в классе после Деросси Все были просто поражены! Кто бы мог это предвидеть, когда в октябре отец в первый раз привел его в школу! На нем было тогда смешное зеленое пальто, и его отец перед всем классом сказал учителю: «С моим сыном нужно много терпения, потом что он у меня туго соображает».

Сначала все дразнили Старди деревянной башкой, но он сказал: «Или я лопну, или добьюсь своего», — и начал отчаянно зубрить, днем и ночью, дома, в школе, на улице, стиснув зуб и сжав кулаки. Он был терпелив как вол, упрям как мул, и таким образом, упорно долбя уроки, не обращая внимания на шутки товарищей и отпихивая их ногой, чтобы они ему не мешали, перегнал всех других.

Сначала он плохо понимал арифметику, его сочинения были полны ошибок, он не мог запомнить ни одного предложения, а теперь он решает задачи, правильно пишет и без запинки отвечает уроки. Всё в нем — его коренастая фигура, квадратная голова, широкие плечи, короткие толстые руки и грубый голос, — всё говорит о железной воле. Он прочитывает всё, что ни попадается ему на глаза, вплоть до клочков газеты и театральных афиш, и если у него есть в кармане десять сольдо, та он покупает себе книгу; он уже собрал себе небольшую библиотечку и однажды, когда был в хорошем настроении, неожиданно даже сказал, что когда-нибудь сведет меня к себе домой и покажет ее. Он ни с кем не разговаривает, ни с кем не играет, всё время сидит на своей парте, подперев голову кулаками, неподвижный как скала, и слушает, что говорит учитель.

Бедный Старди, как ему, должно быть, много пришлось работать!

Сегодня утром учитель, хотя был сердит и в плохом настроении, сказал, передавая ему медаль:

— Молодец, Старди; кто старается, тот всегда добьется своего.

Но Старди, казалось, ничуть не возгордился, получив такую награду, он даже не улыбнулся, и едва вернулся на свое место с медалью в руке, как снова подпер голову кулаками и принялся слушать, еще более неподвижный и сосредоточенный, чем прежде.

Когда после уроков мы вышли на улицу, там ожидал своего сына Старди-отец, такой же краснощекий, толстый и коренастый, с широким лицом и громким голосом. Он не думал, что сын его может получить медаль, и сначала не хотел этому верить. Но когда сам учитель подтвердил, что это действительно так, отец засмеялся от радости, похлопал своего сына по затылку и громко заявил: «Ах ты мой молодец, ах ты мой дурачок, ах ты мой милый!» — глядя на него с удивленной улыбкой. Все вокруг них улыбались, все, кроме самого Старди, который мысленно уже готовил завтрашний урок.

Уважай своего учителя

Суббота, 31 декабря