Онлайн чтение книги Сердце Cuore
ЯНВАРЬ

Новый учитель

Среда, 4 января

Мой отец был прав: наш учитель был не в духе, потому что плохо чувствовал себя.

Вместо него три дня с нами занимался другой учитель, маленького роста, безбородый и похожий на подростка, и вот какой безобразный случай произошел у нас в классе сегодня утром.

Третьего дня и вчера мы страшно шумели, потому что новый учитель оказался очень добрым и только уговаривал нас: «Потише, я вас прошу, потише».

Но сегодня мы перешли всякие границы. Поднялся такой шум, что нельзя было даже расслышать слов учителя. Он уговаривал нас и просил успокоиться, но всё напрасно. Два раза директор показывался в дверях и строго оглядывал нас, но как только он уходил, снова поднимался шум, как на улице.

Напрасно Гарроне и Деросси поворачивались во все стороны и делали знаки товарищам, чтобы те угомонились. Никто не обращал на них внимания. Один только Старди сидел спокойно, положив локти на парту и подперев голову кулаками, мечтая, должно быть, о своей библиотеке, да Гароффи, тот самый, у которого был крючковатый нос и альбом с марками, занимался составлением списка участников лотереи для розыгрыша карманной чернильницы.

Остальные болтали и смеялись, звенели перышками, воткнутыми в парту, и с помощью резинок от подвязок стреляли друг в друга жеваной бумагой. Новый учитель схватывал за руку то одного, то другого ученика, тряс их, но всё напрасно. Н зная, что ему еще делать, он взмолился:

— Но почему же вы так ведете себя? Вы делаете это нарочно, чтобы я наказал вас?

Потом он ударил кулаком по столу и закричал одновременно и грозно и беспомощно: «Молчать! Молчать! Молчать!» — так, что было жалко его слушать. Но шум в классе всё увеличивался. Франти бросил в учителя бумажную стрелу, некоторые замяукали, другие начали драться; поднялся неописуемый беспорядок. Тут неожиданно в класс вошел сторож и сказал:

— Синьор учитель, вас просит к себе директор.

Учитель встал и, сделав жест отчаянья, вышел из класса.

Шум и гам еще усилился. Но вдруг вскочил Гарроне с искаженным лицом и сжатыми кулаками и закричал голосом, прерывающимся от гнева:

— Довольно, вы, дикие звери! Вы безобразничаете, потому что у нового учителя мягкое сердце. Если бы он вас бил, вы были бы послушными как собаки. Вы — трусливая шайка! Но первый, кто посмеет еще глумиться над учителем, получит меня хорошую трепку при выходе из школы! Клянусь, что выбью ему зубы на глазах, у его собственного отца!

Все замолчали. Ах, как хорош был в эту минуту Гарроне! Глаза его метали молнии, и он был похож на разъяренного львенка. Он посмотрел по очереди на самых отчаянных, и он опустили головы. Когда учитель вернулся, причем глаза его были красны, в классе не слышно было ни звука. Учитель остановился в изумлении, но, увидев Гарроне, который еще весь дрожал от гнева, он всё понял и сказал ему так ласково, как если бы говорил с родным братом:

— Благодарю тебя, Гарроне.

Библиотечка Старди

Четверг, 5 января

Я был у Старди, который живет напротив школы, видел его библиотечку и позавидовал ему. Он совсем не богат и не может покупать много книг, но он очень заботливо хранит все свои школьные книги и те, которые получает в подарок от родителей, а когда ему дают деньги, то он откладывает их и тратит потом на книги. Таким образом он уже собрал маленькую библиотечку, и когда его отец заметил это его увлечение, то купил ему чудесную книжную полку из орехового дерева с зеленой занавеской и отдал переплести почти все его книги в разные цвета, какие он захотел. И вот сегодня Старди потянул за шнурок, зеленая занавеска отдернулась, и я увидел три ряда стоящих в полном порядке разноцветных книг, блестящих, с золотыми заглавиями на корешках; здесь были и сказки, и путешествия, и стихи, и книги с картинками. Старди сумел расставить их, подбирая цвета: белые томики он поставил рядом с красными, желтые с черными, синие с белыми, так что они видны были издали и выглядели очень красиво. А потом Старди развлекается тем, что переставляет их.

Он сделал себе каталог, совсем как настоящий библиотекарь, и всё время вертится вокруг своих книг, стирает с них пыль, перелистывает их, рассматривает переплеты. Надо видеть, с какой осторожностью он открывает их своими короткими толстыми пальцами, дуя на страницы, часто еще совсем новые.

А я-то истрепал все свои книги!

Когда Старди удается купить новую книгу, это для него настоящий праздник: он гладит ее, ставит на место и снова берёт в руки, рассматривает со всех сторон и прячет ее, как сокровище. За целый час он мне не показал ничего другого. У него Даже глаза заболели, так много он читает. Пока я был у него, в комнату вошел его отец, такой же толстый и коренастый и с такой же большой головой. Он потрепал раза два своего сына по затылку и сказал мне своим грубым голосом:

— Ну, что ты думаешь об этой твердой башке? Она добьется-таки чего-нибудь, эта башка, вот увидишь!

А Старди жмурился от грубой отцовской ласки, как большая охотничья собака. Не знаю почему, но я не смел дурачиться с ним, и мне было странно, что он только на год старше меня. А когда, при расставанье, он со своим обычным угрюмым видом сказал мне: «Прощай!» — я чуть было не ответил ему: — «Прощайте, синьор», — как взрослому.

Когда я вернулся домой, то сказал своему отцу:

— Не понимаю: у Старди нет ни какого-нибудь таланта, ни изящных манер, он выглядит почти смешным, и всё-таки я чувствую себя ниже его.

— Это потому, — ответил мой отец, — что он мальчик с характером.

— За тот час, что мы пробыли с ним вместе, — продолжал я, — он не произнес и полсотни слов, не показал мне ни одной игрушки, ни разу не засмеялся, и всё-таки мне было с ним очень интересно.

— Это потому, что ты уважаешь его, — ответил мой отец.

Сын кузнеца

Среда, 11 января

Да, но я уважаю также Прекосси и даже больше, чем уважаю.

Прекосси — сын кузнеца, маленький бледный мальчик с добрыми грустными глазами и испуганным лицом; он так застенчив, что всем говорит: «Простите, пожалуйста».

У него плохое здоровье, но он очень много занимается. Его отец пьет водку, часто возвращается домой пьяный и тогда, без всякой причины, бьет сына, расшвыривает ногами его книги и тетради, и на следующий день мальчик приходит в школу с покрасневшими от слез глазами, и распухшее лицо его всё в синяках.

Но никогда, никогда не сознаётся он, что это побил его отец.

— Ведь это отец побил тебя, — говорят ему товарищи. Но он сейчас же кричит:

— Неправда, неправда! — потому что не хочет позорить своего отца.

— Ведь это не ты сжег этот лист, — говорит ему учитель, показывая ему наполовину сгоревшее домашнее задание.

— Нет, я, — отвечает тот дрожащим голосом, — я уронил его в огонь.

Но мы все прекрасно знаем, что его отец был пьян и опрокинул ударом ноги стол со свечой, в то время как его сын делал уроки.

Прекосси живет на чердаке нашего дома, но только по другой лестнице, и привратница рассказывает всё это моей маме.

Моя сестренка Сильвия слышала однажды, как мальчик кричал, когда отец спустил его с лестницы за то, что сын попросил денег на новую грамматику. Отец пьет, не работает, и семья голодает. Часто Прекосси приходит в школу голодный и потихоньку съедает булочку, которую сунет ему Гарроне, или яблоко, полученное от учительницы с красным пером на шляпе, у которой он учился в первом классе.

Но никогда он не скажет: «Я голоден, мой отец не кормит меня». Этот отец, когда случается ему пройти мимо, заходит иногда за сыном в школу. Он всегда бледен, еле держится на ногах, лицо его искажено, волосы падают на глаза, берет надет криво, и его сын начинает дрожать, как только издали увидит его на улице. Однако он сейчас же с улыбкой бежит ему навстречу, а отец его делает вид, что не замечает его и думает совсем о другом.

Бедный Прекосси, он подклеивает свои разорванные тетради, занимает у товарищей книги, чтобы приготовить уроки, закалывает дыры на рубашке булавками, а на уроках гимнастики Жалко смотреть на огромные башмаки, в которых болтаются его ноги, на брюки, которые тащатся за ним по земле, и на слишком длинную курточку с рукавами, засученными до локтей. И при всем том, он учится, старается. Он был бы у нас одним из первых, если бы мог спокойно заниматься дома.

Сегодня утром он пришел в школу с царапиной на щеке и все говорили ему:

— Ведь это сделал твой отец, на этот раз ты не можешь отрицать этого, твой отец побил тебя. Расскажи всё директору, и твоего отца вызовут в полицию.

Но Прекосси вскочил, весь красный, и голос его дрожал от гнева:

— Неправда! Неправда! Мой отец никогда не бьет меня!

Но потом, во время урока, слёзы его капали на парту, а когда кто-нибудь смотрел на него, то он нарочно улыбался, чтобы скрыть их. Бедный Прекосси! Завтра ко мне придут в гости Деросси, Коретти и Нелли, и я хочу позвать также и его. Я хочу, чтобы он позавтракал со мной, хочу подарить ему книг, перевернуть в доме всё вверх дном, чтобы развеселить его, и набить ему карманы фруктами. Мне хочется хоть один раз видеть бедного Прекосси довольным. Ведь он такой добрый и мужественно переносит все свои несчастья.

Веселые гости

Четверг, 12 января

Для меня это один из самых лучших четвергов за весь год. Ровно в два часа к нам пришли Деросси, Коретти и горбун Нелли. Но Прекосси не было с ними: его не отпустил отец. Деросси и Коретти со смехом рассказали мне, что встретили на улице Кросси, мальчика с больной рукой и рыжими волосами, который нес продавать огромный кочан капусты. Он должен был продать его за одно сольдо и купить на эти деньги перо. Он весь так и сиял, потому что его отец написал из Америки, чтобы они ожидали его со дня на день.

Какие чудесные два часа я провел со своими товарищами! Деросси и Коретти — самая веселая пара в нашем классе, и мой отец пришел от них в настоящий восторг. Коретти был в своей фуфайке шоколадного цвета и в берете из кошачьего меха. Он просто какой-то дьяволенок, ему всё время надо что-то устраивать, переспрашивать, суетиться. Сегодня рано утром он уже успел переносить на плечах полвоза дров, а теперь скакал по всей квартире, всё рассматривая и не переставая болтать, ловкий и проворный как белка. Забежав на кухню, он спросил у нашей кухарки, сколько мы платим за десять килограммов дров, и заявил, что его отец продает их за сорок пять чентезимо. Он постоянно говорит о своем отце, который был солдатом в 49-м полку, в батальоне принца Умберто, и участвовал в сражении при Кустоцце.[23]Кустоцца — деревня в Северной Италии у реки Минчо. В 1848 гону в сражении возле этой деревни пьемонтские войска были разбиты австрийскими войскам. И как он хорошо держит себя! Неважно, что он родился и вырос среди дров; мой отец говорит, что благородство у него в крови, что он уже родился с благородным сердцем.

Деросси тоже вел себя замечательно; он знает географию не хуже учителя, он закрыл глаза и сказал:

— Вот я вижу перед собой всю Италию: Апеннины, которые тянутся до самого Ионического моря, реки, которые текут во всех направлениях, белые города, синие заливы, зеленые острова. — И он правильно перечислял все названия по порядку, и так быстро, как будто читал их по карте. Он сидел, гордо подняв свою светлую кудрявую голову, с закрытыми глазами, в своем синем костюме с позолоченными пуговицами, стройный и красивый как статуя, и мы все любовались им.

И Нелли тоже смотрел на него с восхищением и нежностью, теребя свой черный передник и улыбаясь ясными и грустными глазами. Мне было так хорошо с моими товарищами! И когда они ушли, в мыслях моих и на душе всё еще оставалось что-то светлое, какие-то искорки от их посещения. Я смотрел им вслед и радовался, увидев, что два высоких и сильных мальчика сплелись руками, усадили на них бедняжку Нелли и понесли домой, а маленький горбун смеялся так, как я никогда не слышал раньше.

А когда я вернулся в столовую, то заметил, что на стене не было больше картины с изображением горбатого шута Риголетто: мой отец снял ее, чтобы она не попалась на глаза Нелли.

Франти выгоняют из школы

Суббота, 21 января

Я терпеть не могу Франти, потому что он злой. Когда в школу приходит чей-нибудь отец, чтобы задать головомойку своему сыну, Франти всегда радуется. Когда кто-нибудь плачет, Франти смеется. Он дрожит перед Гарроне, потому что тот сильнее, и бьет Кирпичонка, потому что тот маленький. Он Мучает Кросси за то, что у того больная рука. Он смеется над Деросси, которого все уважают. Он дразнит Робетти, ученика второго класса, который спас мальчика и теперь ходит на костылях. Он вызывает на драку тех, кто слабее его, а когда дело доходит до кулаков, то звереет и дерется страшно больно. Его низкий лоб и мутные глаза, полускрытые козырьком клеенчатого берета, производят какое-то тяжёлое впечатление. Он никого не боится, смеется в лицо учителю, и при случае может украсть и солгать, не моргнув глазом. Он всегда в ссоре с кем-нибудь, приносит в школу булавки, чтобы колоть своих соседей, и обрывает для игры пуговицы со своей куртки и с курток своих товарищей. Его сумка, тетради, книги — все измято, разорвано, испачкано, линейка у него зазубрена, перо и ногти обкусаны, платье всё в жирных пятнах и в дырах, потому что он постоянно дерется. Говорят, что его мать заболела из-за него, а отец уже три раза выгонял его из дому. Каждый раз, когда его мать приходит в школу справиться о нем, она уходит плача.

Он ненавидит школу, ненавидит своих товарищей, ненавидит учителя. Учитель иногда делает вид, что не замечает проделок франти, и тогда тот начинает вести себя еще хуже. Учитель пробовал подойти к нему по-хорошему, но Франти только смеялся в ответ. А когда учитель грозит ему, он закрывает лицо руками, делая вид, что плачет, а на самом деле смеется. Его исключили из школы на три дня, но он вернулся к нам еще более угрюмый и дерзкий, чем прежде.

«Да перестань же, наконец, безобразничать, разве ты не видишь, что мучаешь нашего учителя?» — сказал ему однажды Деросси, но Франти в ответ пригрозил всадить ему гвоздь в живот.

Однако сегодня утром он добился-таки того, что его выгнали вон из школы. В то время как учитель передавал Гарроне черновик ежемесячного январского рассказа: «Маленький барабанщик с острова Сардиния», для того чтобы тот переписал его начисто, Франти бросил на пол пистон и раздавил его ногой. Раздался выстрел. Весь класс вздрогнул. Учитель вскочил на ноги и закричал:

— Франти, вон из класса!

— Это не я, — ответил Франти, но в то же время он смеялся.

— Убирайся вон! — повторил учитель.

— И не подумаю, — заявил Франти.

Тогда учитель, совершенно выведенный из себя, бросился к Франти, схватил его за руку и вытащил из-за парты. Тот отбивался, огрызался, но учитель с силой тащил его прочь. Он почти на руках снес Франти к директору, а затем вернулся в класс и сел за свой стол, охватив голову руками и тяжело дыша.

— И это после тридцати лет работы в школе! — воскликнул он, грустно качая головой.

Мы сидели, затаив дыхание. Руки учителя дрожали от гнева, и прямая морщина на его лбу стала такой глубокой, что казалась настоящей раной.

Наконец Деросси встал и произнес:

— Синьор учитель, не огорчайтесь. Мы все вас очень любим Тогда лицо учителя немного просветлело, и он сказал:

— Ну что же, давайте продолжать урок, мальчики.

Маленький барабанщик с острова Сардиния

(ежемесячный рассказ)

В первый день битвы при Кустоцце, 24 июля 1848 года, а полсотни солдат одного из наших пехотных полков, посланных на возвышенность, чтобы захватить одиноко стоящий там дом, внезапно подверглись нападению со стороны двух рот австрийцев. Под градом пуль наши едва успели укрыться в доме и кое-как забаррикадировать дверь, оставив на поле боя несколько человек убитыми и ранеными. Загородив вход, они бросились к окнам первого и второго этажа и открыли частый огонь по нападающим, которые, развернувшись полукругом и мало-помалу продвигаясь вперед, отвечали не менее сильным огнем. Полсотней итальянских солдат командовали два младших офицера и капитан, высокий старик, худощавый и строгий, с совершенно седыми усами и бородой. С ними был также барабанщик, мальчик с острова Сардиния, маленького роста, с лицом оливкового цвета и с глубоко сидящими черными сверкающими глазами. Ему уже исполнилось четырнадцать лет, но на вид с трудом можно было дать двенадцать.

Капитан руководил обороной из комнаты второго этажа. Слова команды раздавались как пистолетные выстрелы, а на железном лице его не отражалось ни малейшего признака волнения. Барабанщик, немного бледный, но твердо держась на ногах, влез на стол и, придерживаясь за стенку, вытягивал шею, пытаясь увидеть, что же делается за окном. Сквозь дым, стелющийся по полям, он различал медленно продвигающиеся вперед белые австрийские мундиры.

Задняя стена дома возвышалась над обрывистым склоном, и в ней было только одно небольшое окошечко под самой крышей. Поэтому австрийцы не угрожали с этой стороны и путь по склону оставался свободным. Под огнем находились только фасад и две боковые стены дома.

Но этот огонь был ужасен, — град свинцовых пуль полосовал стены и крошил черепицу, а внутри дома разбивал потолки, мебель, оконные рамы и створки дверей, так что по комнатам летали щепки, тучи известки и осколки посуды и стекол.

Пули свистели, отскакивали и всё ломали с треском, от которого, казалось, мог лопнуть череп. Время от времени какой-нибудь солдат, стрелявший из окна, падал на пол, и его оттаскивали в сторону. Некоторые бродили по комнатам, шатаясь, зажимая раны руками. В кухне уже лежал один убитый с простреленным лбом. А полукруг врагов всё суживался и суживался.

Вдруг увидели, как на лице капитана, до сих пор совершенно бесстрастном, появилось выражение тревоги; он большими шагами вышел из комнаты, в сопровождении сержанта. Через три минуту сержант прибежал обратно и позвал барабанщика, сделав ему знак идти за собой. Мальчик бегом поднялся вслед за ним по деревянной лестнице и оказался на пустом чердаке. Здесь, у слухового окна, стоял капитан и писал что-то карандашом на листке бумаги. У ног его, на полу, лежала веревка.

Капитан сложил записку и, посмотрев прямо в зрачки мальчика своими серыми и холодными глазами, отрывисто сказал:

— Барабанщик!

Барабанщик поднял руку к козырьку.

— Ты смелый?

Глаза мальчика засверкали:

— Да, синьор капитан.

— Видишь ли ты там, — сказал капитан, подводя его к окошечку, — на равнине, недалеко от домов Виллафранки[24]Виллафранка — небольшой город в Северной Италии. отблески штыков? Это наши. Они не двигаются. Возьми эту записку, спустись по веревке из окна, скатись по обрыву, беги через поля, доберись до наших и передай записку первому же офицеру, которого встретишь. Сними и брось здесь ремень и ранец.

Барабанщик снял ремень и ранец, спрятал записку в нагрудный карман. Сержант выбросил за окно веревку, а капитан помог мальчику вылезти из окошка.

— Слушай, — сказал он ему, — жизнь всего подразделения зависит от своего мужества и твоих ног.

— Будьте спокойны, синьор капитан, — ответил мальчик, уже вися на веревке.

— Пригибайся к земле, пока будешь бежать по склону, — прибавил капитан, помогая сержанту держать веревку.

— Не беспокойтесь, синьор капитан.

— Ну, с богом.

Через несколько мгновений маленький барабанщик был уже на земле; сержант поднял веревку и ушел, а капитан бросился к окошку и увидел, что мальчик несется вниз по склону.

Он уже стал надеяться, что барабанщику удастся пробежать незамеченным, как вдруг впереди и позади бегущего поднялись с земли пять-шесть облачков пыли; это значило, что австрийцы увидели мальчика и начали стрелять в него с вершины холма. Пули взрывали землю и поднимали эти облачка пыли, но мальчик продолжал бежать. Вдруг он упал.

— Убит! — воскликнул капитан, сжав кулаки.

Но не успел он произнести это слово, как увидел, что мальчик поднимается. «Ах, он только упал!» — сказал себе капитан и вздохнул свободнее. Действительно, маленький барабанщик побежал дальше, несясь во весь дух, но прихрамывая. «Он повредил себе ногу», — подумал капитан. Облачка пыли Снова стали подниматься с земли, но всё дальше и дальше от бегущего. Он был уже вне опасности. У капитана вырвался крик торжества, но он продолжал с волнением следить глазами за мальчиком, потому что тут было дорого каждое мгновенье: если записка не будет доставлена в ближайшие же минуты, то или все его солдаты падут смертью храбрых, или ему придется сдаться в плен вместе с ними. Мальчик некоторое время бежал во весь дух, потом, прихрамывая, замедлил шаги, потом снова побежал, но всё медленней и медленней, то и дело спотыкаясь.

«Его, должно быть, задела пуля», — подумал капитан. Он следил теперь за каждым движением мальчика и подбодрял его криками, как будто тот мог его услышать. Горящими глазами он измерял расстояние между бегущим барабанщиком и далеким блеском оружия, которое виднелось там, вдали, на равнине, среди позолоченных солнцем полей пшеницы. В то ж время он прислушивался к свисту и трескотне пуль внизу, комнатах, к гневным и повелительным крикам офицеров и сержантам, к громким стонам раненых, к стуку падающей мебели и обломков.

— Вперед! Смелее! — кричал он, следя глазами за бегущим вдали барабанщиком. — Скорее! Беги! Черт возьми, он остановился! Нет, побежал дальше.

Офицер, запыхавшись, поднялся на чердак и доложил, что враг, не прекращая огня, выбросил белый флаг, требуя, очевидно, переговоров о сдаче.

— Не отвечать им! — гаркнул капитан, не спуская глаз мальчика, который был уже на равнине, но не бежал, а с трудом тащился вперед.

— Да беги же, беги! — повторял капитан, стиснув зубы кулаки, — собери последние силы, умри, несчастный, но беги!

Вдруг он разразился проклятиями:

— А, негодяй, трус, он сел!

Действительно, мальчик, голова которого до тех пор возвышалась над пшеничным полем, вдруг пропал из виду, как будто упал. Но мгновение спустя голова его показалась снова. Наконец он добежал до кустарника и исчез из глаз.

Капитан бросился вниз. Здесь, под градом пуль, продолжалась оборона. Комнаты были полны раненых; некоторые и них, шатаясь, держались за мебель; на стенах и полу был следы крови. Правая рука лейтенанта была пробита пулей. Дым и пыль ослепляли.

— Мужайтесь, — закричал капитан, — держитесь на своих постах! Подкрепление близко! Продержитесь еще немножко!

Австрийцы тем временем подошли еще ближе; уже можно было различить в дыму их искаженные лица, и в грохоте перестрелки слышно было, как они выкрикивали ругательства, требовали сдачи и грозили поджечь дом.

Огонь со стороны обороняющихся всё ослабевал, на лицах появилось уныние, невозможно было продолжать оборону. Вдруг выстрелы австрийцев на минуту приостановились, и громкий голос выкрикнул, сначала по-немецки, а потом по-итальянски:

— Сдавайтесь!

— Нет! — заревел стоявший у окна капитан.

И с обеих сторон снова начался еще более сильный и жестокий огонь.

Еще несколько солдат упало. Роковая развязка была неминуема.

— Не сдадимся! Не сдадимся! — отрывисто, сквозь зубы кричал капитан, носясь по комнатам и судорожно сжимая в руке саблю.

Но в этот момент сержант, сбежавший с чердака, закричал во всю силу своих легких:

— Подкрепление!

— Подкрепление! — радостно подхватил капитан.

При этом крике все — здоровые, раненые, сержанты, офицеры — бросились к окнам, и оборона возобновилась с новой силой.

Через несколько минут в рядах противника почувствовалась сначала некоторая неуверенность, а потом и признаки беспорядка. Тогда капитан спешно собрал небольшой отряд в комнате первого этажа, чтобы сделать вылазку и броситься на врага в штыки. Потом он опять побежал наверх. Едва он успел подняться, как послышался бешеный топот и громовое «ура», и стоявшие у окна увидели, что к ним летят двурогие шапки итальянских карабинеров, целый эскадрон, несущийся во весь опор. Сверкающие как молния клинки рассекали воздух и падали на головы, плечи и спины противника.

Тогда наш отряд, оголив шашки, бросился на улицу.

Враг дрогнул, смешался и отступил.

Участок был очищен, дом свободен, и два батальона итальянской пехоты заняли возвышенность.

Капитан с оставшимися в живых солдатами вернулся в свой полк, принял участие в дальнейшем бою и во время последней штыковой атаки был легко ранен в левую руку отскочившей рикошетом пулей.

Этот день закончился нашей полной победой. Но на следующий день итальянцы, несмотря на геройское сопротивление, не смогли справиться с превосходящими силами австрийцев и утром двадцать шестого числа вынуждены были отступить по направлению к реке Минчо.

Наш капитан, хотя и раненый, шел вместе со своими усталыми и молчаливыми солдатами. Добравшись к вечеру до го рода Гойто, на реке Минчо, он сразу же стал справляться о своем лейтенанте, которому раздробило руку и которого походный госпиталь еще раньше должен был доставить в Гойто. Еще указали на церковь, где спешно расположился полевой госпиталь. Капитан направился туда. Церковь была полна ранеными которые лежали в два ряда на койках и матрацах, брошенных на пол. Два врача и санитары тревожно переходили от одного к другому, и отовсюду неслись приглушенные крики и стоны.

Войдя, капитан остановился и стал осматриваться, ища своего офицера.

Вдруг он услышал, как совсем близко кто-то позвал его слабым голосом:

— Синьор капитан!

Он обернулся: это был маленький барабанщик. Он лежал на койке, покрытый грубой оконной занавеской в красную и белую клетку. Руки его лежали поверх этого одеяла, он казался побледневшим и похудевшим, но его глаза сверкали, как черные алмазы.

— Ты здесь? — удивился капитан. — Молодец, ты выполнил свой долг.

— Я сделал всё, что мог, — ответил маленький барабанщик.

— Так ты ранен, — продолжал капитан, окидывая взглядом соседние койки: не лежит ли поблизости его лейтенант.

— Что же делать, — продолжал мальчик. Гордость и радость оттого, что он в первый раз был ранен, придавали ему смелости, иначе он никогда не решился бы разговаривать с самим капитаном. — Я долго бежал согнувшись, но вдруг они меня увидели. Я прибежал бы на двадцать минут раньше, если бы они в меня не попали. Хорошо еще, что я сразу же встретил капитана из главного штаба, которому и передал записку. Но трудно мне было бежать после этой вражеской ласки. Я умирал от жажды, боялся, что не добегу, плакал от гнева при мысли, что из-за каждой лишней минуты запоздания люди, один за другим, расстаются с жизнью. Но всё равно, я сделал всё, что мог. Я доволен. Но разрешите вам сказать, синьор капитан, что у вас на руке кровь.

Действительно, ладонь капитана была плохо перевязана, и с пальцев его руки капля за каплей стекала кровь.

— Разрешите мне потуже затянуть вам повязку, синьор капитан. Дайте мне вашу руку.

Капитан дал ему свою левую руку, а правую протянул, чтобы помочь мальчику развязать на повязке узел и затянуть покрепче, но мальчик, едва поднявшись с подушки, побледнел и должен был снова опустить на нее голову.

— Довольно, довольно, — сказал капитан, посмотрев на него и отнимая свою перевязанную руку. — Тебе надо думать о себе самом, а не о других; даже пустяки, если на них не обратить внимания, могут принять плохой оборот.

Мальчик покачал головой.

— Но ты, — продолжал капитан, пристально всматриваясь в него, — ты, должно быть, потерял много крови, если так ослабел.

— Потерял много крови… — произнес мальчик с улыбкой, — не только крови, вот смотрите, — И одним жестом он сбросил с себя одеяло.

Капитан сделал шаг назад. Левая нога мальчика была ампутирована выше колена, и обрубок был перевязан окровавленными тряпками.

В этот момент к ним подошел военный врач, маленький и толстый, в одной жилетке.

— Ах, синьор капитан, — быстро проговорил он, указывая глазами на мальчика, — вот прискорбный случай: мы эту ногу вылечили бы в мгновение ока, если бы этот сумасшедший мальчишка не разбередил так рану; а тут началось воспаление… И вот пришлось отнять ему ногу. Но он — храбрый мальчик, уж поверьте мне… Во время операции — ни одной слезы, ни одного крика! Оперируя его, я гордился, что это итальянский мальчик, честное слово! Он хорошей породы, черт возьми!

И доктор побежал дальше.

Капитан нахмурил свои густые белые брови и, внимательно глядя на мальчика, снова покрыл его одеялом; потом, медленно, почти бессознательно и не отрывая от раненого глаз, подняв руку и снял свое кепи.

— Синьор капитан! — закричал изумленный мальчик. — Что вы делаете, синьор капитан? передо мной!

И тогда этот грубый солдат, который никогда не сказал ни одного мягкого слова своим подчиненным, произнес невыразимо взволнованным и нежным голосом:

— Я только капитан, а ты, ты — герой.

Потом он опустился на колени перед койкой и прижал мальчика к своему сердцу.

Любовь к Родине

Вторник, 24 января

Зависть

Среда, 25 января

А всё-таки лучше всех написал сочинение о родине Деросси. Напрасно Вотини считал, что первая медаль уже принадлежит ему. Вотини мог бы быть очень хорошим мальчиком, если бы не был таким фантазером и не думал бы так много о своих костюмах, но теперь, когда мы сидим с ним рядом, мне неприятно видеть, как он завидует Деросси. Он хочет во всем сравниться с Деросси, старается изо всех сил, но у него это ни как не выходит, и Деросси по всем предметам знает всё в десять раз лучше.

Теперь Вотини просто кусает себе пальцы от досады. Карло Нобис тоже завидует Деросси, но он такой гордый, что не показывает этого, тогда как Вотини, наоборот, выдает себя с головой, жалуется дома на полученные отметки и говорит, что учитель несправедлив к нему. А когда на уроке Деросси отвечает, как всегда, быстро и хорошо, то Вотини хмурится, опускает голову, делает вид, что не слушает, или нарочно смеется, но смеется кисло. И так как все это знают, то когда учитель хвалит Деросси, все оборачиваются и смотрят на Вотини, который сердито ворчит что-то, а Кирпичонок строит ему «заячью мордочку». Сегодня утром, например, Вотини прямо побледнел от злости. Учитель вошел в класс и объявил результаты проверочной работы:

— Деросси, десять десятых и первая медаль.

Тут Вотини изо всей силы чихнул. Учитель, которому всё было понятно, взглянул на него и сказал:

— Вотини, смотри, чтобы в грудь твою не заползла змея зависти; она грызет мозг и развращает сердце.

Тут все, кроме Деросси, обернулись и стали смотреть на Вотини. Тот хотел ответить, но не мог и сидел как окаменелый, с бледным лицом. Потом, в то время как учитель продолжал вести урок, Вотини написал большими буквами на листе бумаги: «Я не завидую любимчикам, которые несправедливо получают первые награды».

Он хотел послать эту записку Деросси. Тут я увидел, что соседи Деросси по парте что-то затеяли: они перешептывались друг с другом, а потом один из них вырезал перочинным ножом из бумаги большую медаль и нарисовал на ней черную змею. А Вотини ничего этого не замечал. Затем, когда учитель на несколько минут вышел из класса, соседи Деросси встали из-за парты, чтобы торжественно преподнести Вотини бумажную медаль. Класс замер: что-то сейчас будет!

Вотини весь задрожал, но тут Деросси крикнул:

— Дайте ее мне!

— Правильно, правильно, — поддержали его товарищи, — преподнеси ее сам этому завистнику!

Но Деросси взял медаль и разорвал ее на мелкие кусочки. Тут как раз вернулся учитель и стал продолжать урок. Я краем глаза смотрел на Вотини: он сидел красный как рак; потом он взял свою записку, медленно, как будто по рассеянности, потихоньку скомкал ее, положил себе в рот, пожевал и погодя немного выплюнул под парту.

Когда мы уходили из школы, Вотини, который шел впереди Деросси, уронил свою промокашку; Деросси вежливо поднял ее, положил ему в ранец и помог затянуть ремень, а Вотини не смел даже поднять на него глаз.

Мать Франти

Суббота, 28 января

Нет, Вотини неисправим. Вчера на уроке в присутствии директора учитель спросил у Деросси, может ли он прочитать наизусть одно стихотворение из нашей книги для чтения. Деросси ответил, что нет. Тогда Вотини закричал: «А я могу!» — и улыбнулся, как бы назло Деросси, но в эту самую минуту в класс вбежала, запыхавшись, мать Франти, с растрепанными седыми волосами, вся мокрая от снега; она толкала перед собой своего сына, который на целую неделю был исключен из школы.

Она бросилась к директору, протягивая к нему руки и умоляя его:

— О синьор директор, окажите мне милость, будьте так Добры, возьмите мальчика назад в школу! Вот уже три дня, как он дома, и я всё время должна его прятать, ведь не дай бог отец узнает, что его выгнали, ведь он убьет сына? пожалейте меня, я не знаю, что мне делать, я прошу вас от всего своего: сердца!

Директор пытался увести ее из класса, но она не уходила, продолжая просить и плакать:

— Если бы вы знали, сколько горя причинил мне этот мальчик, вы сжалились бы надо мной. Окажите мне эту милость! Я надеюсь, что он исправится. Мне уже не долго осталось жить, синьор директор, моя смерть близка, но прежде чем я умру, мне хотелось бы видеть, что он исправился, потому что… — тут она опять зарыдала, — видите ли, ведь это мой сын, и я его люблю… Но ведь вы примете его еще раз в школу, синьор директор, чтобы не случилось несчастья у нас дома, вы пожалеете несчастную мать!

И она, всхлипывая, закрыла себе лицо руками. Франти стоял безучастный, опустив голову. Директор посмотрел на него, подумал и потом сказал:

— Франти, иди на свое место.

Услышав этот ответ, женщина перестала плакать, отняла руки от лица и начала повторять: «Спасибо, спасибо», — не давая ни слова сказать директору. Потом она пошла к двери, вытирая глаза и с жаром говоря:

— Сын мой, я полагаюсь на тебя. Мальчики, будьте с ним терпеливы, благодарю вас, синьор директор, вы сделали доброе дело. Веди себя хорошо, сынок мой. До свидания, мальчики. Благодарю вас, синьор учитель. Простите, пожалуйста, бедную мать.

В дверях она еще раз умоляюще взглянула на своего сына и вышла, бледная, сгорбившаяся, с трясущейся головой, кутаясь в шаль, которая тащилась за ней следом, и мы слышали, как она кашляла на лестнице. Директор пристально посмотрел на Франти и среди всеобщего молчания страшно серьезно сказал ему.

— Франти, ты убиваешь свою мать!

Мы все обернулись и посмотрели на Франти, который улыбался своей гадкой улыбкой.