Онлайн чтение книги Смерть и «Радостная женщина» Death and the Joyful Woman
Глава XIV

В четверг вечером профессор Брэндон Лукас по пути в школу изящных искусств, куда он шел скорее по обязанности, нежели по желанию, сделал один из своих непредсказуемых крюков и заглянул к Лесли и Джин Армиджерам. Этот визит можно было считать запланированным, поскольку профессор принес с собой записи, касающиеся «Радостной женщины», но он не хотел признаваться в этом даже самому себе. Как бы там ни было, посещение Лесли позволит ему оправдаться перед школьным начальством за опоздание. К тому же в колледже плохо кормят, а в Комербурне есть очень приличный маленький ресторанчик.

Слишком близорукий, чтобы прочесть надпись на звонке Лесли, и слишком своенравный, чтобы думать о таких мелочах, он потревожил тишину вечерней улицы дробным стуком дверного молотка, и миссис Харкнесс была вынуждена открыть ему дверь. Профессор произвел на хозяйку столь неизгладимое впечатление, что ее мнение о Лесли разом стало на порядок выше, чем было прежде.

Лукас поднялся наверх и застал Лесли моющим посуду в раковине на лестничной площадке. Он уловил запах кофе, весело бурлящего в серебряной посудине, и восторженно воскликнул, выказывая изысканность манер: «О, я как раз вовремя! В „Крылатом коне“ дивная стряпня, но кофе — хуже некуда!» Сообщив таким образом, что потчевать его не нужно, профессор устроился в кресле и заверил хозяев, что и развлекать его тоже нет необходимости.

— Собственно говоря, я еду в Художественное училище, и долго мне засиживаться нельзя. Я заглянул, только чтобы сообщить о ходе дела. Вы, мой мальчик, нашли мне очень интересную работу.

Лесли вошел в комнату, расправляя рукава рубашки, и достал рюмки и заветную бутылочку коньяка, привезенную Барни Уилсоном из Франции, где он проводил свой летний отпуск. Джин, как фокусница, извлекла откуда-то стеклянное блюдо, о существовании которого Лесли и не знал, и наполнила его дорогим шоколадным печеньем. Лесли подумал было, что такой богатый светский лев, как Лукас, достоин лучшего угощения, но, увидев, как охотно и часто тянется к печенью его рука, успокоился. К тому же Джин надела блузку цвета меда, которая оттеняла ее иссиня-черные волосы, а коже придавала свежесть утренней росы.

— Итак, картина чего-то стоит? — спросил Лесли. — Меня так и подмывало заняться ее изучением, но я боялся к ней прикоснуться.

— У вас возникли какие-нибудь идеи?

— Весьма неопределенные. Но тут есть о чем подумать. О дате написания, например, и о стиле, в котором она выполнена.

— Вы показывали ее кому-нибудь еще?

— Местному торговцу. Он выдвинул теорию, что первоначально это был портрет, написанный местным художником восемнадцатого века по имени Котсуорт.

— Чушь собачья! — прокаркал Лукас с лающим смешком, и его эспаньолка дернулась к потолку, словно дротик.

— Не столько чушь, сколько хитрость. Я говорю так, потому что потом он предложил мне шестьсот.

— Вот как, надо же! И вы отказались. Молодец! Стало быть, вы, наверное, все-таки сообразили, что здесь работал не жалкий маляр Котсуорт. Конечно, сообразили. Заметьте, рыночная ценность, возможно, не очень велика. Я не уверен, стоит ли это открытие больших денег именно сейчас. Но сальдо может оказаться весьма внушительным, если учесть все связанные с делом обстоятельства.

Лесли с испугом обнаружил, что его руки дрожат от волнения. Он не стал смотреть на Джин: она, чего доброго, подумает еще, что муж наслаждается торжеством над ней, ведь профессор поддержал его точку зрения.

— Когда, по-вашему, была написана эта картина? — оживился Лукас. Он не поддразнивал молодых людей, но предлагал им что-то вроде игры «угадай-ка».

Ладно, решил Лесли, если уж на то пошло, подыграю и с умным видом скажу, что от меня требуется.

— До тысяча четырехсотого года.

В его устах это прозвучало очень самоуверенно. Но слово — не воробей. Лесли дерзко выпятил подбородок, изображая из себя храбреца, не желающего уклоняться от прямого ответа.

— Мне показалось, что поза натурщицы — в духе тех времен. Или руки, без суставов, длинные изогнутые пальцы без фаланг. А платье! Если убрать более поздние слои, думаю, мы увидим нечто вроде плиссированной драпировки, которой в пятнадцатом веке уже не было.

— А стиль? Вы говорили, у вас есть идеи.

Лесли вздохнул и рискнул взглянуть на Джин.

Ее округлившиеся глаза изумленно смотрели на него. Лесли не понял, то ли жена гордится им, то ли дивится его нахальству и предвкушает неминуемый провал.

— Думаю, это картина из здешних мест, — осторожно проговорил он. — Мне кажется, она тут уже не одно столетие. Рядом с местом, где ее впервые повесили. Она никогда не была вывеской пивной. Единственное, что выходит за рамки традиции, это смех…

— Вот-вот, — согласился Лукас, пытливо глядя на молодого человека, — смех. Пусть это вас не озадачивает. Смех присущ любой традиции. Это печать индивидуальности, признак таланта. Такого не предугадаешь и не скопируешь. Полет вдохновения просто поражает. Но продолжайте. За рамки каких традиций выходит этот смех? Вы еще не добрались до сути.

Поражаясь собственной изобретательности, Лесли сказал:

— Это овальное включение, похожее на брошь, вот что заставило меня призадуматься. В своей первоначальной форме оно было чем-то вроде рентгеновского снимка метафизического мира. Не правда ли?

— Это вы мне скажите.

— Значит, так и было. Это образ ребенка, которого она носила. Это Мадонна Благовещения или Явления Архангела Гавриила… еще перед родами, во всяком случае…

— Мадонна «Магнификата».[2]«Магнификат» — хвалебная молитва, произнесенная Девой Марией после признания ее Елизаветой матерью Господа (Лк., 1:46–55). Название происходит от первого слова молитвы: «Величает душа моя Господа». Похоже, вы справились с делом и без помощи специалиста, мой мальчик.

— Раньше я даже думать об этом не осмеливался, — с нервным смешком признался Лесли. — Вы же намекнули, что я могу делать самые смелые предположения, иначе я бы не отважился даже теперь. Вы в самом деле хотите сказать, что такое произведение искусства с четырнадцатого века валялось где-то на пыльных чердаках и висело на ветру над входом в харчевню?

— Скорее, со второй половины шестнадцатого. Вы, конечно, знаете, что дом, с которого снята эта доска, когда-то был фермой монастыря в Чарноке? И что его последний настоятель ушел на покой после Диссолюции?

— Один мой друг раскопал что-то такое в архивах, но прежде я, увы, ничего об этом не знал.

— Не знали? Забавно. Я тоже не знал, но, кажется, это правда. В этой доске меня поразило сходство с одним из фрагментов росписи чарнокской приходской церкви. Я не знаю, знакомы ли вы с пастором. Ученый старичок, хорошо разбирается в средневековом искусстве. Его конек — стекло, но он знает и местных иллюстраторов древних рукописей, и художников-декораторов, и очень много лет занимался поисками произведений искусства, исчезнувших из Чарнока во время Диссолюции. Нынешняя приходская церковь — жалкие остатки старой монастырской, и те реликвии, которые ему удалось найти, пастор вернул на прежнее место. Голова ангела со свитком — единственная деталь украшения алтаря. Возможно, из часовни Богоматери. Больше у него ничего нет.

— И по-вашему, мы нашли Богоматерь? — спросил Лесли, который был слишком возбужден, чтобы сохранять серьезность.

— Очень может быть. Я заходил к пастору. У него есть записи, свидетельствующие о том, что часть убранства выбросили после ухода последнего настоятеля. По мнению пастора, ангел со свитком — это ангел «Магнификата». У пастора есть свидетельства того времени, а также более поздние упоминания о картине, которые позволяют нам составить о ней довольно подробное представление. И, должен сказать, есть все основания надеяться, что ваша доска — это Пресвятая Дева из того же алтарного убранства. Имя живописца не известно, найдены другие его работы, включая иллюстрации в древних рукописях. В одной из них есть картинка, очень напоминающая вашу Мадонну.

— Там тоже улыбка? — тихо спросила Джин.

— Да. Доказательства настолько сильные, что я не предвижу больших трудностей в установлении подлинности вашего фрагмента. Пастор видел его. Если я объявил его подлинным после известных колебаний, то пастор не сомневается вовсе. Он воссоздал образ Мадонны из разных фрагментов, и получилась картина, имеющая бесспорное сходство с вашей. Потом он сделал еще один эскиз с панели в ее сегодняшнем виде и со своих более ранних источников, чтобы показать, что должно получиться после реставрации.

Он бросил свой раскрытый портфель на стол и, достав из него стопку бумаг, с довольным видом разложил их перед Лесли.

— Я принес вам его записи и рисунки, чтобы вы могли изучать их на досуге, если пожелаете. А вот его последний эскиз. Это она. Такая, какой была, и какой еще будет.

Эскиз был совсем маленький, меньше четвертушки листа бумаги. Лесли придвинулся поближе, чтобы рассмотреть его. «Радостная женщина» лишилась своей кружевной косынки, штопорообразных локонов и оборочек на манжетах. Она стояла во всей своей изысканной древнеанглийской простоте. На плечи ее была наброшена синяя мантия поверх сорочки шафранового цвета, а волосы были зачесаны назад и убраны под белое покрывало. Она откинулась назад, чтобы уравновесить носимое ею бремя, и обхватила себя слабыми, как лилии, руками. На ее скрещенных ладонях стояло символическое изображение еще не рожденного сына. Она смотрела на небо и смеялась от радости. Казалось, в мире не существует никого, кроме нее. Совершенная в своем одиночестве, она сама воплощала в себе все мироздание.

Лесли облизал губы и задал вопрос, который просто не мог быть уместным сейчас. Но ему необходимо было получить ответ.

— Как вы думаете, сколько дадут за эту картину? Разумеется, если мы не ошибаемся?

— Как повезет. Но это работа уважаемого мастера, и вполне вероятно, она уникальна. Надо еще учитывать вкусы местных антикваров. Думаю, не меньше семи-восьми тысяч фунтов.

Завороженные, притихшие, Джин и Лесли стояли, слегка соприкоснувшись рукавами, и видели мысленным взором все те блага, которые сулила им судьба.

— А пастор? Его можно рассматривать как потенциального покупателя? Эта картина очень нужна ему, если он так уверен…

— Да уж точно, он бы отдал за нее все что угодно. Увидев ее, он лишился сна и потерял аппетит. Но он уже обратился за дотацией в двадцать тысяч на содержание своей бедной разваливающейся церквушки и не может выделить деньги на покупку Мадонны.

— Даже когда надо водворить ее на место, — добавил Лесли. Он отодвинулся от Джин, чтобы заглянуть ей в лицо, но она отвернулась и разглядывала рисунок. Лесли подумалось, что она, наверное, не догадывается о том, что руки ее сложены точно так же, как у Девы Марии на картине.

— Даже когда надо водворить ее на место. Но найдутся и другие покупатели. Если вы дождетесь того дня, когда о картине заговорят, то сможете получить вдвое больше предполагаемого. — Профессор Лукас закрыл свой портфель и отодвинулся от стола. Парень, видимо, нуждается в деньгах, подумал он, и нечего пенять на него за сладостное предвкушение.

— Я не смогу заплатить за реставрацию, — проговорил Лесли, и голос его слегка дрожал от избытка чувств, потому что он уже принял решение. — Готова ли ваша лаборатория взять это на себя, если я верну эту вещь Чарнокской церкви?

Лукас встрепенулся, вытаращил глаза и медленно поднялся на ноги.

— Милый мой, вы понимаете, что говорите?

Да, он понимал и должен был заявить об этом твердо, чтобы отрезать себе пути к отступлению. Горло свело от страха. Лесли боялся смотреть на Джин, зная, что она никогда не поймет и не простит его. Но Лесли должен был так поступить, чтобы и дальше жить в ладу со своей совестью.

— Она ведь не моя, — пояснил он. — Она просто случайно попала ко мне после массы малоприятных перипетий, и мне это не по душе. Она должна вернуться на свое законное место. И не потому, что это место — церковь, — почти сердито добавил он, опасаясь, что его поймут превратно. — Я думал бы так же, будь это светская живопись. Она создана для определенного места и определенной цели, и я хотел бы, чтобы она туда вернулась. Правда, получилось бы неловко, если бы я вернул ее пастору, а он не нашел бы денег на реставрацию.

— Если вы не шутите, этот вопрос не должен вас беспокоить. Я, разумеется, охотно взялся бы за это дело в нашей мастерской. Ей-богу, мне очень не хотелось бы отдавать картину кому-то другому. Но все же, мой мальчик, посвятите выходные дни раздумьям, — бодро посоветовал профессор, хлопнув Лесли по плечу. — Я оставлю все это у вас.

— Я уже принял решение, но, конечно, с радостью прочту ваши материалы. Не думайте, что я рисуюсь, — осторожно сказал Лесли, — хотя, вероятно, и в этом не было бы ничего плохого. Но предположим, что я принял чрезвычайно выгодное предложение, и картина уплыла в Америку или ушла в чью-нибудь частную коллекцию здесь. Тогда от нее не будет никакой пользы, и я чувствовал бы себя подлецом. Нет, я хочу, чтобы она вернулась восвояси, а если мне не могут заплатить за нее, что ж, так тому и быть. Впрочем, мне кажется, что они и не обязаны платить. Там, куда она отправится, ее увидят все, кто захочет. И такой, какой они и должны ее видеть. Вот тогда я, наверное, и впрямь почувствую, что она моя. А сейчас я этого не ощущаю.

— Я вовсе не пытаюсь вас отговорить, мой мальчик, и вам нет нужды стараться меня переспорить. Просто я не хочу, чтобы вы пороли горячку, а потом жалели об этом. Вы как следует все обдумайте, а потом поступайте так, как сочтете нужным. Позвоните мне через несколько дней, хорошо? И встретимся снова, возможно, в галерее, если у вас найдется время. А теперь мне нужно идти. — Он сунул свой отощавший портфель под мышку. — Доброй ночи, миссис Армиджер! Спасибо вам за кофе, он был превосходным.

Джин стряхнула оцепенение и попрощалась с гостем. Когда Лесли, проводив его вниз, вернулся в комнату, она стояла у стола, на бледном ее лице застыло выражение недоумения. Она внимательно разглядывала рисунок пастора.

Лесли тихонько прикрыл за собой дверь, ожидая, что Джин заговорит или хотя бы взглянет на него. Когда она не сделала ни того, ни другого, он растерялся. Лесли не знал, что сказать, он боялся показаться ей жалким или, наоборот, воинственным. Джин, казалось, не чувствовала терзавшего Лесли напряжения. Она была погружена в глубокое раздумье.

— Я не мог поступить иначе, — беспомощно проговорил он, сознавая, что оправдывается.

Она вздрогнула и, подняв голову, посмотрела на него темными, большими, ничего не выражавшими глазами потрясенной женщины.

— Она же была моей, — резко, исступленно выпалил он. — Я мог делать с ней все, что хочу.

— Я знаю, — мягко сказала она, и где-то в глубине ее пустых глаз затеплилась тусклая улыбка.

— Наверное, я тебя разочаровал. Мне очень жаль. Но она не принесла бы мне радости, если бы я…

Вяло взмахнув рукой, Джин бросилась к нему.

— Замолчи, дурак! — воскликнула она. — Я готова тебе голову оторвать!

Джин схватила его за плечи, словно намеревалась привести свою угрозу в исполнение, но потом обвила мужа руками, уткнулась носом ему в грудь и приглушенно зашептала прямо в сердце:

— Я люблю тебя. Я люблю тебя.

Он ничего не понимал, он был в полной растерянности. Ему никогда не осмыслить этого неожиданного поступка, как не осмыслить всех своих прошлых ошибок. Быть может, он отнесет реакцию Джин на счет знаменитой женской логики? Быть может, именно так женщины воспринимают мужскую твердость? Может быть, теперь возьмет ее в ежовые рукавицы? Ну да теперь это уже не имеет значения, потому что он поверил в жену. «Я люблю тебя», — еще раз повторила она. Он машинально и осторожно обнял Джин, словно она могла разбиться и поранить ему пальцы, но почувствовал прикосновение ее округлого теплого живота и затрепетал, недоумевая и обретая надежду.

— Ты уж извини, Джин, — забормотал он, барахтаясь в сбивающих с толку потоках нежности, испуга и радости. — Как-нибудь обойдемся и без этих денег. Я знаю, ты считаешь меня безответственным, но я ничего не мог поделать, я не чувствовал, что она моя. О, Джин, не плачь!

Она подняла голову. Нет, она не плакала, она смеялась, смеялась от чистой радости. Она смотрела на мужа и была очень похожа на женщину, изображенную на рисунке пастора.

— Ох, да помолчи же ты, дурачок, — снова попросила она. — Ты просто невозможен!

И поцеловала его, потому что это было приятно, а еще потому, что поцелуй помешал бы ему говорить глупости. Не имело смысла пытаться выразить словами пережитое ею откровение, внезапное понимание того, как они на самом деле богаты, все трое, включая их будущего ребенка. Подумаешь, какие-то там мелкие трудности. Да при таком богатстве это — сущий пустяк. Разве могла она испытывать что-то, кроме жалости, к старому Альфреду Армиджеру, который имел так много и не мог поделиться с другими? Ей ли бояться лишений и разочарований? Ведь ее муж, бедняк, лишенный всяческого достояния, может позволить себе делать такие великолепные подарки.

— Значит, ты не против? — спросил он в изумлении, боясь перевести дух. Впрочем, Лесли не ждал ответа. Не все ли равно, понимает ли он, каким образом произошло это внезапное и полное слияние их душ? Бесполезно спрашивать Джин, как ему удалось вернуть ее. Случилось чудо, вот и все. Неловкость и натянутость исчезли. Они умолкли и обнялись, полные благодарности друг к другу.

Услышав тихий стук в дверь, они очнулись. Легкое чопорное тук-тук означало, что пришла миссис Харкнесс и, как обычно, с претензиями. Лесли неохотно оторвался от жены, снова быстро привлек ее к себе и пошел открывать дверь.

Вопреки обыкновению миссис Харкнесс не была ни скованна, ни настроена враждебно. Она все еще пребывала под целительным впечатлением от профессора Лукаса.

— Недавно приходил юноша, мистер Армиджер, и принес вам вот это письмо. Он просил передать его сразу же, но ваш посетитель был еще здесь, и я не захотела вас беспокоить.

— Юноша? Какой юноша? — переспросил Лесли, сразу же вспомнив о Доминике. Хотя и не понимал, с чего бы вдруг тому приносить записку на ночь глядя и почему он сам не поднялся наверх, чтобы передать письмо лично.

— Это сын миссис Мур с нашей улицы. Я решила, что не будет большой беды, если я вручу вам письмо через четверть часа.

— Я тоже так думаю. Спасибо, миссис Харкнесс.

Он закрыл дверь, хмурясь и в беспричинной тревоге глядя на конверт.

Сын миссис Мур был ровесником и школьным товарищем Доминика, возможно, одноклассником. При нужде Доминик вполне мог использовать его в качестве посыльного. Да, но что это за нужда?

— Что это? — спросила Джин, пытливо заглядывая ему в лицо.

— Не знаю. А ну-ка, посмотрим. — Он вскрыл конверт и начал читать. Ощущение тепла и умиротворенности растаяло, едва Лесли пробежал глазами первые строки.

— Что за черт! — недоуменно проговорил Лесли. — Шутит он, что ли?

— Нет, уж какие тут шутки, когда дело касается Китти. Он на полном серьезе, Лесли, — проговорила Джин, схватив его за руку. — Он напуган! Что он такое сделал?

— Бог его знает! Что-нибудь сумасбродное. Сунул свой любопытный нос… О боже! — в ужасе выдохнул Лесли, когда взгляд его упал на наручные часы. Он выскочил за дверь и с грохотом помчался вниз по лестнице. До девяти оставалось одиннадцать минут. Выбора не было: приходилось принимать писанину Доминика всерьез.

Он слышал стук каблучков жены, бегущей следом. В дверях он повернулся и крикнул ей, чтобы она оставалась дома. Он обо всем позаботится и скоро вернется. Но Джин бросилась за ним к телефонной будке, на бегу застегивая пальто.

Казалось, на поиски номера Джорджа Фелза ушло сто лет и еще столько же — на ожидание ответа. Разумеется, трубку сняла Банти. Лесли не мог говорить с ней, памятуя о нежелании Доминика пугать мать. Нет, ничего срочного. Если мистера Фелза нет дома, можно подождать. Ничего страшного, он перезвонит. Лесли повесил трубку и набрал другой номер.

— Полицейский участок Комербурна? Внимание, это очень срочно. Пожалуйста, немедленно сделайте то, о чем я вас попрошу, а уж потом я вам все объясню. Звоню вам по делу Армиджера. Я Лесли Армиджер, и мне не до шуток. Если мистер Фелз у себя, позовите его. Ну, нет, и ладно. Тогда выслушайте меня…

— Я пригоню фургон Барни, — прошептала Джип ему на ухо и, выскочив из будки, побежала по улице, дробно стуча каблучками.

— Угол Брук-стрит и Хедингтон-Гроув, девять часов, — настойчиво повторял Лесли. — Мы поедем им навстречу отсюда, а вы уже постарайтесь быть у них в тылу.

Когда он повесил трубку, было без двух минут девять.