Онлайн чтение книги Последняя отрада Den siste Glæde
ГЛАВА XXX

Оказывается, что я снова переживаю ту пору, когда с удовольствием гуляешь при лунном свете. Тридцать лет тому назад я тоже гулял при лунном свете, пробирался по узким тропинкам, на которых потрескивали сучья, ходил по обледенелому полю, бродил вокруг незапертых сеновалов,- охотился за любовью! Ну, да! Разве я забыл это! Но теперь луна уже не светит так ярко. Боже, ведь тогда я могу при лунном свете разобрать записочку, которую она мне сунула. Впрочем, теперь я уже не получаю таких записочек.

Все так изменилось, сказка окончена, сегодня вечером я снова пустился в путь, и мысли мои заняты только делом: я еду в торговое местечко, чтобы там с пароходом отправить один мешок, а потом я пойду дальше, все дальше. Да, а для этого мне надо только хоть немного знать дороги, да немного лунного света, чтобы разглядеть дорогу. А в былые дни, в молодые дни мы уже осенью изучали календарь, чтобы посмотреть, будет ли лунный свет на Крещение. Потому что нам был крайне необходим лунный свет.

Все изменилось, я изменился. Сказка - это сам рассказчик…

Говорят, будто старость приносит с собою новые радости, еще неизведанные, более глубокие радости, более постоянные. Это ложь. Да, ты прочел верно - это ложь. И это утверждает только сама старость, эгоистичная старость, которая старается размахивать жалкими остатками своих флагов. Старик уже забывает то время, когда он сам стоял на вершине, он забывает свое Alias, когда он, румяный и цветущий, трубил в золотую трубу. Теперь он не стоит уже больше - нет, он сел - ведь сидеть удобнее и легче. И вот к нему приближается, медленно и тихо, тучное и глупое почтение, воздаваемое старости. А на что сидячему человеку почет? Человек стоячий может пользоваться этим почетом, а сидячий может только принимать его. Почет же для того, чтобы им пользоваться, а не для того, чтобы сидеть с ним сложа руки.

Дайте-ка лучше сидячему человеку теплые шерстяные чулки.

* * *

Но до чего мне повезло! Незапертый сеновал на моем пути, совсем, как в былые дни золотых труб! Сеновал ч манит меня массой душистого сена и теплым кровом на ночь; но где же девушка, которая сунула мне записочку? Разве я мог забыть, как благоухало ее дыхание, и мог ли я забыть, что со мной было, когда я почувствовал, как ее губы слегка раскрылись? Но она придет еще, подождем немного, у нас времени довольно, целых двадцать лет, она еще появится…

Однако мне надо следить за собой, чтобы отнестись к этому, как к шутке, ибо все это и есть лишь шутка. Ведь я уже вступил в почтенный возраст, я ослабел, я уже готов считать какой-то сеновал за знак благоволения свыше… О, высокочтимая старость, вот сеновал!

Нет, спасибо, я только что вступил в семидесятые годы.

И вот я, весь поглощенный своим «делом», прохожу мимо сеновала.

Под утро я нахожу себе приют под нависшей скалой. С этих пор мне, в сущности, подобает жить под навесом скалы; я ложусь, сворачиваюсь в комок и стараюсь сделаться маленьким и незаметным. Все что угодно, только не размахивать своим эгоизмом и остатками человека.

Я устраиваюсь очень хорошо, я подкладываю себе под голову чужой мешок с поношенным платьем, так как мешок этот как раз подходящей величины. Но из сна ничего не выходит,- меня одолевают мысли, мечты, обрывки стихотворений и сентиментальность. Так как от мешка пахнет человеком, то я отбрасываю его в сторону и кладу голову на руку. От руки пахнет деревом и даже не деревом…

Но адрес… адрес у меня? Отлично. Я зажигаю спичку и снова читаю адрес, чтобы запомнить его на утро. Несколько слов, написанных карандашом, и больше ничего; но, пожалуй, в буквах было нечто мягкое, нечто женственное, ах, право, не знаю. Не все ли равно?!

Я приноравливаю свой путь так, чтобы быть в местечке с наступлением дня, когда люди уже встали, когда почтовая контора открыта. Я раздобываю себе большой кусок бумаги, бечевку и сургуч; заворачиваю пакет, запечатываю его и пишу на нем адрес. Пожалуйста!

Ах, да… я забыл вложить в пакет клочок бумажки с адресом, какая досада! Но вообще я исполнил все, как следует. Я иду дальше и вдруг чувствую себя таким покинутым, я чувствую какую-то пустоту; это, конечно, от того, что мешок, который я тащил, был порядочно-таки тяжелый, а теперь я отделался от него. «Последняя отрада!» думаю я. Без всякой связи с чем бы то ни было я иду и думаю: «Последняя страна, последний остров, последняя отрада…»