Онлайн чтение книги Дивные пещеры
10. СТАРИК

Когда ревизор Леонид Георгиевич Токарев пришел в себя, свеча уже догорела и вокруг стоял полный мрак. Токарев не знал, сколько времени прошло с того момента, как он увидел свечу, горевшую над ухмылявшимся скелетом. Час, два, сутки, неделя?

Что это было – обморок или глубокий сон? Леонид Георгиевич не знал… Он знал только, что пока еще жив. Голодный, уставший, но живой…

Токарев протянул вперед руку, прополз осторожно на коленях, и его рука коснулась чего-то холодного, круглого, скользкого… Череп… Значит, не померещилось… Что это? Кому это было надо? Зажигать свечку, класть скелет… Леонид Георгиевич встал и пошел.

Как он заблудился? Они шли с Леночкой, веселые, хмельные, потом что-то мелькнуло в скверном свете свечи… Что-то белое… Он решил подурачиться, сделать вид, что ему явился Старик, и побежал вперед за якобы мелькнувшим белым…

– Старик! – кричал хмельной Токарев. – Дай пиастры! Я собираю монеты! Не жмись! Мне не надо золота, я согласен на железо! Старик, куда же ты?

Опять мелькнуло белое… Еще раз и еще. Легкое шуршание одежды, уверенные, хорошо знающие дорогу шаги… Или все это только казалось? Игра воображения – чудесное завершение прекрасного вечера?

Погоня за привидением в катакомбах под рекой – как это необычно, щекочет нервы, пожалуй, еще больше азарта, чем идти по горячему следу какого-нибудь мошенника. Будет о чем рассказать коллегам в управлении.

– Стой! Эй, скряга! Все равно от меня не уйдешь! От меня еще никто не уходил!

Токарев почти бежит за привидением. Пламя свечи бьется от ветра. Сухого, затхлого ветра, которого не бывает на поверхности. На поверхности ветер живой: он пропитан запахами земли, воды, неба. Он сам часть земли, воды, неба… Он участвует в круговороте жизни и смерти, он созидает и разрушает, ласкает и огорчает. Он пьянит, будоражит, заставляет грустить, влюбляться, мечтать о будущем, сожалеть о прошедшем. На поверхности ветер – очеловеченный.

Здесь же ветер искусственный. Он исчезнет, как только ты остановишься. Как только ты остановишься, ветер тут же бездыханно упадет на скользкие камни, как старая, прогнившая половая тряпка. И будет так лежать века, как лежал до твоего быстрого движения.

Неужели все-таки там кто-то есть впереди? Ну еще рывок, еще немного… Ага… уже ближе это «что-то»… Или блики от света на белых камнях?

Токарев теперь уже бежит по-настоящему.

– Остановись, Старик! Я не отведу тебя в милицию! Мы просто поговорим! Ты же мудрый! Ты живешь двести лет и все время думаешь.

От бега хмель еще больше ударил в голову ревизора. Токарев казался сам себе быстрым, ловким, умным, смелым.

И вдруг от слишком резкого движения свеча погасла. Сначала это не было страшно, казалось, просто кто-то пошутил и выключил лампочку. Токарев даже пробежал по инерции еще несколько шагов, но потом остановился в растерянности. Он сразу потерял ориентировку, тут же навалилась тишина, залепила глаза, рот, уши… Ревизор еще подождал, надеясь на чудо, но никто не зажег свечу, никто не окликнул его…

Тишина… Мертвая, абсолютная тишина. Леонид Георгиевич стал осторожно продвигаться вдоль стены, как ему казалось, назад и совершенно явственно услышал чьи-то шаги…

Из охотника Токарев превратился в дичь. Наверно, лучше всего оставаться на месте. Ведь его же должны искать. Главный инженер такой энергичный человек, сам знает Пещеры… Он приведет людей, организует поиски. Вход где-то недалеко, он не мог далеко уйти… Да, лучше всего сидеть на месте, а то можно забрести бог знает куда и еще чего доброго свалиться в колодец.

…Вот о чем думал Леонид Георгиевич, бредя в сторону от скелета. И вдруг Токарев вздрогнул. Он вспомнил одну деталь. Когда он сидел возле скелета в полуобморочном состоянии, он чувствовал сзади себя холодное, астматическое дыхание. Это было дыхание колодца. Токарев никогда не видел колодца в катакомбах, но почему-то ни секунды не сомневался, что он тогда сидел на краю пропасти. Так дышать и пахнуть может лишь пропасть…

Когда он повернулся и стал быстро уходить от черепа, то инстинктивно, как лунатик, обошел бездонную дыру. Его мозг, тело, нервы, миллионолетний опыт живого существа без участия сознания сами дали команду ногам, и те обошли опасность. Они сделали это ювелирно точно, в полной темноте, руководствуясь лишь бесконечно длинным навыком всего живого остерегаться смерти… Вот оно как получается…

Токарев считал себя физически слабым, сугубо интеллигентным человеком, у которого развиты лишь некоторые области мозга в ущерб другим органам, а оказалось, что налет цивилизации – это так, ничтожный слой пыли на крепком, темном, старом теле животного. Пусть атрофировались его мышцы, пусть он не сможет даже одного раза подтянуться на турнике, но инстинкт остался, инстинкт первой Живой клетки в Мертвом океане – не погибнуть самой, а значит, не дать погибнуть своему роду, всей Жизни.

Инстинкт спас его… Теперь Леонид Георгиевич понял замысел того, кто положил скелет и зажег свечу.

Это сделал убийца. Он заманил Токарева в глубь катакомб белой тряпкой, вымотал, запугал, подвел к колодцу… Потом зажег свечу над останками человека, который, может быть, пролежал здесь не одну сотню лет… Убийца рассчитал точно. Леонид Георгиевич должен испугаться, отпрянуть, кинуться со всех ног прочь и угодить прямо в колодец. Вот какой был замысел… Убийца не учел только одного – инстинкта Жизни: всегда и всюду остерегаться Смерти.

Ноги делали свое дело, какое они привыкли делать на протяжении миллионов лет – спасали жизнь от смерти, и сознание тут же вычеркнуло из мозга информацию о дыре, чтобы не мешать ногам делать свое дело. А когда опасность миновала, тело напомнило мозгу о ней. Потому что опасность может повториться, и лучше, если сознание и инстинкт будут действовать сообща. Так надежнее. Так подсказывал длинный, длинный эволюционный опыт.

Вот почему Токарев вспомнил о ловушке убийцы.

Токарев нащупал выступ у стены и присел на него.

Значит, убийца может вернуться… Вряд ли он рискнет напасть открыто… Он мог бы это сделать раньше… Очевидно, убийца не хочет оставлять следов насильственной смерти на теле жертвы… Пусть будет все естественно, просто заблудился человек и упал в колодец… И совесть будет чиста. Разве это убийство, если человек сам свалился в колодец? Это просто несчастный случай…

Но убийца не отступился от намеченного. Он придумает что-нибудь еще… Надо быть постоянно начеку. Леонид Георгиевич стал настороженно вслушиваться в темноту, но никаких звуков не было. Ни звуков, ни движения воздуха, ни пятнышка света…

Так сидел Токарев, напрягая зрение и слух долго, очень долго… Потом его бдительность притупилась, и Леонид Георгиевич впал в забытье… Ему даже захотелось, чтобы все это быстрее кончилось, чтобы скорее пришел убийца. Прекратится это напряженное ожидание, он увидит наконец человеческое лицо, пусть даже это будет лицо убийцы. Может быть, он узнает, зачем его заманили в катакомбы. Это связано с заводом? Токарев кому-то мешал? Или он просто жертва маньяка?

А вдруг придут спасатели?.. И он снова увидит солнечный свет, услышит шорохи летнего дня… Как это было прекрасно и как давно, очень давно, может, не с ним, а в чьей-то другой жизни… Он не ценил, не наслаждался по-настоящему ни солнечным светом, ни шорохами… «Судьба, сделай так, чтобы пришли спасатели… – шептал Токарев холодными, непослушными губами… – Я стану совсем другим…»

Но пришел Старик. Он подошел совсем неслышно, а может быть, Леонид Георгиевич задремал и пропустил его шаги. Токарев очнулся от легкого дуновения ветерка. Он открыл глаза и увидел возле себя лицо очень старого человека в белом балахоне, державшего в руке толстую оплывшую свечу. Тень от наброшенного на голову балахона скрывала лоб и глаза человека. Были видны только серые, пепельные губы, длинный жилистый нос и седая узкая борода.

– Я Старик, – сказал человек. – Ты звал меня – вот я и пришел. Принес тебе пиастры.

– Мне не нужны пиастры, – прошептал Токарев.

– Но ты ведь сам просил.

– Я шутил…

– Что же тебе надо? – спросил Старик.

– Я хочу жить, – едва заметно шевельнул губами Леонид Георгиевич.

– Зачем?

– Просто жить… Я не знаю зачем…

Старик сел на землю и поставил перед собой свечу. Глаза и лоб его по-прежнему прятались в тени.

– Моя жизнь часто приносила людям страдания. Умер Золотарев, плачет гробовщик Кеша…

– Они сами виноваты. Почему они жили нечестно? Ты шел по следу только нечестных людей. Ты поступал правильно. И они заслужили, чтобы ты шел по их следу.

– Правильно?

– Да.

– Но гробовщик Кеша… Люди во дворе… Они ненавидели меня. В моих делах они видели только зло. Да и я не знаю, было ли в них добро.

– Люди во дворе не всегда правы. Ты поступал согласно своей совести, а это самое главное. Так было всегда. И так будет. Это закон жизни честных людей.

Старик замолчал. Токарев лежал у его ног, тяжело, хрипло дыша.

– Но мой сын… Я даже не знаю, какой он… Я всегда думал только о работе…

– Сын – твое продолжение. Никакая работа не оправдает тебя, если ты не продолжил себя в сыне. Никакая.

– Дай мне жизнь… – Леонид Георгиевич сделал попытку подняться, но руки, на которые он оперся, не держали, и Токарев тяжело упал на камни.

Старик покачал головой.

– Я не вправе распоряжаться ничьей жизнью и смертью.

– Кто же ты тогда… Зачем здесь?

– Никто… Просто хожу, слушаю…

– Ты все знаешь?

– Я мучаюсь…

– Так ты… Я начинаю догадываться…

Старик ничего не ответил. Он вдруг отбросил со лба капюшон, и на Леонида Георгиевича глянули усталые, выцветшие глаза с расширенными зрачками. Где-то он уже видел эти глаза и этот лоб с залысинами и сеточкой морщин.

Старик потянулся к свече, корявыми черными пальцами снял нагар. Только теперь Токарев как следует рассмотрел его одежду. Это было что-то наподобие плаща из домотканого холста, когда-то, очевидно, белого, а сейчас застиранного, в пятнах и пыли. Такую одежду Леонид Георгиевич видел в музеях.

– Ты не стираешь свою рубашку? – Токарев и сам не знал, зачем он задал этот глупый вопрос.

Старик продолжал пристально смотреть на ревизора. Он словно бы делал усилие, чтобы тот узнал его. Но Леонид Георгиевич все отдалял и отдалял неизбежный миг узнавания.

– Ведь здесь есть вода…

– Мне некогда, – сказал Старик.

– Ты приходишь ко всем, кто попадает в Пещеры?

– Почти… – Старик запнулся. – Кто хочет меня видеть.

– Значит, я хотел тебя видеть?

– Да.

– Я же шутил… Я же сказал…

– Выходит, не шутил. Ты давно искал со мной встречи.

Они помолчали. Свеча горела ровно, сильным высоким пламенем, каким никогда не горит наверху даже в комнате; оплывала, но не уменьшалась в размерах, и это почему-то не удивляло Токарева.

– Ты скоро уйдешь? – спросил ревизор.

Старик покачал головой.

– Раз уж я пришел… Я буду с тобой до конца.

– До… какого конца?.. – спросил шепотом Токарев.

– До любого.

Загадочный гость помолчал.

– Я и поседел сегодня.

– Вот как… Так вдруг?..

– Так вдруг. За одну ночь я стал Стариком.

Токарев удивился.

– Я слышал, что ты живешь двести лет.

– Я живу вечно. Рождаюсь и умираю… рождаюсь и умираю.

– Как это так? Не понимаю…

– С кем-нибудь… Рождаюсь с кем-нибудь и умираю с кем-нибудь. Ты уже догадался?

– Еще нет… Подожди… – Токарев разглядывал лицо Старика. – Ты сегодня умер?

– Да.

– И сегодня родился?

– Да.

– Умер пожилым человеком?

– Да.

– И родился Стариком.

– Да. Теперь ты догадался?

– Сейчас догадался.

– И что ты скажешь?

– Я рад. Значит, я буду жить долго.

Старик грустно качнул головой.

– Этого я не знаю.

– Но ведь ты – это я. В старости…

– Да… Но я не знаю… Я могу быть просто тем, кем ты мог стать, но не стал.

– Я стану.

– Не знаю.

Токарев собрался с силами.

– Слушай… Старик… Я не хочу лежать здесь один среди голого камня тысячелетия… Я хочу на кладбище, среди всех… Пусть у дороги, пусть сотрясают МАЗы и пусть Кеша похоронит без белых тапочек. Ты можешь сделать хоть это? Я не прошу у тебя жизни, но хоть это ты сделать можешь?

– Могу, – сказал Старик.

– Да? Ты не шутишь? – встрепенулся Токарев.

– Не шучу. Я дам тебе совет. Советы я могу давать.

– Давай, Старик… Только быстрей… Я теряю последние силы…

– Вставай и иди.

– Ты что? Смеешься? Куда идти?

– Куда-нибудь. У тебя будет цель. А цель – это жизнь.

– Я не могу… Мне не хочется даже шевелиться…

– А ты сосчитай до трех и вставай. Ну?

– Нет, я слишком слаб… Мое тело уже слилось с камнем… Оно стало камнем, оно принадлежит этим катакомбам.

– Раз!

– Шевелятся только пальцы на руках… И губы…

– Вот видишь… Ты можешь шевелиться… Два! Ну, вставай же!

– Кружится голова… Как в первом вальсе, который я танцевал в девятом классе. Тогда так же вертелось… И зал, и оркестр, и толпа, и девочка, с которой я танцевал… Хорошая девочка, с косой и алыми губами…

– Не уходи в воспоминания. Воспоминания – это смерть. Сейчас я скажу «три». Если ты тогда не встанешь, то больше никогда не сможешь.

– Подожди, Старик… Подожди еще немножко… Так хорошо лежать на камне… Мое тело цементируется, делается очень прочным… Как приятно делаться каменным…

– Три!

– Не могу…

– Три!

– Старик, я не хочу! Не хочу двигаться, я хочу покоя. Жизнь моя, и я ею распоряжаюсь, как хочу…

– Коля…

– Что? Что ты сказал?

– Коля…

– Старик, ты что сказал?

– Я сказал – Коля. Твой сын.

– Замолчи, мне больно… Старик, сжалься, перестань галдеть… Ты мне надоел… Я не вынесу этого…

– Коля! Коля! Коля!

– Не мучь, Старик… У сына есть мать, она позаботится о нем… Я устал от напряжения… Ты не знаешь, Старик, как трудно даже согнуть ногу… Надо сначала перелить всю кровь в правую ногу… потом напрячь обескровленное сердце… Старик, ты знаешь, как болит обескровленное сердце? Оно стучит клапанами, оно дымится, скрежещет металлом по металлу… Горят мускулы…

– Коля!!!

– Перестань орать… У меня пустая голова… Ты колотишь своим криком, как палкой по железной бочке… А, Старик! Что же ты молчишь?.. Что же ты замолк? Выдохся? Или видишь, что все бесполезно… Подожди… еще немного… У меня позвоночник стал сухим, как стебель неубранного подсолнечника в зимнем поле… Ты видел, Старик, высохший стебель подсолнечника в зимнем поле? Я видел… Во время войны… Он ломается от удара ногой и катится по земле, как железная трубка…

Токарев медленно пришел в себя. Он стоял на четвереньках на холодном каменном полу катакомб. Вокруг было темно и пусто. И ни звука. Ни шороха. Ни колыхания воздуха. Только звон в ушах да дрожь во всем теле.