Онлайн чтение книги Джем и Дикси Gem & Dixie
4

Все закончилось тем, что после школы Дикси просто ушла вместе с Лией, забрав с собой письмо. Ночь она провела у подруги, а я в это время пыталась разубедить себя в том, что все это – изощренная, тщательно спланированная ими месть. Они ведь прекрасно знали, как я хотела его прочитать. Уже глубокой ночью я краем уха услышала, как хлопнула входная дверь.

– Джем?

Поняв, что это мама, я притворилась спящей.

Наш дом встречает утро субботы непривычной тишиной. Дикси возвращается около полудня. Мама все еще спит, а я делаю домашнюю работу. Дикси кладет злополучное письмо на стол прямо передо мной.

Отцовский почерк сложно разобрать – крохотные, тонкие буквы, склоняющиеся вправо.

– Что это за слово? – спрашиваю я, протягивая письмо Дикси.

– Мечты. Новые мечты.

Порывшись в своей сумке, она присаживается напротив меня. В ее руках – маленький сверток с буррито. Я уже было собираюсь попросить половину, но Дикси меня опережает:

– Это тебе. Я свой уже съела.

Положив буррито перед собой, я возвращаюсь к письму.

Я пытаюсь разобрать следующее предложение, в котором он пишет что-то о маме, и оно заканчивается вопросительным знаком.

– Я тоже не могу это прочесть, забей, – бросает Дикси. – Но мне кажется, он пытается выяснить, есть ли у нее кто-то сейчас.

– Он что, всерьез думает, что все это время мама сидела у окна и ждала его? И это после всего, что он натворил?

Дикси пожимает плечами и на мгновение отводит взгляд, будто боится, что я увижу этот знакомый блеск надежды в ее глазах. Блеск, который выдаст ее с потрохами. Но я и так знаю, что она все еще отчаянно верит в эту сказочную версию хорошего отца. Хороших родителей. Все еще хочет в нее верить.

Ему не терпится увидеть свою девочку. В единственном числе.

Дикси молча наблюдает за тем, как я перелистываю страницы, возвращаясь к началу письма: «Я хочу увидеть тебя и твою сестру». Вот оно. Я вглядываюсь в эти три слова, перечитываю их снова и снова. «И твою сестру». Все, о чем я сейчас мечтаю, – остаться наедине с этим письмом, с этими строчками, небрежно выведенными его рукой. С этими исчерканными листочками бумаги, которые он держал в своих руках точно так же, как сейчас держу их я. Если бы я только могла понять, что это за чувство. Что же это за чувство, обжигающее мои щеки и сдавливающее до боли грудь.

Папа говорит, что хочет увидеть нас. Нас. Грудь сдавливает еще сильнее, и я наконец-то все понимаю. Он ведь ни разу не назвал меня по имени в этом чертовом письме. Имени, которое так много значило для них с мамой. Ну или они так говорили.

Я перечитываю эту короткую строчку снова и снова, и это маленькое, незначительное, вскользь оброненное обращение ко мне блекнет, перестав меня греть. Все, что я чувствую, спотыкаясь взглядом об эти неаккуратные буквы, – тяжесть. Непомерную тяжесть, обрушившуюся на меня волной. Я возвращаю письмо Дикси, не проронив ни слова.

– Не злись на меня, Джем, – вдруг тихо произносит она, – я ведь показала тебе письмо, хоть он и просил этого не делать.

В моей груди что-то неприятно сжимается. Это должно заменить мне чувство, что меня любят?

– А мне ведь было велено тебе не показывать, – не унимается сестра. – Я знала, что нельзя. Но показала. И купила тебе буррито. И это. – Пошарив в карманах куртки, она достает батончик «Марса» и кладет на стол. – Я просто хотела поддержать тебя, Джем.

Я сгребла все свои вещи, включая буррито и «Марс», решив отложить их на ужин, и отнесла их в нашу комнату. Порядок уже не имел особого значения, поэтому я просто оставила все на кровати. И тут из холла послышался мамин голос:

– Дикс? Это ты?

– Да, мам, – крикнула в ответ сестра.

Повесив свою куртку туда же, где висела куртка Дикси, я опустилась на пол. Выудив спрятанный под кроватью блок сигарет, достала свежую пачку.

– Не говори маме, – шепчет мне Дикси.

– Она уже видела это письмо, дурочка.

– Не рассказывай ей, о чем оно. Я серьезно.

Сестра смотрит на меня с такой решительностью, как будто и вправду не собирается ничего говорить маме. Ну, конечно. Она просто хочет быть первой, кто принесет маме сказочную весть о папином возвращении. Папины секреты тут совсем ни при чем.

– Куда ты идешь? – спрашивает она, когда я поднимаюсь с пола.

– Никуда.

Когда мама окончательно выгнала папу, дядя Иван, мамин младший брат, приехал в Сиэтл для того, чтобы помочь ей с этим. Он захватил с собой своего друга, Грэга, на тот случай, если папа окажется несговорчивым и придется пустить в ход мускулы. Они вместе собрали все вещи отца, пока мы с Дикси были в школе. Огромная груда в коридоре стала первым, что мы увидели по возвращении домой. И огромную спину Грэга, наливающего в стакан воду из-под крана. Все, что я помню о нем, – лишь склонившийся над раковиной рыжеволосый затылок с крохотной плешью, о которой, возможно, он и сам не знал.

– Джем, забери Дикси в вашу комнату. Садитесь за домашнюю работу.

Я посмотрела на эту груду вещей, бесформенную кучу перемешавшейся ткани. Где-то в глубине этой мешанины виднелась маленькая деревянная коробочка, наполовину скрытая папиной кожаной курткой. В ней он хранил медиаторы и коллекцию билетов со всех концертов и шоу, на которых он только успел побывать. Ее успела заметить и Дикси:

– Это же папина особенная коробка!

Она воскликнула это с таким удивлением, будто только что поняла, что все эти вываленные, словно на выброс, вещи принадлежат отцу. Как будто только что осознала, что мамины предупреждения действительно закончились и это происходит на самом деле.

Мама кивнула и провела по щекам Дикси, словно стирая невидимые слезы. Подавшись вперед, сестра повисла на ней, вцепившись в талию.

– Джем, я же сказала тебе забрать ее отсюда.

Пробегавший мимо нее Ринго Старр получил от нее не очень-то любезный пинок ногой. Дядя Иван молча наблюдал за нами, прислонившись к стене и засунув руки в карманы.

Уже позже, в нашей комнате, Дикси плакала, спрятав лицо в подушках, а я тихо делала домашнюю работу. Поначалу я пробовала ее утешить. Сказала, что все будет хорошо.

– Нет, не будет! – прокричала она.

Больше на мои слова она не реагировала. Не выдержав, я перебралась на ее кровать и, коснувшись ее спины, осторожно погладила. Это всегда работало, когда она была маленькой. Что бы ни случилось в жизни Дикси, она всегда успокаивалась рядом со мной. Даже когда ее не пригласили на чей-то день рождения во втором классе. Даже когда она забыла свою любимую куклу в автобусе.

Но только не в этот раз. Всхлипнув, Дикси отталкивает меня, и я вскакиваю как ошпаренная. Меня перекашивает от злости.

– Она же его предупреждала! Что тут удивительного, Дикси?

– Тебе просто наплевать.

– Это ему наплевать! Иначе он бы давно уже прекратил.

Мне даже не приходится объяснять, что именно «прекратил». Просто: прекратил.

Дикси приподнялась и села. Даже с раскрасневшимся от слез лицом, даже со спутанными волосами она выглядела как одна из тех прелестных плачущих девушек из кинофильмов, не вызывающих ничего, кроме желания обнять и утешить. Именно это я так отчаянно хотела сделать.

– Она не может выгнать его, – мямлит Дикси, – это и его дом тоже.

– Тогда почему он не ночует здесь и не помогает нам оплачивать счета, Дикс?

Закрыв лицо подушкой, Дикси рухнула на кровать.

– Ты можешь плакать сколько угодно, а мне нужно делать домашнюю работу, – только и сказала я. И отвернулась.

– Я тебя ненавижу.

Давно стоило прекратить придавать значение этим словам Дикси, но мне больно каждый раз, когда она так говорит. Тогда я просто уселась на кровать и уткнулась в математику. Наплакавшись всласть, Дикси уснула, сама того не заметив, и я, улучив момент, тихонько выскользнула за дверь и заглянула в холл. Мама, Иван и Грэг сидели за столом, тихонько переговариваясь. Папины вещи уже покоились в многочисленных коробках, явно раздобытых где-то в магазине алкоголя. Поставленные друг на друга, эти коробки возвышались башней прямо напротив дверей. Крадучись, я сделала пару шагов вперед, растянув свою кофту до самых колен.

Дядя Иван всегда притягивал взгляд. Они с мамой очень похожи, только волосы у него темные, почти черные, и глаза не голубые, а каре-зеленые. В его лице всегда проглядывалось что-то греческое, в отличие от нее. В дяде Иване было что-то особенное – в том, как он подносил сигарету к губам, в том, как спокойно двигались его руки. В каждом его движении, в каждом жесте сквозили уверенность и спокойствие, которые заставляли меня желать, чтобы он всегда был с нами. Почувствовав, что в холле кто-то есть, он обернулся и отодвинул свой стул. Подойдя ко мне, он остановился. В руках тлела наполовину скуренная сигарета.

– Тебе лучше пойти в кровать, Джем.

Я опустилась вниз, на ковер, поджав ноги, и затрясла головой.

Дядя присел на корточки рядом со мной:

– Джем, знаешь что? Я думаю, что тебе не стоит этого видеть. Сколько тебе лет?

– Четырнадцать.

– Четырнадцать? – произнес он с явным удивлением. – Черт, как же летит время. Коротко затянувшись, он обернулся назад, на маму. – Я не думаю, что тебе нужны эти воспоминания, детка. Это не то, что хочется помнить всю свою жизнь.

Он не понимал, что это – лишь капля в океане. Лишь еще одно плохое воспоминание, которое встанет в ряд вместе с зареванным лицом Дикси и постоянными ссорами. Я не пошевелилась.

– Что, если сегодня я увижу его в последний раз? – еле слышно прошептала я.

Его рука легонько коснулась моих волос и взъерошила их.

– Ну и что? Даже если и так. Ты будешь в порядке, Джем.

Я вглядывалась в его профиль, пытаясь найти в лице хотя бы тень неуверенности, хотя бы намек на то, что эти слова – всего лишь сладкая ложь. Такая же ложь, как и мои обещания плачущей сестре, что все будет хорошо. Как мы вообще могли знать это наверняка?

На ковер осыпалось немного пепла, тут же исчезнув под большим пальцем дяди.

– Даже если это последний раз, когда ты увидишь его, ты точно не захочешь запоминать отца таким. В будущем с тобой случится достаточно плохого, и все это будет тянуть тебя вниз. Не нужно тащить за собой еще и этот камень. Поверь мне, я знаю, о чем говорю.

– Иван, – окликнула дядю мама, успевшая отойти к окну, – мне кажется, он идет.

Дядя сжал мои плечи и медленно встал, и я тоже. Позвав Ринго, я увела его в нашу с Дикси комнату и закрыла дверь. И встала, прижавшись к ней ухом. В конце концов папа ушел почти бесшумно. Наверное, он сразу увидел Грега, Ивана, свои вещи и понял, что отступать уже некуда.

Я прислушивалась, пытаясь различить свое имя. Надеясь, что он позовет меня или Дикси, чтобы попрощаться. Но этого не произошло. Я продолжала прислушиваться, пока лежала в кровати и пока не уснула. Наутро башня из коробок исчезла без следа, как и папа. Исчез и дядя Иван. Он улетел обратно в Айдахо, вернувшись к своей жизни и работе.

Оказалось, что мама и Иван нашли далеко не все вещи отца.

Парой дней позже я нашла коробку, когда рылась на кухонных полках в поисках еды. На коробке была пометка «Вещи со свадьбы».

Я нетерпеливо открыла ее, горя желанием узнать, что же хранили в ней родители, но внутри не оказалось ничего, кроме сигарет. Пачки мексиканских сигарет, с изображением мужчины в красном пончо на фоне желтого солнца. Они назывались «Асьенда». Я отнесла коробку в мою комнату и спрятала под кроватью.

Скорее всего, сигареты принадлежали отцу. Но напоминали они мне о дяде Иване, о том, как он сидел рядом со мной в холле, ерошил мои волосы и курил, оставляя хлопья пепла на нашем ковре.

Именно тогда у меня появилась странная привычка носить одну из пачек в кармане куртки. Когда мне было тревожно или одиноко, я запускала руку в карман и ощупывала этот твердый прямоугольник с острыми краями, плотно обернутый скользким и гладким целлофаном. Я изучила эту пачку вдоль и поперек. «Асьенда» с испанского означало что-то вроде «дом». Каждый раз, когда я пристально вглядывалась в лицо мужчины в красном пончо, мне казалось, что я вижу, как блестят на солнце глаза дяди Ивана. Как он смотрит прямо на меня, произнося это короткое слово на испанском.

Я научилась курить – по-настоящему, как взрослые. Каждый, кто видел, как я прикуривала, ни за что не догадался бы, что я курю всего одну сигарету в день: так уверенно я это делала. Всего одна сигарета в обед, по дороге из школы домой. Я рассказала мистеру Бергстрому об этом. О том, как каждая сигарета напоминала мне об отце и дяде Иване. Каждый раз, когда я курила, мне казалось, что они рядом. Что именно они протягивают мне эту сигарету.

– Если отвлечься от того, что мне бы не очень хотелось, чтобы ты курила, – сказал мистер Бергстром, – я рад, что у тебя появился такой ритуал.

Он добавил, что, как и со всеми моими ритуалами, я его прекращу, когда я буду готова.

Прочитав папино письмо, я отправляюсь в маленький тихий парк неподалеку от дома, чтобы немного собраться с мыслями. Я быстро нахожу свою любимую скамейку, с которой мне открывается прозаичный вид на переполненную мусорку и на улицу, идущую вдоль парка.

Я прикуриваю «Асьенду» и затягиваюсь.

«Мои старые мечты были куда лучше новых», – написал отец.

Что это значит? Он говорит о нас, его семье? Каждый раз, когда они с мамой ссорились, он говорил ей о том, что их свела вместе сама судьба, что ему никто не нужен, кроме нее. Или он имеет в виду клуб, о котором он так мечтал?

«Мы назовем его „Джем"».

Я закрываю глаза и вижу выведенное неоном мое имя на одной из вывесок где-то в глубине укрытого туманом Сиэтла. Внутри – грохот усилителей и рев гитар, на сцене – его любимая рок-группа. И папа, скользящий в толпе. Проверяющий, все ли в порядке, все ли довольны. И мама… Интересно, что бы делала мама. Работала в баре? Я открываю глаза и глубоко затягиваюсь.

Клуб. Какая же нелепая идея для людей без гроша в кармане, которые пытаются бросить пить и принимать наркотики. Его старые мечты были не просто старыми, а давно просроченными и ядовитыми.

А какие мечты у меня? Если они вообще есть. Я никогда не задумывалась о будущем. Не мечтала о нем, как другие школьники, как коллеги на прежней работе. Я хочу подать документы в колледжи Калифорнии. Я мечтаю увидеть Лондон. Я коплю на квартиру.

Эти мечты звучат выполнимо, это реальные цели. А мечты моих родителей были похожи на сказки.

В любом случае, даже если отец и откроет клуб, теперь он точно назовет его «Дикси».

В какой-то момент с ветки срывается капля и тушит мою сигарету. Я тщетно чиркаю зажигалкой, но она вспыхивает и гаснет снова и снова. Я вспоминаю о пачке спичек, которую дала мне мама. Я зачем-то ношу ее с собой, как будто она действительно что-то значит.

Я чиркаю спичкой пару раз, прикуриваю и возвращаюсь к своим мыслям.

Его слова обо мне застряли в голове, как навязчивая, надоевшая песня. Дикси была его маленькой девочкой, не я. Я? Осуждающая переживальщица.

«Ты же знаешь, какая она».

Да пошел он. Он совсем не знает меня и каково мне.

Никто не знает.

Краем глаза я замечаю приближающегося ко мне человека, похожего на бездомного. Десяток кофт и футболок, надетых одна на другую, поношенью штаны – такие типы часто слонялись здесь, надеясь стрельнуть сигаретку-другую. Но я никогда не делилась. Я не хотела делиться единственным, что действительно было только моим. С чего они вообще взяли, что у меня есть за душой хоть что-то, чем можно было бы поделиться?

Я делаю короткую затяжку, вызывающе смотря на бездомного. Почти вынуждая его попросить.

Но он не просит. Опустившись на противоположный край скамьи, он кутается в свои многочисленные одежки и смотрит на мусорку. Тот факт, что он даже не пытается со мной заговорить, даже хуже, чем попытки попрошайничать. Я поворачиваюсь и пристально смотрю на него, надеясь, что он почувствует это, обернется и заметит меня.

Он не двигается. Мои глаза начинает щипать от накатившего на меня острого, обескураживающего чувства.

Я докуриваю сигарету, прячу пачку в карман и нащупываю там несколько монет – сдача от покупки тех пончиков. Сама не понимая, что делаю, я подхожу к бездомному и протягиваю ему четвертак и два пятака.

Он наконец-то поднимает на меня глаза и смотрит остекленевшим, отсутствующим взглядом.

– Бери, – говорю я.

Его руки вцепляются в поношенную ткань одежды, и он замирает на месте.

– Это деньги, держи.

Может, он сумасшедший? А может, он просто ослеп и не видит.

– Мне они не нужны, – отвечает он хрипло и коротко.

Мелочь в моей ладони наливается свинцом и становится невыносимо тяжелой. Мне так отчаянно хочется, чтобы он захотел взять их. Мне так хочется, чтобы кому-нибудь – кому угодно! – хоть что-то было от меня нужно.

Он молча отворачивается и продолжает сверлить взглядом мусорку.

Я кладу холодные монеты на скамейку и ухожу.