Онлайн чтение книги Две маски
VI

Очнулся я недѣли черезъ три; оказалось, что я въ ту ночь страшнѣйшимъ образомъ распростудился, и сдѣлалось со мною то, что тогда называли бѣлою горячкой, а теперь чуть-ли не брюшнымъ тифомъ зовутъ, и что я даже одно время былъ очень опасенъ…

Очнулся я, и первое, помню, что сознательно представилось моему зрѣнію, была какая-то женская фигура, сидѣвшая на стулѣ у ногъ моей постели и которую слабо освѣщалъ свѣтъ чего-то, свѣчи или лампы, стоящаго за мною. Помню, что фигура эта мнѣ что-то или кого-то напомнила, и что ощущеніе этого темнаго вспоминанія было непріятное, потому что я закрылъ глаза и не хотѣлъ уже открывать ихъ, пока и на самомъ дѣлѣ не уснулъ крѣпкимъ, какъ узналъ я впослѣдствіи, спасительнымъ сномъ.

Уже нѣсколько времени спустя, когда я вступилъ въ періодъ настоящаго выздоровленія, я узналъ эту женщину.

Это была Röschen, Нѣмка Маргариты Павловны, которую добрая кузина оставила ходить за мною, по случаю отъѣзда своего въ Москву.

Еще позднѣе, Röschen рѣшилась сообщить мнѣ, какъ "плакалъ бѣдный Маргаретъ Пауловна", оставляя меня, и для чего она уѣхала въ Москву.

Уѣхала она потому, что Мирра выходила замужъ — за Свобельцына!…

Она сама этого захотѣла, сама предложила это Скобельцнну, предполагала Нѣмка, — потому что самъ онъ никогда бы не рѣшился, "er hätte sich niemals entschieden!…"

— Не знаю, что было между ними сказано, передавала она мнѣ,- только разъ вечеромъ, когда Маргарита Павловна вернулась отъ васъ, — это было дня черезъ четыре послѣ того, какъ вы заболѣли, и она почти цѣлый день, die gute, gute Frau von Ossovitski, сидѣла у васъ, — Скобельцынъ und nu war er glücklich wie ein Taübchen, какъ голубокъ счастливый, — сталъ просить у нея руки Fraülein Миррочки. "Маргаретъ Пауловна очень перепугалъ себя", но Мирра объявила, что и она этого желаетъ, и проситъ только, чтобъ онѣ сейчасъ же, сейчасъ собрались въ Москву, и чтобы тамъ была свадьба, и до поста, настаивали они оба со Скобельцынымъ… Маргаритѣ Павловнѣ очень этого не хотѣлось, очень не хотѣлось особенно оставить своего Vetterchen, sein Mitia (то-есть меня, своего "Митю"), положеніе котораго внушало ей въ то время самыя серьезныя опасенія. Но Мирра завѣрила ее, что опасаться нечего и что вы будете здоровы, и Frau von Ossovitski ей повѣрила, "потому Fraülein Миррочка всегда напередъ можетъ угадайть", — говорила Röschen какъ о чемъ-то совершенно простомъ и естественномъ, — и согласилась. И онѣ очень скоро, и съ женихомъ, отправились въ Москву, а меня оставили ходить за вами, пока доктора не скажутъ, что вы внѣ опасности и я вамъ больше не нужна… И, вотъ я за вами ходила, какъ умѣла, можете den Herrn Doktor спросить, и вы, слава Богу, совсѣмъ, совсѣмъ выздоравливаете, и я — Röechen при этомъ скорчила препротивную заискивающую рожу, — я теперь очень бы желала скорѣе ѣхать въ Москву, потому безъ меня Frau von Ossovitski навѣрно забудетъ, что въ приданомъ Fraülein Миррочки цѣлая дюжина сорочекъ еще не помѣчена ея вензелемъ…

Я тутъ же отпустилъ ее, далъ денегъ, велѣлъ благодарить кузину, и она, тоже счастливая "wie ein Täubchen", отправилась немедля восвояси.

Я широко вздохнулъ съ ея отъѣздомъ. Непріятное впечатлѣніе, которое присутствіе ея у моей постели произвело на меня въ первую минуту воскресавшаго сознанія, переходило въ этомъ фазисѣ моего выздоровленія въ чувство близкое къ отвращенію. То, что она разсказывала, раздражало меня, какъ что-то назойливое, томительное и вмѣстѣ съ тѣмъ какъ бы совсѣмъ чуждое, далекое, до чего уже мнѣ не было никакого дѣла. Странная перемѣна совершалась со мною: новая приливавшая въ организмъ мой волна жизни какъ бы несла съ собой отрѣшеніе отъ всѣхъ узъ, заботъ и связей прошлаго. Прежнее, недавнее, то, что еще три недѣли назадъ такъ всецѣло наполняло, волновало и терзало мою душу, было словно все забыто въ страданіяхъ и бреду моей болѣзни. Съ тѣхъ поръ словно прошли года, и все это представлялось мнѣ чѣмъ-то въ родѣ когда-то читанной, но на половину уже истертой надписи… А то, что еще хранилось въ моей памяти, эта блѣднолицая, непонятная, фантастическая Мирра, представлялось мнѣ чѣмъ-то жуткимъ, мрачнымъ, чуть не страшнымъ, — именно страшнымъ, на чемъ менѣе всего хотѣлось мнѣ останавливать, удерживать мысль…

повторялъ я себѣ въ то время, помню, съ какимъ-то запоемъ эти стихи Лермонтова въ тѣ рѣдкія минуты, когда полковые товарищи, усердно, слишкомъ усердно выражавшіе своими посѣщеніями участіе свое во мнѣ, оставляли меня одного…

— Vous faites peau neuve, mon cher, comme les coleoptères [3]Извѣстный классъ насѣкомыхъ.! смѣялся остроумнѣйшій изъ нихъ, ротмистръ Булдаковъ, подмѣтивъ во мнѣ такую "перемѣну декораціи". — Ты изъ субъективнаго россійскаго эскадроннаго командира въ объективнаго нѣмецкаго мотылька обращаешься, и изъ кавалергадской конюшни летишь прямо in's Blau, въ самую глубь лазури!…

Онъ былъ правъ въ томъ смыслѣ, по крайней мѣрѣ, что конюшня, фронтъ и все мое недавнее кавалергардское честолюбіе начинали мнѣ тогда представляться чѣмъ-то не менѣе противнымъ, чѣмъ сама Röschen и К°.

Тотъ же Булдаковъ въ одно прекрасное утро объявилъ мнѣ, что Гордонъ вернулся изъ отпуска и, узнавъ, что я боленъ, просилъ узнать: можетъ-ли онъ посѣтить меня?

— Гордонъ? сказалось у меня внутренно при звукѣ этого имени:- кто опять то! …

Булдаковъ, не дождавшись отъ меня съ перваго раза отвѣта, повторилъ о своемъ порученіи.

— Кто же ему мѣшаетъ? сказалъ я.

— Это уже ваше дѣло разбирать! засмѣялся онъ. — Пробѣгала между вами кошка, или нѣтъ, и какого она цвѣта, я не знаю, а только онъ хотѣлъ знать предварительно: будетъ-ли тебѣ пріятно его посѣщеніе?

— Никакой кошки между нами я не знаю, отвѣчалъ я, невольно морщась, — и пусть онъ приходитъ, когда ему вздумается!…

Онъ пришелъ на другой же день. Онъ казался такъ же худъ и блѣденъ, какъ и я самъ, и слѣды страданія явно читались на его впаломъ и пожелтѣвшемъ лицѣ.

— Какъ она насъ обоихъ!… какъ бы не смѣлъ договорить я себѣ.

— Ты также… боленъ былъ? промолвилъ я съ нѣкоторымъ усиліемъ.

— Да… я тамъ такъ измучился, глядя на его мученія… Это было ужасно!… Цѣлую недѣлю продолжалась его агонія…

Онъ продолжалъ говорить о скончавшемся отцѣ, о раздѣлѣ съ братьями, о своихъ дѣлахъ. О томъ ни слова, ни намека… Я слушалъ его равнодушно…

— Я оставляю полкъ! вдругъ сказалъ Гордонъ послѣ довольно долгаго перерыва, какъ-то мелькомъ скользнувъ взглядомъ по мнѣ: онъ съ самаго прихода, я замѣтилъ, какъ бы избѣгалъ моихъ глазъ.

— Да?… И какое мнѣ до этого дѣло! думалъ я.

— Да! подтвердилъ онъ:- графъ Воронцовъ — они старые друзья съ моимъ покойнымъ отцомъ были, — намѣстникъ Кавказскій, беретъ меня въ адъютанты. Завтра приказъ выйдетъ… И я ѣду чрезъ два дня. Тамъ на весну готовится большая экспедиція…

— Поздравляю: полковникомъ вернешься! сказалъ я на это, чтобы сказать что-нибудь…

— Если лобъ не прошибетъ пуля! засмѣялся онъ неестественнымъ смѣхомъ и, поднявшись съ мѣста, заходилъ по комнатѣ, по старой своей привычкѣ, откинувъ полы сюртука и глубоко запустивъ руки въ карманы рейтузъ.

— А Серафиту ты и не успѣлъ прочесть? спросилъ онъ все также, показалось мнѣ, неестественно улыбаясь, остановившись предъ столомъ, на которомъ, нетронутая, лежала его книга.

— Вотъ оно сейчасъ начнется! кольнуло меня опять то назойливое ощущеніе…

— Нѣтъ, сказалъ я громко, — и не прочту! Возьми ее назадъ!…

Онъ стоялъ, руки въ карманахъ, низко опустивъ голову и задумавшись надъ этою книгой…

— Нѣтъ, тихо и медленно проговорилъ онъ по долгомъ молчаніи, — я не возьму. А ты окажи мнѣ услугу, отошли ее… по адресу… Въ память того… что было, ужь чуть внятно досказалъ онъ. — Можешь? сказалъ Гордонъ, помолчавъ опять.

— Хорошо, проговорилъ я также тихо.

Онъ прошелся еще раза два по комнатѣ, подошелъ ко мнѣ:

— Ну. Прощай, Засѣкинъ. Если успѣю, забѣгу еще проститься… Дѣла предъ отъѣздомъ конца нѣтъ… А не буду, не взыщи!

Онъ наклонился, какъ-то торопливо поцѣловалъ меня въ щеку и быстро пошелъ въ дверямъ.

— Если ты, остановился онъ тамъ неожиданно, — если ты въ чемъ-нибудь… виноватъ предо мною, — голосъ его дрогнулъ, — суди тебя Богъ и твоя совѣсть. Я… я тебя прощаю, Засѣкинъ…

И онъ исчезъ.

Я тупо поглядѣлъ ему вслѣдъ. Слова его въ ту минуту не представляли для меня значенія. Я былъ только радъ тому, что онъ ушелъ, и что о томъ, чемъ-то темномъ и мучительномъ, никто уже болѣе не заведетъ со мною рѣчи.