Онлайн чтение книги Форпост
V

Настал июль. Помещик с женой уехали за границу, в деревне давно о них забыли, и даже новая шерсть успела уже отрасти у остриженных овец.

Солнце припекало так, что тучи с неба убежали куда-то в леса, а земля защищалась от зноя, чем могла: на дорогах — пылью, в лугах — отавой, а на полях — обильным урожаем.

У крестьян началась страдная пора. В имении уже скосили клевер и сурепицу; возле хат хозяйки с девками-работницами окучивали свеклу и картофель, а старухи собирали проскурняк, что гонит пот, липовый цвет от горячки и богородицыну травку от колик. Ксендз с викарием целыми днями выслеживали и ловили пчелиные рои, а шинкарь Иосель перегонял уксус. В лесу слышалось ауканье: то перекликались, собирая ягоды, ребятишки.

Между тем созрели хлеба, и на другой день после праздника пресвятой богородицы Слимак приступил к жатве. Работа была недолгая — всего дня два или три, — но мужик спешил: он боялся, как бы не вытекло переспевшее зерно, и не хотел пропустить жатву на помещичьих полях.

Обычно работали втроем: Слимак, Овчаж и Ендрек. Они попеременно жали и вязали снопы. Хозяйка и Магда помогали им с утра и после обеда.

В первый день, около полудня, когда они жали впятером и уже добрались до вершины холма, Магда заметила на опушке леса каких-то людей и сказала об этом хозяйке. Все стали глядеть в ту сторону, обмениваясь замечаниями.

— Видать, мужики, — сказал Овчаж, — видишь, все белые.

— А один-то с ними соломенный, — прибавила Слимакова, — мужики так не ходят.

— И сапоги до колен, — вмешался Слимак.

— Гляньте-ка! — крикнул Ендрек. — В руках у них вроде колышки, и веревку за собой волокут!

— Землемеры, что ли? К чему бы это? — призадумался Слимак.

— Опять, верно, землю будут делить!.. — ответила Слимакова. — Вот и хорошо, что луг не купили у помещика.

Они снова принялись жать, но работа не спорилась: то и дело кто-нибудь украдкой поглядывал на опушку, где все отчетливей виднелись люди. Нет, не походили они на мужиков и одеты были не в рубахи, подпоясанные кушаком, а в белые или желтоватые куртки и шляпы с черными лентами. Шли они с запада на восток и, видимо, измеряли поле.

Их появление до того заинтересовало Слимака, что он не только не шел впереди, как ему полагалось, а плелся где-то сзади, рядом с Магдой. Наконец он крикнул:

— Ендрек, брось-ка серп да слетай к ним; чего они там в поле прохлаждаются? Пронюхай, что за люди и для чего они землю мерят: раздавать будут или другое что?

Мальчишка помчался во всю прыть.

— Да поосторожней там! — крикнула вдогонку мать. — А то как бы тебя не поколотили…

Ендрек мигом (не успеешь три раза «Отче наш» прочесть) догнал землемеров, пошел рядом с ними, с минуту о чем-то поговорил, но и не думал возвращаться. Мало того, он взялся за колышки и мерную ленту.

— Видали! — дивилась Слимакова. — Да он совсем к ним пристал. Глянь-ка, Юзек, как он управляется с веревкой!.. Те, верно, учились не одну зиму, а с ним никто не может сравняться. Наш паршивец только и видел букварь, что у еврея за стеклом, а так и скачет между ними, словно заяц. Ай да малый!.. Эх, жалость, не велела я ему сапоги обуть; еще подумают, что он сирота безродный, а не хозяйский сын.

Она подбоченилась и с гордостью смотрела на Ендрека, который действительно ловко переносил колышки и тянул мерную ленту от одной точки до другой.

Вскоре, однако, группа инженеров спустилась в низину и скрылась из виду.

— Что только из этого выйдет, — в раздумье говорил Слимак, — к добру это или к худу?

— Что ж худого, если земли прибавят? — сказала Слимакова. — А ты что думаешь, Мацек?

Батрак, видимо не ожидавший вопроса, оторопел, но, утерев со лба пот и подумав, ответил:

— Чего тут хорошего? Я помню, когда я служил у одного барина в Кжешове лет шесть тому назад, аккурат такие вот прошлись с колышками по полю, а к осени у старшины и окажись нехватка в кассе, так пришлось всей волостью за него денежки отдавать. Всякое новое дело неверное, — заключил он.

Солнце уже клонилось к западу, когда прибежал Ендрек; запыхавшись, он крикнул матери, чтобы та скорей несла из погреба молоко, потому что следом за ним идут два пана, а паны важные, дали ему два злотых — за то, что он помогал им тянуть мерную ленту.

— Сейчас отдай матери! — крикнул Слимак. — Они не за то, что ты веревку тянул, заплатили два злотых, а за молоко, которое у нас выпьют.

Ендрек чуть не расплакался.

— Чего я буду отдавать, раз деньги мои? — кричал он. — За то, что съедят, они еще заплатят, да и за все другое, что возьмут. Они спрашивали, есть ли у нас цыплята и масло…

— Стало быть, они торговцы, раз выспрашивают про масло да про цыплят, — решил Слимак.

— Никакие не торговцы, а важные господа, ездят с палаткой и с поваром: он им в поле еду стряпает.

— Цыганы, что ли? — буркнул Слимак.

Не дожидаясь конца разговора, хозяйка побежала в хату, а вскоре подошли оба пана. Они вспотели, обожглись на солнце и покрылись пылью, но вид у них был настолько внушительный, что Слимак и Овчаж сразу, как по команде, сняли шапки.

Поздоровавшись с ними, старший из панов с длинной черной бородой, спросил:

— Кто у вас хозяин?

— Я, — сказал Слимак.

— Давно ты тут живешь?

— Сызмальства.

— Ты видал, как разливается эта река?

— Сколько раз!..

— А не помнишь, до какой высоты поднимается вода?

— Иной раз так разольется по лугам, что мужику впору утонуть.

— Это ты наверное знаешь?

— Все это знают, да и ямы эти в горе тоже водой размыло.

— Придется делать мост не ниже десяти саженей, — сказал младший пан.

— Очевидно, — ответил старший.

Он еще раз поглядел на луг и спросил Слимака:

— А молока мы у вас достанем?

— Моя уже полезла в подпол, милости просим.

Инженеры направились к хате, а следом за ними Слимак, Овчаж и даже Магда. Питье молока столь важными гостями было таким событием в доме Слимака, что ради этого стоило оторваться от работы.

Не меньший сюрприз ждал их во дворе. Слимакова с Ендреком вынесли из хаты стулья со спинками и вишневый стол, накрыли его скатертью, разложили жестяные ложки, поставили тарелки, кусок масла, каравай ситного хлеба и непочатый сыр с тмином. На пороге хаты стояла наготове кринка простокваши, а в стороне, в нескольких шагах от стола, три куры с целым выводком цыплят, кудахча и толкаясь, клевали крупу.

Гости в изумлении переглянулись.

— Ну-ну, — шепнул старший, — такого приема нам не оказал бы и шляхтич.

Они сели за стол, съели полкринки простокваши, похвалили масло и сыр; наконец старший спросил Слимакову, сколько с них следует.

— Кушайте на здоровье, — ответила хозяйка.

Они еще больше удивились.

— Не можем же мы бесплатно вас объедать, — сказал старший.

— Мы за угощение денег не берем. Да и малец мой у вас заработал, как за целый день жатвы.

— Ну что? — обернувшись к старшему, шепнул младший. — Вот они, польские крестьяне!..

Оба они казались очень довольными, а старший снова заговорил со Слимаком:

— За такой прием мы вам тут поблизости выстроим станцию.

Слимак поклонился.

— Да мне невдомек, ваша милость, к чему это все и что вы у нас хотите делать?

— Проведем вам железнодорожную линию.

— Железную дорогу, — пояснил младший.

Слимак покачал головой.

— Кто же у нас поедет по такой?.. Самая здоровая лошадь, пожалуй, обдерет на ней копыта.

— Но везти будут не лошади, а локомотив.

Мужик почесал затылок.

— О чем ты раздумываешь? — спросил его старший.

— Ох, не к добру такая дорога, — сказал мужик, — теперь, видно, с телегой-то ничего не заработаешь.

Гости засмеялись, а старший снова заговорил:

— Не беспокойся, голубчик, эта дорога — счастье для вас и особенно для тебя, поскольку ты живешь ближе других к станции. Будешь возить товары и приезжих, сможешь продавать масло, яйца, кур, капусту — словом, все, что у тебя уродится. А мы хорошо платим… Вот не продашь ли нам на пробу этих цыплят? Сколько их здесь?

— Двадцать два, — откликнулась Слимакова.

— Почем вы хотите?

— Сколько пану не жалко.

— Отдадите по два злотых?

Слимакова незаметно переглянулась с мужем. До сих пор им платили не больше злотого за цыпленка.

— Берите, — сказала она.

— А мошенник-еврей продает нам по полтиннику, — заметил младший.

— Ну, а свежего масла у вас много? — спросил Слимакову старший.

— Кварта-другая найдется.

— Почем?

— Сколько дадите.

— По пять злотых за кварту отдашь?

Хозяйка только поклонилась. Еврей платил ей по полтиннику.

Затем гости заказали несколько сыров, сотни полторы раков, полсотни огурцов, несколько караваев ситного хлеба и велели все это доставить на опушку леса, где стояли две палатки. Младший все удивлялся дешевизне, а старший хвалился, что всегда удачно покупает. Перед уходом, отдавая хозяйке шестнадцать рублей бумажками и полтинник серебром, он спросил:

— Что, не обидно вам будет?

— Какая там обида! — ответила Слимакова. — Каждый день бы так продавать…

— И будете продавать, как только построим дорогу.

— Помоги вам господь и пресвятая богородица! — благословила их женщина.

Овчаж молча кланялся до земли, а Слимак с шапкой в руке проводил их до самых оврагов.

Вернувшись домой, он с лихорадочной поспешностью стал отдавать приказания:

— Ягна, собирай-ка масло, а ты, Магда, нарви огурцов — полсотни и еще десяток, да выбирай какие получше; Мацек, возьми мешок и сбегай с Ендреком на реку за раками… Господи Иисусе Христе, сроду не приходилось враз столько наторговать… В воскресенье надо бы купить тебе фуляру да по такому случаю и Ендреку новую жилетку!

— Ну, пришло теперь счастье и в наш дом, — говорила не менее его взволнованная жена. — А фуляр непременно надо купить, а то в деревне никто не поверит, что мы заработали этакую кучу денег.

— Вот только не нравится мне, что по новой дороге телеги будут ездить без лошадей, — прибавил Слимак. — Ну, да чего там!.. Не моя печаль.

К вечеру он отвез инженерам закупленную ими провизию и получил новые заказы от остальных панов, которые вместе с теми прокладывали путь и прозвали Слимака главным поставщиком. Он скупал в окрестных деревнях домашнюю птицу, молочные продукты, хлеб и овощи, а затем продавал инженерам по цене, которую они сами назначили, и зарабатывал грош на грош. Мужик не мог надивиться щедрости новых знакомых, а они — дешевизне продуктов.

Через неделю отряд инженеров перебрался дальше, а Слимак, подсчитав с женой барыши, увидел, что рублей двадцать пять ему точно с неба свалилось, — и это не считая заработка от перевозок и возмещения за потерянные дни.

«Уж не просчитались ли они?.. Или я им чего не отвез?» — думал мужик, и ему делалось совестно за свои барыши.

— А что, Ягна, — спросил он как-то жену, — может, съездить мне к панам и отдать эти деньги?

— Экий дурень! — крикнула баба. — Да так все торговцы зарабатывают. Ты же им одолжение делал, когда цыплят отдавал по два злотых, еврею они платили бы по полтиннику…

— Сам-то я покупал у людей по злотому.

— А еврей почем покупает?

— У еврея земли нету, да и нехристь он.

— Зато он и зарабатывает по два злотых с лишком на каждом куренке, а ты всего по злотому. Да и этот злотый не заработок вовсе, а просто подарили тебе паны за беспокойство.

Эти слова «за беспокойство» сразу утешили мужика. Ясное дело, он беспокоился, а там уж господская воля: дарят, сколько им вздумается. Варшавские господа, видать, все так платят за беспокойство; вот и этот, помещиков шурин, за то, что Ендрек подал ему картуз, отвалил сорок грошей серебром.

Когда хозяева занялись поставками для инженеров, вся жатва свалилась на Мацека Овчажа. То, что прежде делали втроем или впятером, теперь приходилось выполнять ему одному. Он поднимался на холмы еще до рассвета, спускался с них поздней ночью, жал, вязал снопы, складывал их в скирды, а сам все раздумывал: «Какая же она, эта железная дорога, по которой ездят без коней?»

Но как ни старался батрак, работа затянулась дольше обычного, и Слимак нанял в помощь ему старуху Собесскую. Бабка пришла к шести часам с пузырьком лекарства для раны на ноге и до полудня жала за двоих, горланя осипшим голосом песни, от которых даже Мацеку становилось не по себе. Зато после обеда, когда бабка приняла свое лекарство, сильно отдававшее водкой, ее так разобрало, что серп вывалился у нее из рук.

— Эй, хозяин, — орала она, — раз ты хозяин, так ты и выколачивай деньгу, а ты, батрак, знай себе жни. Ты, хозяин, жене фуляры накупай, а ты, батрак, ползай по полю на четвереньках да своим же носом подпирайся…

Жни, Мацек!.. Жни, старуха Собесская!.. А я — руки в боки и пошел прохлаждаться с инженерами, баламутить всю деревню да денежки прятать в сундук!.. Вот увидите, он еще заделается у нас паном Слимачинским… Везет прохвосту; видно, черт уродил его от паршивой суки… Живым и усопшим… аминь…

Едва пролепетав последние слова, Собесская повалилась в борозду и очнулась, когда уже садилось солнце. Однако заплатили ей за целый день жатвы, опасаясь острого языка болящей; Слимак хотел было вычесть у нее за то время, что она проспала, но старуха сказала, целуя ему руку:

— Чего уж там спорить, пан хозяин?.. Продадите одним цыпленочком больше, и сами не останетесь в накладе, и меня не обидите…

«Таким-то всегда легче живется, кто за словом в карман не лезет», — подумал Овчаж.

А в воскресенье, когда семейство Слимака всем домом собиралось в костел, он уселся на завалинку, горестно вздыхая.

— Ты что, Мацек, не пойдешь в костел? — спросил Слимак, заметив, что батрак пригорюнился.

— Куда уж мне в костел! — вздохнул Овчаж. — Только вас срамить…

— Чего ж тебе не хватает?

— Хватать-то хватает, да вот обувка у меня такая, что чуть шаг шагнешь, нога вперед уходит, а сапог, будь ему неладно, на дороге остается.

— Сам виноват, — сказал Слимак. — Чего молчишь, раз тебе следует жалованье? Сейчас тебе отдам шесть рублей.

Через минуту он вынес из хаты деньги, и Овчаж поклонился ему в ноги.

— Купи себе сапоги, — сказал Слимак, — да смотри в корчму не заходи: сердце у тебя мягкое, пожалуй, все и пропьешь.

Наконец все отправились в костел: впереди Слимак с женой, затем Магда с мальчиками, а поодаль, позади всех — Овчаж. Он шел и мечтал, как выстроят дорогу из железа и как Слимак станет шляхтичем, а он, Овчаж, будет у него служить на своих харчах и женится…

Тут он стал торопливо креститься, чтобы отогнать нечистого, который, видно, перебежал ему дорогу и, искушая его, нашептывал бог весть какие глупости. Ну, куда такому убогому, как он, думать о жене! Зоська и та за него не пойдет, хоть у нее двухлетний ребенок, да и в голове неладно.

Это воскресенье осталось памятным для обоих Слимаков. Жена купила себе фуляру в ларьке, раздала нищим по четыре гроша милостыни, а в костеле расселась на скамье перед самым алтарем, и Гжибина с Лукасяковой сразу уступили ей место. С Слимаком то и дело кто-нибудь заговаривал. Арендатор пожурил его за то, что он чересчур дешево продает и сбивает цену евреям, органист напомнил, что не худо бы заказать панихиду по усопшим, сам стражник поздоровался с ним, и даже викарий вступил с ним в разговор, убеждая разводить пчел.

— Теперь, сын мой, — говорил викарий, — когда у тебя имеются свободные деньги и время, ты мог бы наведаться ко мне в приходский дом и посмотреть, как выхаживают пчел. Потом купишь несколько ульев, и будет у тебя мед для себя или на продажу и воск для костела. Ибо и при большом достатке, сын мой, не мешает помнить о боге и разводить пчел.

Не успел от Слимака отойти викарий, как подошел к нему Гжиб. У старика горели глаза, и заговорил он с недоброй усмешкой:

— Что, Слимак, придется вам нынче угощать всю деревню при такой-то удаче в делах?

— Вы меня не угощали, когда свои дела делали, так и мне ни к чему вас угощать, — резко ответил Слимак.

— Где уж мне, ведь я и на коровах столько не зарабатывал, сколько вы на курах.

— Зато вы на людях куда больше зарабатываете.

— Правильно сказано, — поддержал Слимака Вишневский и принялся его обхаживать, прося одолжить сто злотых до нового года.

Получив отказ, он втерся в толпу мужиков, собравшихся у костела, и стал бранить Слимака, обвиняя его в гордости:

— Гляди, до чего заважничал; этак он скоро и говорить не захочет с мужиками…

— В имение звали его жать, не пошел, — вставил словечко приказчик.

— А баба его так и развалилась на первой скамье перед алтарем, — прибавил Войтасюк.

— Богатство всегда голову кружит, — заключил Ожеховский, и мужики вошли в костел.

Деньги, выданные Овчажу на сапоги, не принесли ему счастья. Когда смиренно, как всегда, он стал на паперти, чтобы не мозолить глаза господу богу своим потертым зипуном, на него гурьбой набросились нищие, упрекая его в том, что он никогда не подает милостыни. Он пошел в корчму разменять три рубля; тут к нему привязался шинкарь:

— Как, пан Мацей, насчет моих денежек?

— Каких денежек?

— Уже позабыли?.. А вы с самого рождества задолжали мне семь злотых.

— Слыхали! — возмутился Овчаж. — Спросите по всей деревне, всякий скажет, что вы мне сроду не отпускали в долг, а если я выпью когда, то за наличные.

— Это правда, — ответил шинкарь. — Но когда вы на рождество напились пьяным, вы меня так обнимали, так целовали, что мне пришлось дать вам в кредит водки, пива, араку да еще баранок.

— А свидетели у вас есть? — с раздражением спросил Овчаж. — Право слово, смошенничать хотите.

Шинкарь с минуту подумал.

— Свидетелей у меня нет, — сказал он. — Поэтому до сих пор я к вам не приставал насчет этих денег. Но я с вас и не спрошу мои семь злотых, если вы здесь, при народе, поклянетесь, что тогда не целовали меня и не просили дать вам в долг. Тьфу, — сплюнул шинкарь, — стыд и срам, что батрак такого порядочного хозяина обманывает бедного еврея… Я вам прощаю, Овчаж, этот долг, но чтобы больше ноги вашей не было у меня в корчме, потому что мне за вас стыдно.

Батрак стал колебаться. А может, и в самом деле он должен ему семь злотых?

— Ну, раз вы так говорите, я отдам. Но помните, бог вас накажет за мою обиду.

В душе, однако, он сомневался, что господь бог из-за такого, как он, бедняка станет наказывать столь важную особу, как шинкарь.

Овчаж расстроился и совсем было собрался уходить, когда в корчму вошло несколько косарей-галичан. Усевшись за стол, они стали толковать о больших заработках, которые ожидались на постройке железной дороги.

Увидев таких же, как он, оборванцев, Мацек подошел ближе и спросил:

— А есть ли, правда, где-нибудь на свете железные дороги? Да ведь на такое дело изо всех лавок не хватит железа. У самой казны и то, пожалуй, столько не наберется.

Косари высмеяли его. Но один из них, рослый парень с огромным кадыком, щеголявший в новенькой фуражке, вступился за Мацека:

— Чего же тут смеяться, если простой мужик не знает, что такое железная дорога? Садись, брат, сюда, я тебе все расскажу по порядку, а ты поставь нам бутылку горелки.

Не успел еще Мацек решиться, как водка уже стояла на столе. Подал ее шинкарь со словами:

— Почему бы ему не поставить водки? Вот он и поставил… Он хороший парень…

Что произошло потом, Овчаж не помнил… Кто-то рассказывал, как быстро ездит люфт-машина, кто-то кричал, что Мацек должен купить себе сапоги, а не пропивать деньги. А потом еще кто-то схватил его за руки и за ноги и вынес из корчмы в конюшню. Но кто — Овчаж не знал. Одно было несомненно, что домой он вернулся поздно и без гроша в кармане.

Хозяйка смотреть на него не захотела, а Слимак проговорил, качая головой:

— Эх, ты! Нет, никогда тебе, видно, не разбогатеть, потому что в тебе черт сидит и подзуживает якшаться с кем попало.

Таким образом, Овчаж не купил себе новых сапог, зато через несколько недель ему привалила прибыль, о которой он никогда и не помышлял.

Был ненастный сентябрьский вечер. С наступлением сумерек небо гуще заволокло слоями разодранных в клочья туч, которые нависали все ниже и становились все мрачней. Леса, холмы, деревню, даже плетни вокруг хат постепенно окутала серая завеса, сквозь которую сеялся частый, мелкий, пронизывающий дождь. Насыщенные влагой поля размякли, как сырое тесто, по дороге побежали грязно-желтые ручейки, во дворе растеклись большие темные лужи. Сыростью пропитались крыши и стены хат, шерсть животных, одежда и даже души людей.

В хате Слимака подумывали об ужине, но все были как-то не в духе. Хозяин зевал, хозяйка сердилась, мальчикам хотелось спать, и даже Магда двигалась сегодня ленивее, чем обычно. Все поглядывали то на печку, где потихоньку доваривалась картошка, то на дверь, откуда должен был войти Овчаж, то на окно, за которым шелестели дождевые капли, падавшие и с верхних и с нижних туч и с тех туч, что стлались почти над землей, со всех строений, со всех увядающих листьев, с крыши, со стен и со стекол. Время от времени дробный стук капель сливался в один звук, и тогда казалось, будто кто-то идет.

Вдруг скрипнула дверь в сенях.

— Мацек, — пробормотал хозяин.

Но никто не вошел. Зато послышался шорох, как будто кто-то шарил рукой по стене, не находя двери в хату.

— Ослеп он, что ли? — проворчала хозяйка и нетерпеливым движением отворила дверь.

У входа кто-то стоял, но не Мацек: небольшого роста, широкий, закутанный в промокшее рядно. Хозяйка попятилась назад, в сени упал отблеск огня, и из-под рядна показалось лицо медного оттенка, точно прокопченное, с коротким толстым носом и косыми глазами, которые едва виднелись из-под опухших век.

— Слава Иисусу Христу, — проговорил хриплый голос.

— Это ты, Зоська? — с удивлением спросила хозяйка.

— Да, я.

— Ну, входи скорей, а то холоду напустишь в хату.

Странная гостья вошла и молча остановилась на пороге. Теперь можно было разглядеть на руках у нее ребенка, белого, как кость, с посиневшими губами; из-под рядна высунулась его ручка, тоненькая, как прутик.

— Куда ты собралась в такую пору? — спросил Слимак.

— Работу иду искать, — ответила женщина.

Она посмотрела по сторонам, словно искала, где присесть, но, не найдя, отошла к дверям и села на корточки у порога, прислонившись к стене.

— В деревне болтают, — говорила она глухим, хриплым голосом, — что у вас теперь деньги завелись. Я подумала, может, вам потребуется работница, вот и пришла…

— Не надо нам работницы, — сказала хозяйка. — Живет у нас Магда, и той делать нечего.

— Ты как же умудрилась без места остаться? — спросил Слимак.

— Летом я ходила жать, а теперь никто не хочет меня брать с ребенком. Одну скорей бы взяли.

В эту минуту вошел Мацек и вздрогнул от изумления, увидев Зоську.

— Ты как сюда попала?.. — спросил он.

— Работу ищу. Говорят, Слимак стал богач. Я и зашла; думала, может, возьмут меня в работницы. Да с ребенком и Слимак не берет.

— О, господи, господи… — прошептал батрак при виде нищеты, еще горшей, чем его собственная.

— Что-то ты уж очень причитаешь над ней, как будто совесть тебя грызет? — язвительно проговорила хозяйка.

— Всякому жалко смотреть на такую нужду, — пробормотал Слимак.

— А уж особенно тому, кто в этом виноват, — снова съязвила Слимакова.

— Я не виноват, — ответил Мацек, пожимая плечами. — А все-таки жаль мне и ее и ребенка.

— Так и бери ее, раз тебе жалко, — сердито сказала хозяйка. — А что, Зоська, отдала бы ты ребенка Овчажу?.. Кто там у тебя: мальчик или девочка?

— Девочка, — прошептала Зоська, глядя на Овчажа. — Ей уже два года. — И прибавила: — Хочешь, возьми ее себе…

— Куда мне ее? — ответил батрак. — Оно, конечно, жалко…

— Хочешь, бери… Бери, бери ее, если хочешь… Слимак теперь богач, и ты богач…

— Он-то у нас богач. По шесть рублей в одно воскресенье пропивает, — издевалась Слимакова.

— Если вправду ты такой богатый, что по шесть рублей в одно воскресенье пропиваешь, так бери ее, — говорила Зоська все настойчивее.

Она развернула рядно, взяла ребенка и положила его на мокрый земляной пол. Ребенок, казалось, стал еще бледнее, но не издавал ни звука.

— Глупые это шутки, Ягна, — буркнул Слимак, оборачиваясь к жене.

Зоська потянулась и вскочила на ноги.

— Вот мне и легко, хоть один разок в жизни… — возбужденно проговорила она. Глаза ее дико горели. — Сколько раз я думала: «Ох, не вытерплю, брошу ее где-нибудь на дороге, а то и в воду…» Ты, если хочешь, бери ее… Возьми, возьми, только смотри береги, а то я, как вернусь да не найду ее, все зенки тебе выцарапаю…

— Что ты болтаешь, взбесилась ты, что ли?.. — вразумлял ее Слимак. — Перекрестись!..

— Пускай тот крестится, кто идет на смерть, а я пойду работать… Болтали, будто вы теперь богач… Я думала, может, потребуется вам работница, вот и зашла… А нет, так и не надо, пойду дальше…

— Чего с дурой толковать! Садитесь ужинать, — прикрикнула хозяйка и в сердцах схватила горшок с огня.

От резкого движения головешки рассыпались по всему полу, а одна упала наземь, прямо к босым ногам Зоськи.

— Горит!.. Горит!.. Горит!.. — закричала Зоська, отскакивая к двери. — Все сгорит, хата сгорит и рига сгорит… Только Зоська убежит, в одной рубахе убежит и… в одной рубахе так и будет ходить до самой смерти…

Как пьяная, она толкнулась в дверь, шатаясь, выбежала в сени, из сеней во двор, все повторяя: «Горит!.. Горит!..» Крик ее послышался за окном, потом в палисаднике, потом на дороге. Наконец, он затих, заглушенный шумом дождя. В хате на полу остался ребенок, худой и странно тихий.

— Держите ее! — в бешенстве крикнула Слимакова. — Беги, Мацек!..

Но Мацек не двинулся с места, зато поднял голос Слимак:

— Что ты болтаешь? Кто побежит за помешанной среди ночи? Разве затем, чтобы черт башку ему оторвал?

— Прикидывается помешанной, а сама дитенка нам подбросила, — ворчала хозяйка.

— Чего тут прикидываться? Помнишь небось, когда она еще у нас жила, всякий раз к новому месяцу она словно порченая делалась. А теперь и вовсе рехнулась, как погорели они у Скшипа.

— Она и подожгла.

Слимак махнул рукой.

— Кто это видел? На убогих-то все валят, а лихие люди пользуются.

— А что ты будешь делать с этой приблудой? — вспыхнула хозяйка. — Может, думаешь, я буду кормить всякую найденку?

— Ну вот, не за ворота ж ее выбросить? Да ты не бойся, придет за ней Зоська — не нынче, так завтра.

— А не придет, ты эту найденку в волость свезешь. Не хочу я ни одной ночи держать у себя в доме такого ребенка, — выходила из себя хозяйка.

— Куда ж ты ее денешь? — вскипел Слимак.

— Я ее к себе возьму, в конюшню, — тихо проговорил Овчаж.

Он подошел к порогу, неловко поднял ребенка с пола и, усевшись в углу на лавке, принялся его кутать и укачивать. В хате вдруг все затихло; потом из неосвещенной половины вынырнула Магда, за ней Ендрек и Стасек; они окружили Овчажа, разглядывая маленькую.

— А уж высохла она, как щепка, — прошептала Магда.

— И не шевелится, только все смотрит, — прибавил Ендрек.

— Придется вам, Мацек, кормить ее из тряпочки, — снова сказала Магда. — Я найду вам чистенькую.

— Садитесь ужинать, — позвала хозяйка уже не так сердито.

Она посмотрела на ребенка — сперва издали, потом склонилась над ним и, наконец, коснулась пальцами его желтого, сморщенного личика.

— Сука, а не мать! — пробормотала она. — Магда, — прибавила она громче, — налей-ка молока в чашку да покорми найденку, а ты, Мацек, садись ужинать.

— Пускай Магда вперед поест, я сам накормлю сиротку, — сказал батрак.

— Ну как же, он накормит!.. Да он и держать ее толком не умеет! — огрызнулась девушка и хотела отобрать у него ребенка.

— Не тронь! — проворчал Овчаж.

— Отдайте ее!.. — кричала Магда.

— Ну, оставь, не тормоши ее, Магда, — сказала хозяйка. — Налей молока да сверни чистую тряпицу, и пускай Мацек ее кормит, раз ему охота.

Через минуту Мацек уже держал в руках тряпочку, свернутую рожком, и кормил ребенка, к неудовольствию Магды, которая, забыв про ужин, поминутно делала замечания:

— Нет, гляньте-ка, все лицо ей вымазал!.. А на пол-то как проливает… Чего вы ей в нос-то суете тряпку?.. Еще задохнется девочка!..

Батрак чувствовал, что он плохая нянька, но ребенка из рук не выпускал. Он наспех проглотил немного затирухи, не доев, отставил миску, укутал сиротку зипуном и поскорей улизнул к себе в конюшню.

Едва он вошел туда, одна лошадь заржала, а другая впотьмах повернула голову и стала обнюхивать ребенка.

— Так, так, поздоровайся! — сказал Овчаж. — Видишь, новый конюх к нам нанялся, только кнута еще в руке не удержит. Ха-ха!

На дворе все еще лил дождь. Двери конюшни затворились, и все затихло. Когда через некоторое время из хаты вышел Слимак посмотреть, не прояснилось ли, ему послышалось, что Мацек уже храпит в конюшне.

— Спят, видно, — пробормотал хозяин.

Он поглядел на небо и вернулся в сени.

— Как, тепло там найденке? — спросила мужа хозяйка.

— Спят уже, — ответил мужик.

Загремел засов, в печке догорал чуть тлевший огонек и, наконец, погас. Было поздно. Петухи пропели полночь, в ответ им пролаяла собака и запряталась от дождя под телегу; в хате все уснули.

Тогда чуть слышно скрипнула дверь из конюшни и показалась какая-то тень; она скользнула вдоль стены и осторожно прокралась в закут. Это был Мацек. Он вытащил из-за пазухи всхлипывающего ребенка и приложил к коровьему вымени.

— Пососи скотинку, — шепнул он, — раз родная мать тебя бросила. Пососи…

В закуте послышалось тихое почмокивание. Дождь лил по-прежнему.