Онлайн чтение книги Гамаюн — птица вещая
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Квасов сосредоточенно шагал по опустевшей улице, опустив голову и следя за тем, как то правый, то левый носок выкидывается вперед него. Словно чужие ноги идут. Булыжники блестели: рельсы трамвая светились на крутом подъеме, как клинки. Сверху с дребезжанием катился пустой запоздавший вагон.

Жоре было не то что стыдно, а как-то не по себе. Жалел ли он Марфушу? Пожалуй, жалел. Наболтал спьяну всякого вздору и наверняка обидел. Остаться бы надо, а нельзя. Ему представилась Аделаида в халате, с папильотками в волосах. Не спит, поджидает. Скандал обеспечен. Стоит только скрипнуть дверью — и начнет рубить, как лозу. И откуда у нее берется столько слов?! От шума завозятся соседи в своих гнездах, а их в квартире, как шмелей в дупле.

Размышляя над этими невеселыми проблемами и юмористически относясь к ним, Жора Квасов не заметил неотступно следовавшего за ним человека. Зоопарк. Всхлипнула на озере неизвестная птица. Будто в ответ ей прогоготал гусак. Дальше аптека. В жизни ни разу не прибегал он к этим стеклянным шкафам, утонувшим в тусклом освещении аптеки. Скорее бы проскочить мимо всего, что напоминает о болезни и смерти!

Человек обогнал Квасова и, приостановившись, вгляделся в его лицо.

«Алкоголик... дошел, — беззлобно подумал Жора. — Собутыльников выискивает на ночной выпивон».

Незнакомец пропустил его мимо себя, а потом снова обогнал и опять вгляделся, приподняв на носках свое тощенькое тельце. Нет, он был трезв.

Квасов остановился и, зная тактику самозащиты, вынудил его идти впереди. В этих глуховатых местах иногда пошаливали. Только вряд ли незнакомец рассчитывает сменить свой приличный костюмчик и кепку с большим козырьком на молескиновую куртку Жоры да вдобавок поплатиться полдюжиной собственных зубов.

Происшествие начинало забавлять подвыпившего Жору.

Прохожий свернул в ту же улицу, что и Жора, и на несколько минут пропал в темноте. Коммунхоз не расщедрился тут ни на один фонарь: никто из важных лиц не проживал в этом глухом переулке, застроенном темными домишками.

Возле двухэтажного дома Аделаиды, покосившегося, как и все его одноэтажные собратья, Жора снова увидел незнакомца, явно поджидавшего его.

— Извините, товарищ Квасов. — Незнакомец приподнял кепку. — Чтобы избежать недоразумений, разрешите представиться. Я родственник Аделаиды... Двоюродный брат. Кузен, так сказать...

Жора остановился на дистанции кулачного удара, собрал свое тело, толком не понимая, чего ради этот кузен выбирает для первого знакомства столь неподходящее время и место.

Будто разгадав его мысли, незнакомец разъяснил:

— Моя фамилия Коржиков. Аделаида, к сожалению, узнала, куда вы пошли... Она была вне себя. Зайдя к ней и застав ее в таком состоянии, я вынужден был...

— Так. Вынуждены были шпионить за мной?

— Нет. Извините. Все получилось случайно.

Коржиков приблизился, и Квасов, наконец, рассмотрел его. Немолод, худ и, по всему видно, хитер, сволота! В нем обнаруживалось то, что больше всего ненавидел в людях прямой Жора Квасов, — неискренность, тонко закрашенная, подленькая, и неуважение к нему, Жоре, простому рабочему парню. Руки не подал, за кепочку. Какой же ты двоюродный брат, если брезгуешь родственничком? И, несмотря на свою проницательность, Жора на какие-то минуты подчинился этому типу.

Как это получилось, он и сам не мог понять. Коржиков повел его за собой по гнилому двору, в одном месте даже за руку поддержал, хотя хмель из головы Жоры давно выветрился и парень мог рассуждать вполне здраво.

Ключом открыв дверь, Коржиков пропустил Жору вперед и шепнул за его спиной дерзко и по-хозяйски:

— Если она заснула, рекомендую не будить.

В коридоре коммунальной квартиры сам черт впотьмах сломает ноги, но не Коржиков. Он на цыпочках, не дыша, ни разу не задев за сундуки, корыта и велосипеды, развешанные на стенах, провел Жору в комнату. Там на оттоманке, лицом к стене, накрывшись кофточкой, спала или притворялась спящей дражайшая супруга. В другой комнатке — «будуаре», как жеманно называла ее Аделаида, — Коржиков перевел дух. Легким нажатием он включил ночник-собачку.

Следующим движением пальцев он вытащил из брючного кармашка часы, хлопнул крышкой; в кулаке погас тусклый золотой зайчик.

— Вы спешите? — грубовато спросил Жора, расслабляя пояс.

— Представьте себе, вы угадали. Мне крайне необходимо выбраться от вас до рассвета. Не хотелось, чтобы в вашей квартире и на вашей улице кто-нибудь увидел меня...

— Что, что? — Жора потер глаза.

Сумрачный туман, разлитый дурацкой фаянсовой собачкой с лохматыми ушами, мешал ему смотреть. В нем проснулась рабочая прозорливость.

— Вы что-то начинаете путать, гражданин Коржиков. Не знаю, брат вы или сват, вижу вас впервой, и я не любитель викторин... Документики, гражданин Коржиков! В Москве на вольном положении можно жить двадцать четыре часа, а потом пожалуйте документики на прописку. Ну?..

Решительный тон Квасова и угрожающе протянутая рука не произвели никакого впечатления на этого, по-видимому, тертого калача. Язвительная улыбка, полуобнажившая зубы, тронула его тонкие губы. Он не сделал ни одного движения, не удивился, не возмутился. Это каменное спокойствие было странно видеть в таком хилом существе — ведь о колено его можно переломить, плюгавого.

— У меня постоянная столичная прописка. Я москвич.

— Москвич? А почему раньше я вас здесь не видел?

— Москва велика, Георгий Иванович, и не всегда найдешь время на родственные визиты... Вы меня извините, конечно. Пожалуйста, вот вид на жительство. — Какая-то бумага появилась в его руках. — Все же мне кажется, что наши родственные взаимоотношения приобретают далеко не лучший характер. А ведь нам нужно смотреть в будущее...

Не совсем внятно, но солидно. Квасов великодушно отклонил протянутую ему бумагу. Ведь не с улицы же пустила его Аделаида. Сама путаная, и родичи ей под стать. Сколько еще странных личностей путаются под ногами, верещат, толкаются локтями! Жора однажды заглянул через стекло в кафе «Националь» — танцуют в обнимку, пируют за столиками, рюмки высокие, скатерти белоснежные, салфетки конусом.

С показным безразличием Жора устроился поудобнее в низком кресле, жалко застонавшем под ним, и вытянул ноги. Он успокоился. Нельзя ставить себя в глупое положение перед всяким бобиком. Однако натянутость не исчезла. Настораживали вкрадчивые и в то же время властные манеры «кузена».

Коржиков отцепил часы, положил перед собой (деловитый, подлец! Не иначе, грызет бумажки в каком-нибудь тресте!) и уставился на Квасова пронзительными глазами.

«Откуда столько гонора в этаком плевом человечке? Гипнотизируй, хрен с тобой, кузен! Сейчас постелю кровать, стащу сапоги, кулаком по подушке — и задам храпака!»

Действительно, одолевала усталость. После напряженной смены, когда пришлось, как никогда, ловчить во имя рабочего братства, — рядовое собрание, и на нем персональный вопрос о Жоре, как кирпичом по башке.

Воспоминание об этой общественной казни, слегка приглушенной свиданием с Марфинькой, мучило, как неослабная зубная боль. Лукавый бес Коржиков, торчавший перед ним, не рассыпался, не расплывался подобно ядовитому туману, его не вытягивало в форточку. Некто Коржиков был физически ощутим, и глухой страх постепенно овладевал Квасовым. Тайное предчувствие беды угнетало и расслабляло его.

Часы громко тикали. Молчанка и взаимное, исподтишка, изучение друг друга тяготили Жору. Его широкая натура не принимала никакого двурушничества.

В коридоре зашмурыгали шлепанцы. За полгода совместного житья Жора превосходно изучил все повадки и привычки жильцов и угадывал каждого. Шмурыгает жилец из четвертой комнаты, глухой старик, промышляющий набивкой гильз. Он продает штучные самодельные папироски на улице Баррикад, на шумном стыке. Здесь люди текут по булыжной теснине Красной Пресни, толпятся у входа в Зоопарк и кинотеатр и поднимаются по крутому подъему на площадь с фонтаном — крылатым мальчиком.

«О чем же ты думаешь, мой новоявленный братец?» — подбадривал себя Квасов.

Жена по-прежнему не подавала никаких признаков жизни. Через полуоткрытую дверь не доносилось даже ее дыхания, хотя в квартире было тихо до звона в ушах.

Что же думал Коржиков? Предварительные сведения о Квасове, как о забулдыге и  о к о н ч а т е л ь н о  разложившемся существе, не подтверждались. В этом опытный Коржиков уже смог убедиться. Такие люди не чета инфантильным интеллигентикам, мгновенно размякающим, как только почувствуют опасность. С такими, как Квасов, нужно держаться до крайности осторожно и переменить тактику. Им все нипочем. На таких субъектов с нетронутой, до отвращения здоровой психикой не действуют ни хитрые словесные ловушки, ни психологические тонкости.

Проникнуть за железные ворота завода не так-то просто... Неужели столь тщательно высмотренный Квасов подведет и придется искать другого? Коржиков спрятал часы, наклонился и деликатно прикоснулся к его плечу.

— Вы хороший парень, Жора. Аделаида, как и все женщины, — раба собственных эмоций. Она недооценила вас. Признаться, я тоже думал: «Вот наделил меня господь родственником!..» А вы чудесный, Жора...

Жора презирал красивенькие словесные кружева, которыми люди пытаются прикрыть свои гадкие замыслы. Слово «эмоции» больней всего кольнуло его. Коржиков сопроводил его смешком и каким-то противным прихмыкиванием.

— Почему же я пришелся вам по вкусу? — Квасов снова взял себя в руки. — Вы же меня не знаете. А супруга, как видно, наболтала обо мне всякой дряни...

— Вы пленили меня внешностью, Жора. Импозантностью! (Ишь завернул, подлый прыщ!) Ведь вы созданы для скульптуры. Вас лепить надо! Вами любоваться надо! Вы самородок... — Коржиков открыл в улыбке подозрительно ровные зубы. (Видать, вставил, собачий глаз!) — Ну, сходили к своей прежней зазнобушке. Кто из нас без греха? Сразу связь не порвешь... Это требует времени и ловкости. — Фарфоровая улыбка по-прежнему играла на губах Коржикова, а голос его помягчел. — Ваше дело, Жора, интимное...

«Что ему нужно? — окончательно сбитый с толку, соображал Квасов. — А может, он просто чокнутый? Пока, вижу, производит разметку по чертежу, а вот как сверлить начнет?..»

Вероятно, и в самом деле у Коржикова было мало времени. Часы тикали теперь в его кармане. Придвинувшись вместе со стулом к Жоре, Коржиков внезапно перешел к новой тактике — внезапному нападению. Квасов оторопел. Незнакомец, назвавшийся родственником Аделаиды, без всяких обиняков потребовал от него сведений о новом производстве, о чем было приказано держать язык за зубами.

Как угодно можно было расценивать поведение Квасова на производстве этих новых приборов, умных, точных и загадочных. Но каждым таким прибором гордился Жора и перед собой и на людях, несмотря на все свое ёрничество.

Ему нет жизни без завода. Хлеб его предки не косили, сено не ворошили, работали тут, на заводе. И это «тут-тут» стучало в возмущенном сердце Квасова, пока Коржиков, уже не таясь, в открытую, с наглым цинизмом ставил условия, определял размер оплаты, спешил...

Впервые Квасов понял все значение выдержки, так возмущавшей его в Николае. Тот редко вспылит, не поддастся случайным настроениям, сначала продумает, сцепит челюсти, уйдет, а потом принесет такое литое решение — ахнешь! Выдержка-то, выходит, — святое дело. Дал бы этому хлюсту сразу — и амба! Умылся бы хлюст своей жидкой кровью, утерся бы носовым платочком. Не зря предупреждали Квасова о бдительности. Действительно, Советский Союз — социалистическая крепость, а они, рабочий класс, — его верный гарнизон. Ишь ты, прав секретарь партячейки: ему, фронтовику, принадлежат эти слова о крепости и гарнизоне. Чего же над ним подсмеивались? Вот тебе и Ваня Ожигалов!

Хозяин, изгнанный революцией, вставал из-за спины Коржикова. Вот в каком виде объявился вымазанный мазутом и обвалянный в перьях буржуй! На фронте не вышло, тут выйдет! Выкатили его в тачке, а он завопил с броненосцев Антанты. Оттуда не удалось, подговорил вот эту суку со стеклянными зубами. Выкаблучивается! Торжествует! Купил Квасова, теперь остается только завернуть. Что? Бумажку вынимает из кармана? Заранее заготовленную? Только подписать? И ручку из кармана вынул. Ни разу не видел такой ручки, надо повертеть: тоже, может, научимся делать. Держит, бестия, наготове и чернильницу и перо!..

Бумажка подлая. Буквы прыгают, будто дробь по тарелке. Заранее вписана фамилия — Квасов. «До чего же мудрые!..»

Бумажка жгла пальцы. Страшная мысль всверлилась в мозг: как же, в самом деле, представляется постороннему зрителю квалифицированный рабочий Георгий Квасов, если к нему запросто, как к пивному киоску, подходят вот такие субъекты? Порядочной, должно быть, сволочью выглядит он со стороны. Именно к нему ввалился ночью Коржиков. Небось к Николаю не осмелился бы. За три версты обошел бы. А к нему запросто: налей кружку пивка, браток! Подписку сует? Часами хлопает. Сразу влепить ему в морду?.. Или сразу нельзя? Коля, друг, помоги! Держусь за тебя, Колька!..

«Как же я опростоволосился! Нес кувшин и так легко разбил. Теперь не склеишь, черепки разлетелись в разные стороны».

— Просите-то вы, Коржиков, о сущих пустяках, а платите слишком роскошно, — голосом, перехваченным от гнева, проговорил Жора. — Плохо что-то отхронометрировали сдельщину..,

— Считаете, что мало? Мы не постоим за ценой. Есть люди, товарищ Квасов, которые понимают душу русского рабочего. Сочувствуют ему...

— И социализму? — Жора с трудом выдавил это ярко засиявшее перед ним слово.

— Социализму правильный учет не вредит. Учет двигает социализм. Забота о рабочем — это и есть подлинный социализм. Работодатель неправильно понимает роль гегемона...

— То есть наше государство? — потребовал уточнения Жора, уясняя в ночном разговоре многое из того, мимо чего обычно проходил со скукой.

— Государство — фикция. — Коржиков охотно шел на разъяснения. — Государство от имени Маркса присваивает бо́льшую часть вашего труда. Та же беспощадная эксплуатация.

— Так... А я кто?

Коржиков рассмеялся очень противно:

— Вы Людовик ...надцатый, Жора.

— Кто?

— Французский император, возгласивший: «Государство — это я!» Вот и вас привенчали к Людовику. Императорами стали. Сами вершите дела, сами устанавливаете цену, сами получаете...

Коржиков бил по самому больному месту, по тем самым ранам, которые Жора Квасов нанес себе сам и которые растравлял Фомин. Нормы, расценки. Ему и во сне снились эти распроклятые штуки, ползли, будто одушевленные существа, с щупальцами, с клешнями и усиками.

Нормировщица Наташа, приятная, миленькая девушка, — все бы отдал за нее! — вооружаясь своим хронометрирующим инструментом и задачами, продиктованными ТНБ, превращалась во врага, злого, неугомонного, жестокого. Она могла совершенно спокойно лишить его гулянки в «Веревочке», цыганской песни в «Праге», облюбованного костюма. Расчет ведешь так, а она повернет иначе. Снова приспосабливайся, затрачивай силы, волынь и «темни»! Недаром Наташка чуть не получила от него «награду»... Зато Наташка стала женой Николая, лишила друга, натравила на него же, «отсталого», «вожака пережитков». И еще как!..

Выходит, нормы и расценки и есть капкан. Сюда пожаловал охотничек до шкуры Жоры Квасова. Людовик ...надцатый? Мало того, что покупают, еще и обзывают как хотят.

— Людовик ...надцатый, — бормотнул Жора, приподнимаясь в низком креслице, от которого пахло пудрой, помадами и чем-то кислым, вроде овечьей шерсти. — А вот меня учат, обещают квартирку, красноармейцев на границе держат, чтобы я спокоен был, в Крым меня посылали, за обед копейки берут, по болезни страхуют! Как Людовика ...надцатого, а?

Жора говорил тихо, с придыханием, пытаясь себя сдерживать. Это плохо удавалось ему, и Коржиков забеспокоился: не следовало бы открывать эту ненужную дискуссию, проще, проще...

С опаской глянув на чугунные кулаки Жоры, Коржиков принялся петлять и обочиной добираться до цели.

— Я обратился к вам не случайно. Как к сознательному рабочему. Адель ценит ваше разумное отношение к советской действительности. Строй ваших мыслей логичен и благороден...

Стыдно, до тошноты стыдно Жоре Квасову! Слова. Коржикова словно били его по темени.

Да, конечно, что отрицать, — бахвалился, куролесил, болтал, кому-то грозил. Отказался от девчонки, поверившей ему, и окрутился с разведенной дамочкой... Колька ляпнул однажды после разговора о Марфиньке: «Привыкнешь обманывать любовь — и Родину обманешь». Сыграл Колька в благородство, из книжечки лозунг вычитал — ан, оказалось, попал в самое яблочко.

Ладно, случалось, куролесил Жора Квасов. Так неужто этим самым откромсал себя от рабочего класса, и всякий обормот может называть его... ...н а д ц а т ы м? Кому принадлежат сведения, которые надеются получить с него под расписку? Ему, Жоре Квасову? А не всему ли государству, в том числе не его ли товарищам по заводу за коваными воротами?

Квасов будто очнулся от глубокого сна. Ни один учебник политграмоты (их он пренебрежительно отбрасывал) не мог объяснить многое из того, что вдруг открылось ему в ночной беседе с «двоюродным братцем» благоверной супруги.

— Документики, товарищ... Коржиков!

Бумага Коржикова смята в кулаке Жоры. Правая рука потянулась за другими.

— Какие документики, товарищ Квасов? А ту бумажку не мните. Она доверительная...

— Доверительная?.. — угрожающе переспросил Жора. — Во-первых, я тебе не товарищ... А во-вторых, если мигом не подтвердишь свою личность советским документом или вздумаешь удрать... — голос Жоры поднялся, окреп, — я тебя так хвачу по виску, что ты... ты!..

В дверях появилась Аделаида с предостерегающе поднятыми руками.

— Тише, Жорж! Соседи...

Прижатый к стене могучим телом Квасова Коржиков взмолился:

— Адель, да что же это такое?!

Квасов обернулся, в его глазах помутнело. Она, она была заодно с этим жалким червяком! Сомнений не оставалось. Слишком красноречив был ее взгляд, ее угроза, презрение. Куда делась ее привлекательность, ее женское обаяние?

Только сейчас Жора увидел Аделаиду такой, какой она была, когда не притворялась. Коржиков, вынырнувший из-под его локтя, уже не занимал Жору; перед ним как бы раскрылась страница книги с неожиданной и скверной концовкой.

Коржиков что-то шептал у самого уха Аделаиды. Она была с ним. Не с Квасовым, которому лживо клялась в любви и благодарила за «неземное счастье». И что еще кошмарней, она была и не с Коржиковым, а с какой-то гнусной третьей силой, следившей за Квасовым и выжидавшей момента схватить его сзади за локти, связать и подчинить своей воле. Кровь прилила к голове Жоры, сердце застучало быстрее. Закусив губу, прижмурившись, чтобы вернее нацелиться, он ринулся вперед и с огромной силой нанес удар Коржикову. Тот исчез, сгинул, может быть, сломался.

Кулак Жоры онемел, мышцы расслабли.

Аделаида бросилась к Коржикову, вскрикнула, стараясь приглушить голос (не услышали бы соседи!). И тогда желание вышвырнуть мерзавца за порог овладело Жорой. «Двоюродный брат» сразу почувствовал новую опасность и ринулся к двери.

Глухой старик папиросник, выползший, наконец, из своей берлоги с кипой старых журналов под мышкой, был свидетелем этой картины. На следующий день он мог бы поклясться на Евангелии, что из квартиры вынеслись с быстротой молнии два разъяренных дьявола, лишенных плоти. Так они были бесшумны и быстры. Перекрестившись, старик предпочел скрыться в своем надежном убежище и дождаться утра, чтобы рассказать о ночном происшествии компании падких до подобных лакомств ветхозаветных шептунов — квартирантов.

Квасов вернулся в комнату, зажимая руку повыше локтя. Пиджак был вспорот ножом, темное пятно крови расползалось по ткани и окрасило пальцы. Аделаида с приглушенным криком бросилась к нему. Жора оттолкнул ее, не дав к себе прикоснуться.

— Гадина! Какая ты гадина!..

Она пыталась оправдываться, жалко бормотала что-то, не жалея ни слез, ни всхлипываний. Ей и в самом деле было тяжело. Ночью опасность казалась грозной, воображение Аделаиды распалялось. Гнев сожителя, казалось, не имел границ. Только подумать: драка, рана, кровь!..

— Успокойся, Жора. Ты его не понял...

— Уйди!.. — Жора снял пиджак, осмотрел рану. «Чепуховина, даже пырнуть как следует не сумел, слизняк!»

— Разреши мне перевязать, Жора! Позволь мне...

— Уйди... Ненавижу!.. — бормотал Квасов, обматывая руку бинтом.

— Жорж, пойми меня. Ведь я буду матерью твоего ребенка...

— Все врешь... Все!.. И насчет ребенка брешешь. Не будет у тебя ребенка.

Он высвободился от нее, как от паутины, брезгливо, с каменным лицом. Движения его были уверены, как у человека, полностью определившего все свои дальнейшие поступки.

Доносить в милицию, рассказывать, заполнять бланки, отвечать на ушлые вопросы?.. Нет! Через сутки начнется такой трезвон, хоть уши затыкай! Пойди объясни им всю историю. Другому бы поверили, но не ему, Квасову. Подкуют, а потом доказывай, что ты заяц, а не верблюд! И так недобрая слава тянется за ним, как едкая гарь.

Квасов ушел из дому, повинуясь только одному чувству: гадливости. Не мог он оставаться под одной крышей с подленькой тварью, так легко надсмеявшейся над ним. Ей ничего это не стоило. Такие они все, негодяйки в шляпках, с тонкими пальчиками и розовыми ноготками. Звери... звери!..

Машинально он добрел до домика Марфиньки. Из зоопарка опять доносился ему вслед крик птиц, и тускнели на углу прозрачные стойки аптеки. Рану жгло. А может быть, только казалось от мнительности. Двухзначная цифра, плёвенькая лампочка номерного фонаря, длинный список жильцов на черной железке. Марфуша. Хорошая ты, правильная, неудачница! Повернуться и уйти? Что он может дать ей, кроме горя? Не срамиться же перед ней! А куда идти? Николай, конечно, поймет. Но добираться до него ой как далеко!.. Транспорта нет. На своих на двоих будешь топать часа два, а это только до Петровского парка, а там?..

Марфинька! Во всем мире только она одна сможет понять, не осудит, не закидает вопросами. Примет его таким, каков он есть, хоть с рогами до крыши. Верит ему... И такое счастье по оглашенной дурости он сам отверг! Та,  А д е л ь, — длинные пальцы, холеная рука, а задушит, как воробья, — и не пикнешь.

Твердыми шагами Жора прошел через двор, поднялся по лесенке и постучал тихо. Услышав ответный шепот Марфиньки, прильнул к двери спиной. Во всем теле, даже на сердце, был у него удивительный покой. Шорох за дверью, легкие шаги... Чем он отплатит ей, Марфиньке, сверловщице с «Рабомы»? Есть ли такие сокровища в мире?

Через минуту Жора держал почти на весу ее теплое со сна тело, словно свалившееся ему на руки из коридорной аспидной теми.

— Вернулся, вернулся!.. — шептала Марфинька. — Проходи, проходи...

Здесь, только здесь он найдет опору, соберется с силами и сумеет шагнуть дальше, пойдет уверенно, не оступаясь. Она не даст, деревенская девочка Марфинька!

Она открыла дверь в свою комнатку.

Жора нагнулся и во второй раз за эти несчастные сутки прикоснулся губами к шершавой руке Марфиньки.

Она не отдернула руки, не удивилась — вероятно, так было нужно ему. А что он, то и она...