Онлайн чтение книги Гений
ГЛАВА XXVIII

Муки, причиняемые любовью, по праву могут называться муками ада. После описанного случая Анджела непрестанно следила за Юджином, потихоньку кралась за ним по берегу реки и даже не стеснялась бежать следом, как только он удалялся шагов на восемьдесят от дома. Она сторожила у Ривервудского моста и в час дня и в шесть часов вечера, ожидая, что быть может, когда-нибудь Юджин и его любовница встретятся там. Но, по счастью, Карлотте понадобилось дней на десять уехать с мужем из Нью-Йорка, и Юджину не грозила никакая опасность. Раза два, стосковавшись по прежней жизни, он съездил в Нью-Йорк — побродить по наиболее оживленным улицам, где Анджела, которая отправлялась за ним, немедленно теряла его след. Он, однако, ничего предосудительного не делал, а только ходил по улицам, раздумывая о том, где-то сейчас Мириэм Финч, Кристина Чэннинг и Норма Уитмор, помнят ли они его и чем объясняют его исчезновение. Из всех своих старых знакомых он лишь однажды видел Норму Уитмор, вскоре после возвращения в Нью-Йорк. Он наплел ей что-то весьма невразумительное о своей болезни, сказал, что намерен приступить к работе, и выразил желание навестить ее. Но в общем Юджин старался избегать таких встреч, боясь, что ему придется объяснять, почему он не может работать. Мириэм Финч даже слегка злорадствовала по поводу крушения его карьеры; она не могла простить ему небрежного, как ей казалось, отношения к ней. Кристина Чэннинг, как узнал Юджин, пела в оперном театре, — он как-то прочел в газете объявление, где ее имя было напечатано крупным шрифтом. В ноябре она должна была выступать в «Богеме» и в «Риголетто». Кристина стала настоящей оперной дивой, которая заботилась только о своих сценических успехах.

В одном Юджину посчастливилось — ему удалось переменить работу. Как-то, придя в мастерскую, он увидел там новое лицо. Это был десятник Тимоти Диган, ирландец; под его началом находилось человек двадцать поденщиков-итальянцев, которых он называл не иначе, как «морские свинки». Юджину он сразу понравился. Диган был среднего роста, коренастый, с толстой шеей и веселым румяным лицом; у него были проницательные, хитрые серые глазки, жесткие, коротко остриженные седые волосы и щетинистые усы. Его прислали в Спионк поставить в машинном отделении фундамент под динамо-машину, которая должна была питать фабрику энергией на случай ночных работ. Следом за ним прибыл вагон с инструментом, досками, тачками, лотками для известкового раствора, кирками и лопатами. Юджина рассмешил и поразил повелительный и грубый тон его приказаний.

— Ну-ка, живее, Мэтт! Пошевеливайся, Джимми! Тащи лопаты! Тащи кирки! — доносились его окрики. — Песку давайте сюда! Щебню! А где же цемент? Где цемент, я вас спрашиваю? Мне нужен цемент, черт возьми! Чем вы все заняты, хотел бы я знать? А ну-ка, поживее! Давайте его сюда!

— Вот кто умеет командовать, — заметил Юджин стоявшему рядом Джону-Бочке.

— Еще бы, — ответил тот.

Едва начались окрики, Юджин мысленно обозвал ирландца «хамом». Немного спустя, однако, он заметил в глазах Дигана лукавый огонек; тот стоял на пороге и с вызывающим видом посматривал по сторонам. Во взгляде его не было и намека на злобу; начальственный пыл вызывался лишь срочностью работы — этим объяснялась его видимая самоуверенность и напористость.

— Ну и фрукт же вы! — сказал ему немного погодя Юджин и расхохотался.

— Ха! Ха! Ха! — передразнил его Диган. — Поработайте, как работают мои люди, а тогда и смейтесь.

— Я не над ними смеюсь, а над вами, — ответил Юджин.

— Ну и смейтесь! — сказал Диган. — А мне, думаете, не смешно на вас смотреть?

Юджин снова расхохотался. Ирландец решил, что это и в самом деле смешно, и тоже расхохотался. Юджин похлопал его по могучей спине, и они сразу стали друзьями. Дигану потребовалось не много времени, чтобы выведать у Джона-Бочки, как Юджин попал сюда и что делает.

— Художник? — воскликнул он. — Тогда ему полезнее быть на свежем воздухе, чем сидеть тут взаперти. И хватает же нахальства у парня — еще смеется надо мной.

— По-моему, он и сам предпочел бы свежий воздух.

— Пусть тогда идет ко мне. Он славно поработал бы с моими морскими свинками. Покряхтел бы так несколько месяцев, небось, сразу стал бы человеком, — и он указал рукой на Анджело Эспозито, месившего лопатой глину.

Джон-Бочка счел своим долгом передать эти слова Юджину. Он не думал, чтобы Юджину улыбалось работать с «морскими свинками», но с Диганом они, пожалуй, споются. Юджин увидел в этом счастливый случай. Диган ему нравился.

— Не согласитесь ли вы принять на работу художника, который нуждается в поправлении здоровья? — шутливым тоном спросил Юджин. Вероятнее всего, Диган откажет ему, но это не имело значения. Почему не попытаться!

— Отчего же! — И мне придется работать вместе с итальянцами?

— Найдется для вас достаточно работы и без кирки и лопаты — разве что сами захотите. Ясно, что это не работа для белого человека.

— А они кто, по-вашему, Диган? Разве не белые?

— Ну, ясно, нет.

— А кто же они в таком случае? Ведь и не черные?

— Да уж известно, черномазые.

— Так это же не негры.

— Ну и не белые, черт возьми! Стоит только посмотреть на них, каждый скажет.

Юджин улыбнулся. Он сразу оценил, какой чисто ирландской невозмутимостью должен обладать этот человек, чтобы искренне прийти к такому заключению. И порождено оно вовсе не злобой. Диган и не думает презирать этих итальянцев. Он любит своих рабочих, — но все же они для него не белые. Он не знает в точности, кто они, но только не белые. Несколько секунд спустя он уже снова командовал: «Подымай выше! Подымай выше! Опускай! Опускай!» — и, казалось, горел одним желанием — выжать последние силы из этих горемык, тогда как на самом деле работа была вовсе не такая уж тяжелая. Выкрикивая свои приказания, он даже не смотрел на рабочих, да и они мало обращали на него внимания. Время от времени среди его окриков слышалось: «А ну-ка, Мэтт!», сказанное таким мягким тоном, какого нельзя было и ожидать от него. Юджину все стало ясно. Он «раскусил» Дигана.

— Если вы не против, я попрошу, пожалуй, мистера Хейверфорда перевести меня к вам, — сказал он к концу дня, когда Диган стал стягивать с себя рабочий комбинезон, а итальянцы принялись укладывать инструменты и материал.

— Ясно, — сказал Диган, на которого имя всемогущего Хейверфорда произвело должное впечатление. Если Юджин надеется добиться перевода через посредство такого замечательного и недосягаемого лица, то он, должно быть, и сам необыкновенный человек. — Валите ко мне. Я с удовольствием приму вас. Достаточно, если вы будете заполнять мои требования и накладные, присматривать за рабочими в мое отсутствие и… э-э… одним словом, работы хватит.

Юджин улыбнулся. Перспектива была заманчивая. Джон-Бочка еще утром рассказал ему, что Диган разъезжает взад и вперед по всему пути между Пикскиллом (на главной линии), Чэтемом, Маунт-Киско (на боковой ветке) и Нью-Йорком. Он прокладывал дренажные трубы, возводил кирпичные фундаменты, строил колодцы, угольные ямы и даже небольшие здания, — все, что угодно, все, что только можно было требовать от способного каменщика-десятника, — и был вполне доволен и счастлив своей работой. Юджин имел возможность лично убедиться в этом. Дигана окружала здоровая атмосфера. Он действовал как укрепляющее лекарство, и его живительная сила передавалась больному, измученному интеллигенту.

В этот вечер, возвращаясь домой к Анджеле, Юджин думал о том, как забавна и романтична будет его новая работа. Эта перемена была ему по душе. Ему хотелось рассказать Анджеле про Дигана — посмешить ее. Увы! Его ждал совершенно не располагающий к этому прием.

Дело в том, что Анджела, все еще находясь под впечатлением своего недавнего открытия, не в состоянии была больше владеть собой. Если до сих пор она покорно выслушивала измышления Юджина, зная, что все это ложь, то, наконец, терпение ее иссякло. Слежка ни к чему не привела, а перемена места работы должна была только затруднить ее наблюдения. Кто теперь уследит за Юджином, когда он и сам не будет знать, куда и когда его пошлют? Он будет работать то здесь, то там, — где придется. Соображения собственной безопасности вместе с чувством вины заставили Юджина быть особенно внимательным к Анджеле во всем, что не требовало от него больших усилий. Когда он давал себе труд подумать, он испытывал стыд, жгучий стыд. Подобно пьянице, он находился всецело во власти своей слабости — так, пожалуй, можно было бы наилучшим образом охарактеризовать его поведение. Он ласково обнимал Анджелу, так как при виде ее осунувшегося лица боялся, что она вот-вот заболеет. Ему представлялось, что она страдает от тревоги за него, от переутомления или от какого-то надвигающегося недуга.

Несмотря на то что Юджин изменял Анджеле, он чувствовал к ней глубокое сострадание. Он по достоинству ценил ее превосходные качества — честность, бережливость, преданную и самоотверженную любовь. Ему жаль было ее мечты о простом, бесхитростном счастье с ним, так мало совместимом с его стремлением к свободе. Он знал, что от той любви, которой она от него требовала, не могло быть и речи — и все же временами сожалел об этом, очень сожалел. Иногда он незаметно наблюдал за Анджелой, восхищаясь ее красивой фигуркой, удивляясь ее трудолюбию, терпению, той бодрости, с какой она переносила лишения и невзгоды, и искренне огорчался, что судьба не отнеслась к ней милостивее и не послала ей другого мужа.

Все это приводило к тому, что Юджину невыносимо было видеть страдания Анджелы. Когда она казалась ему больной, его неудержимо тянуло к ней. Ему хотелось спросить, как она себя чувствует, ободрить ее теплым словом и лаской, которые — он знал это — так много значили для нее. В этот вечер он обратил внимание на ее застывшее, измученное лицо и не удержался от настойчивых расспросов.

— Что с тобой творится в последнее время? У тебя такой утомленный вид. Ты не здорова? У тебя что-нибудь болит?

— Да нет, ничего, — устало ответила она.

— Но ведь я вижу, что это не так, — настаивал он. — Не может быть, чтобы ты себя хорошо чувствовала. Что у тебя болит? Ты на себя не похожа. Почему ты не хочешь мне сказать, дорогая? Что с тобой?

Именно потому, что Анджела упорно молчала, он решил, что все дело в физическом недомогании. Душевные страдания она не умела долго скрывать.

— Разве тебя это интересует? — осторожно спросила Анджела, нарушая добровольно взятый на себя обет молчания. Она думала о том, что Юджин и эта женщина (кто бы она ни была) в заговоре против нее, что они решили извести ее, и им это удается. В ее голосе, который за минуту до того выражал усталую покорность судьбе, зазвучала плохо скрытая жалоба и обида, и Юджин заметил это. Еще раньше чем она успела что-нибудь добавить, он спросил:

— А почему бы мне не интересоваться и почему ты так говоришь? Что еще стряслось?

Анджела, в сущности, не собиралась продолжать. Ответ вырвался у нее невольно — очень уж сочувственный был у него тон. Да, жалость к ней у него осталась. И это только усиливало ее душевную боль и гнев. Но больше всего расстроили ее эти, последние, расспросы.

— Что тебе за дело до меня? — со слезами спросила она. — Ведь я тебя не нужна. Ты меня не любишь. Ты только делаешь вид, что жалеешь меня, когда я чуть хуже выгляжу, — вот и все. А любить ты меня не любишь. Если бы можно было, ты бы с удовольствием от меня избавился. Это так ясно.

— Что с тобой! Что ты говоришь? — воскликнул он, пораженный.

Неужели она что-нибудь узнала? Так ли уж бесследно прошел инцидент с разорванным письмом? Может быть, ей кто-нибудь рассказал про Карлотту? Он сразу растерялся, но все же решил играть свою роль до конца.

— Ты знаешь, что я тебя люблю, — сказал он. — Как ты можешь так говорить?

— Нет, не любишь. И знаешь, что не любишь! — вспыхнула она. — Зачем эта ложь? Ты меня не любишь! Не тронь меня! Не подходи ко мне близко! Как мне опротивело твое лицемерие! О!

Она выпрямилась и сжала руки так, что ногти вонзились в ладони. При первых ее словах Юджин успокаивающим жестом положил ей руку на плечо, и Анджела невольно он него отшатнулась. Он отступил, удивленный, встревоженный, чуть обиженный. С ее яростью было легче справиться, чем с ее горем, хотя, по правде говоря, его тяготило и то и другое.

— Да что с тобой? — спросил он с невинным видом. — Что я еще такое сделал?

— Ты лучше спросил бы, чего ты не сделал! Ты — пес! Ты — трус! — разразилась Анджела. — Заставить меня сидеть в Блэквуде, пока ты здесь волочился за какой-то бесстыжей женщиной! Не отрицай! Не смей отрицать! — это было сказано в ответ на протестующее движение Юджина. — Я все знаю! Я знаю больше, чем хотела бы знать! Я знаю, как ты себя вел, знаю все твои проделки. Ты тут путался с какой-то низкой, подлой, мерзкой тварью, а я сидела в Блэквуде и изнывала от тоски — вот что ты делал! «Дорогая Анджела», «Дорогой Ангелочек», «Моя мадонна»! Ха-ха! А как ты ее называл интересно знать? Лживый, лицемерный трус! Какие прозвища у тебя для нее, лицемер, животное, лжец! Я знаю твои дела! О, я хорошо их знаю! Зачем только я родилась на свет? Зачем? Зачем?

Голос ее сорвался. Юджин стоял как громом пораженный, он потерял всякую способность соображать. Он не знал, что сказать, что делать. Он совершенно не представлял себе, на чем она строит свои обвинения. Очевидно, ей известно гораздо больше, чем содержалось в той записке, которую он разорвал. Записки она не видела, в этом он был уверен, а впрочем, может быть, и видела? Уж не вынула ли она из корзинки обрывки письма, пока он был в ванной, а потом снова бросила их туда? Вполне возможно. В тот вечер она очень скверно выглядела. Что она знает? От кого она получила эти сведения? От миссис Хиббердел? От Карлотты? Быть не может! Уж не виделась ли она с ней? Но где? Когда?

— Ты сама не знаешь, что говоришь, — вяло протянул он, главным образом чтобы выиграть время. — Ты совсем с ума сошла! Что тебе взбрело на ум, хотел бы я знать! Ничего подобного не было!

— Да неужели? — накинулась на него Анджела. — Ты, значит, не встречался с нею у мостов, в загородных гостиницах, в трамвае? Лжец! Ты не называл ее «испепеленной розой», «речной нимфой», «божеством»? — Анджела сама придумывала эпитеты и места их свиданий. — Ты, должно быть, давал ей те же ласковые прозвища, что и Кристине Чэннинг? Ей это, наверное, нравилось, этой подлой потаскухе! А ты, ты все время меня обманывал, притворялся, будто жалеешь меня, будто ты одинок, огорчен, что я не могу приехать! Очень тебе нужно было знать, как я жила, о чем думала, как страдала! О, до чего же я ненавижу тебя, подлый трус! Ненавижу ее! Как я была бы рада, если б с вами случилось что-нибудь ужасное! Только бы мне добраться до нее, я убила бы ее, убила бы вас обоих, а потом себя! Убила бы! О, если бы мне умереть! Если б я только могла умереть.

По мере того как Анджела говорила, Юджину открывалась вся глубина его падения. Он видел, как жестоко оскорбил ее, какой подлостью представлялись ей его измены. Да, скверная это штука — бегать за другими женщинами. Это всегда кончается вот такой бурей, и приходится выслушивать самые ужасные оскорбления, даже не имея права возражать. Он слышал, что подобные истории случались с другими, но никогда не думал, что это может случиться с ним. А хуже всего было то, что он действительно виноват и заслужил ее упреки, — это унижало его в собственных глазах, унижало и его и ее, поскольку ей приходилось вести с ним такую борьбу. Зачем он это делал? Зачем ставил ее в такое положение? Это убивало его гордость, то чувство, без которого человек не решается смотреть в лицо окружающим. Зачем он позволяет себе впутываться в такие истории? Разве он действительно любит Карлотту? Так ли сильна в нем жажда наслаждений, чтобы из-за нее переносить подобные оскорбления? Какая гадкая сцена! И чем она кончится? Все его нервы были напряжены, голову словно тисками сдавило. Если бы он мог побороть в себе тяготение к другим женщинам и оставаться верным Анджеле, — но какой ужасной казалась ему эта мысль! Ограничить свои желания одной Анджелой? Нет, это невозможно! Все это проносилось у него в голове, пока он стоял и ждал, чтобы буря немного утихла. Страшная пытка, но даже она не могла привести его к полному раскаянию.

— Что пользы устраивать такие сцены, Анджела? — мрачно произнес он, выслушав ее до конца. — Вовсе это не так ужасно, как тебе кажется. И я не лжец и не пес. Ты, по-видимому, прочла письмо, которое я кинул в корзину. Когда же это ты успела?

Его мучил вопрос, что она знает. Что она намерена предпринять по отношению к нему и к Карлотте? К чему она, собственно, ведет?

— Когда я успела? Какое это имеет значение? Какое право ты имеешь меня спрашивать? Где эта женщина, вот что я хочу знать. Я хочу найти ее! Хочу посмотреть ей в глаза! Хочу сказать ей в лицо, что она гнусная тварь! Я ей покажу, как красть чужих мужей! Я ее убью! Убью! И тебя убью! Слышишь? Убью тебя!

Она двинулась на него с вызовом в пылающих глазах. Юджин был поражен. Он еще никогда не видел женщины в таком бешенстве. В этом было что-то ошеломляющее, что-то прекрасное, что-то напоминающее сильную грозу и сверкание молний. Анджела, оказывается, способна метать громы. Он этого не знал. Это поднимало ее в его глазах, придавало ей новое очарование, так как сила всегда прекрасна, в чем бы она ни выражалась. Анджела была такая маленькая, но такая суровая, решительная. Он увидел ее с совершенно новой стороны и невольно залюбовался ею, хотя и был уязвлен ее оскорблениями.

— Нет, нет, Анджела, — сказал он мягко, движимый искренним желанием облегчить ее горе. — Ты на это не способна. Ты не могла бы.

— Нет, могла бы! Могла бы! — воскликнула она. — Я убью и ее и тебя!

Но тут гнев ее достиг своей высшей точки и наступил перелом. Теплота и сочувствие в обращении Юджина переполнили чашу. Терпеливое молчание, с которым он выслушивал ее упреки, искреннее сожаление, что он не может или не хочет ничего с этим поделать (она читала это на его лице), та непосредственность, с какой он, вопреки всему, продолжал верить, что она любит его, — все это было выше ее сил. Она с таким же успехом могла бы пробить лбом каменную стену. Она может убить его и эту женщину, кто бы она ни была, но этим не изменит его отношения к ней. А между тем ей только это и нужно. Душераздирающие рыдания вырвались у нее из груди, сотрясая все ее тело, как тростинку. Она уронила руки на кухонный стол, припала к ним головой и, упав на колени, рыдала, рыдала без конца. Юджин растерянно стоял над ней и думал о том, что это он разрушил ее мечту. Как это ужасно! Она права, он — лжец, он — пес, он — негодяй. Бедная маленькая Анджела! Но все равно, сделанного не воротишь. Чем он может помочь ей! Можно ли вообще чем-нибудь помочь в таких случаях? Нет, конечно. Она сражена горем, сердце ее разбито. На земле нет исцеления от этого. Священники отпускают грехи тем, кто преступил закон, но кто исцелит раны сердца?

— Анджела, — ласково окликнул он ее. — Анджела! Прости. Не плачь, Анджела, не надо плакать.

Но она не слышала его. Она ничего не слышала. В безысходном отчаянии она продолжала судорожно рыдать, и ее изящная, хрупкая фигурка, казалось, вот-вот сломится под тяжестью горя.