Онлайн чтение книги Самый безумный из маршрутов Girl in the Woods: A Memoir
Глава 1. Город-сад

Первые свои восемнадцать с половиной лет я прожила в белом колониальном доме в идиллическом городе Ньютон, штат Массачусетс. Ньютон – это Город-сад, по статистике, самое безопасное место в Америке; за всю мою жизнь там было совершено лишь одно-единственное убийство. Это старый красивый город, в котором весенний свет покоится на мандариновых деревьях и клумбах из фиолетовых маргариток, на бархатцах, сахарных кленах и яблонях-кислицах возле белых кирпичных домов, обвитых скрюченными лианами голландского плюща.

Никогда меня не заставляли переезжать, менять уклад своей жизни, рвать связи с моими корнями. Мои родители были счастливы в браке, район процветал, а тротуары сверкали чистотой. Мама и отец окончили Гарвардскую школу права и стали бостонскими юристами. В деньгах мы не нуждались. У меня было два старших брата. Я была любимицей семьи. Никто, кого я любила, не умер.

Я была очень близка со своей матерью; люди, жившие по соседству, знали меня как маленькую девочку, которая всегда ходит со своей мамой. Мы гуляли по вечерам, несколько раз в неделю, мимо продуктового рынка и футбольного поля Малой Лиги, начальной школы Мэйсон Райс и гладкого, как стекло, озера, тихонько обходя окрестности, которые днем за секунды проезжали в нашем минивэне. Ночи в нашем пригороде были тихими и очень темными, в спокойном Кристальном озере, как в большом неподвижном черном глазу, отражались уличные фонари; мокрые скользкие листья собирались у бордюров и гнили. Все обращенные к воде дома излучали ласковый желтый свет. Мы шли рядом по бетонному тротуару, перешагивая через корни и беседуя – в основном обо мне. Я рассказывала маме, как прошел день, какое домашнее задание мне предстоит сделать, а также о будущих контрольных и планах, даже о колледже. Во время вечерних прогулок мы проходили от трех до семи миль, а переходя большие улицы, держались за руки. Мне это очень нравилось.

Позже, когда мы уже были дома, приходил отец. Обычно я сидела одна за кухонным столом, съедая обед, который мама готовила специально для меня. Часто она готовила отдельный обед для каждого из нас – то, что мы хотели; днем она звонила нам, чтобы узнать о наших пожеланиях.

Меня переполняла гордость, у меня кружилась голова, и я пьянела от надежности этой любви. По моему телу бегали мурашки, когда он называл меня «шедевром» и хвалил глупые рассказы, которые я писала. А иногда, по вечерам, я садилась в старое деревянное кухонное кресло и ждала, когда он придет домой; но когда он приходил, и я говорила: «Папа», он отвечал «Привет», проходил через комнату мимо меня и шел по лестнице наверх. Каждый шаг отдавался скрипом под его тяжестью. Я никогда не могла предугадать его настроение, но всегда надеялась, что оно будет хорошим, что он посмотрит на меня и поцелует, будет ждать ответного поцелуя и желать моей любви и саму меня.

Укрывшись за закрытой побеленной деревянной дверью своего домашнего кабинета, он писал. Когда я начала ходить в среднюю школу, он написал уже 13 больших книг, в самой толстой из которых было 2600 страниц. Иногда там, наверху, он играл на гитаре, акустическом гибсоне – прекрасном, пронизанном солнечным светом инструменте, заменившем тот, что украли из папиного «Доджа», когда ему был 21 год и он только что женился на маме.

Вечерами, когда отец бывал в хорошем настроении – а это случалось три-четыре раза в неделю, – он проводил час в своей комнате, занимаясь на тренажере, который мы называли Лыжной машиной. Я слышала, как работает машина – ква, ква, ква. Она была очень старой и шумной, деревянной, с двумя старыми лыжами, скользящими по металлическим полозьям. Когда отец тренировался, из акустических колонок в его комнате звучал Дилан, исполняющий «Ты уже большая девочка», а иногда Спрингстин. Это была музыка, которую он любил и которую не могла не полюбить я – так громко она была слышна в каждой комнате. Папа говорил мне, что у него есть все до единой песни, записанные Диланом. Я чувствовала, как общая любовь к Дилану сближает нас. Когда кто-нибудь спрашивал, какая музыка мне нравится больше всего, я отвечала: «Музыка поколения моего отца».

Я всегда отчаянно нуждалась в его одобрении. В старших классах я вошла в команду по классическим лыжам Южной средней школы Ньютона, но как только я начала показывать хорошие результаты в гонках, папа выбросил свою Лыжную машину, заменив ее беззвучной беговой дорожкой.

Гораздо больше внимания отец уделял моему брату Джейкобу, который был старше меня на пять лет, пользовался популярностью и был преданным игре бейсболистом. Отец не отличался спортивными способностями. Он был классическим ботаником – маленького роста, в очках с толстыми стеклами, вечно погруженный в себя. Мама всегда говорила: «Я занимаюсь Дебби, а у Брюса есть Джейкоб». Общаясь с Джейкобом, папа словно и сам становился одним из заводил и всеобщих любимцев – впервые в жизни. Отец весь светился от признания спортивных способностей мальчиков. Ему очень льстило, что его сын был спортивным и что его любили.

А моего большого брата Джейкоба трудно было не любить. Энергичный, необычайно красивый и скромный, своим спокойствием и великодушием он вызывал всеобщее доверие, и это привлекало к нему людей. Он был моим героем, и я слушалась его. Он дал мне много мудрых советов. Он сказал мне, что нужно всегда выбирать беспроигрышные варианты, и говорил: «Ты должна знать, что ты хочешь, и ты должна это получить». Для маленькой непоседы, какой я была, этот совет звучал очень весомо. Определись, чего ты хочешь. Получи это. Джейкоб точно знал, что хочет, и работал над тем, чтобы этого достичь. Он хотел быть игроком в бейсбол. Он работал над тем, чтобы увеличить скорость и набрать силу, ел постное мясо, хлеб и макароны из цельнозерновой муки, свежие овощи и фрукты – никакой вредной пищи и никаких деликатесов. Как монах. Учась в средней школе, он играл за университетскую команду все четыре года, а на последнем курсе был капитаном. Он внушал мне, что тяжелый труд окупается сторицей. Меня привлекало его несгибаемое упорство.

Мне нравилось, что мои одноклассники считали его удивительным. Когда я была в детском саду, а он в пятом классе, я каждый день встречала его на игровой площадке, когда наши классы проходили друг мимо друга. Иногда при всех он опускал руку и, проходя мимо, ударял своей ладошкой по моей. Я вспоминаю тот трепет, который испытывала от этого шлепка; я чувствовала защиту.

Когда Джейкобу было девять лет, мама стала разрешать ему одному ходить на поле Мэйсон Райс в Ньютонском центре. Его смелость пугала меня. Я испытывала прилив восхищения. В дни, когда у него была игра, мы с мамой приходили на поле, а Джейкоб с папой были уже там – отец пораньше уходил с работы; он приходил на все игры Джейкоба, и мы семьей наблюдали за его игрой.

Я размахивала плакатами с надписью «Вперед, Джейкоб!». Я рисовала на них № 4, его номер, фломастерами и украшала их разноцветными блестками. Иногда на плакатах красовалась надпись «Я люблю № 4». Иногда они уточняли: «Я люблю № 4 (это мой брат)».

Во время игры я ходила вокруг поля, срывая лютики, показывая всем матерям свои плакаты, а у самых красивых просила одолжить губную помаду. Мамочки всегда смеялись, вынимали помаду из своих сумочек и давали ее мне, и еще больше и сильнее смеялись, когда я намазывала ею свой крошечный рот.

Мама постоянно волновалась о моей самооценке. Она всегда боялась, что безобидные высказывания отца или братьев подорвут мою самооценку. Когда отец говорил: «Дебби, замолчи на минутку», и я замолкала, мама волновалась.

«Брюс, – говорила она, – позволь Дебби рассказать свою историю до конца». Она поворачивалась ко мне и говорила: «Это очень-очень хороший рассказ», не важно, о чем я говорила. Затем, в моем присутствии, она беседовала с отцом о моей неустойчивой самооценке: «Самооценка так важна для нее».

Моей маме выпало на долю расти в куда более суровых условиях. Она рассказывала мне о том, как ее мама, моя бабушка Белл, диктовала ей, сколько квадратиков туалетной бумаги следует использовать; бабушка была очень экономной, она говорила, что дети тратят слишком много зубной пасты, набирают неверный номер телефона, что они неблагодарны и разрушают ее жизнь.

Бабушка редко целовала своих девочек. Мама же целовала меня каждое утро, когда вставала, в конце каждого дня и когда забирала меня из школы или отвозила туда. Она была очень ласковой. Она всегда говорила «да», когда я спрашивала, может ли моя подруга остаться на ночь, могу ли я взять то, что мне нужно для творчества, могу ли я пойти с ней куда-то, например, собирать яблоки, кататься с горки на лыжах или купаться. Да, да, да, можно. Мы могли делать вместе все.

Мои родители были необычайно щедры. Они годами оплачивали балетную школу и частные уроки рисования, занятия керамикой и классическими лыжами, поддерживая всю мою «полезную» деятельность, все, что я хотела. Когда мне было 16 лет, они сделали так, что мой старший брат Роберт «издал» мою первую «книгу» – иллюстрированную книгу для детей «В саду» с акварельными рисунками, которые я нарисовала на частных уроках рисования. Они напечатали две тысячи копий книги в твердых обложках. Они всегда поощряли мои занятия творчеством.

Она окончила Гарвард. Она защищала права брошенного ребенка в Верховном суде штата Массачусетс, писала статьи о прецедентной практике для юридических изданий и родила двух мальчиков, а затем меня. Я родилась, когда ей было 43 – на целых 20 лет больше бабушки, когда та стала ее матерью. Я была ее младшенькой, ее маленькой девочкой.

Мама звала меня Девочкой-Куколкой. Она сама одевала меня каждый день, собирая сначала в младшую, затем в среднюю, а потом и в старшую школу, – расправляла мои трусики, надевала их на мои вытянутые ноги и натягивала их вверх, говоря, чтобы я выгнула спину, застегивала на мне лифчик. Летом после четвертого класса в выездном лагере, впервые без нее, я не меняла одежду целый месяц и ни разу не причесывалась, так что к концу сезона мои кудри сбились в один клубок, похожий на сухое крысиное гнездо. До этого лета я никогда сама не мыла свои волосы и, столкнувшись со столь ничтожной задачей, впала в ступор. Мама поняла, что мне нельзя доверить заботу о себе, и сразу, как только я вернулась домой, принялась отмывать меня под душем, вместо того, чтобы заставить меня саму сделать это.

Когда я была ребенком, я составила список всего того, что не могла делать. Я лежала на животе на гладком деревянном полу своей спальни, опираясь на локти, и аккуратно выписывала:

Это было не то, что мне запрещалось делать – фактически, родители разрешали мне многое. Это было то, что, как я считала, я не смогу сделать, то, что в моем понимании было мне недоступно. Закончив составлять список, я бросила его в мусор, чтобы никто не увидел; но я помнила его наизусть.

Однажды, когда мне было 12 лет, я сочла себя достаточно смелой и сообщила маме, что собираюсь одна пройтись до Мэйсон Райс и обратно, но она сказала: «Я тоже иду».

Я была к этому готова и сказала: «А Джейкобу можно одному».

Она смущенно посмотрела на меня. Я уже слышала не раз, что веду себя неправильно и мне нельзя доверить заботу о себе. «У Джейкоба есть бейсбольная бита», – ответила она неловко и вышла из комнаты.

Я знала, что это не было истинной причиной, но смирилась.

Впервые я вышла одна в 13 лет и была очень напугана. Ветка хрустнула под моей туфлей, сердце жутко забилось. Я проходила по этим тротуарам с мамой тысячи раз, но сейчас надо мной витали все ее страхи.

Не говори с незнакомцами, быстро проходи мимо припаркованных машин, гляди в обе стороны. Во все стороны, всегда. Будь начеку. Чертовски много следовало помнить, чтобы быть в безопасности.

Минут через десять, примерно на полпути к Ньютонскому центру, я развернулась и побежала. Я прибежала к подъездной дорожке вся в поту, разгоряченная, у меня кружилась голова, но я чувствовала невероятное облегчение от того, что снова была дома.

Летом самым безопасным местом был Колорадо. Мамины родители, бабушка Белл и дедушка Мэл, жили в маленьком доме на ранчо в Колорадо Спрингс, и каждый август мы приезжали к ним на две недели. Дом был одноэтажным, весьма скромным, с экзотическим кроваво-красным декоративным ковриком на серебристо-оливковом ковре, весь забитый тысячами старых хрупких безделушек, золочеными часами и фарфоровыми птичками с крыльями, окрашенными в желтый цвет. На ранчо было великолепно, воздух был чистым и прозрачным и пах красной глиной. У нас с Джейкобом была уйма времени, чтобы бродить и играть в ковбоев и индейцев, Дэви Крокетта, снежного человека и в любые другие игры, которые мы хотели. Однажды, когда папа снимал на фотоаппарат, как жонглирует Джейкоб, бабушка повела меня на задний двор собирать листья мяты, которая росла в тени за домом. Она научила меня распознавать это растение. Мы мыли листья, делали шарики из ванильного мороженого и ели его со свежей мятой, уложенной сверху. Я дарила бабушке свои рисунки с изображением деревьев и возвышающихся над нами гор.

В конце каждого лета мы прощались, целуясь с бабушкой Белл и дедушкой Мэлом, уезжали из Колорадо Спрингс. Мерцающие золотые огни меркли, и над нами вырастали черные горы. Мама, папа, Джейкоб и я медленно подъезжали к горам, а затем шли пешком.

Мы проходили через осиновые леса вдоль высоких хребтов и спускались в долину к озерам. Тропинки были венами, а горный пейзаж – телом, необычайно красивым и юным. И это был наш дом, по меньшей мере, на семь чудных дней каждый год.

Отец ловил рыбу. Он стоял посреди ручья в тихом месте за стремниной и все бросал, бросал и бросал леску до тех пор, пока резкая поклевка не подсказывала ему, что у нас будет еда. Тогда он наматывал леску на катушку и говорил: «Отлично. Хорошая форель». Он брал ее посередине и ударял головой о камень. Я протягивала к ней свои теплые ладошки. Рыба еще извивалась и отчаянно билась. Трепыхалась, как подбитая птица.

Она опускалась в мякоть моих маленьких ладоней, мертвая.

За то время, пока я перепрыгивала с камня на камень и поднималась по тропинке, она совсем затихала, а ее глаза выкатывались. Я отдавала ее маме. В ожидании рыбы она уже накрошила ложкой крекеры. Не говоря ни слова о рыбе – так было всегда между нами, когда нам было холодно или слишком жарко, или нам что-нибудь было нужно, – она потрошила ее и обваливала в крошках крекеров.

А затем, под драгоценными камнями Млечного Пути, светившегося в чернеющем небе, она разогревала сковородку над крошечной печкой; масло при этом прыгало и шипело от жара. Я стояла рядом, вдыхая запах жира и остывший от гранитных скал воздух – очень холодный и насыщенный хвоей. Рыбу жарили до золотистого цвета, отец возвращался, а брат умирал с голоду. Он отжимался, лежа на земле.

Мы ели рыбу все вместе. Все наедались. У рыбы всегда была хрустящая корочка, которая легко отслаивалась, иногда из-под нее сочился белый жир. «Мы сами поймали эту еду», – думала я. Мы съедали ее всю – на тарелках оставались только полупрозрачные косточки, очень белые в лунном свете и тонкие, как высушенные вены.

Каждое скопление звезд выглядело, как городские огни в тумане. Слишком много светящихся точек, чтобы их когда-нибудь можно было хорошо разглядеть.

И я тогда думала: «Мы племя, которое собирает ягоды и ловит рыбу».

Наш костер светился языками пламени, они находили новую сосновую ветку и быстро пробегали по ней, как капли чернил в воде; сильный огонь красиво разрастался. Костер трещал и шипел. Обжигал мои белые щеки.

Мои самые лучшие воспоминания об отце связаны с одним из этих летних сезонов в Колорадо. Мне было восемь, может быть, девять лет. Он взял меня – только меня одну – в поездку по Колорадо Спрингс до самых скал. Я никогда раньше не оставалась с ним одна. Мы шли пешком; он впереди, а я за ним.

Мы не разговаривали. Я представляла, что он Уильям Кларк, а я капитан Мериветер Льюис. Я смотрела документальный фильм о них в школе и прочитала несколько красиво иллюстрированных книг, и мне это понравилось. Они открывали новые места, которые до этого никто не видел. Они были профессиональными первооткрывателями, которые должны были изучать новые места по поручению президента; я тоже хотела стать исследователем, когда вырасту и мне придется выбирать профессию. Я сказала об этом папе. Он сказал: «Эврика! Не думаю, что кто-то видел это место, молодой Льюис».

Я торжественно кивнула: «Никто, Кларк. Только мы». Я приставила ладонь ко лбу, защищая глаза от солнца, и театрально медленно скосила глаза, посмотрела вниз на зеленые футбольные поля в парке, ромбовидную площадку для софтбола и жемчужно-золотистую дикую траву, блестевшую на мягкой полосе поля, освещенной ласковым солнцем. Над нами резко вздымалась красная скала, доходившая до нижних облаков; облака простирались до бесконечности, как мерцающий свет на зыбкой поверхности океана. «Как колор итно! – провозгласила я. – Я буду называть это место Ко-лор-адо!»

Мой отец Кларк громко хлопнул в ладоши: «Ты великолепна! Ты должна это записать, чтобы не забыть».

Я следовала за ним вверх и вниз по горам, объявляя о каждой новой победе, примечая оленью траву и тритонов; мы шли вверх до самых густых облаков, до самого верха Ко-лор-адо Спрингс. С самого верха я увидела вдали зеленое пятно. Зачарованная, я медленно произнесла: «Это райское место». Затем я воскликнула: «Папа, посмотри». Я указала, как могла, на изумрудное пятно, освещенное летним золотым светом.

Он прищурил глаза, приложив ладонь домиком к бровям. Его руки сильно загорели на солнце. «Это просто школа, колледж Колорадо».

Это название ни о чем мне не говорило, ни о хорошем, ни о плохом; я раньше никогда его не слышала. Он начал спускаться назад по пыльной бледно-красной скалистой тропе, а я спросила ему вслед: «Это как Гарвард?»

Но он продолжал идти. Он не отвечал, и мы двигались в молчании. Я спешила за ним вниз по красным скалам. Вскоре я его перегнала и опустилась на камни. «Не поранься, – раздался позади меня голос отца, спешащего ко мне, – пожалуйста».

Изумрудное пятно пропало из виду. Я не забуду его. Я помню, как видела его, похожее на зеленый драгоценный камень.

Когда пришло время задуматься о колледже, я подала заявление лишь в один, тот который выглядел как Эдем во время прогулки с отцом – колледж Колорадо.