Онлайн чтение книги Самый безумный из маршрутов Girl in the Woods: A Memoir
Глава 2. Ужасные семена

Десять лет спустя мои родители прилетели из Бостона в Колорадо, чтобы помочь мне устроиться в общежитии.

Поступление в этот колледж стало сражением, которое я выиграла; отец считал, что я могла бы сделать выбор получше. Теперь, сидя на заднем сиденье арендованной машины, я очутилась в другом, бежевом мире Колорадо Спрингс. Вдоль первой линии зданий шли широкие мощеные тротуары, сплошной лентой тянувшиеся вдоль торговых зданий. Это был один огромный участок с чередующимися друг с другом ресторанами «Карлс Джуниор» и «Тако Белл», кредитными агентствами EZ и кофейнями «Старбакс». Улицы были прямыми и широкими. Казалось, что в моду вошло прикреплять американский флажок к антенне автомобиля. Этот незамысловатый красно-бело-синий город стал моим новым домом. При моих-то либеральных взглядах. Это вызывало у меня смех. Я поселилась в многоквартирном доме. Горы были снаружи, где-то за бетонными полями.

Колледж считался оазисом в городе. Студенческий городок был зеленым, затененным деревьями – либеральная творческая школа, ютящаяся среди массы консервативного военного города. За год до моего поступления, по данным «Принстон ревю», наш колледж занимал третье место по употреблению марихуаны в учебных заведениях; трава здесь пользовалась большим успехом, чем спиртное. Студенты были яркими творческими личностями; мы могли обучаться современным танцам и кинопроизводству; у нас были художественные галереи. Школа искусств являлась главной достопримечательностью. «Принстон ревю» характеризовала атмосферу здесь как «интеллектуальную и нейтральную во всех отношениях». Ничего плохого не должно было случиться.

Сидя в моей детской спальне, мама рассказывала мне историю о своих первых днях в колледже, пока я погружалась в сон, – правдивую историю. На второй день первого курса в многолюдной толпе студенческого зала она оказалась притиснутой к стене. Рядом с ней у стены оказался парень. Они посмотрели друг на друга, и он ей что-то сказал. «Это было не столь романтично, как в той сцене „Вестсайдской истории“, когда Мария и Тони увидели друг друга на спортивной площадке», – рассказывала она мне. Иногда она смеялась. «Вероятно, мы говорили о том, откуда приехали. Когда парень сказал, что он из Бронкса, я, вероятно, ответила, что моя мама тоже из Бронкса. Я не помню, танцевали ли мы. Я не помню, когда, да и было ли вообще наше официальное первое свидание», – некоторые моменты этой истории она не запомнила.

Но мама помнит, что они сидели рядом в университетской библиотеке, которая закрывалась в 11 часов вечера, хотя девушки первого курса обязаны были возвращаться в свои комнаты живыми и здоровыми к 10 часам. Мальчикам не позволялось посещать женское общежитие, хотя в определенные часы они могли находиться в общей гостиной. Мама жила в «Кэйпен Хаус» – старом викторианском здании вместе с двадцатью первокурсницами, которых опекала пожилая женщина, вдова профессора. После библиотеки мальчик провожал ее до общежития. Каждый вечер она записывалась о прибытии в журнале и делала отметку о времени прихода.

Мама печатала его работы, она стирала его одежду. Поздно вечером они вместе ходили есть пиццу, иногда ребрышки с рисом в ресторанчике «У Бобо» на Болл-сквер, который находился недалеко и работал допоздна. Иногда она приносила ему еду из столовой, так как его родители не могли позволить себе оплатить обеденную карту. В выходные дни девушки должны были отмечаться о приходе до полуночи. Мама и этот юноша проводили время на крыше библиотеки.

На старой крыше библиотеки, в полной темноте, они занялись любовью.

На следующий день электричество было полностью отключено. «Несколько парней, как и папа, вынесли гитары», и они праздновали это событие в темноте.

Они поженились в вечер перед выпуском.

Мама с энтузиазмом вычистила мою спальную комнату. Она встала на колени и скребла квадраты бледного линолеума. Комната уже была убрана силами колледжа и пахла полиэтиленовой упаковкой от нового матраца и хлоркой, но мама все равно вымыла все заново. Я просто стояла и тупо смотрела на нее. Она наклонилась, и отец попытался, но тщетно, обхватить ее ягодицы – она не давала – и пробормотал что-то нежное, назвав ее «Артур Пэт», так они зашифровали одно из своих прозвищ – «абсолютно плохая». Она сновала вокруг нас, мыла у наших ног и стерилизовала все вокруг.

Я мигала глазами, как в летаргическом сне, и вяло сказала: «Моя комната уже чистая, мама. Можешь прекратить мыть». «Но ведь у тебя аллергия», – ответила она и продолжила шоркать пол, проявляя заботу обо мне, как она делала всегда.

Я понимала, что спорить с ней бесполезно – она всегда оставалась глухой к подобным моим протестам.

В шестнадцать лет я заявила, что с этого момента намерена одеваться сама.

Она сделала паузу. Она сказала: «Ты будешь опаздывать в школу». Я не могла опаздывать.

Когда она все же пыталась одеть меня, я вся тряслась. Я говорила: «Прекрати. Я сама». Я говорила: «Отвали. Мне нужна какая-то свобода». Я сопротивлялась.

Ее поведение не менялось. На следующее утро она стала одевать меня, когда я еще спала. Я просыпалась. Я могла что-то говорить, но она меня не слушала.

Мои слова уходили в пустоту.

В наших спорах мы действовали по одному сценарию. Я что-то говорила, протестуя, она не отвечала. Я говорила: «Ты слышишь меня?» Она говорила: «Да». Она включала Национальное общественное радио, если мы были на кухне или в машине, или кран, и начинала чистить зубы. На следующий день она вела себя так же, как и всегда, – покупала «для меня» еды больше, чем я могла съесть, одевала меня перед школой, чтобы я не опоздала, свободно забегала и выбегала из ванной комнаты, когда я принимала душ.

Я кричала на нее, иногда я называла ее сукой. Однажды я попросила ее оставить меня в ванной одну. Она не слушала, и я в ярости оцарапала ее, как дикая кошка. Я ударила ее в грудь ладошкой.

В тот раз она закричала – и тоже назвала меня сукой. Она вышла из ванной комнаты, но на следующий день все повторилось, как будто она обо всем забыла.

В разговорах я опускала этот факт. Я притворялась, лгала, что перед школой одевалась сама, компенсируя свою ложь упоминанием о том, что я сама надевала блузку, что, по большому счету, ничего не значило.

Я знала, что владею неприятным для меня секретом.

Я росла и верила, что мне нужна ее помощь. Что я не смогу без нее обойтись. Я сама себя в этом убедила. Такая позиция была величайшим моим позором.

Я начинала впадать в ярость и чувствовать к ней ненависть. Было желание оторваться от нее и доказать ей, а также всему миру и себе, что я сама что-то собой представляю.

Когда я наконец воспротивилась ее необходимости контролировать и «устраивать» все для меня, она сказала: «Я думала, что поступаю правильно».

Она была непреклонной и говорила, что я опоздаю в школу: «Тогда у тебя будут настоящие проблемы». Я чувствовала, что меня принижают. Я ненавидела то, что теряла контроль, и чувствовала бессилие.

Спорить было бесполезно, все попытки казались бессмысленными.

Мы с отцом сидели рядом на кровати, чтобы не мешать маме в маленькой комнате, и чувствовали свою бесполезность.

Отец листал брошюру о моем курсе и, казалось, был поглощен этим занятием. Он указал на смеющееся лицо профессора политологии и сказал, что знает его. Перед тем как поступить в Гарвард, он изучал труды французского политического деятеля Алексиса де Токвиля в кампусе Беркли Калифорнийского университета, с которым была связана та часть папиного прошлого, о которой я совсем ничего не знала. Я не знала, как можно было об этом спросить. Когда я наконец собралась это сделать, мама наклонилась, чтобы выбросить груду моей чистой одежды в большой черный мусорный мешок, и папа похлопал ее по заду – момент был упущен. Я просто улыбнулась и отвела глаза. Мне нравилось, что родители до сих пор так сильно любят друг друга.

Школа предоставила мне одноместную комнату в очень большом, недавно выстроенном общежитии, что стало для меня решающим фактором при выборе формы расселения. Я пролистала справочник о размещении, чтобы сделать правильный и разумный выбор. Поскольку я не могла жить вместе с кем-то – я никогда не жила в комнате с кем-нибудь, – это определило мой выбор.

За окном моей спальни чистая синева неба сгущалась, дневные краски темнели. Мама повесила мои осенние платья в шкаф, свернула мои шорты, блузки и нижнее белье и все это тщательно убрала с глаз. Я сидела на виниловом матрасе и смотрела, как она отделила груду маек и хлопковых трусов и засунула их в новый черный мусорный мешок.

«Мы что, взяли слишком много лишней одежды? – спросила я смущенно. – Ты заберешь мое белье домой?»

«Нет, – сказала она. – Мы перестираем эту чистую одежду вместе, чтобы ты научилась, как нужно стирать». Она направилась вниз в гостиную и позвала меня: «Тебе нужно знать, как пользоваться стиральной машиной и сушилкой».

«Мама, нет, все же чистое», – сказала я, следуя за ней, но меня не услышали.

Когда она все вновь перестирывала, я даже не пыталась помочь ей. Она не пускала меня. Я все время оказывалась у нее на пути. Я просто хотела, чтобы она ушла. Настало время, наконец, освободиться от нее.

Она вручила мне 400 долларов, мелочь и кредитную карточку, которую они с папой будут оплачивать. Она посмотрела на меня. Она сощурилась, но в то же время ее глаза казались широко открытыми.

«Что?» – сказала я.

Сушильная машина грохотала.

Я смотрела, как крутится сушильная машина. Мое белье вертелось, застревая в центре: белое, телесного цвета, темно-вишневое. Я ответила ей слишком громко, увязнув в ее бесконечной и безжалостной чрезмерной опеке: «Мам, ты сошла с ума. Никто не пьет шампанское. Такое не происходит. Ты сумасшедшая. Пожалуйста, не могла бы ты уйти».

Она дала мне еще одну пачку двадцаток, обняла меня и ушла.

Это был последний день августа, воскресенье 31-го, и на следующий день начинался новый учебный год. Я почувствовала себя свободной, как будто в падении. Я не знала ни одного человека в колледже Колорадо. Я была счастливо неизвестной, освобожденной от своего унизительного прошлого. Я чувствовала себя свободной от пут и вызывающе дерзкой. Я была полна решимости доказать родителям – и себе самой, – что могу сама позаботиться о себе, раз и навсегда. Я сама могла заботиться о себе. Они мне были не нужны. Наконец-то они увидят, что их беспокойство обо мне было ненужным. Сумерки поглотили городские кирпичные и каменные здания; извивающиеся лианы плюща охватывали камни, как черные, длинные, гигантские разрастающиеся пальцы.

Всего несколько дней назад я улетела в студенческий городок от границы Калифорнии и Орегона, от прогулки по дикой тропе через горы, которую я предприняла в одиночку, в попытке освободиться от опеки моей матери.

Я впервые узнала о тропе в 17 лет, когда в нашем семейном гараже, среди сдувшихся баскетбольных мячей и средств от насекомых, я наткнулась на ветхую и пожелтевшую книгу «Путешествие по Аляске» 1979 года издания, в мягкой обложке – классическое произведение Джона Мьюра. Когда я раскрыла ее, у меня позвоночник чуть не переломился. Я ощущала прилив симпатии к своим родителям, подумав о том, что они купили эту великолепную старую книгу. Когда-то они испытывали стремление к чему-то далекому, порой большому. Это было посаженное, но заброшенное семя.

Несколько недель после того, как я обнаружила книгу в гараже, я перечитывала ее вновь и вновь, представляя себе, как Джон Мьюр пишет письма и эссе, описывая в них очарования от своего нового пристанища, настолько красивого, что даже состоятельные туристы стали приезжать туда, чтобы все это увидеть. Он был беглецом, пионером в области сохранения дикой природы во время возникновения и развития промышленного бума. Я хотела узнать Мьюра, встретиться с ним, разделить его радость. Ходить там, где ходил он. Быть свободной и испытывать наслаждение, которое испытывал он, когда открывал для себя Аляску, катился по снегу, в одиночку пересекал бесконечную снежную пустыню. Я хотела повторить его жизненный маршрут, идти по его следам, вместо того, чтобы следовать по пути, который для меня определила моя мать.

И тогда я поняла, что смогу это совершить. Путь его странствий был известен. Шириной два фута и длиной 211 миль эта непрерывная тропа начиналась от Хэппи Айлс в долине Йосемити, шла на юг через Высокую Сьерру в Калифорнии до вершины горы Уитни высотой 14 505 футов (4418 м), самой большой среди двенадцати гор Калифорнии, превышающих 14 футов. И эта великая тропа – лишь маленькая часть огромного пути, который идет от границы Мексики до Канады. Этот долгий маршрут называется Тропой Тихоокеанского хребта.

В то лето я солгала родителям, зная, что они никогда не отпустят меня одну, я сказала, что вместо летнего лагеря собираюсь в Калифорнию вместе с туристической группой старшекурсников, с которыми я познакомилась через электронную почту, и что сама уже проходила через горы Высокой Сьерры по тропе Джона Мьюра длиной 211 миль.

Узнав об этом, они всполошились, отец особенно почувствовал себя преданным. В то лето, когда мне исполнилось 18 лет, опять с их кредитной картой, я вернулась в Калифорнию и вновь прошла по тропе Джона Мьюра. На этот раз я не остановилась на северном конце тропы, а продолжила путь на север до тех пор, пока моя тропа не сошлась с более протяженной природной тропой – Тропой Тихоокеанского хребта. Я все шла и шла. Лето перед занятиями в колледже началось, и я спокойно отправилась в поход длиной в тысячу миль.

Эти летние каникулы стали временем моего великого бунта. Я счастливо проводила оставшиеся до занятий месяцы с новым ощущением своей независимости.

Я рассказала матери о своих намерениях, и она ответила «нет». Она сказала, что в этом случае я буду старше всех в колледже и что мне будет сложно догнать остальных. Я пропущу целый год и буду слишком старой.

Итак, я прошла тысячу миль и затем вернулась к учебе. Прямо из Медфорда в штате Орегон я прилетела в колледж Колорадо. Лесная свобода все еще жила во мне; я чувствовала возбуждение. Я надеялась, что это меня изменит, позволит посеянным зернам независимости укорениться в райской почве моего детства и прорасти, и тогда, наконец, этого уже нельзя будет отрицать.

Новые первокурсники болтались на дорожках студенческого городка. Я наблюдала за тем, как группки студентов перемещались от столовой к залу ознакомительного видеоинструктажа, с танцплощадки шли на лекцию по правилам безопасности в студгородке, без определенной цели и направления, без друзей. Их темные фигуры выглядели неуверенно, неуклюже. Я распрямилась. Я тоже шаталась, но в одиночку. Я никого не знала, и никто не знал, кто я такая. Я была просто ученицей Южной старшей школы Ньютона, приехавшей сюда. Не столько из-за гор и хорошей программы по английской литературе, сколько из-за анонимности, которая была мне здесь обеспечена, я выбрала колледж Колорадо, крошечную школу в двух тысячах миль от моего дома в Массачусетсе.

Теперь, наконец-то в колледже, я была спокойной, умиротворенной и одинокой. Я очутилась здесь внезапно и уже чувствовала себя совершенно потерянной. Каждый вечер я долго гуляла одна по дорожкам студенческого городка. Я всегда оставалась чертовой одиночкой. Я никогда ни с кем не могла поладить. Мне нужен был парень, с которым мы могли бы держаться за руки. В тот день был мой второй вечер в колледже. Я подумала о своей маме, которая в толчее оказалась прижатой к отцу. Со мной вряд ли могло такое случиться, думала я, конечно, нет.

Моя новая комната была в порядке, футболки и свитера были свернуты, летние платья висели в ряд в шкафу – отличная работа моей мамы. На следующий день с утра начнутся занятия. Я сидела на синем матрасе кровати, обернутом в полиэтилен, открывая картонную коробку с книгами, когда меня напугал резкий сигнал тревоги. Я замерла на кровати – уаа-уаа-уаа , – сердце мое учащенно забилось. Это была пожарная тревога. Я всегда терялась в чрезвычайных ситуациях. Оставайся на месте , подумала я – и осталась сидеть. Иди , подумала я. Снаружи воздух был горячим и совершенно неподвижным. Колонна пожарных машин включила мигалки с серебристыми и красными огнями, отчего менялся цвет поля и лица первокурсников.

Ребята бегали на улице между пожарными спринклерами. Вращающиеся красные и серебристые огни пожарных машин высвечивали грязь, а вода от спринклеров окатила меня. Я заметила девушку, которая смотрела на меня. Она была миленькой. У нее была бледная кожа, которая в лунном свете казалась прозрачно-лунно-голубой. Присмотревшись, я увидела, что у нее были веснушки, галактики веснушек, я увидела в них целые миры. Она направилась ко мне. Я замерла. Я даже закрыла глаза.

«Привет, – сказала она. – Ты в Слокуме?»

Слокумом называлось мое общежитие. Я раскрыла глаза: «Да».

Она сказала, что ее зовут Кэтрин. Мужской голос эхом раздавался из мегафона. Я не понимала, что он говорит.

Я сообщила ей, что меня зовут Дебби. Я сказала: «Я ничего не слышу, что он нам говорит, а ты?»

Не помню, сказала ли она, что слышит. Я помню, как она спросила меня, нормальные ли у меня соседи по комнате. Я сказала, что живу одна. Она сказала, что тоже одна, и назвала нас «одинокими сестрами». Кажется, мы даже обнялись.

В тот блаженный час я пробила стену, нашла своего первого друга – веснушчато-фарфоровая Кэтрин вошла в мою комнату, а за ней – худощавый черноволосый парень с деревянными барабанными палочками в заднем кармане джинсов, который также оказался моим соседом, а за ним – более плотный рыжеволосый парень, которого я раньше никогда не видела. Кэтрин их практически не знала; на самом деле никто из нас еще хорошо не знал друг друга, хотя она знала парня, сообщившего ей, что он знаком с рыжим и что тот клевый парень. Рыжий держался очень уверенно. Он был красив, как задавала – с поднятым воротником и в шортах цвета хаки. Как в Лиге Плюща. Его рыжие волосы были как проволока, а губы – пухлыми и сочными. Его звали Джуниором. Второго парня звали Зак. Все мы были первокурсниками, новичками здесь.

У кого-то оказался диск с фильмом «Клуб „Завтрак“». Я не помню, почему мы решили посмотреть его в моей комнате. Это произошло слишком быстро. Я многих подробностей не помню – только те, которые меня впечатлили.

Я вспомнила, как видела себя в высоком зеркале, висевшем на белой деревянной двери в моей комнате. Свет в комнате беспорядочно менялся: бледно-голубой, бледно-желтый. Пояс на моих розовых шортах был высоким, и мне было жарко. Ребята из «Клуба „Завтрак“» разговаривали и смеялись – они отражались в части зеркала, истонченные, в искаженном, перевернутом слева направо виде. Героиня наносила на губы темную помаду, тюбик которой держался у нее между грудями, ребята курили травку и общались, они стали большими друзьями и влюбленными.

Джуниор скрутил косячок. Я затянулась, затем еще раз. Я старалась вдыхать неглубоко. Я не хотела полностью потерять над собой контроль. В комнате по-прежнему пахло хлоркой. Мы все вчетвером сидели на моей кровати, не снимая обуви, грязной от пожаротушения. Это был мой второй вечер в чертовом колледже, и я впала в эйфорию. Я во второй раз в жизни курила травку. В зеркале мои шорты казались крошечными; они смотрелись хорошо. Моя помада была темной, как кровь. Джуниор сказал мне что-то, но я не услышала.

Мне было интересно узнать, что он сказал, но я подумала, что глупо переспрашивать, и не стала этого делать. Кэтрин и мой сосед передавали косячок; их сознание не помутилось. На бесформенном косячке выделялось бордовое пятно от помады.

Джуниор положил руку на внутреннюю часть моего бедра. Я заметила, что его руки были толстыми и очень бледными.

Я подумала: «Что я делаю здесь? На окраине Колорадо, с помадой на губах, затягиваясь травкой?»

Еще я думала: «Что я делаю здесь? Что я делаю здесь? Кто я?» Я хотела быть хорошей девочкой, даже в Колорадо, где меня никто не знал. Быть красивой. Жить красиво. Я намазала губы бордовой помадой.

Упоминание моей матери о шампанском, то, о чем она сказала мне раньше, казалось теперь еще более странным. Я вновь подумала о том, что никто не пьет шампанское, и решила, что она совершенно сумасшедшая.

Кто-то барабанил карандашом по резиновой подошве ботинка, а скромная девушка в фильме поцеловала парня – это была свобода, – а затем фильм внезапно прервался, и в комнате стало темнее, а затем вдруг ослепительно-светло.

Худой парень встал и вышел с Кэтрин в тихую гостиную. Я пошла вслед за ними и обняла девушку, а затем парня – он покраснел – и вернулась назад. Я была рада, что Джуниор остался. Он мне нравился. Я хотела, чтобы он захотел меня поцеловать. Моя толстая дверь захлопнулась.

Я села на блестящий линолеум пола, не зная, где лучше разместиться. Джуниор все еще сидел на моей кровати. Моя новая кровать была грязной от нашей обуви, на ней лежали куски грязи. Джуниор раскрошил один из них в пыль, сжав в ладони. Мы сидели молча, и я чувствовала, как у меня тихо бьется жилка в ключице, которую я сломала в детстве. Я немного возбудилась, мы были вместе, одни. Когда оставшийся парень повернулся ко мне, его рыжие волосы вызвали у меня улыбку; я радостно его поцеловала. Он казался веселым и спокойным. Он опустил свою руку мне на бедро. Я застыла. Внезапно я испугалась. Я сказала: «Спасибо, что пришел. Вскоре увидимся, да? Хорошо?»

Он сжал мою ногу рукой, – сжал до боли, – но я освободилась и встала. Я стояла на кровати, готовая прыгнуть! – он встал на колени, а я сказала: «Пока! Я собираюсь спать». Я была возбуждена. Я была напугана.

Но он не ушел. Казалось, что он совсем меня не слышал, и ему было все равно, что я говорила.

Он попытался засунуть руку мне в шорты. Я сказала ему: «Успокойся». Он не успокоился. Я пошла на компромисс; я не хотела, чтобы он трогал меня под шортами, и сказала, что вместо этого он может заняться моей грудью – везде выше моих коротких розовых шортов он мог целовать меня. Я хотела дать ему немного, после чего он мог бы уйти, не получив все, – сделать так, чтобы парень не рассердился и не стал опасным. Он взял то, что я ему предложила, а затем вновь принялся за пояс шортов. Я чувствовала себя виноватой в том, что возбудила его, но я попросила его встать и уйти. Он уже не казался мне привлекательным.

Он, не расстегивая, стянул мои шорты вниз, ниже бедер. Ткань вонзилась мне в тело. Я услышала, как пластмассовая пуговица ударилась о линолеумный пол моей комнаты. Звук крючка был пугающим. Я сказала: «Остановись». Он ничего не слышал, и это сводило меня с ума. Я помню, как закрылась руками, оцепеневшая, как мертвая деревяшка. Я только прошептала: «Прекрати», хотя хотела закричать. Все это время он смотрел на мое тело и ни разу не взглянул на лицо, а его пустые глаза были голодными и совсем меня не видели. Я не была личностью, только телом. Я могла говорить что угодно – он все равно меня не слышал. Он никак не отвечал, не останавливался и ничего не говорил.

Вместо этого он овладел мною. Кусочек неба в моем треснутом окне стал черным, плотным, как бомба.

После всего, что произошло, я спросила, не хочет ли он остаться. Чтобы поспать. Я отчаянно хотела почувствовать, что я этого хотела, что раз это случилось, значит – случилось. Я просила, чтобы он остался.

Он сказал мне, что я «долбаная дура» – потому что попросила его об этом. Это были единственные слова, которые он сказал мне после того, как Кэтрин ушла. Он знал, что сделал. Моя просьба напугала его. Но он был доволен. Моя иррациональная просьба позже затмит все, и это избавит его от исключения из колледжа, обвинений и стыда.

Я одна чувствовала стыд.

За шесть недель из девушки я превратилась в жертву изнасилования. Когда я встретила Джуниора, я не была девственницей, у меня был секс с мужчиной лишь раз – в городке у туристской тропы перед тем, как я покинула горы Калифорнии и отправилась на учебу.

За несколько недель до вылета в Колорадо я приняла решение расстаться с девственностью, и я это сделала. Я хотела сделать это до учебы в колледже, не хотела быть той странной девушкой, у которой не было секса.

Я выпила четыре банки рома с колой. Мужчину звали Тайлер. У него была бритая голова, а на мускулистой шее – черная татуировка в виде шмеля и номера 66. Тогда я еще не знала, что это была бандитская татуировка. Мы встретились с ним в баре забегаловки, где я неумело играла сама с собой в пул. Мы разговорились, он наклонялся ко мне, и оказалось, что мы оба остановились в одном «Мотеле 6» на пути через этот городок на юге Калифорнии. Он прошел 850 миль по Тропе Тихоокеанского хребта, оставив свое гангстерское прошлое во Флориде в надежде определить, какая работа ему больше подходит. Я почувствовала в нем стремление к чему-то лучшему. Удивительно, но тогда мне в голову пришла пьяная мысль: у нас было много общего.

«Ты чертовски сексуальна», – сказал он, и мне польстило, что он меня заметил, я подумала, что я в его вкусе. Мы шли по дороге, возвращаясь вместе в мотель. Он не брал меня за руку, но положил свою ладонь на мой зад, держал ее там, похлопывая, когда я шла, и иногда толкая, когда я замедляла ход.

В ту ночь он раздел меня быстро и грубо, бросая части моей одежды на кровать, на коврик и на бежевую плитку пола в ванной комнате его номера в мотеле. Мы занялись сексом на холодном линолеуме. В комнате мотеля было еще трое парней, они спали. Когда я застонала, он подумал, что это от наслаждения, закрыл мне рот ладонью, сказал, чтобы я замолчала, и повторяющимися толчками прижимал меня к холодной спинке унитаза, пока не увидел кровь. Он выругался: « Черт . Стоп». А я сказала: «Нет, у меня это в первый раз», и он прекратил свои толчки, остановился.

Он сказал: «Что, правда?»

Я подумала, что мне следовало рассказать ему об этом раньше, почувствовала свою вину и прошептала: «Прости, прости». Я не сказала, что откладывала это, говоря «нет» в течение многих лет в ожидании своей любви – то есть ждала, когда скажу кому-то «Я люблю тебя», чтобы не сожалеть об этом позже.

Он спросил, не хочу ли я продолжить. Я сказала: «Да, пока ты не кончишь», потому что так нужно было сделать, я так считала.

Я никогда не была холодной. Я любила стихи Кэй Райан, одиночество и снег. Мне нравились полевые цветы и дикая природа, мне нравилось быстро бегать. Зиму я любила больше, чем лето. Любила музыку ушедших дней моего отца. Глупо, конечно, но я нерационально считала, что могу преодолеть свой страх и допустить, чтобы мне причинили боль, овладели мной и запятнали на всю жизнь: иначе, если бы я оставалась девственницей, это могло преследовать меня во время пребывания в колледже. О том, что я думала, всем, конечно, было наплевать – совершенно.

Это странное убеждение дало мне возможность плюнуть на все и расслабиться.

Когда я свернулась калачиком на кровати в ту вторую ночь в колледже, я подумала: неужели секс с Тайлером стал причиной того, что Джуниор проник в меня. Я была слишком пьяна, чтобы сказать Тайлеру «нет»; я бы могла его остановить. Он не вынуждал меня. Я просто не хотела оставаться прежней девушкой – невинной, ребенком. И так произошло, что стремительно, после нескольких лет ожидания, постоянных слов «подожди», я доверилась незнакомцу. Без любви. Ужасная история. «Мотель 6». Моя кровь. Я никогда-никогда больше не буду незапятнанной. Я гнила, я прогнила, чувствовала себя больной, затуманенной и сумасшедшей.

Может быть, если бы я не пожертвовала свою невинность Тайлеру, я могла бы заставить Джуниора уйти. Что было бы, если вместо повиновения, а затем нерешительности я проявила строгость и возмущение, успокоила бы его член. Неужели секс с Тайлером лишил меня не только невинности, но и разума, моих мыслей, способности сказать «нет» и проявить решительность? Было бы глупо отрицать, что, если бы я не занялась сексом с Тайлером, я не осталась бы наедине с парнем, которого не знаю. Если бы не было первого секса, не было бы и изнасилования. Я бы никогда не позволила Джуниору остаться.

После того как парень ушел в ту ночь, я натянула на себя те же трусы и спала в них, а утром обнаружила два темно-красных пятна крови на белой хлопковой ткани, что было единственным свидетельством моего изнасилования, моего полного физиологического изменения. Внизу все было тихо, еще было рано и темно, и в кабинке просторной женской ванной комнаты я отмывала пятна руками под ярким флуоресцентным светом, при этом лицо и руки мои горели. Я оцепенела. Солнце взошло. Прошло два, три часа, небо просветлело и стало голубым. В комнату входили и выходили другие девушки, они смеялись, чистили зубы. Я присела на унитаз в своей кабинке с нижним бельем в руках, глядя на пятна крови. Я не могла смыть эти две ужасные отметки, стоявшие перед моими закрытыми глазами.

Это было знаком.

Мои родители повстречались друг с другом на второй вечер в колледже.

Во второй вечер в колледже меня изнасиловали.

На следующий день я увидела его на большом зеленом поле, где фотографировали наших первокурсников. Нас там было человек пятьсот, но я видела только его. Я сказала: «Привет». Он не взглянул на меня, ничего не сказал и ушел, как глухонемой, как унылый пес. Я рассказала Кэтрин о том, что произошло, когда она ушла, а Джуниор остался. Она нежно обняла меня. Она спросила, не хотела бы я, чтобы ее старший приятель побил Джуниора. Я отказалась.

Мне никто не говорил, как следует вести себя при изнасиловании. Нереально было выговорить это простое слово «изнасилование».

Я не позвонила родителям.

Через две недели, которые прошли как в тумане, я обратилась к консультанту колледжа по вопросам изнасилования.

Она была уверена, что сможет помочь мне. Она угостила меня синим леденцом, который я положила под язык, и сказала: «Присядь, дорогая». Приемная была опрятной, но без окон. И я помню, что у нее было три коробки салфеток «Клинекс», стоявших в ряд на маленьком столе возле моего стула. Я запомнила ее скромное свадебное кольцо, ее полные губы и глаза цвета шоколада. Она была красива. Я рассказала ей все. Она посоветовала мне дать ход делу для рассмотрения властями колледжа. Она заявила, что было уже поздно засвидетельствовать факт изнасилования и что полиция не сможет мне помочь. Но у нас будет «обвинение». Джуниор будет исключен.

Она напечатала на машинке все, что я рассказала о том вечере, и дала мне салфетку персикового цвета, чтобы я утерла слезы.

Я скрестила руки на груди и упала в ее плюшевое «гостевое» кресло.