Онлайн чтение книги Голова
Глава V Либвальде

Все это привело к тому, что Терра совсем истосковался по Лее. «Сестра! одна ты можешь почувствовать, что чувствую я. Та, кого я люблю, для меня чужая женщина. Лишь то, что роднит ее с тобой, соединяет нас. Все, что увлекает меня, похоже на тебя. Глаза, в которые мне суждено смотреть дольше, чем во все другие, могут быть иного цвета, иной формы, чем твои, и все же они будут твои. Я буду бороться с той, кого люблю, за свое право на жизнь и счастье, так же как ты — с тем, кто предает тебя. Нам не раз еще придется протягивать друг другу руку помощи. Где ты? Приди же!»

Он протелеграфировал ей во Франкфурт и лишь таким путем узнал, что она уже в Берлине. Что случилось, отчего она до сих пор не подала о себе вестей? По дороге к ней в гостиницу он позабыл все тревоги и горел одним желанием — говорить с ней о себе. Правила приличия не позволяли, чтобы он поднялся к даме в номер. Ее вызвали, и тут, внизу, при портье и лакеях, она рассеянно и нетерпеливо сказала только, что спешит в театр. Очень ли она занята, спросил он.

— О, здесь у меня будет много времени.

— При такой роли!

— Мне нужно сказать тебе что-то.

— А мне нужно сказать тебе даже очень многое. — И ни один не замечал, что другой занят исключительно собой. Когда Терра спохватился, кто идет с ним рядом, он сказал, остановившись, в испуге: — Я всецело к твоим услугам.

Она усмехнулась с грустью и затаенной горечью. Это означало: «Весь твой», и было одним из тех стыдливых и потому театральных порывов ее брата, за которыми никогда ничего не следовало. «Если бы он, как я, играл на сцене, быть может, в жизни он вел бы себя серьезнее», — мелькнуло у нее в голове. А он в это самое мгновение ощутил, как сестра и возлюбленная сливаются воедино, становятся одним существом, требующим от него полного самопожертвования. Если бы мог он говорить с ней так, как чувствовал!

Они вошли в пустую кондитерскую.

— Ты знаешь, что пьеса запрещена? — спросила Леа.

Он изменился в лице; ему не хотелось догадываться, кто виновник запрещения.

— Понятия не имею. Разве чего-нибудь добьешься от этого беспутного Гуммеля? Совершенно непонятно. Такая в сущности безобидная пьеса! — Тон у него был очень взволнованный.

— Виною, по-видимому, не пьеса, — сказала она равнодушно.

— Может быть, общество «Всемирный переворот» под подозрением или директор театра на дурном счету? — усердствовал он. — Бывают и личные причины…

— Да, бывают. — Она как будто собиралась сказать больше, но кельнерша, слушавшая разговор, помешала ей. Он поспешно расплатился, и они поехали в театр.

— Сегодня я узнаю, окончательное ли это решение.

— Члены «Всемирного переворота» — люди влиятельные, — заявил он уверенным тоном. — Нельзя ни с того ни с сего запрещать…

Она упорно молчала, пока не умолк и он.

В конторе театра, где запрещение было уже достоверно известно, Терра с жаром выступил на защиту договорных прав сестры. Когда ей было отказано во всем, кроме денег на проезд, он поднял шум, в ответ на что последовало холодное сожаление.

— Кавалеры наших дам не имеют по контракту никаких полномочий. Вашей… сестрице самой известно, как обстоит дело.

Внезапно успокоившись, он сказал:

— Вы совершенно правы. Это просто несчастный случай, — и последовал за ней.

Она повела его к себе в уборную.

— Я все объясню тебе. — Ослепительно нарядная, стояла она посреди унылой комнатушки, окнами во двор, с ободранными обоями, разбитыми зеркалами, остатками румян и жестяным тазом, полным грязной воды. Свет, отраженный от желтой стены противоположного дома, придавал свежим краскам Леи вялость и искусственность, подчеркивая гримировку губ и век. Так юны линии плеч и бедер, так созданы для успеха, — и все же минутами она напоминала ему другую. Жалкая обстановка, где создавалась такого рода обманчивая красота, и проглядывавшая сквозь прекрасную маску горечь обиды, что наполняла сердце, превращали ее в женщину с той стороны. Тот же облик, та же судьба. Испуг пронизал его до глубины души — он понял, что боится не только за нее, но и за ту, кого любит. Алиса, Леа! Возлюбленная, сестра и шлюха, — он с содроганием понял, что все три сливаются для него в некое единство.

Стремительно склонился он над рукой сестры — над рукой, что утратила уже все девическое и стала пышной плотью.

— Я все объясню тебе, — повторила она задумчиво.

А он очень бережно:

— Я объясню за тебя. Он добился запрещения пьесы, чтобы ты не выступала в Берлине, во всяком случае не выступала с такой помпой.

— Ты уже знаешь?

— Да ведь я сам, в своем преступном легкомыслии, рассказал ему о твоих гастролях. И потом, вряд ли кто-нибудь, кроме него, способен добиваться запрещения пьесы из-за того, что ревнует актрису.

— Ревнует? Ты, значит, ничего не понимаешь. Он стыдится меня. Он сам сказал…

— Тебе в глаза?

— Он сказал мне, что его положение достаточно шатко, новые неприятности окончательно погубят его. — Слабый, страдающий голосок, лихорадочно горящие глаза. Брат захохотал как безумный.

— Знаю, знаю, но так или иначе, а ему придется примириться с этим. Пусть он сломит себе шею, но я хоть избавлю его от жестоких угрызений, которые неизбежны, если он доведет тебя до смерти, поджаривая на медленном огне.

— Не говори, а действуй! — потребовала она, выпрямляясь.

Он зашагал, пыхтя папиросой, между туалетными столами, пять шагов от окна к двери, пять шагов назад. Внезапно он остановился.

— В ближайшем будущем я собираюсь увезти дочь его начальника. Мы бежим с ней, его же в качестве моего друга заподозрят в содействии — тогда он конченный человек, а ты будешь достойно отомщена.

Она была огорошена. Потом нерешительно спросила:

— Ты любишь графиню Ланна?

— И не думаю! — воскликнул он знакомым сестре хвастливым тоном.

— Теперь мне все ясно. В чем же ты хотел мне признаться?

Тут он закрыл глаза, потом открыл их и беспомощно взглянул на сестру.

— Сам не знаю. Как женщина она мне едва ли нравится и все же держит меня в плену. Она по-детски своенравна, и при этом у нее мужской ум, — как мне сладить с ней! Но едва я представлю себе, что могу навсегда потерять ее, никогда в жизни не подчинить себе и не сделать своей, как передо мной разверзается могила.

Сестра коснулась рукой его плеча.

— Не заходи далеко! Люди нашего склада никогда не могут поручиться, чем это кончится… — У нее был тон искушенного опытом человека. — Она тебя любит?

— А разве я ее люблю? Для нее это, должно быть, так же неясно, как и для меня.

— Оба вы дети! Ты никогда не увезешь ее. Ты слишком ее любишь, чтобы повредить ей. Это нам не свойственно, — сказала она ободряюще и просительно, потом с рыданием добавила: — Мы предпочитаем сами страдать.

— Да, так оно и есть! Неужели и всегда так будет? Он будет тобой вертеть как ему вздумается?

— Не делай ничего против Мангольфа!

Имя это вырвалось у нее, как вопль отчаяния; брату оставалось лишь склонить голову.

— И ему придется испытать много, много разочарований, пока я не останусь последним прибежищем. Я жду, — прошептала она.

— Еще недавно это слово привело бы меня в исступление, — заметил он, и они повернулись друг к другу спиной, чтобы поплакать про себя.

Приводя в порядок лицо, она сказала:

— Я задумала месть, которая уязвит его больнее, чем твоя, мой милый.

Он вздрогнул; ему послышался резкий, безапелляционный голос женщины с той стороны.

— Тут есть некий господин фон Толлебен… — Она попудрила нос, сдула облачко пудры, затем: — Вполне светский человек. И, кажется, даже его сослуживец. Это мне на руку.

— Да, он его сослуживец.

— Отлично. Мы с ним совершим небольшое путешествие сейчас же после рождества.

— Невыполнимая затея, дитя мое. Он женится.

— Ты знаешь наверняка? — Она отложила все, что держала в руке. — Тогда это тем более интересно. Светский человек сбежал с актрисой от свежеиспеченной супруги. В газеты такие сенсации попадают?

— Можно постараться.

— Это мне особенно важно. И имя мое может быть проставлено?

— Благодарю тебя, оно ведь и мое.

— Кто ты такой? Кто такие мы оба? Но настоящему личному секретарю настоящего министра оно будет колоть глаза. Ему легче бы увидеть собственное имя в судебной хронике. Или, думаешь, он меня не любит?

— На свой лад.

— Его лад требует взбучки, он ее получит. — Она рассмеялась с нарочитой вульгарностью, а прозвучало это надрывно. — О нем во всей истории не будет сказано ни слова, но он никому в глаза не посмеет взглянуть, — и пусть его даже вызовут к императору, он запрется у себя и будет думать обо мне. Да, будет думать обо мне.

— Великолепно! — одобрил он и оглядел ее с ног до головы, дивясь ей. — Только удастся ли тебе это?

Вместо ответа она распахнула дверь. В коридоре стоял Толлебен. При виде Леи на его грозно нахмуренном лице появилось такое просветленное выражение, какого никто от него не мог бы ожидать; Терра был чуть ли не растроган. Но когда гость заметил Терра, просветление сменилось неподдельным ужасом.

— Как? И здесь вы? — прошипел ошеломленный Бисмарк.

— Я тут ни при чем, — заверил его Терра.

— Мой брат, — представила Леа.

Тогда Толлебен протянул ему мощную руку, правда, нерешительно и смущенно.

— Ничего дурного я не замышляю, — заверил Терра. — Просто у нас одинаковые знакомства среди дам, Примем это как волю рока.

Философская точка зрения сомнительного брата вернула мужу чести и дела весь его апломб. Он небрежно заметил:

— Подумайте! Я ведь первоначально пришел сюда из-за той, другой дамы, нашей общей знакомой. Она должна выступить в феерии. — И он, оттеснив брата, завладел актрисой и повел ее по узким коридорам театра. У выхода она надумала немедленно ехать к себе в гостиницу.

— Брат поможет мне уложиться.

— Во всяком случае, нам надо позавтракать, — сказал Толлебен, бросив взгляд на брата.

Терра поблагодарил, но отказался, после чего не замедлила отказаться и Леа. Она уже сделала знак экипажу, но тот не остановился. Ей пришлось идти пешком рядом с Толлебеном. Встречные прохожие оттеснили Терра, он слышал лишь обрывки их разговора:

— Вы играете мною.

— Мне на самом деле нечего делать в Берлине.

— Вы не знаете меня. Я способен на необузданную страсть.

— Я слышала, будто кто-то из ваших коллег на днях женится?

— Я останусь, как и был, свободным человеком. Деньги связывают лишь в общественном смысле. Права сердца остаются за мной.

— Старая песня!

— Ради обладания вами я способен на любые безумства.

— Тогда поговорим разумно!

После чего голоса стали тише, обсуждались детали побега. Терра, на некотором расстоянии, размышлял: «План, достойный меня. Она моя сестра. Жизнь учит ее. Я не посмел бы до такого додуматься. Какое бы этому было название! Но раз план возник у нее самой, ничего в конце концов странного, если я помогу привести его в исполнение».

У стоянки экипажей она простилась с обоими. Они поглядели ей вслед. Когда Терра приподнял шляпу, собираясь уйти, Толлебен сказал, ехидно прищурясь:

— Так называемая княгиня отжила свое, она сдает, передайте ей привет.

Терра вновь приподнял шляпу, меж тем как Толлебен лишь коснулся своей.

Два дня спустя брат опять встретился с сестрой.

— Что нового? — спросила она.

— У меня был разговор с Куршмидом.

— Он здесь?

— Уже уехал, а твой отъезд совпадает с кануном Нового года, — удачнее ничего не придумаешь.

— Я увижу Париж, милый мой.

— Таков был маршрут новобрачных. С твоей стороны было бы неделикатно избрать тот же. Пожалуйста, уговори твоего рыцаря показать тебе Милан.

— Что у тебя на уме?

— Не пугайся, — даже если натолкнешься там на Куршмида… А теперь я хочу признаться тебе, что впервые в жизни по-настоящему счастлив. Я собираюсь в Либвальде. Она написала мне.

— Как красиво звучит — Либвальде.

— Не смейся! — Его тон, его взгляд открыли ей все, что он чувствовал. «Я любим! — чувствовал он. — Наконец-то! После стольких унижений и горчайших обид мечта все же осуществилась, — значит, невозможного нет. Я перешагну через жизненные преграды, вместо того чтобы разрушать их. Успех принадлежит счастливым. Итак, прежде всего добиться счастья!»

Она посмотрела на него не то с любопытством, не то с жалостью.

— Только не дай увлечь себя слишком далеко, — повторила она.

— А ты сама? — спросил он.

— О, я…

Это могло означать: «Я неуязвима» и «Я пропащая»…

Он сам не знал, как глубоко его захватила она, Алиса Ланна, девушка из иных миров, больше «с той стороны», чем всякая другая, и уже завладевшая им, ставшая половиной его жизни. До получения ее письма он не знал об этом. Жил, как свободный человек, делал свое дело, строил планы, предавался страстям, далеким от нее. Она написала; и вот все остальное исчезло, отодвинулось невероятно далеко; реальной осталась лишь она, она одна. В пригородном поезде, уносившем его к ней, сердце его готово было выпрыгнуть и умчаться вперед, навстречу счастью. Он был потрясен простотой таинства, именуемого жизнью; в стуке колес, в жужжании ветра и в биении собственного пульса слышать ее имя — значило все понимать, над всем властвовать. Он действовал тем, что ехал к ней; чтобы действовать, он последовал за ней в Берлин.

Лишь приехав, — на станции ожидал экипаж, а рядом стоял один Мангольф, и Терра вышел медленнее, чем только что предполагал, — лишь приехав, он понял, что не действовал, а чувствовал, вернее только стремился чувствовать. «Чего я ищу здесь, чего я могу здесь искать?» Его приезд был возвратом к бесцельности, он строго осудил себя за это. Все еще одурачен своими грезами, все еще не настоящий мужчина, — вот и стой под мокрым снегом, из-за глупого любовного эпизода, запоздалого для юноши, преждевременного для мужчины.

Ошеломленный этой внезапной переменой всей ситуации, он подошел к Мангольфу.

— Неужто в самом деле ты?

Мангольфу ситуация представлялась, по-видимому, еще более сомнительной, это вернуло Терра самообладание.

— Долго мы будем удивляться, что едем вдвоем в этом экипаже? — и хлопнул друга по колену.

— Надеюсь, ты не ждал, что в нем окажется графиня Ланна? — спросил тот.

— К чему столь многозначительно? Я еду развлечься, как подобает молодому человеку. Ничего серьезного меня здесь не ждет.

— Так каждый думает сначала. Но потом ты поступишься внутренней свободой, лишь бы вырваться. Твои стремления не больше застрахованы от противного ветра, чем мои.

— Я слышу в твоих словах горечь пережитых неудач.

— Сегодня вечером Толлебен выезжает в промышленную область, а завтра отправляется дальше вместе с женой.

— Всегда может случиться что-нибудь непредвиденное, — сказал Терра. — Тебя ничто не поражает в Толлебене? Я считаю его преступником по натуре, шагающим по трупам.

— К этому не всегда представляется случай.

— Он ненавидит Кнака, который после его женитьбы совсем приберет зятя к рукам, он вообще презирает брак. Найдется какой-нибудь благовидный предлог избавиться от жены и сохранить приданое. А ты счел бы для себя неудобным дать свое имя фрейлейн Кнак — после того как она станет именоваться госпожой фон Толлебен?

— Что я могу сказать? Все зависит от обстоятельств.

Терра, заранее подстроивший эти обстоятельства, почувствовал потребность оправдаться.

— Я простился с Леей, — заявил он с ударением; и на молчание Мангольфа: — Полюбуемся пейзажем! — После чего оба молча стали следить из-за пелены мокрого снега, как серые льдины движутся по реке, берегом которой они ехали.

Стало темнее, раздался собачий лай.

— Мы в парке, — объяснил Мангольф, и Терра заметил, что они едут уже не по сосновой просеке, а по буковой аллее. Усыпанная сухой листвой аллея кончалась перед высоко поднятой террасой. У Терра создалось впечатление громады из блеклого камня, уходящей куда-то в сумеречную даль. Но экипаж повернул, остановился сбоку, и дом оказался совсем простым, снизу оштукатуренным, сверху бревенчатым, с гонтовой крышей, полы и лестницы вытоптанные, как в старом деревенском трактире. Наверху квадратная прихожая, три двери, а между ними, в свете висячих керосиновых ламп, старинные фамильные портреты, какие бывают в домах средней руки.

— Напротив живет Толлебен, я налево, ты направо, — пояснил Мангольф и открыл вновь прибывшему его дверь.

В комнате он увидел разрозненную обстановку старого жилья, но на постели вышитое белье и шелковое стеганое одеяло, — все это он постарался запечатлеть в памяти. То были предметы из ее окружения, то был завоеванный им угол под ее кровлей.

Он подошел к окошку под самым коньком крыши, отдернул красную занавеску и выглянул в ночь, чтобы полностью ощутить, где он находится. Неожиданно к нему донесся нежный аромат, на подоконнике стоял гиацинт. Он испугался, потом кровь бросилась ему в голову: она побывала здесь! Ее рука держала горшок с цветком, которым она приветствовала его, именно его! Нигде, кроме его комнаты, не было от нее этого знака внимания, сердце его отгадало: этого обещания.

Он вздрогнул, — горничная явилась доложить, что через полчаса будет ужин. Поспешно переодевшись, он сошел вниз, открыл наугад какую-то дверь и очутился в гостиной, где одинокие стенные часы раскачивали маятник. Больше никаких звуков. Кажется, кто-то сидит за столом? Он на всякий случай поклонился, но то была лишь тень, — лампу из экономии прикрутили. Пока он стоял, выжидая, ему явственно послышалось какое-то перешептывание, но не у окна. Знакомый голос шептал совсем у его уха, как на исповеди. Надо послушать! Окно растворилось, едва он его коснулся; голос доносился снаружи, вероятно с террасы.

— Как у них все ладится. Плакать хочется оттого, что жизнь может быть так проста.

— То, что быстро сладилось, по-моему, вряд ли хорошо кончится, — подхватил другой. — По-моему, нужно долго следовать за случаем, пока он не приведет нас туда, где наше место.

Вздох.

— Ты, Эрвин, только провожаешь других. Где твое собственное место, тебе неважно. Ты, как Белла Кнак, примиришься с чем угодно в жизни.

— Только не с твоим несчастьем.

— Сколько у нас общего, Эрвин! В нас сидит одинаковое беспокойство, — но ты плывешь по течению, а я пробиваюсь.

— Маленькая Алиса, кто тебя так мучает, что ты плачешь?

— Никто. Не выходи из себя, тебе никому не надо мстить за сестру. В отдельности — никому. Виновата жизнь, какой я ее вижу, — обычно ее стоит лишь презирать, а нынче вечером, в виде исключения, стоит и поплакать над ней.

Пауза. Трепетно-нежный голос брата:

— Ко всему, ты вряд ли будешь способна влюбиться в подходящую партию.

— И у тебя иногда открываются глаза? Когда темно и никого нет?

— Алиса, послушай! Графиня Альтгот предостерегала меня от господина Терра. Говорят, господин Терра не таков, каким кажется. Он, говорят, интриган.

— Если бы это было так просто… — успел расслышать Терра и захлопнул окно: позади него раскрылась дверь.

— Ах, вы тут? Я так и думала, — сказала графиня Альтгот. Пауза. Лорнет. — Вы бесшумно проникаете в дом, вас неожиданно встречаешь в темной комнате.

— Ваши успехи, графиня, всегда сопровождались целым оркестром.

— У каждого свой метод.

— А самый удобный — это случай.

— Будто вы попали сюда лишь благодаря случаю? Поздравляю вас. Даже в театре я не встречала такой напористости.

— Графиня, вы переоцениваете меня. Такая внезапная атака! Точно моя скромная персона находится здесь на равной ноге с вами. — После чего Альтгот отвернулась, выкрутила фитиль в лампе и заговорила совсем другим тоном:

— Вы правы. Я здесь дольше, чем вы, я могу дать вам совет. Графиня Алиса не такова, какой кажется.

— Ах, и она тоже? Как я, значит.

— Вам она, конечно, хочет казаться лишенной всяких предрассудков.

— Мне она кажется прямодушной, умной, вполне уверенной в себе…

— Этого я не отрицаю, — торопливо перебила Альтгот. — Но едва свет даст ей понять, что этого недостаточно, как она сейчас же поставит вам в вину малейшее словечко, сказанное тайком, хотя раньше позволяла себе флиртовать с вами у всех на виду. А тогда ваши дни здесь сочтены.

Он видел, что необходимо на что-то решиться.

— Могу вам дать торжественную клятву, что за все наше знакомство я ни минуты не считал графиню Ланна не кем иным, как только графиней Лаяна. — И с пламенной мукой в глазах: — Ее не озаряют чары шестисот или восьмисот вагнеровских представлений, и она не воплощала в себе героинь-кровосмесительниц, которые вызвали бы вновь сердечный трепет, некогда охвативший юношу с хризантемами перед вашей уборной, графиня… — Раньше вы говорили: с орхидеями, — поправила она как будто рассеянно. Он понял: решение было принято верно. Веки увядающей красавицы отяжелели, угловатое, костлявое тело размякло; он протянул руки, на случай если бы она упала. Но она уже овладела собой. — Я говорю с вами как друг, старший друг. В нашем положении, здесь, пожалуй, есть что-то общее. Титул слабо оправдывает в этих кругах мое прошлое.

— Ваше великое прошлое.

— Так же, как и вам, мне надо оправдать свое вторжение, держа себя как можно скромнее. — Он еще дальше вытянул руки. — Я во многом себе отказываю, — призналась она, оседая. Но он поспешил водворить ее в кресло, отодвинув его от света. Лишь на волосах у нее остался красноватый отблеск. — Сколько деликатности! — сказала она с восхищением.

Он уселся у самых ее колен.

— Глупы мы были бы, если бы вздумали стесняться, — заявил он прямо и бесцеремонно.

Тут она испугалась, в лицемерном порыве у нее вырвалось признание:

— Меня убедили, что я сделаю доброе дело, если спасу Алису от искушения.

— А! Вы приняли на себя этот крест. А кто убедил вас поступить так? — Он подумал: «Тот же, кто научил вас предостеречь Эрвина от меня, как от интригана».

— Я сразу увидела, что мы с вами пара, — сказала она, снова пугаясь.

— Это по всему ясно, — подтвердил он и передвинул руки со своих колен на ее.

— Нам не в чем упрекать друг друга и давать отчет тому, кто ничего не замечает.

Совсем близко послышался повелительный голос Ланна. Альтгот торопливо поднялась.

— Уйдите отсюда! Ступайте через коридор в соседнюю комнату!

Он послушался и застал всех домашних уже за столом. Ланна, его дети, Мангольф и Толлебен негромко беседовали между собой. Мангольф недоверчиво оглядел входившего, но Ланна протянул ему обе руки и шумно перевел дыхание, словно у него давило под ложечкой. Прием, оказанный молодой графиней, был задумчив, серьезен, еще овеян той глубокой тоской, что из темноты ночи дуновением коснулась его заблудшей души. «Где я был после этого? Что сейчас произошло?» Он опустил перед ней взор. Но тотчас почувствовал, что согласится решительно на все, только бы жить под взглядом этих глаз.

Молодой Эрвин к обычной рассеянной улыбке добавил сознательное и многозначащее рукопожатие. «Мы друг друга поняли, — говорило пожатие. — Перед высоким мнением о вас моей сестры бессильны всякие наветы». Но Толлебен едва наклонил голову, когда Терра здоровался с ним. Тем более изысканными фразами поздравил его Терра с предстоящей женитьбой. Напыщенный юнкер только скалил, но не разжал зубы. Ввиду наступившего молчания, Ланна пояснил:

— Они обручились здесь под рождественской елкой, мы не успели этому помешать.

Но и это не встретило отклика. К счастью, появилась Альтгот. Ее тщетно искали у нее в комнате.

— Я писала письмо рядом. Вас не было слышно.

Взгляд, которым она обменялась с Мангольфом, не оставил у Терра никаких сомнений.

Нахмуренное чело статс-секретаря, молчание, которое он распространял вокруг, нарочитость, с которой он смотрел мимо Толлебена, — все свидетельствовало, что ему что-то не по нутру. Быть может, предстоящая свадьба? Союз его сотрудника с Кнаком, усиливающий их позицию против него? Возможно, он чувствовал тут угрозу своей независимости, своей будущности. Ланна умел быть приятным императору, в то же время укрощая его, умел самым деликатным образом надевать на рейхстаг намордник. До последнего времени он был в ладах и с военной партией, она считала его своим человеком. Сейчас впервые перед удачником возникла нешуточная опасность. Но в тот же миг ему посчастливилось напасть на молодого человека, который, по всем данным, никогда бы не получил доступ в их круг, и именно он-то, будучи случайно на ножах с Толлебеном, мог предотвратить опасность. Терра понимал: «Я собираюсь погубить Толлебена по родственным соображениям, — но стал ли бы я так решительно действовать против него, если бы не поймал его на интригах и против его начальника? — Он продолжал допытываться у самого себя: — А ради чего я забочусь об этом благодушном эгоисте? Он — ее отец».

Ему стало не по себе. Он был здесь, завязывал отношения и совершал необдуманные поступки только потому, что последовал за ней. Она заговорила с ним; он отвечал спокойно, и под спокойный разговор сердца их забились в унисон. Он обращался не иначе как влево, к Альтгот, и при этом впитывал в себя окружающую обстановку, большую и низкую комнату старинной усадьбы, где в самом уютном углу круглый стол был озарен пламенем восковых свечей. Лампа под надвинутым абажуром освещала вдали неуклюжую консоль упадочно-ампирного стиля. В промежутке лишь бронзовые украшения на разбросанной по комнате мебели мерцали из полутьмы.

«Тут витает моя судьба. От меня зависит схватить ее».

Его внутренняя напряженность, очевидно, все-таки проглядывала наружу; граф Ланна на миг перестал жевать, специально, чтобы ободрить его.

— Я не забыл о вас, мой юный гость. Позднее, когда в доме станет спокойнее, я буду вас ждать у себя для небольшой беседы. — При этом он кивнул на левую дверь. — Где же государственному деятелю, трудящемуся для потомства, искать поддержки, как не среди интеллектуальной молодежи? — И с довольно двусмысленной усмешкой он вновь занялся едой.

— Если угодно мое мнение, то я всякий раз, как заговорят об интеллектуальной молодежи, стою за унтера Пифке, — без обиняков заявил Толлебен.

Пауза. Мангольф и Терра обменялись отчужденным взглядом.

— А если вас никто не спрашивает? — подняла голос молодая хозяйка.

Но Терра, которому следовало поблагодарить ее, почувствовал раздражение за то, что она взяла его под защиту. «Мне зависеть от нее, когда она сама не выдержит испытания». То, что Альтгот нашептала ему, внезапно возымело действие. Оскорбленный до глубины души, он вскипел, скомкал салфетку и собрался швырнуть ее в голову врагу. Толлебен ждал, сдвинув взъерошенные брови. Мангольф и Эрвин ничего не видели или притворялись, будто не видят; граф Ланна, не отрываясь, ел так торопливо, словно ему самому предстояло путешествие. Но Терра почувствовал, что справа и слева его схватили за руки.

Наконец Толлебен попросил разрешения удалиться, время не терпит.

— Мы вас больше не увидим? — бросила графиня Алиса через плечо и, не дожидаясь ответа, прошла в соседнюю комнату, Альтгот за ней.

Итак, Толлебен пока что исчез. Терра смотрел ему вслед, словно осиротев, но тут к нему подошел Мангольф.

— Директор боится своего Морхена, — сказал Мангольф. — А зять Морхена хорохорится.

— Бог рассудит нас с ним! — страстно произнес Терра и выбежал из комнаты.

Мангольф считал, что ему по праву надлежит знать, о чем беседуют дамы. Он огорошил молодого Эрвина какой-то эстетической проблемой и, говоря без умолку, оттеснил в маленькую гостиную. Как ни болтал он сам, от него не ускользнуло ни одно слово из тех, что произносились под лампой. Сперва дамы говорили вполголоса.

— И вы очень гостеприимны, милая Альтгот. Я приняла участие в госте, когда его хотели обидеть. А вы его все время закармливали, — мне казалось, вы вот-вот его погладите.

— Я готова на это, дитя мое, лишь бы у вас не явилось такого соблазна. Ваш отец согласен со мной.

— Смелое утверждение. Папа приставил вас ко мне, потому что у так называемой свободной женщины зорче взгляд. — Она выпалила это, побледнев и не понижая голоса.

Альтгот успокаивающе коснулась руки своей питомицы.

— Я серьезно отношусь к своей задаче. Мне в жизни всего важнее мое доброе имя. Но то, что я сейчас вижу, дитя, вынуждает меня пойти на жертву.

— Я прямо трепещу за вас.

— Избави бог, чтобы мне когда-нибудь пришлось трепетать за вас, — сказала Альтгот с достоинством, но уже не так спокойно. Она отошла на несколько шагов, Эрвин подсел к сестре. Мангольф словно невзначай встретился с Альтгот; она прошипела: — Вы доведете меня до беды.

— Настанет миг, когда эта девочка на коленях будет благодарить вас за вашу преданность, — возразил он.

Терра добежал до верхней площадки, когда Толлебен захлопывал дверь своей комнаты. Он подождал его внизу у лестницы, потом вышел во двор и убедился, что экипаж стоит наготове и кучер уже на козлах. Терра поглядывал на экипаж; у него было искушение забраться туда, чтобы там лицом к лицу встретить врага и потребовать у него объяснения, которого он жаждал. Так как он, нервно дымя папиросой и вытягивая шею, без конца шагал перед экипажем, кучер забеспокоился, слез с сиденья и стал наблюдать за ним; Терра вынужден был убраться. Вдруг решив, что Толлебена обязательно позовут еще в гостиную, он поднялся снаружи на террасу и прильнул лицом к стеклу. В комнате теперь горела только лампа на отдаленной консоли.

Должно быть, враг сейчас войдет туда, — тогда Терра переступит порог и вырастет перед ним из мрака. Тут ему послышался шум, как будто лошади уже трогали. Он одним прыжком соскочил в сад, повернул за угол — и в дверях столкнулся с Толлебеном.

— Два слова!

— У меня нет ни минуты времени!

— Два слова! — с угрозой, с презрительной угрозой.

Подхлестываемый этим взглядом, Толлебен вынужден был, опустив голову, идти туда, куда гнал его Терра. Добравшись до большой гостиной, Терра, прежде чем остановиться, описал перед ним полукруг. Не надо начинать сразу, лучше сперва поторжествовать над врагом, который ждет своей участи, пойманный и сдавшийся. «Вот он — враг! Чуждый по речи, с другим складом тела и духа, плоть его мне мерзка, а кровь для моей крови яд, — зверь из бездны с кровожадными глазами, для которого до конца дней у меня найдется одно только слово: „умри“!

— Ну? — спросил враг с высокомерной миной.

— Вы сами знаете.

— У вас ко мне поручение от той дамы, которая служит между нами единственным связующим звеном?

— Если бы я и впрямь продавал свою сестру, все же остался бы открытым вопрос — себе ли на пользу, или вам на горе.

— Ха-ха!

Но смех тотчас оборвался. Они стояли посреди большой полутемной комнаты, не спуская друг с друга глаз, ощущая мурашки на спине и напрягшись всем телом для прыжка.

— Это что — шантаж?

— Я заставлю вас уважать мое человеческое достоинство!

Оба говорили, с трудом сдерживая себя, наступая друг на друга, связанные друг с другом крепкими узами ненависти.

— Мои отношения не простираются на братьев.

— Довольно. Что вы знаете обо мне? Знание против знания. У кого будет излишек, за тем победа.

— Я знаю, что вы ее брат.

— Еще что? — спросил Терра, внутренне трепеща, не спросит ли тот: «А деньги! Откуда у вас деньги!» Топнув ногой: — Еще что?

— Остальные ваши качества нетрудно дорисовать.

— Тогда я на более твердой почве, — заявил Терра решительно и непринужденно, видя, что опасность миновала. — Мне известны многие из ваших темных делишек, не считая самого последнего. Княгиня впутала вас в мошеннические предприятия.

— Сударь!

— Вы защищали интересы мошеннического агентства ради оперы, сочиненной императором, которая тоже оказалась мошенничеством. Как вы докажете, что и здесь не соблюдали своих выгод, — вы, человек, заключающий темные сделки с Кнаком и берущий за это приданое?

— Что вы понимаете в вопросах чести?

— Одно приданое, без жены! Прикажете мне открыть вон ту дверь и заранее описать вашему начальству предстоящее свадебное путешествие?

Тут враг заколебался. Еще разбередить рану!

— Тогда вы конченный человек. После путешествия вы могли бы выгородить себя наглостью, но сейчас это покажется хуже, чем преступлением, — вы будете опозорены.

Что тут оставалось делать? Склонить голову.

— Будем благоразумны, — пробормотал враг с жаждой крови во взгляде.

И сейчас же в душе у Терра рухнула каменная стена. В побежденном он вновь увидел человека, вместе с ним пережил его унижение, устыдился за него и за себя.

— Хорошо. Будем благоразумны. Вы ненавидите Кнака, в этом мы сходимся. Вы хотите отплатить ему и бросаете его дочь, которая могла бы сделать вас богатым. Я вам не друг, но по-своему вы молодец.

— Ошибаетесь, — заявил Толлебен, и в его пискливом голосе снова зазвучало невозмутимейшее высокомерие. — Потом за мной будут еще больше ухаживать.

Итак, он просто спекулировал! Он играл на разнице в общественном положении. Баронесса Толлебен даже после величайшего унижения стоила больше, чем наследница Кнака. Как бы крупный промышленник ни был могуществен, воздействовать на власть он мог только через посредство аристократа, у которого она на откупу. Чиновник Толлебен спешил воспользоваться этим благоприятным обстоятельством для приватного развлечения.

Терра скрестил руки; такого рода врагу ему нечего было сказать. А тот пуще разважничался:

— Короче говоря, вы прекращаете свою деятельность в том, что касается меня, господин заведующий рекламой!

Терра только смерил его взглядом, поняв, наконец, кого он хотел втащить к дамам и заставить повиниться. Тут он с большим опозданием заметил, что дверь в будуар открыта и что там темно.

— Счастливого пути, — бросил он, после чего Толлебен удалился, хихикая и пожимая плечами.

Таковы бывают победы.

Чувствуя потребность в одиночестве, Терра искал самого темного уголка. Вдруг на него упал свет, дверь слева отворилась, в ней показался Ланна.

— Вы аккуратны, как заговорщик, — сказал он и с подчеркнутой любезностью в каждом жесте пригласил гостя войти. Его комната вся была в драпировках и подушках; кресла, в которые они погрузились по бокам покрытого плюшевой скатертью стола, состояли из одних подушек. Немного подальше, на возвышении Терра увидел дамский письменный столик. Подле него высился бюст Гете. Едва только Терра начал рисовать себе рыхлые формы статс-секретаря, увенчанные этой головой, как Ланна заговорил:

— Я читал Гете. — При этом он вынул палец из книги, а книгу отложил. Проникновенный взгляд. — Читая, я думал о вас. — И в ответ на почтительное молчание гостя: — Наши решительные мероприятия можно оправдать главным образом тем, что первым их постигает врожденный талант. — Медленно и внушительно: — «Только посредственность стремится поставить на место неограниченного целого свою узкую обособленность и кичится своими промахами, — кстати, что за стиль! — объясняя их не поддающейся узде оригинальностью и независимостью».

— Ваше сиятельство, вы слишком любезны, приписывая моей скромной особе врожденный талант, — не менее выразительно произнес Терра.

— Я был бы слишком строг, если бы назвал вас посредственностью, которая хочет казаться оригинальной. И талант может быть недостаточно скромным.

— И посредственность недостаточно прилежной, чтобы добиться независимости.

Такой ответ гостя смутил хозяина. Терра не пожелал помериться с ним взглядом, тем не менее Ланна сразу отбросил поучительный тон.

— Я имею удовольствие видеть вас здесь потому, что вам угодно было высказаться передо мной с полной независимостью.

Терра склонился в глубоком поклоне.

— Если в этом есть нужда, я могу засвидетельствовать широчайшую гуманность вашего сиятельства. Но само собой разумеется, что нынче вечером, за исключением нескольких реплик, слово будет всецело принадлежать вашему сиятельству.

— Вы еще не кончили?

Терра понял: университет. Он пролепетал что-то о семейных незадачах. Ланна снисходительно улыбнулся.

— Не имеет значения. Я много жил за границей, мне знаком тип интеллигентного труженика, который, испробовав самые фантастические профессии, наконец, как по волшебству, попадает на правильный путь, — а иногда и не попадает, — но который характерен для самого существа демократического строя. И у меня самого были такие черты. У вашего друга, Мангольфа, их нет.

Он пытливо взглянул на собеседника; от взаимоотношений двух друзей зависело содержание разговора. Ввиду этого Терра заговорил отчужденным тоном:

— Мне неизвестно, считает ли мой школьный товарищ для себя счастьем, что он с жизнью или жизнь с ним до сих пор безупречно ладили…

Ланна явно обрадовался.

— Совершенно моя точка зрения. По всем данным, господин Мангольф оказывает мне более веские услуги, чем, скажем, могли бы оказать вы. В его лице я вижу перед собой доказательство, что при нашей государственной системе всякий толковый человек попадает на должное место, даже без имени и связей. Однако… — Ланна откинулся на подушки и поднял взгляд к потолку, — что, если в конечном итоге свежий элемент попросту ассимилируется и все пойдет по-прежнему?

«Вот что! — решил Терра. — Тут кое-кому грозит беда».

— Ваше сиятельство, — произнес он вслух, — мне вы можете поверить, если я скажу, что в лице вашего секретаря небеса наделили вас куда более загадочной натурой, чем, например, я.

— Совершенно верно, он возражает мне, он высказывает противоположные взгляды. Но не успею я протереть глаза, как он уже сделал крутой поворот, и все опять на месте. Сложными окольными путями он неизменно приходит к полному подчинению. Он стереотипен — с оговоркой.

«Черт возьми, — думал Терра, — враг у ворот!»

— Это не годится! — заявил Ланна и отвел взгляд от потолка. — Будь верен себе до конца! — Он пристально посмотрел на собеседника. — Вы были свидетелем того, как я отверг мысль о государственном перевороте.

Терра церемонно поклонился.

— Ибо я человек штатский и смотрю на вещи с гражданской, а не с военной точки зрения. Пусть трудности, над которыми мы бьемся, чуть ли не жизнеопасны, я — в качестве уполномоченного нации в целом — обязан верить, что из них есть выход. — Он стукнул себя по ожиревшей груди, меж тем как Терра, в позе, выражающей абсолютное внимание, обдумывал вопрос, когда и где нация в целом уполномочивала этого господина на что бы то ни было… — А посему, — заключил Ланна, — нечего ждать от меня поступков в духе какого-нибудь легковесного удальца-генерала! Ни слова против армии! Она создала прусско-германскую империю, я горд, что принадлежу к ней, без пестрого мундира министр теряет половину власти. Но так же, как этим убеждением Бисмарка, я могу похвалиться и присущим ему Гражданским мужеством. Перед совестью великого канцлера пасовали все генеральские причуды. — Министр говорил все более раздраженным тоном и теребил томик Гете, брошенный на плюшевую скатерть, а Терра тем временем задавал себе вопрос: не потому ли настоящий Бисмарк так ладил с генералами, что между Их и его склонностями не оставалось места для конфликтов?

Но тут Ланна, стоя во весь рост, как монумент, выкрикнул хрипло и угрожающе:

— Чтобы я зависел от военных поставщиков и офицеров, заключающих между собой сделки с помощью моих ближайших сотрудников? Они переоценивают мое терпение! — Глухой удар томиком Гете.

Терра понял две истины: откуда министр черпает свое свободомыслие — и затем, что Ланна не в такой мере обманут, как предполагали обманщики. Он тоже встал и почтительно выжидал. Чем же намерен этот неподкупный штатский обуздать зарвавшуюся военщину? Ланна продлил напряжение; он поднялся на ступеньку, ведущую к дамскому письменному столику и бюсту Гете, встал между ними и схватил огромный карандаш, тех же размеров, что и карандаши Бисмарка. Дирижерское постукивание по столику, и государственный муж начал свою партию.

— Я сам, в качестве руководящего политического деятеля, построю флот. — Отбивание такта в воздухе, где еще не отзвучали только что произнесенные слова. — Никто тогда не посмеет сказать, будто я не забочусь о господствующем положении Германии как на море, так и на суше. Я побью господ военных их же оружием. — Широкий взмах гигантским карандашом над головой Гете. Затем медленно и веско: — Это ли не политика в истинном смысле слова!

Он сошел с возвышения, с размаху погрузился в подушки и кивнул гостю: «Идите сюда!» Кивок выражал благоволение и приказ, был ласковым, но при этом величавым, рассчитанным на то, чтобы внушить собеседнику трепет. Кто способен так кивать, пожалуй, в самом деле имеет право властвовать над людьми!.. Всем своим видом давая понять, как лестно его доверие, Ланна произнес:

— Рассудите сами, дорогой друг, что это значит: флот, задуманный и построенный буржуазными инженерами, руководимый буржуазным офицерством в непрестанно увеличиваемый, с оглядкой на величайшую в мире буржуазную державу, Англию. Это значит, что мы делаем огромный шаг в сторону демократизации, и никто этого не видит. Никто и не должен видеть, — добавил он беспечно и Лукаво, с ямочками и подмигиваниями. — Он оглянулся на дверь и лишь затем произнес: — Мы с императором настроены очень лево.

Сидевший на краешке стула Терра мигом сообразил, что это должно быть разглашено, но не через печать, а устно, отсюда и «дорогой друг», от которого он все еще не мог опомниться. Поразительная, виртуозная способность распознавать людей! Когда дело касалось его интересов, этот человек с практическим складом ума становился проницательным психологом. «Ведь я идеалист, любящий говорить прямо в глаза неприятные истины. Он оценил меня с точки зрения возможных выгод и опасностей, так же как оценивает своих конкурентов на пост канцлера: да, и меня, пресмыкающегося в пыли».

— Вас удивляет моя откровенность, но я ничем не рискую, — продолжал Ланна, очевидно разгадав и эти мысли. — Кто поймет меня? Во всяком случае, не господин Кнак, если он когда-нибудь и будет представлять перед нами буржуазию. Господин Кнак организует пангерманский союз. Ему и в голову не приходит, что с таким оружием в руках мало-мальски целеустремленная буржуазия может добиться демократии раньше, чем та возникнет естественным путем. Единственное его стремление — стать военным деятелем в штатском и приобрести юнкерскую импозантность. — Подмигивая и пожимая плечами: — Наша буржуазия слишком молода. К тому же господин Кнак боится своих рабочих. — Затем серьезно и твердо: — Все эти обстоятельства имперский министр должен учитывать, как активные факторы. А во внешней политике у него руки развязаны.

— Поскольку его внешняя политика направлена против Англии, если мне позволено будет напомнить. Ибо так угодно господину Кнаку.

— Совершенно верно, мы строим флот. Из этого не следует, что мы хотим войны с Англией. Империя — это мир.

— Вы намерены пересмотреть Франкфуртский мир[19] Франкфуртский мир. — Франкфуртский мирный договор 1871 года, подписанный между Францией и Германией во Франкфурте-на-Майне. По договору к Германии отошли французские области Эльзас и Восточная Лотарингия. Кроме того, Франция обязалась выплатить Германии контрибуцию в размере пяти миллиардов франков. К тому же, мы расторгли тайный договор… — Имеется в виду тайный договор между Россией и Германией, заключенный 6/18 июня 1887 года в Берлине сроком на три года. Посредством этого договора германская дипломатия рассчитывала обеспечить нейтралитет России на случай войны с Францией, а русская дипломатия — нейтралитет Германии на случай войны между Россией и Австрией.? — спросил Терра, подымая брови.

Статс-секретарь опешил, на лбу появилась складка. Затем он решил принять этот выпад благодушно.

— Понимаю, мы рассуждаем абстрактно. Но Эльзас-Лотарингия остается у Германии.

— А Франция остается нашим врагом.

Статс-секретарь пожал плечами, замялся, потом прищелкнул пальцами.

— К тому же мы расторгли тайный договор, обеспечивавший нам помощь России. Это случилось после Бисмарка, но он узнал об этом и рассказывает направо и налево. Скоро и вы будете читать об этом повсюду. — Слушатель взволнованно перегнулся вперед, рассказчик же, наоборот, мирно откинулся на подушки. — Англии удалось убедить нас расторгнуть договор с Россией. Теперь она видит результаты: мы приступили к постройке флота.

— Приступили? — бережно, как у сумасшедшего, спросил Терра.

— Это дело жизни императора, — заявил Ланна.

— И Кнака, — добавил Терра.

— Мы изворачиваемся как умеем, — вновь заговорил Ланна с возрастающим благодушием. — Это держит нас в форме. Нынче с одним против другого, завтра против них обоих, послезавтра с ними двумя против третьего. Все идет как по маслу, прирожденный политик для этого и создан.

Терра понял: «Все идет как по маслу, потому что так хочет моя натура, мой беспечный характер, моя счастливая звезда, а также стоящая за мной нация, которая не знает сомнений и желает обогащаться». Он изучал этот феномен, кривя рот и в то же время любуясь им.

Ланна внезапно свернул на общие места.

— Мы можем спокойно глядеть в будущее, ибо немцы обладают тремя свойствами, которые в такой степени не присущи ни одной нации: работоспособностью, дисциплиной и методичностью. При их помощи мы справимся с любыми осложнениями.

Напряженная пауза. У Терра чуть не вырвалось замечание насчет опасностей политики, возлагающей все тяготы на народ… Ланна опередил его:

— Сделаем выводы! — И всецело во власти своих мыслей: — Я буду говорить, а вы записывайте.

Терра повиновался; бумага лежала на письменном столике, где были зажжены две свечи; он не успел взять перо, как Ланна заговорил. Он повторил свой отказ от государственного переворота и вновь подчеркнул демократические тенденции императора, причем отдал должное нации, политически созревшей буржуазии, которая учится на ошибках других народов. Правда, парламентаризм имеет свои бесспорные преимущества, только у нас нет для него естественных предпосылок. Германский народ, иной по духу и по развитию, чем другие народы, таит в себе иррациональные черты, которые делают его не поддающимся учету фактором в системе мира.

Подхлестываемый вдохновением Ланна вскочил, пересел в другое, в третье кресло, говоря без передышки целых двадцать минут. У Терра затекла рука. Когда хвалы германскому народу затянулись, он решил: «Значит, это все-таки должна быть газетная статья». Но в итоге получилось что-то вроде памятки для самого государственного мужа: как Бисмарк, охватывать взглядом мир и историю и, как он, проникать взглядом в душу германского народа.

— То и другое, — звучно произнес Терра, — в большой мере свойственно вашему сиятельству. — И с тем собрался сложить признания статс-секретаря к подножию Гете; но Ланна встал, чтобы взглянуть на свое творение. Вид у него был истомленный, но блаженный, как у роженицы. Он собственноручно достал из шкафа большой альбом и вложил записку рядом с ей подобными. При этом он показал гостю все содержимое альбома: наклеенные вырезки из газет, касающиеся Ланна, начиная с его биографии и назначения и кончая отзывами о его последней речи в рейхстаге, и тут же его портреты из иллюстрированных приложений за последние три месяца, где он был изображен то бодряще-веселым, то исполненным сознания тяжкой ответственности, смотря по тому, какой из стремительно меняющихся моментов переживала Германия.

Статс-секретарь нерешительно взвешивал в руке свои произведения и, наконец, спросил на редкость робко:

— Как вам кажется, у меня был бы талант? — И так как Терра не сразу понял: — В бытность мою молодым атташе, когда я недостаточно быстро продвигался по службе, я серьезно лелеял мысль стать журналистом.

— Что вы! А германский народ? — запротестовал Терра. — Даже трудно вообразить, как бы все тогда сложилось.

Он сам испугался своих слов, но Ланна понял их должным образом.

— Возможно, что для других так лучше. Но для меня? К настоящей цели я, быть может, стремился именно тогда. — Задумчивый взгляд; но грусть была развеяна принесенным чаем.

Терра послушно сел к столу; весь во власти своих мыслей, он не слышал похвалы пирожным, которые предлагал ему Ланна. Его тяготило сознание невыполненного долга. «Сказать надо, пусть это будет впустую или даже во вред. — Настольные часы показывали десять минут одиннадцатого. — Надо сказать». Голос его зазвучал глухо.

— Ваше сиятельство, разрешите мне замечание, продиктованное глубочайшим смирением. — Он выждал, пока Ланна проглотил кусок пирожного и дал согласие. Терра настойчиво задержал его взгляд. — В близких к вам кругах меня заверяли, что мы на пути к войне. — И так как Ланна возмущенно отшатнулся: — Вы тут ни при чем, граф Ланна! Ваша гуманность пустила корни даже в область подсознательного, ваше призвание просвещенного государственного деятеля сквозит во всем вашем облике.

— Вы преувеличиваете, — польщенно пробормотал Ланна. — И потом, я ведь не один.

— Именно это и заставляет меня высказаться. Другие вопреки вам упорствуют в поступках и взглядах, которые создают почву для жесточайшего конфликта, независимо от того, есть ли у них агрессивный умысел, или нет. Окажите им сопротивление, граф Ланна!

Тут министр, смакуя собственные слова, стал излагать то, что давно явствовало из его программы:

— Народам присущи страсти, и лица официальные просто обязаны в некоторых случаях проникаться теми чувствами, которые им далеки.

Его взгляд ждал одобрения. Неуклюжие пальцы Терра сплетались и разжимались, но лицо светилось самоотверженной решимостью, министр заметил это.

— Впрочем, продолжайте, — сказал он ободряюще.

Голос Терра окреп.

— Для национальных страстей, граф Ланна, существует очень мало выходов, и самый привычный из них — война. Вы, ваше сиятельство, на случай войны слишком полагаетесь на исключительные качества немцев. А не все ли равно в конечном итоге, какими качествами обладал тот, кто плавает в собственной крови? Подумали ли вы, убедились ли на опыте, что в результате политики проливается настоящая кровь?

Резкие выкрики, зловещий шепот. Когда все смолкло, графу Ланна стало страшно. Видно было, как он побледнел, каким неподвижным стал его взгляд… Но вот он встряхнулся, на губах снова появилась улыбка, правда натянутая.

— Как противостоять ходу событий? — сказал он вяло.

В этот миг он был настолько неуверен в себе, что совершенно беспомощно смотрел, как собеседник его встал и, отступив на шаг, скрестил руки.

— Отмените смертную казнь! — крикнул Терра, а грудь его под сжимавшими ее руками вздымалась так, словно готова была разорваться. Сердце у него раскрылось, чтобы громко заявить свою волю, вся жизнь его, вся сущность сосредоточилась на этой минуте, прихлынула, сконцентрировалась в одном волевом порыве.

С кресла свисал мертвый директор. Убитые, лежали в объятиях друг друга борцы! Кровожадные вопли неслись из переулков, и дорога с неизгладимыми следами пролитой крови вела назад, к полю битвы, где один из его собственных предков стал убийцей или жертвой друга. А куда вела она вперед? К новым битвам, к новым братоубийствам? Вот оно, его единоборство с Мангольфом! Он хотел закричать и лишь простонал:

— Отмените смертную казнь!

Министр — правильно ли он понял его? — сказал вяло, хмуря лоб:

— Я не бог. Вы восстаете против бога.

— Никогда еще я не был покорнее ему, — твердо сказал Терра. — Я хочу вернуть ему право решения, которое мы узурпируем, убивая. Мы обкрадываем его, убивая. К чему он предназначал кровь, которую мы проливаем?

Ланна рукой разгладил лоб. Оказывается, это мечтатель из числа тех, которые отталкиваются не от фактов, а только от идей.

Решительным жестом Ланна потянулся к блюду с пирожными.

— Некоторые сами накладывают на себя руки, — продолжал Терра, склонив голову, словно навстречу буре, — другие избирают себе жертву, но как первое, так и второе — одинаково безумно, это предел безумного презрения, которое мы, люди, питаем к себе и к своей крови. Я знаю, что говорю, я сам испил его до дна.

Тут Ланна не донес до рта вилку с шоколадным буше, стараясь запомнить эти слова на случай новых столкновений с людьми такого типа.

— Кого почитают превыше всего? Того, кто нас ни во что не ставит. Какое сословие возвышается над всеми другими? То, которое имеет право убивать нас. У государственного деятеля большой соблазн затеять войну, только тогда он может быть уверен, что войдет в историю.

— До чего это верно! — пробормотал Ланна и нерешительно посмотрел на вторую половину шоколадного буше. Ему как-то сразу стало ясно, что за неблагодарная задача сохранять мир: всегда настороже, всегда начеку против возможных обид, с щепетильностью дуэлянта и хищностью игрока, всегда в маске всеоружия и ответственности за все, и при этом сознавать, что сам император стремится к миру, и даже к миру любой ценой, лишь ради того, чтобы наслаждаться блистательным наследством и пышно обставить свою власть, при этом и отдаленно не предполагая найти ей серьезное применение. «Я же, человек, пекущийся для него о мире, играю в пышном спектакле его правления куда меньшую роль, чем какой-нибудь генерал. Даже канцлер может удержать первое место только в качестве преемника победоносного военного канцлера. Три искусно подготовленных войны![20] Три искусно подготовленных войны! — Речь идет о Датской войне 1864 года, в результате которой Пруссия совместно с Австрией отторгла от Дании Шлезвиг и Гольштейн, австро-прусской войне 1866 года, фактически завершившей объединение Германии под гегемонией Пруссии и приведшей к созданию Северо-Германского союза (1867), и франко-прусской войне 1870—1871 годов. А я! Будь я в силах уберечь Германию от величайшей в ее истории катастрофы, такого признания я бы не добился. — И Ланна тяжко вздохнул. — У этого человека свои заботы, но он и понятия не имеет, каково мне», — и, кротко слушая Терра, он ел пирожные, как будто только по рассеянности.

Терра растопырил пальцы, словно желая схватить возникавшие видения. Все, что он говорил, проносилось перед ним. Он отбивался от образов, а мысли поражали его, как призрачные удары дубиной. Лицо у него было искажено животным ужасом.

— Вы хотите убивать! — говорил он. — Наказание за убийство никогда не было наказанием, — оно было для руководящих классов желанным случаем утолить интеллектуальную жажду крови. На одного выродка, убивающего по влечению или необходимости, приходятся сотни представителей суда, полиции и прессы и тысячи представителей общественного мнения, которые, в гнусности превосходя этого выродка, оправдывают убийство идейными соображениями. Та же замаскированная кровожадность опирается на государственную власть и патриотические чувства, чтобы добиться войны. В народе войны не хотят даже убийцы, — а вы, граф Ланна?

Ланна вежливо покачал головой. Ему хотелось пирожных с кремом и вишнями, которые он особенно любил. Вопрос прервал его на размышлении, как бы полакомиться ими, не оскорбив столь деликатный предмет беседы.

— Тогда откажитесь от смертной казни, — прохрипел докучный гость, как будто ему самому приставили к горлу нож.

Ланна мысленно отказался от любимых пирожных.

— Будь я министром юстиции, — сказал он, — я, вероятно, ответил бы вам, что отмена смертной казни сделала бы меня безоружным.

— Нет, граф Ланна! Вы бы так не ответили, ибо вам Понятно, что те, кто требует крови, стремятся не к справедливости, а к власти, будь то юристы или военные. Без крови нет власти, — подмигивают они друг другу. Почему всегда и повсюду контрреволюции более жестоки, чем революции? Революционеры прежде всего добиваются общего блага, а контрреволюционеры — лишь своей утраченной власти, которая заведомо никого, кроме них, не может облагодетельствовать. Не заставляйте того, — рычал Терра, — кому надлежит лишь мыслить и познавать, не заставляйте его действовать, чтоб обезвредить вас! — Сжатые кулаки его дрожали, взгляды метали пламя, он оскалился и заскрежетал зубами. Ланна осторожно подвигался к звонку, чтобы незаметно нажать кнопку, и при этом не спускал глаз с дикаря. «Я был бы посрамлен в своем знании людей, если бы он от слов перешел к делу», — эта мысль вернула ему мужество. Он выпрямился всем корпусом и сказал внушительно:

— Все, что вы говорите, — ошибочно и ни к чему бы не привело, если бы было верным.

Это осадило дикаря, вся его сконцентрированная сила стала убывать на глазах, он сжался, притих и сказал, уже не рыча, а запинаясь, что считал для себя невозможным упустить такой счастливый случай.

— Вашему Сиятельству на протяжении вашей, будем надеяться, долгой и плодотворной деятельности на благо родины, быть может, представится случай вспомнить о смиренных речах человека низкого рождения и непосвященного. Пока в мирное время на законном основании проливается кровь, войны не могут считаться преступлениями. Но люди не захотят мириться с насильственной смертью ни в чем не повинных солдат, если даже убийц не будут карать смертью. И правящие классы, научившись порицать смертную казнь, раз она отменена, постыдятся поддерживать угрозу войны. Кровавая власть в ее высшей форме может быть подорвана лишь после того, как будет нанесен удар ее первоначальным, низшим формам, — заключил с глубоким почтением в голосе и взгляде Терра и, отвешивая низкие поклоны, прижав кончики пальцев к манишке, стал пятиться к двери. — Ваше сиятельство, — сказал он с последним, самым раболепным поклоном, — вы, как и всякий цивилизованный человек, носите в себе зачатки анархизма, и потому вам нетрудно судить, как сильно взаимодействие всех этих факторов.

Сказав это, он исчез. Ланна при всей своей уравновешенности не мог отделаться от впечатления, что сам дьявол побывал у него.

Первое его побуждение было: «Больше это не повторится» и «Как мне избавиться от него завтра же?» Но потом он пожал плечами и отмахнулся от нелепых предрассудков, втайне смакуя только что испытанный разгул мысли и предвкушая следующий.

За дверью Терра схватился за косяк. Он обливался потом. Выходя из кабинета, он снова взглянул на часы, и, хотя они стояли между зажженными свечами, на сей раз не различил времени, глаза ему застилал туман. Он не знал, сколько прошло часов, но ему казалось, что стоит глубокая ночь, самая черная, какую только ему доводилось пережить. Не веря, что ей когда-нибудь наступит конец, он неустанно шагал по своей комнатке, папиросный дым все сгущался, а он в сотый раз, точно молитву, повторял все, что говорил там, внизу; вновь и вновь спрашивал он себя, взять ли свои слова назад, или просто предать их забвению, всем существом вникал в них, негодовал, порицал — и все же не мог от них отделаться: ибо, страшно вымолвить, он не имел власти над этими словами. Они не принадлежали ему, скорее — он им. Разве он породил их? Скорее он сам был порождением той истины. Сверши, что тебе поручено! Время твое отмерено, сила твоя дана тебе взаймы. Новый день, что взойдет, не будет принадлежать тебе, ибо твое перестало быть твоим. Покорись же! Слейся с единой мыслью.

Но когда он до тошноты перечувствовал протест, усталость и гордое смирение, в самом деле занялся день — и оказался яснее, свежее и беспечальнее, чем предрекала тяжкая ночь. Утро, словно созданное для путешествий, пронзительно голубое, с ветерком, овевающим золотистую даль, утро — как отъезд. Куда? Одно ясно: вдаль — и с ней. Пошире распахнуть окно! Путь лежит в страну творческого духа, к берегам счастья! Твоя спутница вступает с тобой в завоеванные тобою области, ты следуешь за ней в ее сферу. «Я любим! — чувствовал он. — Ее душе, опередившей мою, давно известна наша судьба. Мы убежим, выдержим борьбу, которая будет нам оправданием, завоюем победу, которая позволит нам даже возвратиться сюда». Тут мысли его испуганно замерли. Он понял, что эта женщина снизойдет до его жизни не иначе как с ручательством победы. «А какое ручательство могу ей дать я?» Спасаясь бегством из комнаты, он ответил: «Я любим! С этим можно перешагнуть через жизненные преграды, вместо того чтобы разрушать их».

В гостиной окна еще были завешены, но кто-то встал при появлении Терра.

— Да, я ждал тебя. — Мангольф пошел ему навстречу. — Я хочу знать, что ты против меня замышляешь?

— Я тоже плохо спал, — только и ответил Терра.

Мангольф шарил сумрачно-страдальческим взглядом по лицу друга. Ему все еще слышались слова, сказанные другом вчера: «Я простился с Леей». Что скрывалось за ними, какие признания сестры, какие козни брата?

— Ты угрожал мне, — сказал Мангольф, задерживая взгляд на бровях Терра.

— Вчера мне представилась возможность замолвить за тебя слово перед твоим высоким начальством, и я с радостью воспользовался ею, — вежливо ответил Терра.

— Этого еще недоставало! — простонал Мангольф.

После паузы Терра подтвердил:

— Именно этого. Надеюсь, сам ты не обманываешься насчет истинной причины, почему ты в такую рань, когда спят даже истопники, ждал меня здесь? Мой разговор с глазу на глаз с хозяином дома напрасно беспокоит тебя — он носил чисто отвлеченный характер. Если бы тайному советнику подобало подслушивать, ты бы услышал, что говорил он один.

— Этому я охотно верю. — Мангольф презрительно улыбнулся. — Ты же играл роль повитухи. Должно быть, он продиктовал тебе статью?

— В этом и заключалась вся беседа, — с жаром подтвердил Терра. — Я преклоняюсь перед твоей прозорливостью. Очевидно, ты в самом деле ждал меня здесь только в связи с моей сестрой.

— Ты угрожал мне, — резко и торопливо повторил Мангольф. — Что происходит?

— Кто это может сказать, кроме нее самой? Разве что Толлебен, — глядя исподлобья, невозмутимо ответил Терра.

Мангольф схватился за голову.

— Толлебен? Господи, а он уехал! — Он заметался по комнате как затравленный. Когда он вернулся на прежнее место, в тоне его слышалась уже только мольба: — Она хочет мстить? За то, что мое честолюбие служит ей преградой? Скажи, мне что-нибудь грозит?

— Как тайному советнику?

— Ты вправе глубоко презирать меня, — пробормотал Мангольф, весь сжавшись и покраснев.

— Я уже говорил тебе, что вызвать у меня презрение не так легко. Я иногда тебя ненавижу — объективно, а если люблю, то субъективно.

— Значит, ты жалеешь меня? — И так как Терра не возражал: — Этого я не потерплю.

— А мне, — сказал Терра, — приходится терпеть, что ты мне завидуешь, тайный советник — вечному студенту.

Мангольф стоял, весь похолодев.

— Все может быть… Но обо мне надо говорить долго. — Главный и неизменный интерес его жизни сквозил у него во взгляде: что происходит со мной, во мне…

— Пойдем на воздух! — потребовал он.

Выйдя, Терра заметил:

— Как эта терраса изменилась со вчерашнего вечера. Она блистала, точно мраморная, а теперь это крашеные доски.

— Здесь каждый день утрачиваешь иллюзии, а к вечеру они снова возвращаются. Благоразумно уехать вовремя. — С этими словами Мангольф повел друга по буковой аллее к реке. Они дошли берегом до мостика. Мангольф перегнулся через перила и смотрел, как бурлит и сверкает вода между льдинами.

— Меня это точно завораживает, — сказал он с интересом. — Разве могу я быть дурным по натуре, если меня так тянет к отречению, ко сну?

Терра тоже попытался одурманить себя. Но ничего не вышло; он отчетливо слышал слова Мангольфа.

— Не будь у меня сна — и сознания, что наша унылая жизнь лишь остановка в ночи…

— Ну, ну! — сказал Терра умиротворяюще.

Но Мангольф продолжал, не отводя взгляда от реки:

— Мне недавно открылось, что я бессмертен…

Терра думал: «Как ему не совестно? Или вся эта комедия имеет целью заставить меня поскорее уехать?» Он грубо захохотал:

— Если так, тогда жизнь не может уязвить тебя всерьез, даже пристыдить тебя никто не может.

Тут Мангольф повернулся к нему.

— Я полон смирения, — сказал он. — Иначе разве я был бы честолюбив?

И Терра опустил взгляд: кому из них следовало устыдиться? Его тянуло к такой же откровенности.

— Я не умею унижаться, — выдавил он из себя, — как же мне добиваться почестей? Вынужденная добродетель — вовсе не добродетель.

— Но ты испытал унижения?

— Ничего другого я не испытывал! — сказал Терра.

— Разве ты выше других?

— Откуда я знаю, каковы другие?

— Да ну! — презрительно протянул Мангольф. Терра, водя языком по губам, ждал раскрытия той родственной картины мира, которую Мангольф жаждал раскрыть перед ним. Незаметно оба обрели прежний вкус друг к другу, давний беспокойный интерес к мыслям другого. — С тех пор как я себя помню, я достоин самоуважения, — заявил Мангольф, стоя посреди мостика и выпрямляясь во весь рост. Бледно-голубое небо вставало ореолом вокруг его непокрытой головы. — И вам не мешало бы уважать меня! — заключил он с угрозой.

Потом внезапно сошел с мостика и лишь на другом берегу, когда кусты заслонили его, заговорил снова.

— Ужасно! — Со слезами в голосе: — Ужасно сознавать свое высшее призвание, мучительно сознавать в себе не простую волю, а силу, покоряющую людей, — и стоять у исходной точки никому неведомым новичком, самому себе в тягость! Они же относятся ко мне с пренебрежением и в то же время с недоверием, слышишь?

— Остерегайся впасть в их ошибку, — шепнул ему духовник. — Ты слишком много презираешь.

— Я! — вскипел Мангольф. — Кто силен, по праву видит лишь себя. Когда я приехал в Фридрихсруэ, я застал Бисмарка больным: он терзался невралгией и раскаянием. Ему вспоминались его жертвы, жертвы трех его войн. Он вдруг понял, что в сущности никто благодаря ему не стал счастливее, а несчастнее стали многие. Это не трогало его, пока он был силен. А теперь он сидел на мели и терзался вымышленными заботами. Чего стоят заботы конца по сравнению с муками начала!

— Пусть каждый заранее помнит, что его ждет Святая Елена[21] Святая Елена — остров, на котором доживал пленником свои последние дни Наполеон., — шепнул духовник.

Мангольф залился безумным смехом.

— Святая Елена — да с величайшим восторгом! Ведь там все уже позади — и поражения и победы. Там мое честолюбие будет томить меня только как видение прошлого, там я едва вспомню и сейчас же забуду о своих разочарованиях, там оставит меня страшное чувство вечно подавляемого порыва, словно внезапная слабость перед падением в бездну, хотя на самом деле ничего еще не произошло. Действовать — вот что мучительно.

— Отрекись! Ведь ты так стремишься ко сну и отречению!

— Нет!

— Ты ведь страдаешь.

— Я готов на любую жертву.

— Ты духовно выше всех, кто загораживает тебе путь. Ты благороднее их. Ты не можешь принести в жертву свою мысль. Один бог знает, как мы жаждем власти. Но чтобы я не посмел коснуться мыслью их царства, их мощи только ради того, чтобы делить с ними власть?

— Я буду делить с ними власть, нисколько не заблуждаясь насчет ее сущности, и, познав ее сущность, постигну, что такова жизнь. Тот день будет решающим, когда я смогу словно заново народиться на свет и действовать так, как будто я ничего не постиг. Тогда я окажусь достойным великих свершений.

— Великие свершения, на которые ты рассчитываешь, — Терра возвысил голос, — могут означать лишь распад или крушение государства, которое способно использовать свои лучшие силы, только доведя их до отупения и подлости.

Мангольф тоже более резким тоном:

— Общество, в котором ты, именно ты, не встречаешь поддержки, представляется тебе близким к падению. Ты один и падешь.

Терра, исподлобья, со злым торжеством:

— С тобою вместе — в урочный час. Если твое государство, которое создало тебя по своему подобию, вполне счастливо, почему же сам ты несчастный человек? Почему как раз тогда, когда тебе улыбаются успех, почет и власть, перед тобой открывается жизнь, полная смертной тоски, какой не соблазнишь и бездомного пса? И все же ты убоишься смерти. Так не живут в счастливых государствах.

— Лично для себя я уверовал в бессмертие, — сказал Мангольф с вызовом.

— Поговорим спокойнее! Я открою тебе, что произошло вчера в кабинете у Ланна. Я пытался настроить министра против смертной казни.

— Глупец!

— Каждый по-своему отвоевывает у смерти ее владения. Ты — вечность, лично для себя. Я — несколько лет жизни для других. В такую форму у меня выливается жажда власти. Поддержи меня у твоего начальства!

Мангольф вышел из-за прикрытия, в этом вопросе не могло быть никаких недомолвок.

— Мне искренно жаль, что ты, хотя бы во имя нашей дружбы, не постеснялся показать себя таким отпетым идеалистом. Произведенное тобой впечатление невольно отразится и на мне.

— Могу тебя успокоить: у его сиятельства нет никаких иллюзий на твой счет.

— Ты навредил мне, я так и знал!

— А если я в тебе все-таки нуждаюсь? Ты ведь оказываешь повседневное воздействие. Граф Ланна, на свою беду, не способен твердо противостоять чужому влиянию.

— Это будет причиной его падения.

Когда они шли обратно по мостику, Терра сказал:

— Обидно, а я бы с радостью предложил тебе компенсацию. — Пауза. — Я многому мог бы помешать.

Мангольф молчал, мысленно перебирая все те же вопросы: «Помешать тому, что он сам затеял? Но чему именно? Даже Леа, как угроза, отступает на задний план перед Толлебеном. Или это две угрозы, связанные между собой? — Он громко сопел и упорно молчал. — Я не Губиц, чтобы обороняться от призраков, это просто шантаж».

— Мне очень больно, что мы пришли к этому, — заговорил он наконец. — Я воздержусь от резких слов, после того как мы провели вместе несколько хороших мгновений.

— Будем же пробавляться ими, — заключил Терра.

В буковой аллее Мангольф снова заговорил:

— Странно! Твои первые разочарования и испытания сделали тебя в личной жизни Диогеном и моральным нигилистом. Но для человечества ты упорно веришь в светлое будущее.

— Странно, — подхватил Терра. — Ты считаешь, что на земле существуют лишь горести и преступления, но для себя ждешь от жизни награды за презрение к ней и даже в смерти рассчитываешь преуспеть.

Перед домом они взглянули друг на друга. И оба одновременно сказали:

— Мы можем подать друг другу руку.

За завтраком уже сидели брат и сестра Ланна, оба в костюмах для верховой езды.

— Эрвин поедет со мной, — заявила графиня Алиса. — Господин Мангольф, разумеется, занят, ну, а господин Терра?

— С вашего любезного разрешения, я присоединяюсь, — очертя голову ответил Терра.

— Дороги ужасно грязные, — вспыхнув, заметила графиня, а ее брат подхватил:

— Да ведь у нас нет третьей лошади.

Терра пропустил это мимо ушей, а графиня Алиса предпочла засмеяться.

Появилась графиня Альтгот, одетая по-городскому. Граф Ланна просит извинить его, он работает. «В его отсутствии виноват я», — подумал Терра, в то время как Альтгот именно на него избегала смотреть.

— Он ждет господина Мангольфа, — прибавила она, и Мангольф немедленно поднялся.

Уходя, он окинул Терра и графиню Ланна взглядом, равнодушным, как пожатие плеч. Терра понял, — они считают, что с ним покончено, — и приготовился к самозащите.

— В одиннадцать часов я отправляюсь в Берлин, — сказала Альтгот и впервые взглянула на него. — Кто хочет уехать, пусть присоединяется ко мне. Я еду экипажем до самого города, мне надо сделать закупки. — Она выждала. — А это значит, что до завтрашнего вечера отсюда не выбраться. — Так как Терра и бровью не повел, она невозмутимо переменила тактику, решив выполнить возложенное на нее поручение другим путем. — Боже мой, Алиса, а твой туалет к приему десятого числа! Тебе придется ехать со мной, иначе грозит катастрофа.

— Пришли мне портниху сюда, — ответила молодая графиня. — А ты разве совсем уже готова? — спросила она вызывающе, и сердце у нее, наверно, забилось сильнее, потому что Терра чувствовал, как колотится его собственное.

Альтгот не обиделась.

— Отлично, — заметила она. — Мой попутчик от меня не уйдет, — и, уходя, кивнула тому, кого подразумевала. Она даже засмеялась мелодично, что означало: «С графиней Алисой ты поехал бы охотно. А теперь хочешь не хочешь все равно отправишься со мной одной».

Когда Эрвин увидел, что остался третьим, лицо его омрачилось, то ли подозрением, то ли чувством одиночества. Потом он снисходительно улыбнулся. Они молча выжидали.

— Ты права, дороги слишком грязны. Пойду принесу альбом для рисования, — произнес он, поднявшись.

Они оказались одни; тогда они безмолвно отворили дверь на террасу и вышли в парк.

Графиня Ланна выпрямилась во весь рост, словно чувствуя, что вступает на скользкий путь. Спина у нее стала узкой, с впадиной посредине, хрупкие плечи натянули черное сукно платья; приподняв шлейф, она на ходу отбрасывала сухую листву носками лакированных сапожек.

Терра припомнил: «С какой-то дамой из цирка я уже, кажется, гулял при подобных обстоятельствах. Костюм тот же, но какая между ними пропасть во всем остальном! Тут возможно одно — насилие, она явно ждет его».

Она думала, сузив глаза, словно подсмеиваясь: «Позволить увезти себя? Выбора нет, отступление было бы позором, я перестала бы уважать его». От страха она почти бежала, выход из парка был уже близко.

Перед оградой она резко остановилась и, с трудом переводя дух, произнесла:

— Мы еще ничего не сказали друг другу, а раскраснелись от волнения, как на уроке верховой езды.

Но он-то видел, что она мертвенно бледна, и даже вообразил, будто слышит, как у нее стучит сердце. Тем пламеннее взглянул он на нее и так сжал губы, что по углам образовались желваки. Он протянул к ней руку и вдруг понял, что она не будет сопротивляться: из гордости не будет, потому что берет всю ответственность на себя; и он на полпути придал другой смысл своему жесту.

— Не хотите ли опереться, графиня? — сказал он. — Вы взволнованы, вы можете упасть.

— Разве вы способны быть мне опорой? — проговорила она, повернувшись к нему мертвенно бледным лицом. — Вы сами нетвердо стоите на ногах.

По молчаливому уговору они повернули назад к Либвальде. На берегу реки тропинки вели через сухой кустарник. Ветки кустарника задевали их, так узок был проход. Они гуськом пробирались по вязкой глине, но здесь их не могли видеть из дому.

Терра, идя позади Алисы, ждал ее первых слов.

— Вы больше не говорите мне, что любите меня? — прозвучали они наконец.

Он несколько раз открывал рот, прежде чем выговорить:

— Всех женщин, которых я любил, я в то же время и ненавидел. Всех, кроме вас.

Ее плечи дрогнули, как от прикосновения губ; она почувствовала, что это много больше, чем простое объяснение в любви: он весь открывался ей.

— Говорите же, говорите, — шепнула она.

И он, склоняясь к ее шее:

— Подле вас впервые я не знаю страха, хотя я только что упустил возможность похитить вас.

— Мы вовремя поняли, что этого не должно быть, — сказала она покорно.

— Потому что мы ни при каких обстоятельствах не откажемся друг от друга! — подхватил он с глубокой уверенностью.

— Если на то будет воля судьбы, — добавила она и повернулась к нему. Глаза ее снова излучали ласковую насмешку, только выражение губ еще было страдальческим. Она за руку вывела его на дорожку, где они могли идти рядом.

— Почему мы любим друг друга? — сказала она недоуменно. — Значит, надо бороться?

— Бороться друг за друга, друг с другом и вместе бороться с окружающим миром, — пояснил ее соученик в школе жизни, потом остановился и задумался, вглядываясь в ее лицо.

— Так мы уже когда-то, лет сто назад, стояли друг против друга, в старинной одежде, окруженные враждебными силами, точь-в-точь такие же непокорные и осторожные. Такие мы есть, такими и останемся.

— Кем вы тогда были? — спросила она, желая отвлечь его.

— Священнослужителем, — уверенно сказал он.

Она только посмотрела на него и повернула прочь.

— Нет! — крикнул он в ужасе и рванул ее руку к своим губам, сорвал зубами перчатку…

— Но это верно, — сказала она. — Я очень многое угадываю о вас, а вы обо мне ничего? Ведь и я не настолько справляюсь с жизнью, как представляется со стороны. И вы, должно быть, угадали это, иначе вы не были бы так откровенны со мной.

Он растерянно шел рядом. Что с ней? Неужели женщина, которую он любил и в мыслях вознес так высоко, могла страдать от чего-нибудь там, внизу, в жизни? Какая связь с миром была у нее, кроме него?..

— Род Ланна полубюргерский, — объяснила она, — а сейчас, в тысяча восемьсот девяносто четвертом году, в определенных узких кругах нашего полушария это трагедия для таких, как я.

— Ланна — славный род, — сказал он наобум.

— У других хотя бы много денег. Мой отец был так беден, что в молодости не мог рассчитывать ни на какую порядочную карьеру.

— И потому хотел стать журналистом! — воскликнул Терра, его сразу осенило.

— Видите!.. Он дошел до того, что женился на француженке.

— Вот откуда ваши глаза, — снова осенило его.

— И отец его женился не на дворянке, иначе у нас не было бы даже такого скромного барского поместья.

Ему мигом представилась его комната с родной для нее обстановкой, с гиацинтом, поставленным ее рукой. Она считала себя его невестой! Жгучее сожаление овладело им. Он понял, как похожи старые наследственные бюргерские покои на те, в которых вырос он сам, сколько в них доказательств сродства между ним и этим сказочным созданием. На мгновение Алиса приняла облик его сестры… Им владело жгучее сожаление и бешеная злоба; он с трудом удержался, чтобы не высказать, чем они вызваны.

— Бедный папа опирается только на прихоть императора, который благоволит к нему. Но единственно, чем можно надолго удержать расположение императора, — это большим богатством. Скажите откровенно, вы думаете, мы получим рейхсканцлерство? — потребовала она под конец.

— Без сомнения, — сухо ответил он.

— Относитесь ко мне серьезней! — Ее тон заставил его пристальнее вглядеться в нее; вот опять между бровями та складка, которая так отталкивала его. Сияющий умом взгляд стал близоруким, озабоченным, а возвышенная душа — суетной. Обескураженный, он не перебивал ее.

— Я хочу удержаться наверху, я не хочу съезжать с Вильгельмштрассе. Неужели мое общество должно ограничиваться театральной графиней и пушечной принцессой? Я не стану гоняться за знатными дамами, хотя бы они и приглашали меня на одни официальные приемы. Но в тот день, когда они будут сидеть в моей гостиной…

— Вами будет опрокинут мировой порядок.

— Я буду в состоянии помочь своим друзьям. — К ней вернулась обычная уверенность. — Например, замолвить за вас слово у моего отца. Ведь я нисколько не обольщаюсь, будто вы приехали сюда ради меня. Вы не хотите сказать мне, что вам от него нужно? Ну, неважно, мы все равно союзники. Вашу руку!

Но Терра не принял протянутой руки. Он подумал, содрогнувшись: «Вот к чему все свелось. Стоило по-новому осознать жизнь, стать человеком, обрести цель для своих стремлений и своей веры… чтобы услышать такие слова! — И вновь, содрогнувшись: — А я отдал себя всего, целиком; во мне не осталось ничего от тех времен, когда я не знал ее!» Когда Леа спросила его: «Любит она тебя?», он ответил: «А разве я ее люблю?» — ибо существу, ставшему самой его жизнью, он отдал больше, чем любовь. Он понял глубину своего чувства в тот миг, когда всему наступил конец. Отсюда был один исход — в смерть. Вдруг он захохотал: и эта женщина хотела поддержать его в борьбе против смертной казни!

Она торопливо отошла от него и, обороняясь, вытянула руку. Наверно, смех его показался ей недобрым. Лишь сейчас он заметил, что руки у него судорожно стиснуты, а мышцы напряжены как для прыжка. Бешенство захлестнуло его, угрозы и проклятия потонули в скрежете зубовном.

Он дико озирался по сторонам, словно ища спасения и в то же время боясь, как бы им не помешали. Между голыми кустами было узкое пространство, но достаточное для того, чтобы отомстить за себя, прежде чем умереть самому. Скорчившись и растопырив узловатые руки, поднимался к белесому небу звероподобный силуэт какого-то дерева, как эмблема убийства, а за кустами все громче клокотала и бурлила вода, подобно льющейся крови.

У нее меж тем, как по волшебству, исчезло с лица выражение страха, глаза засияли живее, чем всегда, жест, которым она оборонялась, стал повелительным.

— Этого вы тоже не сделаете! — звонко крикнула она. И в самом деле, руки его опустились.

Обезоруженный, уставился он в землю и пробормотал только, чтобы не подчиниться, как мальчишке: «Но вы у меня в руках!» В ответ она засмеялась, немного испуганно, как ему почудилось, но явно храбрясь. Ему стало ее жаль; все, чем была и что сулила она, вернулось вновь, жизнь опять завладела им. Но ему стыдно было покориться ей. Он собрал всю свою гордость и с надрывом швырнул ей в лицо:

— Я пойду своим путем и жалею вас, что он не стал вашим. Теперь, когда я вас узнал, я не могу вас любить, а вы не можете мне приказывать. Будущее мое во мне самом. Для зависти у меня слишком много воображения, для честолюбия — слишком много уважения к себе, и если мы когда-нибудь встретимся вновь, быть может, я ничего не добьюсь в жизни, но отвоюю то, над чем вы смеетесь: мое человеческое достоинство! — Метнув ей последний огненный взгляд, он резко повернулся — и прямо через кусты вихрем прочь, в суровой гордыне юности.

— Терра! — крикнул чей-то голос. Он испуганно остановился; навстречу шел Эрвин. — Графиня Альтгот, — сказал он невинным тоном, — утверждает, будто вы едете с ней в Берлин. Почему так спешно?

— Мне незачем здесь оставаться. — И еще резче: — Избавьте меня от изложения причин, господин граф!

— Жаль. Мы к вам хорошо относимся — сестра и я. Я тоже… у вас нет дурных умыслов. Я следил за вашим лицом только что, когда вы произносили свою тираду. Я бы зарисовал вас, если бы сумел.

После этого гостю представился выбор либо броситься на него, либо провалиться сквозь землю. Быть воспринятым как курьез, не заслужить даже серьезного отношения к себе — это утонченное издевательство достойно венчало все, что он пережил здесь!

— Ваше доверие льстит мне, — сказал он, внутренне весь сжавшись и опустив глаза.

Молодой граф продолжал благосклонно, почти по-дружески:

— Ведь и у вас есть сестра, фрейлейн Леа…

— Даже имя! — прорычал Терра.

А Эрвин пояснил Алисе:

— И он оберегал ее от малейшего оскорбления самым удивительным, неподражаемым образом.

— Вы тоже бываете неподражаемы, — зарычал Терра.

— Сам не знаю, был бы я способен так забывать себя и с таким жаром охранять чужие интересы, как вы тогда… — простодушно сказал Эрвин.

Он собирался изложить весь ход событий, но графиня Алиса удержала его. Она видела, что Терра дрожит всем телом. Он непременно заполз бы в кусты, если бы ноги повиновались ему. Выслушивать похвалы себе, как рыцарю, защитнику своей сестры, в то самое время как она была на пути к скандальному похождению, которое он поощрял! Чем он стал? Во что его превратила циничная страсть к игре, привычка безоговорочно сводить счеты с жизнью, унижавшей его? Он уже докатился до того, что способствует бесчестью сестры… Как в злом кошмаре, до него доносились слова:

— Ты не поверишь, что это за создание! Я еще не видел такой красоты, и сам теперь себе не верю, что действительно видел ее. У нее какое-то неуловимое сходство с тобой, Алиса.

Терра поднял отчаянный взгляд к говорившему, но перед ним была лишь молодая графиня.

— Я поняла, что троим здесь не место. — И она сделала умиротворяющий жест.

— Проститься мы должны без свидетелей, — подхватил он.

— Не надо горечи! — И она подошла к нему. — Мы были так близки, пощадим же друг друга!

Он склонился перед ней, и они бок о бок пошли назад между кустарниками.

Сколько длилось это молчание смятенных чувств? И вот у него со стоном вырвалось:

— Где ты найдешь еще такое обожание?

— Никогда и нигде, — ответила она, во взгляде ее была скорбь. — Пожалей меня за то, что я тебя отпускаю!

— А я? Значит, такова моя доля. Я беспредельно любил тебя.

— Я все еще тебя люблю, — мягко сказала она.

Он не выдержал, он склонился к ее рукам, он целовал их рожденными болью поцелуями. Ее бледное лицо, по которому текли слезы, было обращено куда-то вдаль.

— Может быть, все очень просто? — прошептала она. — Только мы слишком молоды?

Он выпрямился, не выпуская ее рук.

— Но я буду ждать, — торопливо сказала она.

— Ждать меня, пока я смогу прийти за тобой? — так же торопливо спросил он и почувствовал, как руки ее дали ответ.

Правда, в глазах друг у друга они прочли, что это всего лишь трафаретные вопросы и ответы юности, которая не хочет признать себя побежденной. Конечно, все могло случиться, но их сердца сомневались, даже разбиваясь.

Стыдливо отвели они глаза и пошли обратно. Теперь они спешили, дом был уже близко, и перед ним наготове стоял экипаж. В тот миг, когда они выходили из-за прикрытия последних кустов, на Терра вновь налетел стихийный порыв схватить ее, швырнуть в экипаж и умчать прочь. Его порыв захлестнул и ее. Потом все оборвалось.

Кучер вынес саквояж, в котором Терра с изумлением узнал свой собственный. Вслед за тем появилась графиня Альтгот и кивком пригласила его садиться. Он лихорадочно огляделся. Алиса исчезла. «Прощай! Я поторопился жить. Все вымысел — и мое счастье и моя мука. Золотое утро, созданное для путешествий, я ждал свою спутницу, — помнится, так уж было однажды. Но только уверенности осталось меньше, чем в тот раз, когда я ждал женщину с той стороны. Другие времена, но тот же финал…» — думал он, когда садился рядом с Альтгот, и ее улыбка говорила ему: «А кто оказался прав?»

Он думал: «Вы, голубушка. Вы одна. Вы окажетесь правы даже в большей степени, чем вам хотелось бы». Он искоса посмотрел на нее с угрозой; она неверно истолковала его взгляд, улыбка ее стала завлекающей. «Старая ведьма, — думал он, — какая новая гадость у тебя на уме?» Но ее кокетство, после того как они выехали из парка, становилось все настойчивее, и он сообразил, что усердствовала она не только в интересах молодой девицы, но и в своих собственных. Это было так нелепо, что Терра подскочил словно ужаленный. Ощущая во рту вкус желчи, он набросился на почтенную даму.

— Гадкий, — прошептала она, обмирая, — ты целуешь как бог.

Правда, она очень скоро вспомнила о гарантиях, которые ей требовалось получить. Каковы его отношения с графиней Алисой? Есть ли у него хоть ничтожный шанс когда-либо вернуться в дом к Ланна? Она насторожилась. Малейшее сомнение — и она пожертвует этим последним, трудно завоеванным счастьем во имя своей репутации. Он успокоил ее, и она предалась мечтам. У нее есть квартира, наполненная трофеями ее славного прошлого, это ее святая святых, она никого не принимает там. Но сегодня, по приезде в город, она отошлет экипаж, они возьмут наемный и отправятся к ней домой, он и она. «Мы спрячем от света свое счастье», — собралась она сказать, но Терра опередил ее. И тут, склонившись на его плечо, она созналась, что предпочла бы уехать с ним путешествовать.

— Ты для меня с первого взгляда стал воплощением Летучего Голландца, — сказала она, покраснев и вновь обретя девичью стыдливость.

Он испугался, что может пожалеть ее, и потому внезапно резко захохотал.

— По примеру Толлебена и урожденной Кнак!

— Нет, — сказала она обиженно. — У них это по-мещански, шаблонно, мы не таковы.

— Вы недооцениваете мещанина, сударыня! — возразил он. — Это самый ярый противник шаблона. — И он начал: — Я знавал одного кавалера и богатую наследницу, которые отправились вместе в свадебное путешествие…

Альтгот окаменела, ее ожидания оказались превзойденным», подле нее был сам дьявол во плоти. Лицо, перекошенное презрением и гневом. Глаза, подобные пылающим безднам, а неуклюжие руки сопровождали слова ужасающе уверенными жестами.

— Неужели ваш кавалер, — спросила она, догадываясь, — способен на нечто подобное?

— Оказывается, да, — подтвердил Терра. — Спровадив женушку в вагон-ресторан, он, сославшись на таможенный досмотр, исчезает. Еще одна остановка, и поезд катит к французской границе, увозя безмятежно закусывающую женушку, меж тем как супруг садится в поезд на Италию совместно с некоей актрисой.

— Это заслуживает жестокой мести, — наперед содрогаясь, произнесла Альтгот.

— Совершенно верно, сударыня. Более того: в основе всего заложена двойная месть. У актрисы есть любовник, а у брата актрисы есть сестра.

— Помилосердствуйте! — взмолилась Альтгот при виде его лица. — Вы сидите в экипаже, а вид у вас такой, будто вы душите врага. Вы сидите в экипаже!

— Вместо брата по Милану разгуливает простодушный белокурый немец и вербует иностранных актеров, знакомых ему по его деятельности в одном берлинском агентстве. Ночью происходит инсценированное нападение, наш кавалер успевает лишь сказать несколько слов ободрения своей даме, затем разбойники разлучают парочку, — он приходит в себя только у них в пещере. Вот горе: они не берут выкупа. Черт побери, они требуют какой-то расписки. Запасшись протоколом комического приключения, за подписью самого кавалера, белокурый импрессарио перевоплощается в кавалера, дает интервью, будоражит пол-Европы первостатейным берлинским скандалом.

Сдавленный вопль — и Альтгот упала на подушки.

— Что это даст вам? — пролепетала она.

— Бескорыстное наслаждение житейской суетой, — пояснил Терра. — Кавалер занимает высокий дипломатический пост. Его коллегу, более удачливого любовника актрисы, удар поразит не меньше: актриса, собственно, в него и метила. А брат ее действует во имя морали.

— Вы настоящий дьявол! — простонала Альтгот.

— Нет. Сочинитель комедий, — сказал Терра.

Она тихонько охала и вдруг встрепенулась.

— Выходите немедленно.

— Как это так? Мы в открытом поле.

— Выходите, я не могу показаться с вами в Берлине. Еще немного — и пойдут слухи об этой дикой истории. Они подтвердятся, центром действия окажется дом Ланна, на всех нас станут пальцем показывать. — И она сама подняла дрожащий палец. В паническом ужасе она уже лицезрела перед собой катастрофу. — Все, кто увидит меня сегодня с вами, подумают, что это я подстроила, — тогда я погибла, все гостиные закроются для меня. Выходите! — трагически потребовала она.

— Довезите меня до остановки омнибуса, — холодно потребовал Терра.

Доехав до остановки, он вышел.