Онлайн чтение книги Голова
Глава II Салон Альтгот

Не успел Терра решить вопрос, идти ли ему к Ланна, или нет, как получил настойчивое напоминание.

Он хотел избегнуть официальности, а потому вошел не с Вильгельмштрассе. Как некогда, он проник через маленькую калитку подле Бранденбургских ворот, миновал романтическую виллу, которая называлась министерством иностранных дел, пересек сад и вышел к самой главной цитадели власти, к новой резиденции Ланна. Гордая и нарядная стояла она среди зелени; издали можно было подумать, что это загородная вилла, а не правительственное здание; плющ вился в промежутках между высокими, сводчатыми застекленными дверьми, старые деревья осеняли оба длинных крыла здания, но главный фасад — стройные колонны, высокие окна — открыто выступал вперед. Из круглых слуховых окошек под стрельчатой крышей глядели былые века.

Уверенным шагом Терра подошел к главному зданию, решив не смущаться торжественностью обстановки.

— Господин рейхсканцлер ждет меня! — крикнул он уже издали, когда открылась одна из застекленных дверей.

— Правда, не с этой стороны, — сказал какой-то приятный господин, приветливо впуская гостя.

«Тайный советник фон…» — догадался Терра и пояснил:

— Ввиду того, что я приглашен в сугубо частном порядке, я и счел возможным пройти прямо в кабинет графа. — Он увидел вдали письменный стол.

— Рабочий кабинет рейхсканцлера теперь не здесь, — сообщил тайный советник. — Здесь он был во времена Бисмарка, для удобства, ввиду близости канцелярий, которые все помещаются с этой стороны. Бисмарк мог послать даже свою собаку, и чиновники являлись мигом, дисциплина соблюдалась строго.

Тайный советник прикидывался простодушным и сердечным, по-видимому ему было дано поручение занять гостя разговором. И так как лицо гостя становилось все нетерпеливее, он рассыпался вовсю.

— После Бисмарка здесь работал только его непосредственный преемник. Он приказал вырубить лучшие деревья перед окнами. Услышав об этом, Бисмарк сразу дал ему оценку: славянин!

— Весьма примечательно, — сказал Терра и опустил углы рта.

— Вы, может быть, интересуетесь старыми картинами? — осведомился тайный советник. — Наш теперешний начальник заимствовал некоторые полотна из королевских музеев.

С помощью картин он заманил непокладистого гостя через комнату с кричаще-пестрой мебелью в вестибюль. Там он свободно вздохнул, передав его лакею. С этим новым молчаливым проводником Терра, тоже вздохнув свободно, добрался до второго этажа.

В передней стоял еще один лакей, уже в ливрее.

— Господин Зехтинг, — спросил первый лакей, — там кто-нибудь есть?

— У его сиятельства нет никого, и его сиятельства тоже здесь нет, — ответил Зехтинг.

— А где же он?

— Он в мемориальной комнате, — сказал Зехтинг.

Итак, от дверей этого кабинета Терра тоже пришлось повернуть назад. Идти надо было через гигантскую двухсветную залу, расположенную по ширине всего здания и пышно позолоченную.

— Зал заседаний, — сказал старый лакей с ударением, внезапно повернувшись к Терра. Терра почтительно наклонил голову. — Только захочет ли он вас принять? — сказал лакей и замешкался у двери, к которой они приблизились. К его удивлению, гость просто постучал в дверь и немедленно вошел в комнату.

Ему следовало войти на минуту позже, рейхсканцлер еще не успел принять ту позу, какую считал подходящей. По-старопрусски прямо и неподвижно сидел он, читая телеграммы, в большом вольтеровском кресле между окном и печью, похожей на печку в ванной. Поджав губы, он медленно поднял на вошедшего взгляд поверх роговых очков.

Жестом указав на стул, преемник Бисмарка продолжал чтение.

— Господин адвокат, я должен вас предостеречь, вы сами себе вредите, — промолвил он, наконец, сухо и многозначительно. — Пусть бы ваши коллеги социалисты избавляли от тюрьмы рабочих, подстрекавших других рабочих к забастовке, а вам незачем в это вмешиваться.

— Ваше сиятельство, покорнейше прошу разрешения заметить…

Но Ланна перебил его:

— Заметьте себе прежде всего, что мы этим законом обязаны самоличной инициативе его величества.

— Ваше сиятельство, покорнейше прошу разрешения заметить, — повторил Терра, не смущаясь, — что я почел своим долгом принять на себя защиту рабочих именно как верный слуга своего короля. Совесть подсказывает мне, что эти простодушные рабочие, готовые во всякое время умереть за своего короля и императора, ничем не оскорбили закона.

— Так уж они готовы умереть? Впрочем, им в этом помогут. — Ланна отбросил очки, теперь ему стало труднее сохранять маску многоопытной мудрости, которую он надел, как для себя самого, так и для гостя. Показался намек на ямочку, осанка сделалась непринужденнее, а также и речь.

— Чем вы руководствовались, милый друг, когда защищали «товарищей»? Впрочем, может быть, вы ничем и не руководствовались. В нашей власти придать делу другую окраску. Все зависит от вас… Господи! — выкрикнул он фистулой. Обо всем позабыв, он вскочил на кресло и нетерпеливо потянулся к стенным часам. Правда, им место было скорей на кухне, они тикали, совсем как будильник. Рейхсканцлер силился их открыть. — Каждый раз одно и то же, — ворчал он. — Из преклонения перед великой эпохой Бисмарка, которую видели эти часы, я иногда завожу их, но у меня не хватает сил слушать их тиканье. — Возясь с часами, он продолжал повествовать: — Я храню здесь реликвии великого человека. Вот его письменный стол, отчаянно исцарапанный, — все семидесятые годы запечатлелись на нем. Но когда вы к нему прикасаетесь, вас словно пронизывает электрический ток.

— Да, в самом деле, — подтвердил Терра.

— С глубоким благоговением перенес я сюда всю эту невзрачную обстановку, в которой протекала его титаническая деятельность, вплоть до папок и спичечниц! У меня хранится даже немного собственной почтовой бумаги великого мужа. — Наконец ему удалось остановить часы; он слез на пол. — Милый друг! — Теперь он двигался по комнате много свободнее, чем раньше. Кто-то постучал, и он сам взял у чиновника принесенную бумагу. — Ну, вот она, у нас в руках, — сказал он вне всякой связи с предыдущим разговором. — Дело слажено, вы можете немедленно отправляться в избирательный округ.

— В избирательный округ? — переспросил Терра.

— Я решил предоставить вам освободившийся мандат в рейхстаг. Пока что подождите противоречить или соглашаться.

— Какая партия избирает меня?

— Имперская партия, именуемая также партией свободных консерваторов. Фракция нуждается в интеллектуальных силах. Кое-кто вспомнил о вас. Не я, — добавил он в ответ на глубокий поклон Терра. Он остановился у письменного стола под портретом Бисмарка во весь рост, работы Ленбаха, и принял осанку государственного мужа: — Рейхсканцлер не занимается личным составом парламента, он стоит над партиями. — И так как Терра изобразил глубочайшее благоговение, он продолжал: — Теперь вы думаете: оно и видно; недаром он разглагольствует здесь и вербует в свою любимую партию удобных ему людей. Но это неверно, в данном случае я забочусь только о вашем благе.

— Ваше сиятельство, — сказал Терра, прижав руку к сердцу, — вы всегда осыпали меня незаслуженными благодеяниями. Вряд ли найдется сердце, которое билось бы с такой горячей признательностью навстречу своему высокопоставленному другу и благодетелю, как мое.

— Вам не придется ничем поступаться, если вы в равной мере будете и свободным и консервативным, — по-прежнему деловым тоном сказал Ланна.

— А если бы и понадобилось поступиться! — воскликнул Терра в порыве преданности.

— Я признаю за вами право на внутренние оговорки. Чем чаще мы будем работать вместе, тем меньше их останется. — Ланна обошел вокруг стола и сел рядом с Терра на диван, так что их колени соприкасались.

— Поймите меня, милый друг, у меня должны быть друзья в отдельных фракциях, иначе я потеряю почву под ногами.

— Ваше сиятельство, вы возвышаетесь над партиями и над той почвой, на которой они стоят, — заметил Терра с холодной почтительностью.

— Но они должны голосовать за меня. Ни один депутат не станет добровольно голосовать за министра, которого не знает, который не хочет быть с ним на равной ноге и вдобавок ничем ему не импонирует. — Потом в крайнем раздражении, тем неприятным голосом, каким он говорил, когда бывал раздражен, рейхсканцлер добавил: — Не всякому дано, облачившись в мундир с желтым воротником, нагонять страх на оппозицию и пинать ее своими смазными сапогами. — При этом он бросил взгляд на портрет Бисмарка в натуральную величину, висевший над письменным столом.

Молчание.

— Несомненно, только в силу ограниченной сообразительности, — осторожно начал Терра, — я из всего изложенного здесь вашим сиятельством выношу впечатление, что при подобных обстоятельствах министр должен приветствовать неограниченный парламентаризм, как величайший дар небес.

— Кому вы это говорите! — Ланна вздохнул, но не слишком глубоко и продолжительно. И тут же снова перешел к фактам: — Мне нужны друзья, так как противников у меня довольно даже и в имперской партии! — Новый вздох, уже несколько глубже, а затем: — Вы, господин адвокат Терра, интеллигент ультрасовременной складки. Духовные устремления интересуют вас не меньше, чем реальная действительность. Я не раз беседовал с вами с самых восприимчивых лет вашей юности и льщу себя надеждой, что мое влияние играло некоторую роль в вашем незаурядном развитии.

Взгляд. Терра поклонился.

— Тогда в Либвальде вы необдуманно заняли позицию идеалистического анархизма. Теперь вы знаете, что именно идеалисту особенно важно быть в то же время и деловым человеком.

— Да, это верно, — удивленно сказал Терра. Он широко раскрыл глаза и сосредоточенно ожидал, что последует дальше. А дальше последовало:

— Возьмем ваших подстрекателей. Социал-демократ обсуждает в рейхстаге этот случай, никакого впечатления! Но вы? Допустим, накануне вы произнесли длинную речь, в которой дали безоговорочно положительную оценку моей политике. Вы, как и я, в социальных вопросах чрезвычайно осторожны, зато в вопросах культуры вы мыслите свободно. Всем ясно, что мы с вами действуем заодно. Если же вы после этого станете на защиту подстрекателей, какой получится эффект?

Взгляд. Терра застыл с открытым ртом.

— Эффект будет тот, что принадлежащие к вашей фракции представители тяжелой индустрии будут приперты к стенке, — подчеркнул Ланна. — После вашей речи можно было бы даже усомниться в гуманнейшем законе о тюремном заключении, не будь он случайно детищем его величества, — успокаиваясь, заключил Ланна.

Терра смотрел на него с восхищением: «Значит, меня посылают против Кнака. Черт возьми! Идея, достойная меня». Терра водил языком по губам, все его лицо скорчилось в дьявольской гримасе.

— Так надувают честных людей, которые твердо уповали на то, что они одни умеют обманывать.

— Вслушайтесь в свой тон! Вы как-то странно гнусавите, — остановил его Ланна и кротко добавил: — Разрешите мне обратить ваше внимание на внешнюю сторону. Вы могли сказать и нечто более рискованное, но нельзя это подчеркивать гнусавым голосом и чересчур выразительной мимикой. Вам надо стать безличнее, надо стать деловым человеком, даже оставаясь самим собой.

Все это было сказано в тоне попутного добавления к законченному разговору. Терра понял и встал. То сплетая, то расплетая пальцы, он в смятении произнес:

— Надеюсь, ваше сиятельство, даже в самую трудную минуту вашей жизни вы будете достаточно великодушны, чтобы не считать меня безнадежным ослом, который ложно истолковал что-то в ваших словах. Я не слышал и не сохранил в памяти ничего, кроме того, что вы оказали мне высокую честь и сочли меня достойным представлять в парламенте германский народ, высшее попечение о котором находится в ваших руках.

— С глазу на глаз я по достоинству ценю ваш витиеватый стиль, — сказал Ланна примирительно. Он протянул руку для прощания. — Президиум вашей фракции ждет вас. А вам не любопытно узнать, кто мне так своевременно напомнил о вас? — окликнул он уходящего посетителя.

Какая странная улыбка! Хитрая, смущенная, немного укоризненная и высокомерная и вместе с тем радостная. Терра выразил удивление.

— Так вот, дело было в салоне Альтгот, — пояснил Ланна. — Кстати, поторопитесь попасть в этот политический детский сад. А кроме того, приходите и к нам. Дочь на днях посетовала, что вы совсем нас забыли.

— Не Мангольф ли напомнил обо мне? — вырвалось у Терра помимо его воли. По лицу Ланна было ясно, что он ожидал другого вопроса. Теперь на лице его выразилось сожаление.

— Ваш друг Мангольф последнее время думал исключительно о себе. Сначала женитьба, потом пост помощника статс-секретаря. Мне придется его назначить, тесть его этого желает во что бы то ни стало, — добавил он крайне озабоченным тоном.

— Моего друга Мангольфа я знаю, — заметил Терра многозначительно. — Его карьеризм является следствием глубочайшей скромности.

— Прекрасно, но он опять наседает на меня. — С озлоблением: — Все, что я для него делаю, мне приходится делать под его нажимом. Но подождите, пробьет час отмщения. — И видя, что Терра умиротворяюще поднял руку: — О, вы! Вы воображаете себя демократом. Но именно вы — настоящий аристократ; сидите себе в своей башне и даже не появляетесь. Кто хочет вас видеть, должен посылать за вами, как за маркизом Поза[24] …как за маркизом Поза. — Маркиз де Поза — персонаж драмы Ф.Шиллера «Дон Карлос, инфант испанский», отличавшийся гордым и независимым характером.. У меня такое чувство, словно я совершил невесть какой подвиг, послав за вами. С вашим другом Мангольфом не то: хотите знать, какой я готовлю ему сюрприз?

— Ваше сиятельство, то, что вы уделяете мне от избытка своего разума, всегда для меня плодотворно.

— Я вынужден назначить его помощником статс-секретаря, — хорошо, согласен. Но кого я провожу в личные докладчики? А личный докладчик, хотя и не имеет особого чина, занимает значительно более влиятельное положение. И кому я предоставляю это положение? Его врагу — Толлебену. Так ему и надо! — Рейхсканцлер схватил за плечо будущего депутата. — Один уничтожит другого — такова государственная мудрость. — И, весело смеясь, он, наконец, закрыл за гостем дверь мемориальной комнаты.

В своем избирательном округе Терра обеспечил себе успех речами, которые, кстати, мог бы произнести кто угодно.

В рейхстаге депутат Терра вначале обратил на себя внимание самым невинным способом, делая замечания исключительно технического характера. Они были умны, всегда кратки и ни в чем не противоречили убеждениям консервативной партии. Основную свою деятельность он перенес в лоно фракции; его единственной целью было успокоить умы насчет своих намерений. Выступив, наконец, по принципиальному поводу, Терра дал себе слово, что не выскажет ни одной собственной мысли. Он цитировал Бисмарка, депутата Швертмейера, каждого оратора, пользовавшегося популярностью в парламенте. Он цитировал даже Кнака, который не говорил никогда. Настоящей темой его речи был протест против туманного, запутанного и дезорганизующего понятия свободы, политической свободы. По этому поводу он выразился словами Гете: «Только посредственность стремится поставить на место неограниченного целого свою узкую обособленность…» Эти слова когда-то в Либвальде прочно внушил ему Ланна, и теперь он приписывал их Ланна, а не Гете.

Ланна, сидя за столом Союзного совета[25] Союзный совет — коллегия уполномоченных союзных германских государств, обладавшая законодательной и исполнительной властью., расплывался в улыбке. Он подозвал к себе депутата и по-товарищески поздравил его. Он напомнил ему также о ближайшем парламентском вечере у него дома. На этот раз Терра не смеет уклониться.

Но Терра уклонился, потому что его жизнь и то, что он делал, говорил, отстаивал, все вплоть до собственной его личности никогда даже отдаленно не были ему так отвратительны, как теперь. Окруженный не только уважением, но и особым почтением, он вспоминал о самых тяжких обидах своей мрачной юности, как о небесной росе. Тогда ты в любой толпе встречал неприязненные и презрительные взгляды. Не было недостатка в людях, готовых заклеймить тебя. Теперь они если не вполне обмануты, то укрощены. Ты пользуешься известностью и высоким покровительством. Такое положение и благосклонность канцлера непременно должны быть вызваны какими-то особыми заслугами и связями, — так думают те, кто вообще задает себе вопрос, почему они кланяются ниже тому или иному человеку. Для них ты изысканно одеваешься, придаешь лицу невозмутимое выражение. И все-таки кое-кто пугается: бывают случаи, когда маска съезжает у тебя с лица. Берегись! Только что на трибуне у тебя явилось искушение оскалить зубы и высказать им в лицо жестокую правду.

Пока ты как будто ближе к власти, чем большинство из них, они проглотили бы эту правду, что, пожалуй, хуже всего. Твой провал несомненно порадовал бы их, ибо инстинкт все-таки правильно руководит ими. Но коль скоро ты держишься на поверхности, подразумевается, что ты стараешься быть похожим на них и что они этому верят. Продажность наименьшее из зол. Можно просто принять ее как факт и даже сделать вид, что ты и сам не без греха. Депутат Швертмейер никак не мог бы прожить на одно свое либерально-патриотическое красноречие, без чаевых, получаемых от крупных промышленников, для которых он вербует мелкую буржуазию. На своих местах депутаты находят проспекты, — например, проспект нового типа мачт для военных кораблей. Мачты эти, как подчеркивает фабрикант, дороже, чем применяемые теперь, и быстрее требуют замены. Следовательно, кто покровительствует им, чаще зарабатывает. Детские забавы! Ты приходишь в отчаяние не из-за них. Давать наживаться — один из принципов самой системы. Ланна разрабатывает план, по которому суточные депутатов превращаются в своего рода взятку. Никто этого и не заметит. Все такие дела проводятся келейно; во всяком случае они не запрещены. Нелепо предполагать, что люди, занятые общественной деятельностью и уважающие друг друга, не уважают самих себя.

Единственный, кто считает здесь свою роль сомнительной, — это ты. Ибо ты пришел сюда, чтобы обмануть других. Ты намереваешься коварно навязать им, живущим сегодняшним днем, идеи дальнего прицела. Для этого ты лицемеришь, лжешь, льстишь, носишь маску, по мере сил отнимая у себя последние остатки самоутверждения. Когда тебя оплевывали, ты больше верил в себя. Ты потерпел поражение в борьбе за человеческое достоинство, а ведь эта борьба была целью твоей жизни. Раз уж ты себе изменил, смотри не продешеви себя!

Терра внушал некоторым членам фракции, будто можно предпринять что-то новое, озарить повседневную суетню отблеском высоких идей, заронить искру, которая воодушевит избирателей и непременно в пользу нашей партии. Он твердил им: исторический опыт учит, что больше всего отклика встречают в массах идеи гуманности, если не считать полную их противоположность, идеи националистические, дающие тот же эффект.

Мы же готовы выступить в защиту гуманистических идей лишь потому, что дело Дрейфуса делает их сейчас особенно актуальными. Причины всеобщего интереса к невинно осужденному французу весьма сложны и темны. Здесь играет роль даже чувство справедливости, хотя в наших собственных делах оно, слава богу, не зашло бы так далеко, чтобы подорвать престиж власти.

— Мы, немцы, еще не настолько развращены! — добавляет Терра при общем одобрении.

Итак, для того чтобы воспользоваться создавшимся умонастроением, нужно провести какое-нибудь человеколюбивое мероприятие на пользу более или менее значительной группы наших угнетенных братьев, но так, чтобы нам самим это не принесло ни малейшего ущерба. Кто наиболее подходит для этого? Сельскохозяйственные рабочие? — спрашивал Терра у своих коллег-промышленников. И сам отвечал: борьба за их права представляет монополию социал-демократов. Солдаты, унтер-офицеры? Это не нашего ума дело, — безапелляционно решил он. Значит, просто люди? От какого гнета можно их избавить? И провозгласил, словно по наитию: от смертной казни!

— Отменить ее, пожалуй, возможно — именно потому, что об этом никто не думает. В программе у социал-демократов имеется, конечно, и такой номер, — чего, впрочем, у них нет? Но просто на всякий случай и вполне платонически. В наших устах это требование покажется более веским и подействует так, словно мы во всеуслышание бросили в ликующую толпу миллиардную цифру. Большие числа действуют воодушевляюще, как вы, господа, вероятно, уже заметили сами.

Удивленные господа молчали; недоуменные замечания позволили себе только те, кто сидел далеко от Терра. Близко и выжидательно сидел Кнак. Может быть, за этим скрывается рейхсканцлер? С намерениями, которые еще неясны? Внимание! — думали Кнак и прочие. У коллеги Терра был такой лукавый вид, словно ему многое известно. И действительно, коллега Терра сказал следующее:

— Вам, господа, конечно трудно осознать, что представляет собой отмена смертной казни. Господа! Для выборов это золотое дно, а на деле — просто ловушка. Голоса достались бы нам даром. Ибо смертная казнь не может быть отменена — прежде всего потому, что все мы смертны. Кроме того, я надеюсь, что мы все, к нашей чести, глубоко убеждены в неизбежности грядущей войны, которая будет величайшим событием в истории нашего народа, — прогремел Терра, поднимаясь с места. Слушатели, включая и Кнака, были вынуждены реагировать одобрительным шепотом.

Неожиданно коллега Терра состроил преувеличенно лукавую гримасу.

— Итак, посмотрите, господа, что практически останется от отмены смертной казни. Только одно: горстка убийц будет упрятана в тюрьмы, вместо того чтобы быть казненной. Прекрасно. Это никого не трогает. Зато мы, милостивые государи, будем окружены ореолом гуманности, и никто, даже спустя сто лет, не посмеет от нас требовать, чтобы мы ратовали за разоружение, за третейский суд, за всеобщий мир.

— Правильно, — послышались голоса.

— Обманутой окажется социал-демократия, которая, как обычно, этого и не заметит. Она мало смыслит в отвлеченных политических вопросах, наша славная социал-демократия. Нельзя же думать обо всем. Кто постоянно занят вопросом об увеличении заработной платы рабочим, легко забывает, что война в мгновение ока вместе с заработной платой поглотит и самих рабочих. Но вопрос о войне, слава богу, решаем пока что мы.

— Браво!

Предоставив собранию изощряться в насмешках по адресу социал-демократии, сам Терра вскоре удалился. Он явно добился успеха, однако заметил, как те, кому он пожимал руку, незаметно вытирают ее в кармане. Он обливался потом и изнывал от усталости, будто долгие часы рубил дрова. Но самое ужасное: софизмы, которые он измышлял, поколебали его собственную веру. Очевидно, так оно и было, как он говорил, ибо в самой жизни отсутствовала логика.

Из залы к нему еще доносился смех; он знал примерно, о чем там говорят. «Ну и иезуит наш коллега Терра! Только его уловки ни к чему, все это шито белыми нитками. Такие простаки всегда рады перестараться. Но откуда это у него? Неужели действительно от Ланна?»

От рейхсканцлера всего можно ожидать. Он достаточно разносторонний и деловой человек, чтобы заниматься отменой смертной казни в тот момент, когда сам он по горло занят отклонением попыток Англии заключить с нами союз. Дело зашло так далеко, что рейхсканцлер, нарушая искони строго соблюдаемую тайну переговоров, счел необходимым открыто огласить в рейхстаге английские козни. Все равно ведь пангерманская пресса была начеку, она знала все. Итак, рейхсканцлер доложил, что опасность сближения нарастала в течение трех лет и сейчас превратилась в весьма серьезную проблему. Он не стал перечислять все те ужасные последствия, какими нам грозила дружба с Англией, что вполне понятно со стороны стоящего у власти государственного деятеля. Достаточно сказать, что, согласно планам Англии, на одно германское военное судно в будущем должно прийтись пять английских. Правда, такое соотношение существует и сейчас; если же мы сохраним его, тогда прощай свободное развитие нашей мощи, прощай флот, общее любимое детище императора и буржуазии.

Таково было положение дел, но тут нам посчастливилось: один из английских министров открыто в недоброжелательном тоне сообщил несколько исторических фактов, касающихся нашей армии. Хватит, теперь можно вздохнуть свободно, конец церемониям, презрительное равнодушие нашего общества к домогательствам Англии вдруг сменилось решительным протестом. Вспыхнул гнев против лицемерного врага, который забылся и стал не в меру дерзок. Закипела злоба на жадную акулу, рассчитывавшую парализовать притворным миролюбием нас, своих прямых преемников в мировом владычестве.

После того как вся Германия неистовствовала целую неделю и у каждого гражданина составилось в голове определенное, как из чугуна отлитое, мнение, тогда наконец-то и рейхстагу было предложено принять к сведению создавшуюся ситуацию. Предстоял большой день, это было видно уже при входе в зал заседаний по необычной сдержанности каждого депутата в отдельности; все словно боялись друг друга. Каждый, кому дорога его политическая карьера, должен следить за собой больше, чем за соседом. Сегодня опасно произнести хоть одно лишнее слово, обнаружить собственное лицо. Это день стихийного слияния с национальной совестью. И, повинуясь ей, оратор на трибуне высказывает свои обезличенные истины. Дыши в унисон — или вовсе не дыши! Оратор говорит сотнею тысяч глоток, он говорит в такт поступи полков.

Длинные ряды высунувшихся вперед тел, рук, открытых ртов. «Слушайте! — Слушайте! — Неслыханно!» Обратный порыв только у строптивой кучки социалистов, которые клонятся назад, ища, за что бы ухватиться. Вот один, из них всходит на трибуну. Они осмеливаются говорить, они раздражают все собрание. Свист, подхлестнутая масса прихлынула к самой трибуне, взмыленные головы, как гребни волн, вздымаются у ее подножья.

Оратор, пожилой человек, сразу же внушает подозрение патриотически взвинченным депутатам. Значительную часть своей жизни он прожил за границей, взгляды у него уже не вполне немецкие. В политике он англофил; дружба с Англией — его конек. Все понимают: если бы западня, в которую нас заманивают, не была уже поставлена Англией, он сам постарался бы поставить ее. Отсюда недалеко и до государственной измены. Собрание насторожилось, готовое к прыжку. Одно неосмотрительное слово — и оратор будет сброшен с трибуны… Но он оперирует числами, экономическими данными, пусть они ничего не решают, но с ними надо считаться. Однако собрание ничего не хочет слушать, оно шумно выражает нетерпение. Цифры, в которые никто не вникает, разочаровывают в конце концов и самого оратора. Он хочет воодушевиться, прибегает к пафосу. Его пафос звучит неубедительно, он звучит, как назойливые мольбы о спасении. Злобный вой поглощает их. Вытянутые руки приказывают: умри!.. Тогда он отступает, на его согбенных плечах вся тяжесть неудачи, он отступает под всеобщий презрительный хохот.

«Его жизнь кончена! — думает Терра. — Он плохо распорядился ею, потому что строил ее в расчете на человеческий разум. Но на разум рассчитывать нельзя. Кто хочет лучше употребить свою жизнь, чем этот социалист, должен основываться на человеческом стремлении к хаосу, на человеческом законе катастрофы. Только хитростью и лицемерием мне, может быть, удастся еще отнять у них шанс на желанную им бойню». Навстречу отступающему социалисту он сам поднимается на трибуну, намереваясь говорить сотнями тысяч глоток. Но в решительную минуту не чувствует в себе достаточной уверенности. Пример отступившего пристыдил и парализовал его. Он хочет вложить силу тысячи глоток в те слова, которые выкликало уже столько ораторов, но у него они куда-то проваливаются. «Англия ищет мира из страха!.. Значит, мы отказываемся от него из удальства? — думает он. — Англия чувствует себя сильнее! Значит, мы не хотим дружбы с сильнейшим?» — думает он. Отчаянное положение патриота, которого смущает логика.

Терра взглянул искоса на рейхсканцлера; тот, скрестив руки, следил за борьбой депутата с логикой. Лицо его выражало твердость и величие, оно говорило: судьбы мира решаются за этим столом и на этом стуле, как ни говори, логично ли, нет ли… Пробор сверкал на его высоко вскинутой голове.

Терра завидовал безмятежной ясности Ланна; ему самому туманили голову угар и чад националистического возбуждения, захватившего трибуны зрителей и ложи знатных гостей. В одной из лож Терра увидел улыбающееся лицо. Лицо белое, удлиненное; под большой шляпой с перьями сузившиеся в щелку темные глаза излучали улыбку. Терра пытливо заглянул в них. Лучистые глаза говорили ему: «Неужто ты такой новичок? Тебе тут разыгрывают разгул стихий, а ты и не видишь режиссера?»

Тогда он действительно понял, что все здесь инсценировано. Волны, которые вскипали, бурля, держались на нитках, и каждая в отдельности силилась быть на высоте. «А ну-ка, налегай!» — говорило неукротимое стремление вперед. Взмыленные головы на разнузданных телах, но если только застать их врасплох, — совсем трезвые глаза и равнодушные лица давным-давно во всем изверившихся парламентариев, которые разыгрывают перед избирателями энтузиазм. Жалкие статисты, лучшие роли разобраны, вы же на сегодня лишены даже обычной отдушины — домашних забот и не смеете под шумок писать письма. Ваши заправилы начеку, они сейчас особенно усердствуют; им предстоит либо потерять состояние, либо нажить его. В центре своей фракции всеми действиями командует Кнак, олицетворенное спокойствие.

Под давлением такого сплошного обмана сама истина превратилась бы в ложь. Не оскверняй ее! Голос Терра внезапно окреп, громко и слегка в нос он теперь с апломбом повторял все, что сегодня уже было произнесено против Англии. Он ничем не стеснялся. «Англия нуждается в нас из-за буров! — И тут же, не переводя дыхания: — Она нас самих считает бурами!» В дипломатической ложе какой-то господин с моржовыми усами не выдержал и выругался вслух, но тут Терра закончил свою речь на самой высокой ноте.

Рейхсканцлер и на сей раз подозвал его к себе. После нескольких лестных фраз он настоятельно потребовал, чтобы Терра посетил его в ближайшее время. «Мне надо вам сообщить кое-что неприятное», — и при этом подметнул ему.

— Слово принадлежит господину рейхсканцлеру, — объявил председатель.

Ланна, сидевший посреди своего штаба из членов правительства, поднялся с места. Помощник статс-секретаря Мангольф наспех пожал руку депутату Терра.

— Твой взгляд на существующее положение вполне совпадает с нашим, — заметил он деловым тоном, с торопливой угодливостью подавая своему начальнику какую-то добавочную справку.

Рейхсканцлер говорил о немецком миролюбии, в противовес депутатам, которые упустили это из виду. Он наверстывал их промах, подробно и настойчиво распространяясь на эту тему. — Поведение Германии на прошлогодней мирной конференции в Гааге[26] …на прошлогодней мирной конференции в Гааге… — Имеется в виду Гаагская конференция 1899 года, которая привела к заключению трех конвенций: 1) о мирном разрешении международных споров; 2) о законах и обычаях сухопутной войны; 3) о применении женевской конвенции о раненых и больных к морской войне. Но разве за это время Англия не совершила нападения на буров? — В 1899—1902 годах Великобритания вела захватническую войну против южноафриканских (бурских) республик Оранжевой и Трансвааля, завершившуюся превращением их в английские колонии. не встретило правильной, чтобы не сказать честной оценки. Мы воспротивились требованию ограничить сухопутные вооружения — совершенно верно! — точно так же, как теперь морские. Но разве за это время Англия не совершила нападения на буров? И другие государства, выступавшие в Гааге, тоже за это время успели нарушить мир. Только не Германия!.. — Чтобы сильнее подчеркнуть эти слова, рейхсканцлер с силой ударил по столу карандашом, карандашом бисмарковского формата. Его обычная выдержка сменилась неестественной резкостью, сочный голос стал хриплым, всем своим видом он выражал негодование. — Почему мы отказались ограничить вооружение? Из миролюбия. Только вооружение поддерживает мир. Si vis pacem, para bellum.[27]Если хочешь мира, готовься к войне (лат.) — И карандаш, видимо, был железный, иначе он сломался бы.

Терра взглянул в ту ложу. Одинокое лицо под большой шляпой с перьями, теперь прикрытое вуалью, смутно мерцало из тумана.

Между тем рейхсканцлер дошел до единоборства со своим истинным врагом, английским министром. Он вытягивался всей своей расплывшейся фигурой, как на постаменте. Упершись рукой в округлое бедро, он выразительным взглядом искал противника, который именно так, а не иначе, стоял на своем лондонском постаменте. О, какое удовлетворение говорить с древней мировой державой, как равный с равным! Какое сладострастие возвещать вывернутые наизнанку истины! Упоение угрозами! Весь рейхстаг дышал разреженным воздухом горных вершин.

Терра едва различал там наверху совсем отодвинувшееся в тень лицо. Сам он поспешил к выходу.

На этот раз Терра пошел официально, через главный вход. Но Зехтинг, который отправился в кабинет доложить о нем рейхсканцлеру, немедленно вернулся. Его сиятельство предпочел бы принять господина депутата рейхстага у себя на квартире. Слуга в светлой расшитой ливрее стоял уже наготове, чтобы проводить его — через весь зал заседаний и через анфиладу комнат, выдержанных в различных тонах.

Опять перед ним раскрывались двери, опять в комнаты, через которые он проходил, падал свет из осенних садов — тех же, что и тогда. Из садов, ширь и пустынность которых как бы отделяла их от города, хотя находились они в оживленном центре; а среди садов были разбросаны, с расчетом на романтическую торжественность, правительственные здания. Терра, который по следам женщины пришел некогда в одно из этих зданий, шел теперь в другое по тем же следам. Другие комнаты, он сам тоже другой; и все же повторяется давно канувшее в вечность мгновение. Такой же путь проделал он несколько лет назад — и так же за его плечами были годы труда и лишений. Девушка там, в последней комнате, за прикрытой дверью, и тогда не знала, что он приближается. Его приход был местью и вместе с тем самоотречением. Это было пронизанное счастьем мгновение после застывших на месте лет. И вот оно снова вернулось, все вернулось вновь. Жизнь последовательно повторяет то, что нам суждено, пока мы способны вместить все это.

Сердце его трепетало; но последняя дверь отворилась без заминки, там сидела она. Она взглянула ему навстречу, глаза ее почти закрылись, то сияние, которое было ее улыбкой, теперь притаилось. Свет из-за драпировок искрился в ее волосах и смягчал контуры шеи.

Он взял ее руку, как ей хотелось, чтобы он взял, и прикоснулся к ней губами, как она желала. Он подвинул себе стул, на который указала она. Едва он сел, как сама она поднялась. Она раздвинула драпировки, все драпировки, — стало светло, как в саду. Он счел это самозащитой, отказом; в сердце его вкралась грусть. Тогда она обернулась к нему, и он увидел: она готова заплакать… от радости.

Он тоже встал; они вглядывались друг в друга молча и неподвижно, вся жизнь сосредоточилась в глазах. Каждый из них искал в чертах другого следы того, что было пережито в эти годы разлуки, а также следы их общих воспоминаний, прежнего чувства. Она трепетала, стараясь разгадать, оставалась ли она для него все эти долгие годы единой целью, единым смыслом. Он же вопрошал ее сердце, ждало ли оно. И вдруг оба опустили головы, то ли смирившись, то ли не поняв, — и заговорили.

Они рассказывали друг другу о впечатлениях сегодняшнего заседания в рейхстаге, но говорили тихо, рассеянно и слегка улыбались: пусть другому будет ясно, что подразумевается совсем не то.

— Ваш отец был сегодня в ударе.

— На трибуне он очень легко теряет чувство меры, совсем как за едой, — сказала она рассеянно. В это время оба они увидели того, о ком говорили, он уходил в глубь сада, а справа от него шел господин в военной форме — император.

— Вершина успеха! — заметил Терра с полуулыбкой. Она ответила только на улыбку; тогда он тоже оставил эту тему и опять заговорил о себе. — Я вынес из очага националистического воодушевления бесконечную грусть. Но это грусть плодотворная.

Чуть приподняв брови, она мечтательно вслушивалась в его слова, а может быть, только в звук голоса: усталые мечты. А он погрузился в созерцание ее пропорциональной и упругой стройности, свежести ее красок: все еще по-девически юная, совсем как тогда, — а над гармонией тела парит незапятнанная душа ее глаз. Невыразимая благодарность переполнила его сердце, благодарность за то, что она осталась такой.

— Я вас видел издали тогда, на свадьбе. А вы предполагали, что я там? — произнес он тихо, сдавленным голосом. Тогда заговорила она, и голос ее прозвучал так неуверенно, точно он вот-вот оборвется и замрет.

— В салоне Альтгот говорили о вас.

Теперь он понял, кто произнес его имя, кто хлопотал о нем.

— Вы обратили на себя внимание, — добавила она. — Сейчас самый для вас подходящий момент поступить на государственную службу.

— Давно уже ходят слухи, будто скоро ваша помолвка. Я не верил этому, — вместо ответа сказал он.

Тут оба остановились, на пути к развязке. Они увидели в окно идущих обратно по аллее сада Ланна и императора. Канцлер осыпал своего повелителя блестками нежности и остроумия, как мужчина, ухаживающий за дамой, которой надлежит беспечно ступать по розам. Император принимал все это оживленно и приветливо…

— Когда-нибудь это должно случиться, — заговорила она решительно, тоном человека, пробужденного от грез.

— Почему? — спросил он, вздрогнув. — Вы и теперь такая, какой были всегда, ни один волосок не лежит по-иному.

— Вы говорите о маске. А под ней, поверьте, произошло много перемен. Я не могла остаться такой же неприступной, какой вы знали меня. Мне пришлось столкнуться с людьми. — Широко раскрытые глаза приковывали его взгляд. — Жизнь заставляет идти на уступки, — добавила она; и тут же: — Двоюродный брат Толлебена назначен личным адъютантом императора.

Он страшно испугался, внезапно поняв что мог опоздать. От испуга он почувствовал в себе прилив силы, а не любви.

— Приказывайте! — Он встал для большей убедительности. — Я поступлю на государственную службу. Я откажусь от всего, чем жил. Я перешагну через все и буду принадлежать вам всецело. — Она испытующе смотрела в его подергивающееся лицо, а он то сплетал, то разжимал пальцы. — Именем всемогущего бога молю вас, не сомневайтесь в моей неколебимой решимости! Я, без сомнения, способен достигнуть многого. Я могу в один прекрасный день отпраздновать такую же многообещающую свадьбу, как та, на которой мы видели друг друга в последний раз.

— Берегитесь, как бы вас не поймали на слове, — с неожиданной сухостью сказала она. — Вам кажется, что я для вас совершенно недоступна? Ошибаетесь. Мой отец охотнее согласился бы на вас, чем на Толлебена. Много охотнее — как только вы сделаетесь тайным советником. Но я не занимаюсь устройством дел моего отца. Слышите?

— Как нельзя лучше. — И он тотчас отпарировал ее вызов: — Вы хотите властвовать. Эта черта в вас мне знакома. В качестве супруга для вас приемлем лишь тот, кто может сменить вашего отца на посту рейхсканцлера. Меня же он не боится, и для вас я неприемлем. Я преклоняюсь перед вами, графиня. После длительной и небезуспешной выучки я вновь стою перед вами, как самый что ни на есть глупый юнец.

Он захлебывался от гнева, ему сразу все стало ясно. Благожелательный отец со своими предложениями. «Дочь еще недавно вспоминала…» А дочь! Вместо того чтобы выйти за него замуж, она, вероятно, грозила, что убежит с ним. На сей раз похищение — уже не юношеское сумасбродство, а трезвая сделка. Вернувшись, она получит разрешение на Толлебена.

— Сильные мира, кажется, хотят впутать меня в свои интриги, — захлебываясь, говорил он. — Мне придется не шутя пустить в ход кулаки, чтобы спасти свою шкуру.

В его гневе она видела страх, отчаянную борьбу за человеческую душу. Она наклонилась вперед, взяла его за руку и усадила обратно в кресло.

— Не мучайтесь! Я знаю, что вы не можете ничего сделать для меня. Поэтому я и была с вами вполне откровенна. Будьте откровенны и вы. За вашими публичными успехами вы скрываете другую, тайную деятельность, она-то и есть настоящая. У вас только одна истинная страсть.

Он не заметил ревности, звучавшей в ее словах.

— Только одна страсть, — повторил он. — Борьба за отмену смертной казни. Я не политик, путеводной звездой мне служит лишь животворящий разум, я хочу подставить ножку смерти, которая подкрадывается отовсюду.

— Я знаю, чего вы хотите, — сказала она, по-прежнему глядя на него широко раскрытыми глазами, в тоне ее была непривычная ребячливость. — Вы против нас.

— Ваш уважаемый отец ни одним словом не выразил неодобрения моей агитации, — с притворным испугом перебил он и посмотрел в окно. Ее отец по-прежнему увивался вокруг монарха. Она последовала за ним взглядом.

— Но ему известно, куда вы клоните, — жестом показывая, что ей это безразлично. Она закусила губу и все же молча договорила самое главное, а для нее совершенно неожиданное: она сдается, она переходит в другой лагерь — к нему. Пусть он действует против ее класса, против ее отца, против нее самой: она все же хочет к нему. — А вы мне не доверяли! — без тени насмешки в глазах.

Он весь затрепетал; он бросился к ее ногам.

— Так слушайте же! — воскликнул он и схватился за грудь, словно хотел раскрыть перед ней свое сердце. — Я действительно злоумышляю против ваших близких. Вы единственная, кого я не могу обманывать. Теперь между нами все кончено.

Прижавшись лбом к ее руке, он ждал, — но она молчала. Когда он поднял голову, на лице у нее он увидел отчаяние. Все решено, она не принесет жертвы, как не принесет и он. Канцлер и император ушли из сада. Сейчас войдет ее отец. Терра выпрямился во весь рост, притянул ее к себе; держась за руки, оба тяжело дышали, приблизив лицо к любимому лицу. «Мы враги: так будет всегда. Все тщетно! Все тщетно!» — говорили их вздохи, их страдальческие глаза. Вот уже руки поднялись для объятия; сейчас свершится непоправимое; но в этот миг где-то хлопнула дверь. Они услышали голоса и бесшумно отодвинулись друг от друга.

Дверь открылась в то время, когда они в молчаливом ожидании глядели на нее. Рейхсканцлер пропустил вперед госпожу Беллу Мангольф, у него под мышкой была целая кипа газет.

— Я хотела немедленно сказать тебе, что речь твоего отца для меня крупное событие, нечто неповторимое, — сказала Белла и поцеловала Алису.

Очередь была за отцом. Он подошел к дочери, раскрыв объятия, с улыбкой, от которой сердце рвалось на части. Улыбка говорила: «Любимая, мой успех пока еще и твой, а потому прости мне его!» Для поцелуя он отклонил ее стан назад и тотчас снова легко поднял ее. Это было выражением силы и доброты. «Верь мне и будь осторожна!» Она так это и поняла. Из ее закрытых глаз выкатилась слеза. Она подняла глаза и сказала:

— Ты такой большой человек. Я так горжусь тобой. — Заплаканная улыбка, как прощание. Он ответил горестной улыбкой…

— Меня сильно задержали, — сказал Ланна, поднимая брови. Терра почтительно поклонился. — Император такая значительная личность! — воскликнул канцлер, он, видимо, не мог сдержаться. — Гениален и прост, он воодушевляет меня, а сам остается спокойным. Я благоговею перед ним. — И тут же, без паузы: — Вы читали газеты?.. Можете радоваться! Растерянность полная!

Здесь Терра заметил, что у Алисы Ланна появилась складка между бровями, которая придавала ее ясному лбу какую-то ограниченность. Взгляд сделался близоруким; так принимала она любезности Беллы и слушала жалобы отца на прессу. Пресса не вполне уяснила себе важность и всемирно-историческое значение его поединка с английским министром. Он считал, что его недооценили. Терра вспомнил об альбоме с газетными вырезками и, повинуясь какому-то импульсу, заговорил словами статьи, которую мог бы написать.

— Напишите ее, время не ушло! — воскликнул Ланна в совершенном восторге. — Самое лучшее, если вы все наиболее существенное скажете от моего имени.

На углу стола Терра набрасывал статью, руководствуясь этими указаниями. Белла Кнак-Мангольф то и дело отрывала его; она уверяла, что особенно восхищается изяществом формы в речах Терра. Несчастье коренным образом изменило ее: сорванца и попрыгуньи не было и в помине; она держала себя важно и величаво и старалась выражаться как можно изысканнее. Воздевала руки кверху под прямым углом, говорила несколько свысока и корчила гримаску, которая казалась ей глубокомысленной.

— Как это надо понимать? — спросила она у Терра. — Вы защищали рабочих, которые подстрекали к забастовке, как это надо понимать? — повторила она с раздражением.

— Но ведь их оправдали.

— Да. Однако они нас все равно ненавидят, — руки воздеты под прямым углом, — просто потому, что мы красивые, утонченные люди. Их несчастье в том, что они так ужасающе уродливы, и за это они ненавидят нас. — Гримаска.

Терра записал в свой отчет: напыщенная гусыня. Урожденная Кнак, которая стояла подле него, прочла и с возмущением удалилась.

Он кончил; вступление рейхсканцлер написал собственноручно: «Депутат рейхстага Терра был удостоен чести выслушать в более чем часовой аудиенции личное мнение главы правительства по поводу положения, создавшегося в связи с его знаменательной речью в рейхстаге». Терра вынужден был подписаться под этим. Ланна оставил статью у себя, намереваясь лично отдать ее в печать.

Терра встал, чтобы откланяться. Графиня Алиса прочла отчет, на лице у нее отразилось все ее честолюбие.

Они простились так официально, словно за интересами честолюбия, за этой светской маской никогда ничего не было.

Госпожа Белла Мангольф милостиво подняла к его губам изогнутую для поцелуя руку. Открыто мстить за обиду ей не позволяла утонченность натуры.

— Ваше сиятельство, вы сегодня днем изволили обнадежить меня каким-то неприятным известием, — с порога спросил Терра.

— Да-да. Я вынужден представить вас к ордену. — Ланна взял его под руку. — Милый друг, я знаю вас, и я в этом вопросе склоняюсь к вашему мнению. Но наденьте орден! Сделайте это для меня! У моей приятельницы Альтгот это будет весьма кстати. О вашем приглашении я позабочусь.

И Терра закрыл за собой дверь, — в пылу раздражения ему казалось, что он отгораживается ею от каких-то жалких марионеток. Неужели одна из них была его возлюбленной? Он и на этот раз не увлек ее за собой. Так будет еще сотни раз, и вся вина в ней; едва пообещав себя, она немедленно отступает. Она не способна на самопожертвование, ей суждено многое упустить в борьбе за суетные блага.

Какой свет бросает на нее эта приятельница! «Только приятельница вполне заканчивает ее характеристику. Ни за что на свете не хотел бы я упустить случай видеть их рядом». Он разглядывал мебель в комнатах, через которые проходил. Громадное роскошное зеркало в зеленой, громадное роскошное зеркало в желтой, — такое же, как в красной, из которой он вышел. Повсюду одни и те же по-старинному громоздкие диваны, консоли, столы — размеры, количество и однообразие говорили о славе и величии рода Ланна. О его древности свидетельствовали исторические реликвии, большие серебряные щиты на стенах, приспособленные для восковых свечей, на пышных каминах гербы знатных семейств, связанных с хозяевами отдаленным родством. В красной гостиной, где она принимала его, было нечто вроде алтаря, уставленного драгоценными безделушками; и кресла, среди которых разыгрывалась их любовь, были предназначены не иначе как для кардиналов. Ах, да, пресловутое миллионное наследство получено, сквозь историческую бутафорию проглядывало свежее богатство. Все здесь являло расцвет германского духа в сочетании с соответствующим великолепием и блеском.

Тем лучше! Девушке, ради которой зря пропадала его жизнь, не нужно больше надувать ростовщиков фальшивыми ожерельями, — совершенно так же, как в свое время женщина с той стороны надула некоего Морхена. «Видно, мне суждено губить себя ради такого рода женщин!»

Он уже вышел на улицу, закурил, вместе с клубами дыма выдыхая свою злость. Несколько успокоившись, он задал себе вопрос: что, собственно, случилось? Неужели хотя бы в самом отдаленном уголке души он надеялся, что сегодня будет их помолвка?

Увы! Помолвке не суждено быть никогда, и тем не менее они обречены друг другу до конца дней: со всеми желаниями и обетами, со всей страстью и ненавистью, со всей потребностью любви целой человеческой жизни… Шагая, он смотрел в землю; он чувствовал на шее ее руки, которые так и не сомкнулись вокруг него. Но даже и в мечтах они тотчас же отстранялись; он снова видел любимую, как она стояла в минуту прощания, одержимая честолюбием, словно болезнью, и казалось, будто ее знобит, как обычно знобило ее несчастного брата: он снова видел ее такой и любил ее даже за это.

Терра не очень удивился, заметив у своих коллег некоторую реакцию после националистического подъема на заседании рейхстага. Они, очевидно, вернулись к позабытой действительности; от угрозы войны с Англией было не так-то легко отмахнуться. Это рождало неприятное чувство у отрезвившихся энтузиастов.

И надо сказать, вполне обоснованное чувство, ибо что произошло дальше? Вскоре обнаружилось, что эта самая Англия предлагала нам союз отнюдь не из особой любви к нам. Ее настроение было столь мало германофильским, что она даже вступила в переговоры с Францией. Что это значит? Требовалось найти объяснение. А пока необходимо было чем-нибудь отвлечь внимание страны, не вполне уверенной в мудрости своих правителей.

Что придумать? Надо бросить подачку той части населения, которая жила отнюдь не интересами представителей крупной индустрии и не пангерманскими восторгами. До сих пор эта часть, численно значительно большая, была менее влиятельна. Временно ее авторитет могло повысить предполагаемое оправдание Дрейфуса, которое становилось все вероятнее.

Таким путем фракция пришла к негласным переговорам с соседними фракциями по вопросу об отмене смертной казни. Секретность переговоров казалась обеспеченной взаимным недоверием сторон, ибо дерзновенность предприятия настраивала их подозрительно друг к другу, каждая фракция возлагала надежды только на молчаливое попустительство рейхсканцлера. Когда настанет момент обратиться к нему? Очевидно тогда, когда он сам подаст к этому знак.

Снедаемый нетерпением, Терра искал случая ускорить это. Он хорошо знал графа Ланна. Горячая защита невинно осужденного не входила в круг его деятельности, но отнюдь не выходила за пределы его характера. Он был бы способен взяться за эту защиту. Однако, пожалуй, не раньше, чем сравнялись бы шансы на успех или неудачу. И все же какой человек на подобном посту мог похвастать тем же? Правда, побудить к доброму делу его вряд ли могло дело как таковое или отдельная личность. Тогда, быть может, открытое давление целой группы людей? Голоса из того умеренного и благомыслящего культурного круга, к которому рейхсканцлера влекли все его симпатии?.. Депутат от имперской партии Терра убедил нескольких видных ученых, что для блага нации и ее нравственного прогресса, а также лично для них, равно как и для их ученой карьеры, им необходимо высказаться. Ученые высказались в наиболее солидных газетах, которые соответствовали их академическим вкусам. Они осторожно взвешивали все доводы за и против отмены, с осторожным, но вместе с тем явно ощутимым перевесом в сторону «за».

В ответ другие ученые высказались определенно «против», и много решительнее, чем первые. Вслед за тем сторонники «за» выступили вновь — тем энергичнее, чем меньше был их служебный или общественный вес. Борьба перекинулась уже и в периодическую печать, правда, пока только в фельетоны, и тогда на лисьей физиономии депутата Швертмейера мелькнула ехидная улыбка.

— Многоуважаемый коллега Терра, ваша карта бита, возьмите отпуск для поправления здоровья, — сказал он.

Так как Терра не понял, Швертмейер взглянул на него еще язвительнее:

— Каждое практическое предложение, которое попадает в колею принципиальных споров, обречено на неминуемую гибель. Раз начался обмен мнений, значит делу конец: так у нас водится. Разве вы этого еще не заметили?

— Господин доктор Швертмейер, я верю в свой народ, — сказал Терра вызывающим тоном.

— А я разве не верю! — поспешил оправдаться либерал-патриот.

Так обстояли дела, когда Терра прочел во влиятельной правительственной газете, а именно в «Локаль анцейгере»: «Что же, собственно, кроется за такой страстной защитой единичной человеческой жизни? Страх смерти, господин Терра! И более того: нежелание сражаться с оружием в руках, страх, чуждый германскому духу! Но все это ни к чему не приведет — несмотря на временный успех депутата Терра». При этом личном выпаде Терра насторожился, он перечел статью еще раз. Где на самом деле отменили смертную казнь? В одном из романских государств; а в другом этот вопрос бесконечно дебатируется. Только человек совершенно чуждого образа мыслей мог стремиться отвратить немца от того, чем он гордится перед всем миром: его чисто германским пренебрежением к жизни как таковой, его германской готовностью беззаветно жертвовать жизнью. «Будьте настороже: вас ведут к вырождению. И ради кого же?» Эти два слова даны курсивом. «Такой вопрос должен задать себе и господин рейхсканцлер».

Какая осведомленность, какое провидение и проникновение! Сколько глубокого понимания в этой идейной вражде! Аноним говорил еще об обезьянах и о прочих жителях южных стран, которые, правда, никого не казнят, но зато заранее обречены на поражение в предстоящей войне германской расы господ с чуждой воинственному духу цивилизацией. Затем следовало пространное восхваление грядущей войны — хотя, как понимал Терра, для его враждебного наперсника дело было не в ней. Все сводилось к тому, чтобы поразить, скомпрометировать, уничтожить его лично. На его успехе заранее поставлен крест. Он сам взят под подозрение, как человек, чужой по существу, и если внимательнее вчитаться, даже подкупленный.

Терра видел: вот она — общественная жизнь. Этот интимный враг по духу, некогда столь чуткий в своей ненависти, но с недостаточно чуткой совестью, вынужден теперь пускаться на вульгарную ложь, иначе его прямая цель не будет достигнута. Успех — и ничего больше! Вот что нужно общественному мнению. Ты или я!

Исполняя свое обещание, он в один из вечеров направился в салон Альтгот, но с поникшей головой. Опасности завтрашнего дня казались несравненно страшнее, нежели вчерашние, — и разве не угрожали они уже сегодня? Развязка могла произойти именно нынче вечером, в том доме, куда он шел. Алиса будет там, непременно будет сегодня, потому что туда должен явиться некто, приятный господин, который сядет подле нее и не уйдет от нее никогда. Смятенному воображению рисовалось, как тот склоняется к ней, рисовались его редкие волосы, его исполинский торс. Приятного господина ничто не удерживало взять руку, которую предлагала ему Алиса Ланна, предлагала не потому, что любила его, а ради карьеры — его и своей. Этого господина не удерживало ничто!

Идя по улице, Терра строил мучительные гримасы. Только когда его кто-то окликнул, он заметил, что прошел мимо цели. Окликнувший был Ланна.

— Теперь уж я вас не отпущу, — сказал он улыбаясь.

Несколько шагов до Фосштрассе он прошел пешком и, несмотря на холод, распахнул пальто, — видимо, его согревало радостное возбуждение. Его лицо казалось освещенным задумчивым светом. На нем был написан успех явный, беззаботный.

— Ну-с, милый друг, что вы скажете? — выразительно спросил рейхсканцлер, когда они подходили к дому.

— Позвольте мне, ваше сиятельство, принести вам мои самые искренние поздравления, — наобум ответил Терра. Не зная, как быть, люди на всякий случай поздравляли Ланна.

— Охотно принимаю, — ответил Ланна, кладя руку на плечо Терра. Радость делала его участливым. — У вас неважный вид, мой милый. Между нами, я полагаю, что вам недолго уж придется ломать копья: по человеческому разумению, ваше дело складывается благоприятно. — Первые слова, которые обнаруживали, что он знает об этом деле, признает его!

— Услышать нечто подобное от главы правительства… — пролепетал Терра.

— Когда все препятствия будут устранены, тогда я готов возглавить дело, — перебил Ланна и продолжал, покачав головой: — Перед лицом общественного мнения вам придется выдержать еще одно испытание. Как знать, может быть, даже сегодня вечером… Остается его величество. Как решит император — это всегда лотерея. — Внезапно он принял озабоченный вид. — Говорят, что благодаря моему умению и ловкости его величество в большинстве случаев вынимает нужный номер.

Он вздохнул и сбросил пальто на руки подоспевших лакеев.

Лакеи были в золотистых ливреях; двойная лестница вела наверх мимо поблекших гобеленов; дальше, насколько мог охватить взгляд, открывалась анфилада гостиных. Проходя, Терра по достоинству оценил их высоту и уединенность, глянцевито-белые двери, старинные штофные обои нежных тонов. В одной из гостиных вместо всякой мебели посередине стояла ваза, а высокие узкие окна были завешены драпировками, которые, казалось, недвижимо провисели здесь сто лет. Приглушенная роскошь — полная противоположность кричащей роскоши в гостиных рейхсканцлера. Терра восхитился выдержанностью стиля; Ланна принял его похвалы с улыбкой. Разбогатевшему рейхсканцлеру стоило немалых стараний устроить театральной графине такую обстановку, какая была испокон века в зале у родителей Терра.

— Не сердитесь на меня за орден, — еще раз попросил Ланна. — Здесь это несущественно, здесь бывают исключительно культурные люди.

Тем не менее, когда они вошли в четвертую, и последнюю, комнату, Терра заметил, что взгляды большинства присутствующих немедленно устремились на его петлицу, только не взгляд графини Ланна. Она внимательно следила за тем, что происходит между ее отцом и Толлебеном. Толлебен сидел подле нее, наклонившись к ней в позе признанного претендента. Он поднялся при виде своего начальника. Взгляд отца даже побудил его отойти в сторону. Алиса Ланна прикусила губу и опустила глаза; она не подняла их и тогда, когда отец самолично подвел к ней ее приятеля, Терра. Он так и сказал: «Твой приятель». Она протянула Терра руку, но тотчас же отдернула ее, словно подала по ошибке. Затем она все-таки подняла глаза: насмешливые глаза. Все происшедшее не ускользнуло от общего внимания. Альтгот обнаружила явное беспокойство, что в свою очередь заметила старуха фон Иерихов, которая как раз входила в гостиную. Она немедленно обменялась мнениями со своей приятельницей, графиней Бейтин. Так как глухие старухи не могли кричать, они обменивались мнениями с помощью мимики.

Зато Альтгот говорила много и громко, она тоже поздравила Ланна — с чем, собственно? Терра удивлялся ей. Малокультурная, ограниченная, какой он ее помнил, — теперь она в своем политическом салоне болтала с рейхсканцлером об английском короле, который с Клемансо[28] …об английском короле, который с Клемансо… — Эдуард VII (1841—1910), английский король с 1901 по 1910 год. Клемансо Жорж-Бенжамен (1841—1929) — французский реакционный политический деятель. В 1906—1909 годах возглавлял французское правительство. в отеле Ритц… Ланна подвинулся ближе, ему хотелось неустанно слушать об этом, может быть, он только потому и приехал так рано. Каждый раз, как упоминались король и Клемансо, у него делалось то же лицо, с каким он принимал поздравления. У Терра зародилась догадка.

Меж тем Беллона Кнак-Мангольф покоилась в собственном величии. Ни одна царица придворных балов, ни одна театральная королева никогда не достигала такого совершенства в изысканности, какое являла собой она. Сидя в реставрированном кресле ампир, как на троне, она изощрялась в обдуманных жестах и самодовольно-рассеянных гримасках. Богиня самовлюбленности царила здесь в образе Белонны — и это в трех шагах от Толлебена, который хихикал исподтишка… Урожденную Кнак он бросил во время свадебного путешествия, у того мозгляка только что вырвал из-под носа невесту, а старику Ланна, который считал себя хитрее всех хитрых, он еще покажет кавалерийские фокусы!

Беллона благодаря деньгам могла свысока взирать на кавалериста, но Терра это было недоступно, и он воспринимал хихиканье, как удары хлыста, а насмешку графини Алисы — как соль на кровавых рубцах. Он стоял неподвижно, скованный паническим ужасом, мысленно обращаясь в бегство, но на деле застыв на месте, открытый всем взглядам и опозоренный.

«Вот она, смертная мука. Сам дьявол надоумил меня связаться с девицей из высшего общества, чтобы ей во славу укрепить нравственные устои человеческого рода!»

Он прижал кулак к манишке и, оскалив зубы, прошипел Беллоне Кнак-Мангольф, смотревшей поверх него:

— Сударыня, ваш супруг наклеветал на меня, будто я негодяй, подкупленный иностранцами.

Урожденная Кнак и после этого нисколько не поступилась изысканностью своего тона.

— Совершенно неправдоподобно. Скорей бы вы брали деньги у нас, — произнесла она, как заученный урок.

Неожиданно подле них очутился сам Мангольф.

— Он смеется над тобой, — сказал Мангольф страдальчески и раздраженно.

Он протянул руку и с напряженным страхом ждал, пожмет ли тот ее, или нет… Вид его говорил о бессонных ночах, внутренних противоречиях и раскаянии. Взъерошенные брови, провалившиеся виски. Ненависть, светившаяся в глазах, была какая-то робкая. Мангольф постарался даже прикрыть ее одобрительной улыбкой.

— Мое почтение, — сказал он. — До тебя теперь рукой не достанешь.

— Милый Вольф, — ответил Терра, выразительно и сердечно. — Я искренно обрадовался нашей честной, мужественной борьбе. Это опять прежние мы!

У Мангольфа дрогнули веки, и губы тоже только дрогнули, как парализованные. Беллона, к которой вновь вернулось сознание своего величия, помогла ему овладеть собой.

— Ведь денег у вас нет? — спросила она у Терра. — Тогда и не воображайте, что добьетесь успеха! Без денег не может быть успеха, — заявила урожденная Кнак.

— Ты как будто удивлен, мой милый? — с трудом выдавил из себя Мангольф. — Неужели дама должна тебе преподавать такие элементарные истины? У твоих противников, может быть, нет твоей душевной страстности, — прибавил он уже с иронией и указал на входную дверь. — Зато у них есть деньги.

В салон входили обер-адмирал фон Фишер, грубый и неотесанный с головы до начищенных сапог, под руку с седенькой женой; рядом с ним фон Гекерот, генерал-майор и председатель пангерманского союза, за ними двое штатских, один бритый, другой — с окладистой бородой.

Ланна встал; он встретил шествие, стоя посреди комнаты. Подняв голову со сверкающим пробором, он, как лицо высокопоставленное, не сделал ни шагу дальше середины, но все же заискивающе протянул руку навстречу этим представителям другой породы, которые не ответили на его улыбку. Они как будто бы вторглись сюда, чтобы очистить местность от неприятеля. Только седенькая обер-адмиральша несколько разряжала атмосферу, сопутствуя мужу как эмблема уюта и семейственности. Зато поведение четверых мужчин с первой же минуты не оставляло места никаким сомнениям. Им к тому же предшествовал не вполне определившийся, но угрожающий запах.

Обер-адмирал, должно быть, понял, что вторжение было слишком решительным.

— Сегодня я не мог устоять, чтобы не поглядеть на него, — сказал он, склоняясь перед Альтгот, как прирученный медведь, и простодушно сгреб в свою лапу руку рейхсканцлера.

— Ну-с, милый друг, что вы скажете! — воскликнул Ланна, весь изнутри пронизанный солнцем; таким Терра уже видел его сегодня.

Генерал фон Гекерот заскрежетал, прежде чем разжать челюсти:

— Поздравляю, ваше сиятельство, вы нас опередили. — Прилив крови к лицу и снова скрежет.

— Что было бы с нами, — зарычал Фишер, призывая дам в свидетели, — если бы в силки Англии попался он, а не Франция?

Предположение Терра подтверждалось. А Гекерот тем временем скрежетал:

— Наше предостережение не было напрасным. Сами видите.

Тогда Ланна перешел на деловой тон.

— Англия постаралась сблизиться с Францией, отсюда явствует, сколь искренно было ее дружелюбие к нам. Но, господа, разве вы не знаете, чего нам стоило вывести на чистую воду этих голубчиков! — заключил он необычно для него грубо, почти вульгарно.

Терра оцепенел. Так вот тот успех, по поводу которого Ланна принимал поздравления! Правда, Терра взяли уже сомнения насчет внутреннего сияния; глаза рейхсканцлера не глядели прямо, а вульгарный тон был рассчитан на слушателей. Но и тут он не достиг полного успеха: оба штатских не принимали участия в общем хоре восхищения. От рейхсканцлера это не укрылось; он вывел обросший бородой экземпляр на середину комнаты, чтобы тот показал себя.

— Многоуважаемый профессор Тассе, — обратился он к экземпляру, — вы как заместитель председателя пангерманского союза, конечно, вполне солидарны с вашим генералом?

— Я ни с кем не бываю солидарен, — ответил Тассе и неожиданно стал поводить своим большим рыхлым животом, так что рейхсканцлеру пришлось отстраниться. — А действуем мы всегда заодно, — закончил Тассе со злобной усмешкой в своих густых зарослях.

— Господин генерал, ваш коллега настоящий диалектик, — сказал Ланна, но тотчас же понял, что его двусмысленная шутка не достигла цели. Фон Гекерот совсем недвусмысленно сдвинул перед Тассе каблуки и ждал, что тот еще изречет. И тот без церемоний изрек:

— Весь наш союз во главе с господином генералом уже, как вам известно, высказал свои высокие убеждения. А как мы будем действовать, это мы знаем про себя. — То же непредвиденное раскачивание живота; на сей раз пострадал Толлебен, случайно приблизившийся к странному феномену.

— Ну, разумеется, — сказал второй штатский, в то время как Гекерот стоял навытяжку. Обер-адмирал позволил себе оговорку.

— Мой флотский союз тоже должен быть принят в расчет, — сказал он простодушно.

— Это опять-таки мы, — коротко пояснил Тассе.

Теперь он один занимал центр салона. Мужчины дружно отодвинулись к стенам. Только полукруг дам в сиреневом, бледно-зеленом, желтом и белом тонах мерцал вокруг Тассе и его помятого фрака. От него исходил запах йодоформа, теперь это всем стало ясно.

— Итак, чего же вы хотите, господин профессор? — спросил Ланна, стоя на почтительном расстоянии.

— Чтобы нас не смели дурачить! — заявил Тассе.

— Жиды! — выкрикнул второй штатский. — Англия ожидовела, Франция тоже ожидовела. Потому они и объединились против нас.

— Коллега Пильниц тоже не дурак, — снисходительно заметил Тассе.

— Наш известный ориенталист, — пояснил предупредительно Ланна.

На лице гладко выбритого немедленно отразилась его знаменитость. Тассе напрягал свой сдавленный голос, чтобы пресечь отклонение от темы.

— Англия подлая стерва! — воскликнул он. — Она думает: мне бы только снять пенки, и примазывается к Франции, которая киснет на суше и совсем сдает на море. С ней ужиться куда легче, чем с растущей во все стороны Германией. — Тассе наставительно поднял палец. — Но о чем забывает коварный Альбион[29] Альбион — древнейшее название Британских островов.? О том, что мы еще существуем.

— Что существует наш Тассе! — пылко выкрикнул Пильниц, а Фишер и Гекерот одобрительно закивали.

— Когда нам удастся, наконец, свести кровавые счеты с нашим исконным врагом, — поучал Тассе, — мы заодно прикончим и Англию. Тогда уж у нее не будет никаких уверток, пожалуйте к ответу. Только нечего нас дурачить! Флот у нас должен быть! — Припав на одну ногу, Тассе красовался во всем своем величии и сверкал очками.

— Хейль! — выкрикнул Пильниц.

— Правильно, правильно! — подхватили Гекерот и Фишер.

Наступила тишина. Лорнеты дам устремились на Тассе. Тассе, нимало не смущаясь, засунул в вырез жилета вылезшую во время представления сорочку и облюбовал себе удобное место в соседней комнате, — очевидно, он сказал свое последнее слово.

Его коллеги последовали за ним, спустя некоторое время к ним присоединился и Мангольф. Толлебен был явно растерян.

— Поухаживайте за новой великой державой! — посоветовала ему Алиса Ланна, и он отошел. Рейхсканцлер нерешительно поднялся.

— Ваше сиятельство, — заметил Терра, — вам так или иначе придется считаться с этим явлением.

— Рано или поздно придется, — согласился Ланна, но поспешил сразу же направиться туда.

Оставшиеся в одиночестве дамы теснее сдвинули стулья.

— Милая госпожа Фишер, наконец-то, — сказала Альтгот, обращаясь к жене обер-адмирала, — я давно уже стремлюсь поговорить с вами. Что вы, с присущей вам трезвой объективностью, скажете по поводу короля, который с Клемансо у Ритца…

— Милая графиня, — приветливо, но строго перебила ее седенькая женщина, — послушайте лучше, что я вам скажу: нынче на рынке торговка запросила за пару голубей…

Альтгот осеклась и от смущения засмеялась.

Потом поняла: это был урок — и собралась восстать. Но она увидела неподалеку Ланна, который смиренно сносил поучения Тассе. И тоже решила смириться.

Беллона Кнак-Мангольф предоставила дамам беседовать по выбору — о домашнем хозяйстве или о политике. Сама же с виду равнодушно следила за маневрами своей приятельницы Алисы Ланна и Терра. Алиса встала, Терра встретился с ней. Они не сели, они бродили. Расстояние между обеими группами — дам и мужчин — позволяло им на ходу обмениваться признаниями, никто ничего толком не слышал; лишь когда они проходили мимо, долетало какое-нибудь отдельное слово. Беллона не доверяла им, хотя выражение лица у них было вполне корректное.

— Вы довольны? Вы меня отхлестали, — сказал Терра. «Отхлестали», — услышала Беллона, и ее фантазия заработала за их спиной. — Умоляю вас, не делайте ничего непоправимого! Я уже не говорю о том, что вы очертя голову бросаетесь навстречу собственному несчастью. Заклинаю вас всеми силами, уцелевшими у меня от вашей неумолимой мстительности, — спасите мою неудавшуюся жизнь, которая рушится подо мной. Не отворачивайте от меня ваше прелестное ушко, я еще никому не грозил самоубийством.

— Сегодня вы весьма галантны. Поэтому я вас прощаю, хотя все то, что вы мне сказали, совершенно непозволительно.

Теперь они проходили мимо группы мужчин. Толлебен в упор смотрел им навстречу, стремясь помериться взглядом с Терра. Однако это ему не удалось, как не удалось и встретить взгляд молодой графини. Те двое обособленно и неприступно шли своим путем. Раздраженный и обескураженный, Толлебен прислушался к тому, что говорил его шеф.

Ланна, получивший, наконец, возможность вставить слово, рассказывал анекдот об Эдуарде Седьмом. В заключение он сообщил, что английский король оказывает ему честь своей исключительной ненавистью. Рейхсканцлер особенно подчеркнул это; взгляд у него был патетический, как в рейхстаге, когда он от постамента к постаменту обращался к Англии. Правда, дочь ему не удалось обмануть.

— Папа хочет пленить пангерманских мещан, — отметила она. — Вот видите, — а я, по-вашему, не должна позаботиться о своем будущем? У меня нет ни малейшего желания спуститься ниже. Вы знаете это.

Теперь они попали опять в поле зрения дам. Белла Кнак-Мангольф поспешно отвела взгляд; придворные дамы Иерихов и Бейтин даже не потрудились последовать ее примеру. Они обменивались многозначительными улыбками и закатывали глаза: «Здесь дело нечисто. Алиса Ланна обманывает бедного Толлебена еще до свадьбы. А отец словно ослеп».

— Господи боже мой! — воскликнула возмущенная Иерихов.

— Quel спектакль![30]Какое зрелище! (франц.) — вторила ей старуха Бейтин.

Терра сделал вид, словно услышал невинную шутку.

— То, что происходило между нами, графиня, было непозволительно с самого первого дня. Теперь я раскаиваюсь единственно в том, что у меня в свое время не хватило трезвого эгоизма и я не скомпрометировал вас бесповоротно. Тогда вопрос о том, спуститься ли ниже, или подняться выше, не причинял бы в данную минуту никаких страданий ни вам, ни мне. Двоюродный брат Толлебена был бы тогда совершенно напрасно личным адъютантом у его величества.

«Скомпрометировал вас», — услышала Беллона и так взволновалась, что ей с трудом удалось сохранить обычную манерную позу.

— Да, надо сознаться, я никогда не думала, что в день помолвки мне придется выслушивать подобные речи, — заметила Алиса, повернув назад в сторону мужчин.

— Вы хотите надругаться над моей гибелью.

Оба заставили себя принять светский вид, потому что Толлебен смотрел на них, — правда, украдкой и с явным намерением пока ничем себя не тревожить. Он знал, чего хотел. Сперва отпраздновать свадьбу, а там стать господином и повелевать. В кружке мужчин Ланна убеждался, что перед ним ни более ни менее как второе правительство, у которого глаза и уши во всех министерствах. Его подозрительный взгляд упал на Мангольфа, тот поспешно отвернулся и пошел навстречу тестю. Кнак явился с двумя молодыми людьми; он выступал как главнокомандующий впереди своей гвардии. «Вы едите мой хлеб, вы и работаете на меня», — говорил каждый его шаг. Ланна понял ясно: у него здесь нет ни одного настоящего друга.

— Милый друг, — начал он ласково и весело, как всегда.

— Допустим, вы без этого не можете жить, Алиса. Но зачем именно этот гроб повапленный? — спросил Терра умоляюще.

— Вы мой друг, — сказала она примирительно, — вы имеете право спрашивать. Я мысленно сделала смотр всем влиятельным людям в стране. Со всяким другим мне пришлось бы еще хуже, чем с гробом повапленным. А потому устроимся в нем по-семейному.

— И меня вы берете с собой? — дерзко спросил он.

— Вы же сами сказали: то, что мы делали, с самого начала было непозволительно. Предъявляйте свои права, я безоружна.

Тут он беззвучно зарыдал; Беллона увидела это.

— Боже милосердный, что с нами будет!

Алиса еще владела собой.

— Примем это так, как оно есть, — сказала она кротко. — Ведь каждый из нас живет соизволеньем другого.

Но теперь и ей пришлось сесть. Они сели на расстоянии друг от друга, оба смотрели в пространство и молчали.

Для Ланна дело повернулось так, что теперь с победой над Англией поздравляли не его, а Кнака. Тассе и Кнак вмиг столковались. «Ну-с? Франция и Англия в одной ловушке! Результат хоть куда!» И Ланна остался в стороне. Тогда он занялся приемом вновь прибывающих гостей.

— Он ничего не говорил об отмене смертной казни?.. — шептал за его спиной Кнак. — Не смейтесь, Тассе, я тоже смеялся. Но мой зять, помощник статс-секретаря Мангольф, предостерегает от отмены, ведь это незаменимое средство воздействия на людей. — На что Тассе уже открыто захохотал.

— Гекерот, слышите? Пильниц, Фишер, слышите? Есть такие простаки, которые рассуждают о воздействии на людей. Вот именно, о воздействии на людей. Ну, уж этому им придется поучиться у нас! Как зовут того депутата? Фамилия у него что-то не немецкая.

— Терра, — сказал Кнак и с сомнением покачал головой.

Молодые люди из свиты Кнака набросились на госпожу Швертмейер, оттеснив депутата от его обольстительной жены. Стройная рыжеволосая женщина глазами щекотала обоих. На их непристойности она отвечала совершенно невозмутимо:

— Дети, на что вы рассчитываете? И на каком основании? Тайный советник Кнак иногда посылает вас, господин доктор Мерзер, к моему мужу. Ну, и что же? Вы племянник тайного советника, а мой муж влиятельный политический деятель. В Пруссии становится интересно.

При этом она так близко наклонилась к юному пролазе, что ресницами коснулась его преждевременной плеши. Он плотоядно заржал. Рослый сын газетного короля Шеллена громко смеялся.

— Золотые слова, сударыня. Будут приняты во внимание. — И еще решительнее добавил: — Честное слово офицера, завтра посвятим вашему супругу хвалебный гимн.

Стреляя глазами во все стороны, Швертмейер задумалась над тем, что он сказал. Тут она увидела, что зять Кнака, помощник статс-секретаря Мангольф, устремился к ее мужу; Швертмейер при этом даже бросил в ее сторону поспешный взгляд; и она решительно обратилась к пролазе; лейтенант запаса был на сегодня отставлен.

Все происшедшее не укрылось от внимания почтенных дам, сидевших в третьей гостиной. Так как народу было много и стало шумно, они могли, наконец, беспрепятственно кричать.

— Смотришь и глазам своим не веришь, — кричала госпожа фон Иерихов прямо в ухо своей приятельнице Бейтин.

— C'est la каналья![31]Это чернь! (франц.) — кричала в ответ старая графиня.

Тут встрепенулась и седенькая жена обер-адмирала.

— Мы, буржуазия, истинный оплот нравственности и приличий, — закричала она в другое ухо Бейтин, на которое та, по-видимому, была абсолютно глуха. Вскоре госпожа фон Фишер совсем возликовала: вошел ротмистр граф Гаунфест, за которым, как всегда, неотступно следовала его разведенная жена, Блахфельдер. Всем видом и движениями он напоминал неисправную куклу, ни один мужчина не был застрахован от его мечтательного взгляда. Об этом обер-адмиральша громким голосом сообщила старым придворным дамам. Они же, напротив, старались подчеркнуть поведение урожденной Блахфельдер. Богачка энергично протискивалась сквозь толпу, румяна у нее на лице расплылись, жемчуг болтался сам по себе, она уже успела оборвать что-то у себя на платье. Альтгот, стараясь в качестве хозяйки ублаготворить дочь калийного магната, подвела ее к буфету в боковой галерее, куда из всех салонов двери были открыты настежь.

— Ну, опять напьется, — заметили пожилые дамы и пока что обратили внимание на «него».

Граф Гаунфест явно был обворожен видом юного Шеллена, который со своей стороны сосредоточил все внимание на обособленной группе Ланна — Мангольф — Швертмейер. «Кажется, там кто-то обронил слова „смертная казнь“?

— Скоро будут интересные новости, — сулил всем отпрыск газетного треста, и эта весть мигом облетела всех.

Жизнерадостный юноша не замечал бедного гвардейца и его нежной влюбленности. Но племянник Кнака смотрел на того так выразительно, что его дама возмутилась.

— Господин доктор Мерзер! — заметила Швертмейер. — Вы удостоены чести разговаривать со мной. Я женщина, о которой говорят.

— И что же, собственно, говорят? — спросил он рассеянно и продолжал энергично кокетничать с Гаунфестом. Его сероватое лицо до самой лысины покрылось тонкими жадными морщинками, глаза затуманились от волнения, одно плечо, то, что было выше, задергалось.

— Вы настоящий выродок, доктор Мерзер! — не вытерпела красавица Швертмейер. — Я, женщина, могла бы одним пальцем повалить вас, а вы еще хотите чего-то особенного? Потому что это шикарно! Потому что это аристократично! Вы — сноб! Выродок и сноб!

После чего, насмерть обиженная, повернулась к нему спиной. А граф Гаунфест был в экстазе, душа его, отделившись от покинутого тела, витала вокруг жизнерадостного юноши. Рейхсканцлер самолично подозвал к себе молодого Шеллена и с невольным почтением в голосе спросил о его отце:

— Какой еще орден должен я дать вашему отцу, чтобы он вышел из своего уединения? Ни один живой человек его не видел, и вы, господин Шеллен, верно, не видели тоже. Он существует? Или он миф? Вымысел, созданный его газетами?

— Тем виднее сын… Подготовляется нечто новое, ваше сиятельство! — воспользовавшись случаем, сообщил отпрыск газетного треста. У рейхсканцлера сейчас же появилась лукавая ямочка.

— Такой слух дошел и до меня. — И с этими словами он удалился. Около Шеллена очутился граф Гаунфест, но не сразу заговорил от волнения.

— Вы не видите, где рейхсканцлер, господин Шеллен? — наконец пролепетал он.

— Ведь он только что говорил со мной, граф Гаунфест.

— О боже! Я видел только вас, — краснея под легким искусственным румянцем. Юноша громко смеялся.

— Простите, что я в форме! — шептал влюбленный, движимый бог весть какими деликатными чувствами. — Я намереваюсь переменить карьеру на дипломатическую, за границей как-то свободнее. — Все это говорилось под аккомпанемент веселого смеха, и тем не менее какое неожиданное счастье беседовать с прекрасным юношей! Но тот положил конец беседе.

— Если вы ищете рейхсканцлера, то легко узнаете, где он, по запаху йодоформа… Нет, он здоров, но там, где творится политика, так пахнет. В Пруссии становится интересно, — дерзко добавил он.

Граф Гаунфест осмелился прикоснуться к руке своего избранника и даже пожать ее… Расшаркавшись, они разошлись, и каждого поглотила холодная, равнодушная человеческая волна.

Несколько минут спустя Алиса Ланна у всех на глазах пробежала через гостиную, неожиданно покинув господина фон Толлебена. Кажется, ссора. Недурное начало, или попросту конец? Несчастная Альтгот то бледнела, то краснела. Какой скандал! Положение Алисы не таково, чтобы ей можно было выпускать Толлебена. Ланна, по доброте сердечной, совершил большую ошибку. Он был против Толлебена, ибо чувствовал, что Алиса в сущности его не любит. Ну, а эта игра с сомнительным другом юности? Тут дело не так уж невинно, и отцу не следовало это поощрять. Растерявшаяся Альтгот не знала, что предпринять. Следовало ли ей прикрыть своей особой покинутого Толлебена? Или только наблюдать за всем издали, как было угодно Ланна?

Алиса Ланна начала буйствовать.

— Прямо буйствует, — кричала старуха Иерихов. — А с кем буйствует? С пьяной Блахфельдер!

— C'est le fin de la monde![32]Это светопреставление! (франц.) — кричала старуха Бейтин.

Но Алиса Ланна пробилась сквозь толпу мужчин и внезапно приняла такой вид, словно и не знала никакой Блахфельдер. Без намека на буйство, с самой высокомерной миной подошла она к госпоже Мангольф, которая умышленно прошла мимо своего мужа и бросила ему как бы мимоходом:

— Я теперь знаю наверно, что Алиса и Терра…

— Меньше чем когда-либо, Беллона, — сказала Алиса и остановила ее на минутку. — Я даже благоразумнее тебя. Если бы я любила кого-нибудь, я бы не вышла за него замуж в тот момент, когда он уже на вернем пути к блестящей карьере, потому что в будущем неизбежны взаимные упреки либо из-за карьеры, либо из-за любви. Скорей тогда, когда он был ничем.

— Этот момент ты уже упустила, — ответила подруга.

Публика из гостиных хлынула в галерею; даже самые спаянные группы могущественных богачей, которые старались извлечь друг из друга какую-нибудь пользу, распались и покинули лощеный паркет. Упорно не расходились только те, что окружали Тассе. Они загородили одну из дверей в буфет и перехватывали слуг с бокалами и бутылками. Кнак коленом дал пинка одному из лакеев. Он доставил себе это удовольствие, — ведь лакей служил родовой знати! Развеселившийся обер-адмирал рассказывал во всеуслышание о своей встрече с английским коллегой.

— Пейцтер говорит мне: «Фишер, дружище, ничто на свете не могло бы меня так порадовать, как если бы у нас с вами заварилась каша!» — «Меня тоже», — говорю я. «Только я уж пообломаю тебе паруса!» — кричит Пейцтер… Фишер кричал громче, чем тогда Пейцтер. «Дружище, — кричу я, — а я огнеглотатель, затушу все твои машины!»

Многие поспешили на шум из буфета, все весело смеялись, поднимали бокалы, выражали одобрение. Умилительная простота старого морского волка! Но тут Фишер заметил, что среди подошедших оказался и Ланна и что он отпускает какие-то шуточки своему соседу, некоему Терра, тому, который носится со смертной казнью. От зорких, даже под хмельком, глаз мнимого морского волка ничто не могло укрыться.

— А потому за нашего глубокочтимого рейхсканцлера, ура! — закричал он неожиданно так, что Ланна пришлось благодарить и принять участие в происходящем. Правда, он наморщил брови и строго кивал головой при каждом лозунге, который выкликали участники шайки. «Зависть Англии к нашей торговле; соглашение превратит нас в ландскнехтов; мы будем рабами, если не будем строить суда сколько хотим; славянская опасность; исконный враг; желтая опасность…»

— Вы забыли про моровую язву, падеж скота… — сухо добавил член верхней палаты фон Иерихов, засунув руки в карманы брюк.

Ланна кивнул еще строже, в то время как Тассе и обер-адмирал чокались со своими друзьями за конечную победу над всеми опасностями.

У Кнака возникли сомнения, и он тихо сказал могущественному банкиру Берберицу:

— А как, в деловом отношении это желательно?

Бербериц в ответ покачал головой.

Кроме них, протестовал еще кто-то позади Ланна, правда, только шипеньем, так что протест остался незамеченным. Губиц всегда старался не быть замеченным. Ланна наклонился, и присяжный интриган министерства иностранных дел прошипел ему в ухо:

— Никакая тонкая работа немыслима при вмешательстве таких грубиянов!

— Это у нас-то тонкая работа? — спросил Ланна глубоко усталым голосом.

Но действительный тайный советник зашипел, потрясая в воздухе когтистой рукой:

— Предотвращать, выслеживать и снова предотвращать!

— Опять ваши индийские пассы, Губиц. Может быть, вы последний в своем роде, — заметил Ланна.

Вдруг, прорезая густой чад лозунгов, четко прозвучал громкий голос:

— Господа, так как, наконец, твердо установлено, что мы рады иметь возможно больше врагов, я позволю себе настоятельно указать на один пробел. Россия еще не заключила союза с Великобританией. Пробел этот может стать для нас роковым, о чем я и спешу напомнить.

Драматическая ирония; многие засмеялись, словно протрезвившись. Депутат Швертмейер отошел подальше от говорившего. Приспешники Тассе посмотрели на него, прежде чем показать, что поняли. Сам Тассе повернулся животом — кто-то поспешил отстраниться — и заявил внушительно и веско:

— Послушайте-ка, господин депутат Терра! Нам и не с такими, как вы, случалось расправляться. И как следует! — закричал он возмущенно и злобно.

Вдруг оказалось, что депутат Терра тут ни при чем. Молча, но открыв от страха рот, он старался положа руку на сердце доказать всем, что он тут ни при чем.

— Удивительный тип, — сказал кто-то вполголоса. — И вот кто вытесняет Толлебена чуть ли не перед самой свадьбой.

Кто это сказал — Кнак? Ланна оглянулся и обнаружил, что его дочь снова сидит подле Толлебена. Ни минуты покоя нигде, ни в чем! Они сидели в буфете за столиком; раздраженный государственный деятель, изобразив на лице самую веселую улыбку, поспешил помешать им. Но Тассе не зевал. Едва Ланна сделал первый шаг, Тассе преградил ему путь, сверкая глазами из-под опухших век.

— Наш рейхсканцлер пока очень неплохо исполняет свои обязанности. Но, к сожалению, его общество не всегда состоит из истинных немцев.

— Жиды! — выкрикнул знаменитый Пильниц.

Генерал Гекерот заскрежетал зубами.

— Мы больше всего печемся о народных интересах, — заключил Тассе.

Ланна, на которого все смотрели, решил отделаться шуткой.

— Народные… как вы сказали? это что — консервы, что ли? Они хранятся у вас в кладовой?

Общий взрыв веселья, — но сверкание из-под припухлых век говорило: «На сей раз ты выдал себя. Это тебе припомнится. Когда-нибудь сломишь себе шею». Ланна понял; он раньше других перестал смеяться. Хотел показаться суровым, но едва сумел оградить свой престиж. На помощь подоспел его друг, старик Иерихов; длинный и тощий, он вплотную придвинулся к толстому обер-адмиралу.

Терра не стал дожидаться какого-нибудь нового инцидента; там впереди, у входа, он заметил явление из былых времен. Но, раньше чем он успел вырваться, на его плечо легла чья-то рука; то был Кнак.

— Вам везет, — сказал он. — Меня радует, коллега, что вы все-таки кой в чем преуспели.

Терра вполоборота очень внимательно оглядел Кнака; что значит это окончательное забвение дерзких шуток, которые позволил себе некогда человек без имени в отношении могущественного промышленника, эта осторожная попытка к сближению?

— Я был с давних пор вашим большим почитателем, — ответил Терра. — Лишь после того как я взял вас за образец, господин тайный советник, мне удалось сделаться более или менее деловым и счастливым человеком.

Обер-адмирал сказал: «Мощь на море», что не понравилось старику Иерихову.

— У меня Пруссия сидит на коне, — проворчал он из-под крючковатого носа. — Верховая езда, господин Фишер, сохраняет фигуру. От путешествий по морю растет живот. — Пронзительными узкими глазками он рассматривал живот «господина Фишера», и не только адмиральский живот, — сам Тассе почувствовал, что и его взяли под сомнение. Он тотчас же поднялся с видом Вотана[33] Вотан — в мифологии древних германцев бог ветра и бурь, позднее бог войны, верховное божество ряда германских племен. (То же, что Один.).

— Господин камергер! — рявкнул он с революционной отвагой. — Господин камергер, я как медик предсказываю вам, что вы плохо кончите.

Испуганный кавалерист попятился назад, к этому он все-таки не был подготовлен. Ланна же поспешил устроиться поближе к Вотану, в атмосфере окружающего его йодоформенного чада. Он считал нужным держаться примирительно, наладить отношения.

— Многоуважаемый профессор, вам бы следовало войти в рейхстаг, — осторожно начал он.

Тассе отверг соблазн.

— Конечно, вам бы этого хотелось. Мой пангерманский союз — хорошее подспорье для неудачных дипломатов.

Ланна проглотил и это; он всячески старался не отстать от безапелляционного Тассе.

— Как бы то ни было, профессор, мы коллеги. Дипломатия — та же хирургия, — заявил он решительно.

Мысль принадлежала Бисмарку. Поверит ли Тассе, что она принадлежит ему, Ланна? Тассе поверил. На данный момент он был укрощен, он протянул шершавую руку. Ланна воспользовался моментом, чтобы отойти и направиться к буфету. По дороге ему пришло в голову взять с собой депутата Терра, он подозвал его.

Терра обменялся рукопожатием с Кнаком, который заключил их разговор словами:

— Нам не мешало бы сблизиться, коллега.

Мангольф издали наблюдал за ними; он боялся очутиться между двумя державами: Ланна и Тассе. Он по-своему направлял хрупкую ладью своего счастья… Там, вдали, все еще маячило явление из былых времен, Терра устремился туда, но Ланна кивнул ему, и он последовал за рейхсканцлером.

Они сели у столика, который только что покинули Алиса и Толлебен.

— Да, вот вам дети! Они всегда делают то, что причиняет боль, — сказал Ланна, поглядев им вслед. Ни слова о Тассе. Ланна, может быть, боялся этих людей, но было ясно, что он их презирает. Глядя издали на дочь, он подавил вздох, так как у других столиков, где только что шли громкие разговоры, все приумолкли и стали подслушивать. Рассеянно поедал он антрекот под соусом кумберленд. Он знал, что его подслушивают, а потому проводил аналогию между своими политическими идеями и соусом. Соус был острый и сладкий, — сочетание, которого часто не хватало германским политикам. Они становились нелюбезны, как только хотели добиться своего. Но силу надо обязательно сдабривать вкусом! На сей раз он явно намекал на шайку. Между тем разговоры снова стали громче.

— Мне нет никакого смысла молчать, милый друг, — неожиданно начал Ланна. — Вы друг моих детей. Вам известна трагедия нашей семьи. — Лоб покрылся поперечными морщинами, и голос стал сердитым.

— Ваше сиятельство, нельзя допустить, чтобы вы были несчастливы. Это дорого обойдется нам, немцам, — вставил Терра.

— Это чревато последствиями. Но я, кроме того, и отец. Разве не естественно прежде всего быть отцом? Если бы Алиса хоть любила его! У меня такое впечатление, что она его и не любит! Мое дитя — не я, мое дитя будет несчастливо. Я-то причем? Сравнение между мной и ее избранником вызывает только смех. — Он попытался засмеяться.

— Так, значит, это чисто политический брак?

Ланна пытливо взглянул на Терра: что ему известно? Так как он не усмотрел ничего, кроме трагически взволнованного вопроса, то стал поспешно уничтожать салат из крабов и заказал вторую порцию антрекота.

Горькая усмешка.

— Разве можно с политическими целями выходить замуж за дурака? А он глуп. Такого рода дураков укротить нельзя, они бодаются.

— Следовательно, опасности нет, — сказал Терра глухо.

Снова пытливый взгляд.

— Маска! Все дело в маске, — прорвалось у государственного деятеля. — Все бы ничего, но это действует на императора. Император чувствителен к истории, в особенности же к историческому маскараду.

На лице его собеседника ничего не отражалось, — казалось, будто он ничего не слышит; но про себя он слышал тот же голос: «Император такая значительная личность». Рейхсканцлер между тем дал волю возмущению.

— Человек с такой маской может занять мое место. Трудно представить себе, какими это грозит последствиями. Последствиями для Германии, для всего мира. О себе я не говорю, я сыт по горло. — И действительно, он, наконец, отставил антрекот, но велел подать пирожное. — Я выполняю свой долг, тяжкий долг… — С шоколадным буше на вилке: — Чем власть может привлечь поборника культуры? Ведь я первая ее жертва. Я хотел бы бросить все, но, к сожалению, я необходим. — Второе шоколадное буше, первое пирожное с кремом, на глазах у него появились слезы умиления собой и своей дочерью. — Мое собственное дитя роет мне яму. Но что я могу сделать против собственной дочери? Она обезоруживает меня.

— Господин генерал фон дер Флеше назначен флигель-адъютантом к его величеству, — заметил Терра, как бы про себя. — Правда, что генерал фон дер Флеше кузен господина фон Толлебена?

Умиления рейхсканцлера как не бывало.

— Это ему мало поможет, — быстро произнес он. — Я там побывал раньше и настроил императора против Флеше, тот долго не продержится. — И оседлав своего конька: — Чего добиваются мои враги? Я остаюсь, таково требование момента, говорит Гете. Мне все на пользу: и ненависть пангерманцев, ибо они не в фаворе у императора. Да и сами вы, мой милый, если бы это оказалось необходимым, помогли бы мне.

Терра опустил глаза; ему показалось, что он понял. Ему следовало увезти дочь: эта мысль приходила в голову и ей и ее отцу. Она надеялась таким путем добиться своего. Отец же думал произвести соблазнителя в тайные советники, отдать ему дочь, и дело с концом. Так была бы устранена угроза в самом слабом месте; чего не сделаешь ради власти… Терра боялся поверить, что и это можно сделать ради нее; он испуганно поднял глаза. Ланна весь побагровел. Правда, он уничтожил целое блюдо пирожных.

Рейхсканцлер встал; Терра попросил разрешения откланяться, так как он давно заприметил старого знакомого, господина Гуммеля.

— Писателя? Моего друга? — переспросил рейхсканцлер. — Идите, я сейчас, только узнаю у Иерихова, что там еще выкинула пангерманская шайка.

Совершенно верно, это был Гуммель из «Всемирного переворота»; он стоял вдали от людского потока, все еще одиноко стоял у вазы, посреди первой гостиной. По памяти Терра его бы не узнал, но нынешняя его физиономия часто мелькала в иллюстрированных журналах. Он сбрил бороду, лоб у него стал выше, фрак сидел безукоризненно. Приблизившись, Терра заметил, что, несмотря на морщины, он казался моложе прежнего Гуммеля, который голодал. Подойдя вплотную, Терра, правда, увидел жесткие складки по углам рта; беспутному бродяге они были так же чужды, как и чопорная робость, с какой теперь держал себя знаменитый писатель.

— Вы меня не знаете, господин Гуммель, а я знаю вас только как большого мастера, которого знают все, — церемонно начал Терра. — Когда, много лет назад, нам случилось обменяться несколькими словами, вы еще скрывались в облаках, а я был безвестным юнцом. Не пугайтесь, я не притязаю быть вашим старым знакомым. Я полон такого уважения к вам, словно вы только что сошли с Олимпа.

Он несколько раз повторил то же самое, но другими словами. Гуммель усмехался, обнажая искусственные зубы, — собственные пали жертвой невзгод юности. Цветистые фразы Терра были ему, как и Ланна, далеко не безразличны.

— Я вас знаю, — милостиво произнес он и тут же осведомился: — Какое из моих произведений вы больше всего любите?

— Разве я осмелюсь одно предпочесть другому? — залепетал Терра. — Повсюду ваше глубокое сострадание к нам, людям… А мы и в самом деле словно с виселицы сорвались… — закончил он четко и резко.

Гуммель испугался. Подошел Ланна. Через переполненную гостиную он шел молодцевато и важно, а в пустой показался разочарованным и одряхлевшим.

— Вы даже не представляете себе, как утомительно руководить политическим детским садом, — сказал он, глубоко вздыхая. — Великие умы нации мне в сущности ближе, чем ее деловые люди. — Обращаясь к Терра: — С моим другом Гуммелем я провожу редкие свободные часы у себя в библиотеке.

Но это дошло и до слуха других. Кучка льстецов начала скопляться поблизости от рейхсканцлера. Оттуда неслись замечания:

— Группа выдающихся личностей! — Первый государственный деятель с крупнейшим писателем! — Таких друзей у Бисмарка не было. — А со вторым он отменяет смертную казнь! — Канцлер — сеятель культуры.

— Император противник нового направления, как вам известно, — сказал Ланна тоже достаточно громко. — Я же, наоборот, и в этом сохраняю свою независимость. Именно это и нравится императору. Он отнюдь не филистер. — И тихо добавил: — Сейчас их отвлекут, начнется музыка.

В самом деле, графиня Альтгот собрала своих гостей во второй гостиной вокруг рояля. Из галереи появилась совсем юная девушка со всеми признаками огромной самонадеянности; следом за ней шел красивый мужчина, ее искусный аккомпаниатор. За аплодисменты, которыми ее приветствовали, она поблагодарила, как за должное, и начала какой-то романс. Под прикрытием музыки Ланна разоткровенничался со старыми друзьями.

— Моему другу Гуммелю можно уже через полчаса вторично рассказать величайшую сенсацию, потому что он успеет позабыть ее. А у вас, Терра, особый взгляд на политику, мы с вами понимаем друг друга. То, о чем я должен молчать в рейхстаге и что предпочитаю утаить от собравшихся здесь двуногих зверей, я могу рассказать вам, людям, единственным людям, попавшим сюда, и тем облегчить душу. — Небольшая торжественная пауза. — Нам предстояло совместно с Францией и Россией сделать представление в Лондоне касательно буров. Но мы выдвинули условия, которые воспрепятствовали этому шагу, о чем поставили в известность Англию. Она знает, какую неоценимую услугу мы ей оказали. Ну вот, можете ли вы, разумные люди, при таких условиях считать Англию нашим врагом? Господам из флотского союза не удастся испортить наши отношения. И в политике существуют человеческие факторы, которые уравновешивают государственно-политические. Человеческий фактор — это благодарность.

Ланна говорил без передышки, — очевидно, это был привычный ему ход мыслей. Терра испугался: благодарность? За то, что здесь других выдали Англии, а не Англию другим, как в Марокко? Он посмотрел на Гуммеля, но Гуммеля интересовали только громкие аплодисменты, которые расточались молодой певице. Складки по углам его рта обозначились резче. И Ланна отвлекся; его явно интриговала беседа депутата Швертмейера с Берберицем. Они стояли позади публики, слушающей певицу, у двери в третью гостиную.

— Я придерживаюсь политики с позиций силы, — все-таки добавил Ланна, — и придерживаюсь ее по убеждению. Но и у гуманности есть своя политика. Ведь существует же не только ложная гуманность. — Еще две-три фразы на ту же тему, Терра приготовился вставить слово об отмене смертной казни; но Ланна, который, вероятно, догадался об этом, придал разговору другое направление. — Бисмарку мешал спать страх перед враждебными коалициями. Но я не таков. Я верю в стремление народов к миру. Все дело в том, чтобы подать им мир в такой же блестящей, победной и волнующей форме, в какой обычно представляется только война… — Но тут, не вынеся вида совещающихся депутатов, он внезапно оставил своих друзей по духу и стал пробираться через зал, в обход столпившейся в дверях публики. Глядя ему вслед с открытым ртом, Терра задумался над этим смелым полетом духа.

Громкие фразы о гуманности они с Мангольфом могли бы произносить в каморке Мангольфа, когда им было по восемнадцати лет. Да и то, надо думать, постыдились бы. Ланна же, строивший флот и под давлением шайки Тассе и Фишера попеременно вооружавший против себя все иностранные государства, хранил в тайниках души такую свежесть чувств, что она непроизвольно выливалась в слова. Впервые он растрогал Терра.

У Гуммеля были свои горести. Молодая певица, которой нечего было больше желать в смысле успеха, привела из галереи какого-то седого человека и представила его публике. Его тяжелые башмаки слишком громко стучали по паркету. Когда он стоял посреди гостиной в потрепанном черном сюртуке, упиваясь шумом аплодисментов, на его привычном к страданию лице отражалось больше страха, чем счастья. Вот он, успех, на ожидание которого ушла целая человеческая жизнь. Наконец-то его романсы пропеты. Девочка, вкусившая уже славы, милостиво познакомила с ней и старца. Он кланялся, из глаз его катились слезинки… А Гуммель, завоевавший единодушное признание во всех немецких театрах, даже в лице изменился от этого зрелища. Терра подумал: «Вот его знаменитое сострадание».

— А я-то? — заговорил Гуммель. — Хоть бы один-единственный раз такое блестящее общество богатых мужчин и прекрасных женщин собралось лишь затем, чтобы сделать меня счастливым на одну ночь!

— Это я уже слышал от вас при совершенно иных обстоятельствах. Неужели с тех пор ничего не переменилось?

— Нет. Ничего! — ответил Гуммель, как бы оправдываясь.

В это время к ним подошла госпожа Беллона Кнак-Мангольф. Ей во что бы то ни стало нужно было потребовать объяснения у Гуммеля.

— Я ваша поклонница, господин Гуммель. — Руки подняты под прямым углом, ладонями вперед. — Именно потому я считаю себя вправе спросить у вас, как это надо понимать? У вас всегда все только для бедных людей, а богатых вы не жалуете. Как это надо понимать? — допрашивала она свысока и с обиженной гримаской.

Перед Терра внезапно очутился молодой Шеллен и, расшаркиваясь, сказал:

— Поздравляю. Я первый? — И так как Терра точно онемел: — Как же, совещание рейхсканцлера с депутатами… — Он сам перебил себя: — Чего вы гримасничаете, господин депутат? Это явный успех. Вы — герой вечера. Пришлите мне ваш портрет для газеты. И, пожалуйста, помните, что я был первым.

Тут стали подходить и другие.

Правда ли, что Ланна взял курс на гуманность? Терра бросало то в жар, то в холод. Вот оно решение! И пришло оно в самый неожиданный момент, посреди хаотического разгула тщеславий, злобствований, борьбы за ложные взгляды, борьбы за ничто. Оно пришло в недобрый час; а какой час может быть лучше? В минуту решения Терра раскаялся и в борьбе и даже в победе… Совещание, к которому присоединились еще многие депутаты, заняло территорию вплоть до третьей гостиной. Кто подслушивал, разносил дальше слова: «отмена смертной казни», повторяя их как долгожданный приговор судьбы. И в самом деле, это встречали как приговор. Терра, которого дружеские рукопожатия втянули в центр толпы, видел, как побледнели некоторые лица, он встречал взгляды, застывшие от злости Издали на него глядели в упор глаза Алисы Ланна, его врага в этот час.

Кое-кому из менее крупных политических деятелей стало не по себе от зависти. Кнак, наоборот, допытывался у Шеллена, правда ли это. «В Пруссии становится интересно», — ответил отпрыск газетного треста и указал на Терра, которого окружили дамы — Швертмейер, Блахфельдер, самые «сливки». Тогда и Кнак кивнул ему издали, как ближайший друг, который давно единодушен с героем дня. И даже граф Гаунфест не устоял перед успехом, он строил Терра глазки. Только банкир Бербериц смотрел на него критическим взглядом, исполненным грусти. Вот какова была обстановка к моменту прихода Мангольфа.

— Как ты чувствуешь себя на вершине успеха? — спросил он сердечным тоном. Терра огляделся по сторонам, незаметно скривил рот; они поняли друг друга. Успех ничего не стоил, он был обесценен этими пошляками, которых ничто не волновало, кроме успеха как такового. Ни идея, ни человек, — только успех. Неутомимая погоня завлекала всех…

— На одну минуту! — попросил Мангольф; и когда ему удалось отвести друга в сторону: — Мужайся, дорогой Клаус, твой успех основан на ложном слухе.

Терра вздрогнул всем телом.

— Жестоко, правда? — сказал друг еще сердечнее. — Что почести! Их можно презирать, Но когда их едва успеешь вкусить и они превращаются в… ты сам увидишь, во что… К чему эта шутка? — спросишь ты. Да, таковы шутки Ланна. Ты его наперсник, потому ты его и не знаешь… Как мог он думать об отмене смертной казни, когда он прекрасно знает, что в таком государстве, как наше, вообще ничего не отменяется? Но на случай непредвиденной высочайшей прихоти он иногда пускает в ход безответственные слухи.

— Понимаю, дорогой Вольф. На самом же деле он потчует моих коллег охотничьими рассказами.

Но друга это не смутило.

— Нет, он не враль. Он заключает с твоими коллегами сделку. Разве это не самое существенное? Депутаты будут получать суточные даже в том случае, если рейхстаг отдыхает половину сессии. Не называй это подкупом, это просто деликатное оружие против оппозиции, собственное изобретение Ланна.

— В Пруссии становится интересно, — сказал Шеллен, у которого был тонкий слух.

— Я ни одной минуты не сомневаюсь, дорогой Вольф, что тебе доставило искреннее удовольствие открыть мне глаза, — заключил Терра.

Мангольф пожал плечами и отошел. Ланна окончил свои переговоры; ему пришло в голову просить Альтгот, чтобы она спела; его приятельница не должна остаться в тени из-за успеха молодой певицы. Альтгот увидела, что все двинулись к ней, она испуганно запротестовала; но ее благодарный взгляд искал Ланна. Только ему свойственна такая чуткость! Она спела балладу.

— Голос сохранился хорошо, но дикция плохая, — сказал кто-то, на что Шеллен привел ее слова: «Король с Клемансо сидели у Ритца…»

Терра стоял, покинутый всеми, и Гуммелем в том числе; даже граф Гаунфест перестал строить ему глазки. Политические деятели, которым было не по себе от его успеха, смотрели на него теперь с недоверием, как на авантюриста. Они уже снова вступили в подозрительные переговоры с плешивым племянником Кнака. А сам Кнак, восхищенный голосом певицы, повернулся к Терра спиной. Толлебен не удостоивал его своим злорадством, как не удостоил и поздравлением. В умных глазах графини Ланна светилась насмешка; и даже глухие придворные дамы что-то расслышали; они кричали на ухо друг другу о каком-то шарлатане, который хотел свыше меры продлить человеческую жизнь и, конечно, осрамился.

Но один человек все-таки заговорил с Терра. Не обращая внимания на его удивление, Эрвин Ланна сказал:

— Я случайно сегодня вечером во фраке. Ни за что не приехал бы сюда, если бы знал, что здесь творится. Хотел поговорить с сестрой наедине об одной ее фантазии, которую я не одобряю. И вдруг я слышу здесь от многих, даже от тех, кто меня не знает, что фантазия эта сегодня же будет осуществлена, а сестра избегает меня. Поэтому я ухожу. И вам, я вижу, не по себе. Пойдемте со мной! Только не думайте, что Алисе лучше, чем нам. Но она, очевидно, уже не может отступить.

— И я хочу остаться, — сказал Терра; но пока он на миг отвлекся от своего собеседника, тот ускользнул, как собеседник в мысленном диалоге. Терра внезапно принял решение храбро снести все, что сейчас еще казалось таким тяжким: несчастье, одиночество и борьбу без надежды на успех. Он перевел дух. Враги, которые больше не поздравляли, казались естественнее, он сам в положении неудачника был привычнее для себя. Борьба, в которой он готов уже был раскаяться, обретала прежнее значение. Крепко сжав рот, так что по углам образовались желваки, излучая бог весть какие угрозы скорбно горящими глазами, стоял он одиноко, и вид его как будто говорил, что у него еще остался козырь. Вдруг певица оборвала пение, стулья задвигались.

Появление фон дер Флеше, генерал-адъютанта; Ланна спешит ему навстречу; Альтгот делает знак лакеям убрать стулья. Всем понятно: появление фон дер Флеше означает, что его величество уже здесь. Дамы торопливо бросаются к зеркалам. «Позвольте, пропустите меня, сударыня!» Ясно как день: он по пятам следует за генерал-адъютантом; господа, у кого грудь в орденах, вперед, живо в первый ряд. «Простите, ваше сиятельство, все должны остаться на местах».

Последний миг, трепетное ожидание, сопение взволнованных гостей, какая-то дама дико взвизгивает. Ланна спешит спровадить писателя Гуммеля. «Милый друг, как мне ни больно…» Гуммель трух, трух, рысью вниз по левому крылу лестницы. Ланна стремглав к правому, поздно, его величество поднимается слева. Все взоры влево. Выход его величества.

Свита едва поспевала вслед, так он бежал. Он разминулся с Ланна, промчался мимо Альтгот, а она так и застыла, присев до земли. Кто выпрямился достаточно быстро после придворного реверанса или низкого поклона, увидел, как он кусает губы, как грозно топорщатся закрученные кверху усы. Нахмурив брови, красный гусар ринулся сквозь расступившиеся ряды, не иначе как собираясь захватить в плен притаившегося в последней комнате неприятеля. Шепот недоумения следовал за ним. «Его величество не в духе. Вот беда, — увидел Гуммеля. Спасайся кто может! Что бог даст… Я? Иду». Однако никто не двигался, все ждали возвращения властелина и топтались на месте. Но вот он вернулся, и все стали кидаться то вправо, то влево, следуя за его резкими движениями.

Наконец он обратился к хозяйке дома:

— Слышал прекрасно, как вы завывали. Вы воете. Плохая школа.

Бедная Альтгот, под уничтожающими взглядами всех присутствующих, что-то бормотала о вполне понятном замешательстве под влиянием непредвиденной высочайшей милости. Ланна преспокойно улыбался. Только седенькая обер-адмиральша осмелилась вмешаться.

— Графиня Альтгот и на этот раз своим пением глубоко взволновала наши сердца, — сказала она с твердостью, столь же неколебимой, как буржуазная мораль.

Его величество резко отвернулся. Он увидел подле себя кого-то, это оказался Кнак.

— Направление музыки должно стать иным, не таким лирическим, более патриотическим. — Кнак сам не знал, как у него хватило отваги.

— И литературы тоже! — потребовал его величество. — Она только и знает что выставлять напоказ нищету.

Кнаку это тоже не нравилось, он горячо поддержал монарха.

— Грешит против германского народа, — еще раздраженнее продолжал его величество. — Помойка! Подтянуть! Каковы последствия таких дряблых убеждений? Оправдательный приговор забастовщикам.

Это попало прямо в цель. Простерши руки, промышленник склонился перед монархом, олицетворенная преданность. Его величество еще выше закинул голову, голос гортанный, глаза мечут молнии над склоненным Кнаком.

— Приказал передать моему прокурору, что такой приговор — государственная измена. — У Кнака глаза увлажнились благодарностью, его величество, наконец, заметил его. — Вы мне друг, покровительство германского императора над вашим домом, — проговорил он все еще раздраженно, челюсти зажаты, как у кота, ищущего добычи, уничтожающий взгляд в глаза ближайшему беззащитному, который пригнулся. Страшно было и за императора и за беззащитного.

Император казался слабым и болезненно возбужденным, какими бывают кокаинисты. Он был груб, как бывают грубы больные; некоторые преданные сердца сочувственно сжались. Один Ланна, спокойный и уверенный в своей силе, сохранил на лице улыбку. За спиной своего повелителя он делал знаки, вокруг повелителя образовалось пустое пространство, Ланна плавно приблизился. У него были такие движения, будто он собирается пригласить на котильон богатую наследницу.

С бойкостью, близкой к бесцеремонности, он что-то шепнул императору, чего другие не расслышали. Император сразу успокоился, словно разрядился. Ланна с обычной своей ямочкой тут же подвел к нему красавицу Швертмейер. Подвел и тотчас отступил, довольный удавшимся трюком.

Все вздохнули свободно. Швертмейер, как всегда, вела себя слишком развязно и непосредственно, но настоящая дама была бы здесь не на месте; зато император мигом стал само очарование, прямо восторг, наш прежний чудный молодой император! Каждый, глядя на это искристое веселье, надеялся сегодня на удачу: на разговор, местечко в памяти повелителя. Надеялся и Терра.

Все переходили с места на место, говорили громко и озабоченно, меж тем как в действительности только искали способа очутиться поближе к повелителю; Терра не двигался с места и горящим взором следил за каждым движением императора. Он убеждал себя: «Я монархист! Прежде всего хотя бы потому, что человек, которого окружают величайшим уважением почтеннейшие дамы и мужчины, вот уже целых пять минут на виду у всех преспокойно беседует с заведомой потаскушкой. Затем еще потому, что я предпочитаю быть обязанным отменой смертной казни его капризу, нежели светским интригам. Теперь я понимаю моего благодетеля Ланна. Он был далек от мысли подшутить надо мной. Мне на собственной шкуре надлежало испытать, что для света имеет значение только удача или неудача, а сама идея как таковая — лишь в той мере, в какой она представляет для каждого шансы на успех. Я думал, что знаю это. Но по-настоящему узнал только сейчас. И вместе с тем я постиг, что гораздо больше смысла в прихоти монарха, чем во всех ученых, газетных и партийных спорах».

Он встретился со взглядом рейхсканцлера, в нем было прямое указание. Терра всем своим видом ответил, что намерен искать решения у его источника; намерен либо подчинить себе случай, либо пасть его жертвой.

Ланна принял это к сведению и с веселым видом отважился помешать высочайшей беседе. Он попросил у его величества милостивого разрешения Представить ему еще нескольких лиц; и хотя столько ртов жадно раскрывалось по-рыбьи, чтобы схватить наживку, столько страждущих лиц тянулось к нему, Ланна вытащил одного Тассе. Его шайка последовала за ним без приглашения.

Его величество далеко не милостиво готовился к встрече с пангерманским союзом в лице его второго председателя, который имел несчастье разлучить его с красавицей Швертмейер. Тассе сразу начал куролесить. Он едва дал Ланна время назвать его имя, считая, что оно и без того известно; затем представил сам:

— Господина генерала фон Гекерота мы взяли себе первым председателем, а вот это, ваше величество, наш коллега Пильниц.

— Не собираетесь ли вы представлять мне и моего обер-адмирала? — оборвал его император. — Господа генералы, добрейший Гекерот, не суйтесь, пожалуйста, в мою политику, она отнюдь вас не касается.

— Ну, да вы, господа, знакомы, — заметил Тассе, после чего император обратился за помощью к Ланна, Ланна в ответ на обиженную мину своего повелителя поднял глаза к небу. Но против Тассе бессильно было даже небо.

Генерал фон Гекерот долго скрежетал, пока его челюсти разжались. Он заявил, что только «поддает пару», но его возражение было явно неубедительным. Опять прилив крови к лицу и скрежет. Тогда Тассе пустился в объяснения, хотя к нему никто не обращался, — «зависть Англии к нашей торговле, соглашение превратит нас в ландскнехтов», — он полностью повторял свою речь о флоте, и удержать его не было возможности.

Император принюхивался; он давно бы повернулся спиной, если бы не запах! Вдруг он резко прервал Тассе:

— А вы видели хоть один корабль? Вы знаете, где бакборт?

Тассе молчал зло и тупо, обер-адмирал тщетно подсказывал ему ответ. Император презрительно рассмеялся, опять втянул носом запах йодоформа, сказал: «Ну, желаю вам поправиться», и с этими словами отошел. Все, кого угнетал Тассе, тоже расхохотались, и заразительнее всех Ланна. За это Тассе наградил его взглядом, говорившим: «Мы еще посчитаемся», после чего рейхсканцлер немедленно оборвал смех.

Тассе воспользовался паузой, пересек дорогу императору и сказал доверительно, только для него и для стоявших вблизи:

— Я, правда, не знаю, где бакборт, но зато я хорошо знаю, что вы, ваше величество, тайком завели шашни с царем[34] …тайком завели шашни с царем. — Намек на неоднократные попытки германской дипломатии заставить Россию переориентировать свою внешнюю политику в угодном для Германии направлении и ликвидировать Русско-французский союз..

Оцепенение. Даже император не нашелся что сказать и снова обернулся к рейхсканцлеру. Тот, бледный, как призрак, искал опоры, но под руку ему попался только стакан вина. Значит, шайке была известна секретная переписка! Чего только она не знала! И этого проклятого Тассе Ланна сам представил императору, надеясь, что он потопит себя!

«Плохо твое дело», — мимикой показал ему Тассе, пока император глядел в сторону. Когда он снова повернул голову, Тассе ухмыльнулся и лукаво произнес:

— Ваше величество, что, если об этом услышат англичане? То-то у них глаза рогом полезут.

— Что вы сказали? — Император смеялся, но на этот раз весело. — Как это вы сказали?

— Ну, я сказал, что у них глаза рогом полезут. — Тассе был воплощенное добродушие. Он невозмутимо смотрел, как император смеется, чуть не с завыванием, и как все общество до колик потешается на его счет. Ланна, который не смеялся, познал противника во всем его величии; противник был слишком уверен в своем превосходстве и готов бы даже поступиться его избытком!

Император похлопал Тассе по плечу.

— Вы человек по мне. — И обращаясь к Ланна: — Ну, Леопольд, как же быть? Пожалуй, он может снять с вас бремя ответственности? Тайны ваши он все равно уже разведал.

Ланна ответил весело и с достоинством, что готов нести бремя, пока его величеству не будет угодно освободить его, — меж тем как Тассе, чувствуя на плече высочайшую руку, кичился своим смирением.

Безоблачно настроенный император удостоил кое-кого разговором.

— Ну-с, Бербериц, иудейский согражданин? Швертмейер, вы опять что-то украли? Гаунфест, меня вам не обольстить. — Одновременно с шутками сыпались и милости. — Напомните мне, Флеше, господину Швертмейеру надо дать орден. Или лучше браслет госпоже Швертмейер.

А память какая! Он наизусть прочел молодому Шеллену какую-то газетную статью. Все дивились. Все были под обаянием, дамы очарованы, мужчины ошеломлены. Каждому он прямо смотрел в глаза: попирая мою внутреннюю свободу, — как чувствовал каждый. Но каждый трепеща подавлял в себе это чувство. А вслед ему шептал: «Вот это личность!» И дальше уже другие подвергались воздействию царственного ока, и еще другие могли любоваться гогенцоллернским профилем[35] …гогенцоллернским профилем… — Гогенцоллерны — династия германских императоров (1871—1918)., линии которого, уходя назад, приближались к полукругу.

— Вот это личность! — сладостный трепет. Император обернулся. — Ну, Гаунфест, тенор, как дела? В следующую поездку на север беру вас с собой, будете воспевать вечернюю звезду.

— Незакатное величие северной звезды, — опустив веки, благоговейно выдохнул Гаунфест.

— И стихи сочиняете, Гаунфест? Конкурируете с Флеше? Но что с вами? — Флеше тоже стыдливо прикрыл глаза. — Вид у вас обоих такой, словно вы только что обручились.

Генерал и ротмистр растроганно молчали, пока император смеялся. Смеялся он благодушна.

— Мы все друзья, связанные одинаковым обетом… — растроганно начал Гаунфест, нежно смягчая голос и взглядом как бы замыкая в один магический круг и друзей и императора. — Во славу возлюбленного нашего повелителя.

— И он тоже? — спросил император, увидев подле Флеше Толлебена.

— Мой кузен, — пояснил генерал-адъютант, — просит у вашего величества милостивой защиты в своих сердечных делах.

Снизу, склонив голову набок, его величество оглядел длинноногого Бисмарка и лукаво прищурил глаза:

— Знаю, мой Леопольд не хочет отдать вам свою дочь. Приму меры. Уломаю Леопольда. — Милостивый жест рукой, затем крутой поворот в сторону Алисы Ланна. — Графиня, у нас общая тайна, настоящий заговор. Вы действительно согласны удовольствоваться Толлебеном? Да, да, мой Флеше его кузен. — Мгновенный взгляд ее умных глаз подтвердил императору, что она разгадана. Тогда он заговорил совсем в открытую: — Если вы поженитесь, у меня будет в вашем лице перестраховка против Леопольда. Потому что и вы, графиня, не преминете вести политику против папаши. На тот случай, когда он выйдет в тираж. Смейтесь, смейтесь, кстати, вы красиво смеетесь. Итак, нынче вечером мы с вами заодно против Леопольда. Он пока слышать об этом не хочет, но ему придется послушаться.

Они оба засмеялись, Алиса не менее кокетливо, чем он, а он не менее двулично. Казалось: две дамы, замышляющие интригу. Его величество напряг икры, округлил упругие бедра и покачивал головой; в то время как правая рука выразительно жестикулировала, недоразвитая левая пряталась, насколько возможно, под красный ментик.

Но тут новая идея завладела им — или, может быть, пока только беспокойство, словно все кругом, затаив дыханье, ждали новой идеи. Он повернулся, и тотчас навстречу потянулись осчастливленно-испуганные лица, ему стало противно. Но нужно было поддерживать приподнятое настроение и стараться, чтобы воодушевление не ослабевало. Он знал, с кем имеет дело: ничто не должно происходить помимо него, а где он, там должно что-то происходить… Два темных жгучих глаза преследовали его, как совесть, он встречал их всякий раз, как искал смены впечатлений, они гипнотизировали его, они дерзали не обмирать под его взглядом; в чем они обвиняли его? Напуганный и раздраженный император отмахнулся от их обладателя: «Назойливый субъект, подожди, я тебе еще насолю!» — и уцепился за Пильница:

— Ну-с, профессор, вас я давно собираюсь отделать как следует. Вы осмелились полемизировать с учением об откровении.

Пильниц был не из тех, что упускают случай, он начал распространяться строго научно. Императору пришлось слушать. Он и в этом, как во всем, был активен; слушая, он либо решительно опровергал, либо усердно подсказывал. Ученый сам в конце концов стал в тупик перед выводами, к которым пришел: следовательно, откровение существует! «Вот видите!» — сказал император, и измученный Пильниц только отбросил свою белую гриву с влажного лба.

— Я должен опираться на явившегося мне в откровении бога, иначе мне не справиться со своей задачей, — еще увереннее и тверже заявил император. Он взглянул в стенное зеркало; лицо избранника небес говорило, что он видит в зеркале не только себя, но и того, кого только что назвал. Онемевшие зрители что есть сил старались придать себе благочестивый и восторженный вид. Только директор банка Бербериц басом изрек:

— Вот это христианин! Гений, прямо сказать.

Награда пришла немедленно:

— Бербериц, послушайте-ка, что Пильниц говорит об Иерихоне! Нет, не о вас, Иерихов, но вы можете тоже послушать, это забавно.

После этих слов несколько господ поспешили приблизиться, его величество явно поощрял непринужденность. Ученый с готовностью повторил все то, к чему пришел путем строго научных изысканий. Стены пали вовсе не от трубного гласа, как утверждали евреи. Город они завоевали с помощью публичных женщин.

— Это вполне возможно, — решил император. — В военном деле ничего не стоят, а головы изобретательные.

Ученый просил разрешения познакомить научный мир с высочайшими взглядами на этот предмет.

— Избави бог! Тогда Бербериц перестанет мне рассказывать анекдоты!

Кивок в сторону Берберица. Упитанный банкир с достоинством стал в позу перед сидящим императором. После каждого анекдота его величество с хохотом откидывался на спинку кресла и дважды хлопал себя по высочайшей ляжке. Он смеялся, широко открыв рот, смех его звучал каким-то плотоядным прерывистым лаем, но впервые за весь вечер он был самим собой. Все вздохнули свободно, мысленно благодаря банкира. А тот был совершенно равнодушен. И его анекдоты забавляли всех, кроме него самого. Миниатюрное лицо над грузным туловищем сохраняло выражение неисцелимой меланхолии, в то время как все рычали от хохота. Он держал голову высоко; видно было, что пушистая борода растет у него на шее так же густо, как и на лице. Бесцветные глаза, казалось, вот-вот вытекут, так они были выпучены.

Еще удачливее Берберица был Ланна, который его сменил. Ведь никто так не умел рассказывать еврейские анекдоты, как он, Ланна. Император держался за бока и требовал шампанского. «Обер, шампанского!» — кивнув в сторону обер-адмирала, который бросился исполнять приказание. Длиннобородый морской волк возвратился, кротко улыбаясь, с салфеткой под мышкой и ведерком для шампанского в руках. После его величества он подал бокал Тассе; Ланна было ясно, что союзники хорошо спелись.

Ланна предусмотрительно принял меры предосторожности. Отстранив от императорского углового дивана слишком назойливых гостей, он с озабоченной улыбкой попросил провести дам в дальние комнаты. Его величество в это время, выпив бокал, выплеснул остатки на обер-адмирала; тот поблагодарил. Второй бокал был тоже выплеснут, но Ланна, кому он был предназначен, ловко увернулся, брызги попали на генерал-адъютанта фон дер Флеше.

— Флеше на середку плеши, — сказал в рифму император. — Леопольд по мне слишком увертлив. Тассе он тоже не по вкусу. Тассе, а флот я все-таки построю.

Теперь уж вся шайка во главе с Тассе придвинулась вплотную. И Шеллен оказался тут как тут; Ланна почти силой отвел его.

— А вы знаете, почему я строю флот? — прикрыв рот рукой, обратился император к оставшимся и, косясь на рейхсканцлера: — Я не смею сказать, Леопольд мне не позволяет. Но когда у меня уже будет флот, я поеду… я не скажу, куда, не волнуйтесь, Леопольд… и напрямик поставлю свои условия.

— Боже мой, что же это такое! — обратился Терра к Ланна.

— Браво! — воскликнул обер-адмирал фон Фишер. — Старый приятель Пейцтер не обрадуется.

— Просто до гениальности! — воскликнул Пильниц. Слова «гений» и «личность» носились в воздухе; только Тассе держался строго и скептически. Он требовал немедленных действий:

— А то плохо вам придется, ваше величество, коварная сволочь опередит нас!

Ланна, несколько поодаль от императорского углового дивана, охранял подступы.

— Ах, если бы вы знали, что только мне не приходится предотвращать! — ответил он депутату.

— И вам это удается? — спросил Терра.

Но тут вслед за Тассе послышался новый голос:

— Один французский депутат заявил, что он считает дипломатическим идеалом союз между Францией, Англией и Россией. Человек этот удивительно провидит будущее, — уверенно прозвучал голос, старательно выговаривающий каждое слово. Император взглянул на говорившего.

— И вы, видимо, тоже, господин помощник статс-секретаря Мангольф? — спросил он с изумлением, без обычной агрессивности в тоне. Мангольф слегка поклонился.

— Я прошу всемилостивейшего разрешения почтительно напомнить о том, что один из английских министров уже хлопочет о сближении с Россией… Это вполне понятно с его точки зрения, — прибавил он, в то время как император встал.

— В следующий раз я за это чокнусь с Пейцтером, — пообещал обер-адмирал. — Тогда у нас обоих окажется больше судов, чем требуется.

Остальные, по-видимому, тоже способны были только радоваться предполагаемым козням против Германии. Серьезным оставался один император. Ему явно было не по себе, он хотел уже выйти из круга, но остановился в нерешительности и сказал:

— Но ведь это может привести к войне. Я не согласен. Не имею ни малейшего желания. «Хорошенькая история», как говорит Бербериц, — он явно пытался превратить все дело в шутку.

— Слово за мной, — прошептал Терра, дрожа от возбуждения. — Ваше сиятельство, сейчас мой черед, я не имею права упустить случай. Представьте меня! — Но на лице рейхсканцлера он не прочел согласия: — Я понял вас, вы со свойственной вам заботливостью подвергли меня испытаниям, чтобы с помощью уроков света подготовить к этой последней борьбе. Дайте же мне теперь возможность выдержать ее! Пусть в моем ничтожном лице перед вами предстанет человечество, борющееся с жестокостью судьбы. Рейхсканцлер граф Ланна, предоставьте мне эту возможность!

Император сразу же отказался от своей попытки обратить все в шутку, в мрачном синклите генералов, пангерманской братии и штатских никто даже не улыбнулся, никто не выразил ни малейшей склонности к веселью. Нет, они настроены вполне серьезно. Император надул губы, повел плечами — и сам прервал томительное молчание:

— Чего же вы от меня хотите? Чего можно добиться, кроме каких-то дурацких побед, а на что они мне нужны? Я и без них обойдусь! — Молчание. Тогда он перешел на торжественный и строгий тон. — Кроме того, я несу ответственность перед моим создателем.

На это возразить было трудно. Всем оставалось только вздохнуть.

Рейхсканцлер решил, что его повелителю будет по душе некоторое разнообразие; он схватил Терра за плечи и выдвинул его вперед.

— Ваше величество встречает глубокое понимание и особо пламенное почитание у молодежи, — сказал он назидательно и вместе с тем дипломатично. — Вашему величеству это вряд ли будет неприятно. В «Фаусте», у нашего Гете, сказано: «Всего милее мне румянец свежий щек, Для трупа хладного в душе моей нет места», — язвительно бросил Ланна в сторону беспокойных стариков. Ему нечего было бояться, что кто-нибудь из них бросит ему в лицо: Мефистофель!

Император облегченно засмеялся и даже спокойно отнесся к назойливому субъекту, который, как совесть, докучал ему весь вечер. Прежде чем Терра, не отнимая рук от груди, выпрямился после глубокого поклона, Ланна успел сообщить императору, что депутат и помощник статс-секретаря — школьные товарищи.

— Ваше величество, вот вам живое доказательство того, что при таком мудром правлении, как ваше, и при нашей совершенной системе каждому таланту открыт свободный путь. Из предшественников вашего величества, пожалуй, один только Людовик Четырнадцатый умел так же по-королевски беспристрастно выбирать себе слуг.

Как монарх, так и государственный муж, по-видимому, придавали моменту важность исторического события. Каждому хотелось быть его свидетелем. Те, кого Ланна удалил, снова придвинулись. На всех лицах была написана напряженная торжественность. Даже приближенные, те, что смеялись над еврейскими анекдотами, застыли один за другим, словно фигуры на официальных картинах.

Рейхсканцлер произносил слова для потомства, а монарх с каждым словом становился благосклоннее. Когда отзвучало последнее, он устремил взгляд на склоненного в выжидательной позе депутата.

— О вас я кое-что знаю, — резко, но снисходительно.

— Ваше величество, соблаговолите милостиво выслушать меня, — заговорил Терра, не отнимая рук от груди. — Бог свидетель, что я никогда не позволил себе ни одного поступка или мысли, которые не имели бы единственной и твердой цели — содействовать, в меру моих ничтожных сил, славе и могуществу вашего императорского величества. — Голос то нарастал, словно неудержимо вырываясь из сердца, то замирал в глубочайшем смирении. Император был, видимо, заинтересован как техникой речи, так и ее содержанием. Он ожидал продолжения.

— В полном сознании своей вины, я каюсь перед вашим величеством, что однажды необдуманно взял на себя защиту бастующих рабочих. Помыслами я был чист. Увлекли меня молодость и духовная гордыня, которая часто выступает на сцену там, где знаниям не соответствует ни имущественное, ни общественное положение. Ваше величество видите во мне одного из самых недостойных своих адептов. Ни один бастующий рабочий не может отныне ни в какой мере надеяться на мою защиту.

За этим последовал одобрительный императорский кивок. Путь был расчищен, Терра ринулся в бой:

— Благодаря твердой и дальновидной политике вашего величества Германия занимает в настоящее время независимое положение, ибо никакой союз с Англией не может воспрепятствовать ей строить флот.

— Вотируйте мне кредиты, господин депутат!

— Только во имя этого я живу и дышу. Но вашему величеству требуются не только денежные средства. Для создания флота вашему величеству нужна и высокая нравственная поддержка.

Император выпрямился и посмотрел в зеркало. Позади него и его красного мундира стоял бог. «Гений! Личность!» — бормотали вокруг. Столпившиеся зрители употребляли сверхчеловеческие усилия, чтобы быть замеченными его величеством. В этот миг подоспел Кнак. Лысый племянник оторвал его от чрезвычайно важных дел с депутатами, он задыхался, потому что очень быстро бежал и еще потому, что здесь дело было поважнее. Неслышно ступая, сильно покраснев от сдерживаемой одышки, Кнак протискивался вперед до тех пор, пока оба — император несколько сбоку, а депутат Терра прямо — не очутились непосредственно перед ним.

Депутат решил пустить в ход все средства, чтобы сосредоточить на себе высочайшее внимание; это видно было по его лицу, выражавшему железную волю.

— Ваше величество! — воскликнул он. — Германский император призван одержать победу над темными силами как того, так и этого мира, и притом без борьбы!

— Как так? — спросил император. Стремительный поворот, и он взглянул депутату прямо в глаза. — Что вы под этим подразумеваете? Объясните поскорей, в чем дело.

— Отмените смертную казнь!

— Как?

— Это ново, это действенно и современно, это обеспечивает успех. Пусть тогда кто-нибудь посмеет утверждать, будто ваше величество лелеет агрессивные планы. Даже самому отъявленному лжецу не удастся убедить мир в том, что вы желаете братоубийственной войны народов, вы, отменивший казнь даже для преступников!

Минутная растерянность — потом император сообразил. Он оглянулся: общее смятение. Он сообразил раньше других; мысль понравилась ему.

— Мысль не плохая, — сказал император. — Но попробуйте-ка разъяснить ее людям!

— Она на устах у всех. Правда, ее глубочайший смысл доступен только избранным… — Поклон, рука прижата к груди. — Вернее, только одному избраннику.

— Ах да, там было написано, что вы подкуплены англичанами, — сразу припомнил император. — Чепуха, я этому не верю.

Терра, содрогаясь с головы до ног, в последнем волевом усилии в виду цели:

— Я жду воздаяния только от бога. Я хочу иметь право почитать вас, ваше величество, как высшее, совершеннейшее орудие божие во всей истории человечества. Что такое Хаммураби, Моисей и даже… — Последнее имя не было произнесено. Новый волевой порыв, рука поднята вверх. — Ваше величество в мгновение ока становитесь гуманнейшим из монархов. При соответствующей пропаганде вас будут чтить как спасителя. Это ново, это действенно и современно, и это обеспечивает успех.

Его величество насупил брови:

— Что значит гуманнейшим?

— Истинная гуманность, политически рентабельная.

— А я было подумал — ложная.

Император оглянулся, нет ли у кого возражений.

— Вопрос проходит удивительно гладко, — произнес он сквозь зубы. — Никто не протестует. Ну, мы еще с вами потолкуем.

Но у обер-адмирала Фишера все же зародилось сомнение:

— Народ искренне привязан к виселице.

— А мы его отвяжем, — решил император. — Я человек современного склада… Что вы смотрите на меня, Ланна? Разве я не смею быть человеком? Да, я человек, значит и со мной может что-нибудь случиться… Ах, позвольте!

Он испугался — чего? Заглянул еще раз всем в глаза, движения стали как у автомата, затем резко повернулся к Терра:

— Скажите, пожалуйста, значит, казнить никого нельзя, даже убийц? Безразлично, кого бы ни убили? Меня, например?.. Ага! Вот вы и попались. — С угрозой: — Хотели меня провести.

Но Терра отпрянул, словно перед ним разверзлась пышущая пламенем бездна. На лице ужас, нескладные руки умоляюще стиснуты.

— Я был поражен слепотой. Я богом отринутое чудовище! — с невыразимой мукой выдавил он.

— Верно, — сказал император. — Ну, успокойтесь. Хорошо, что я вовремя спохватился. — Обращаясь к окружающим: — Мне сразу показалось странным, как это дело легко налаживается. — Опять к Терра, уже со смехом: — Вот выкинул штуку! — Стоявшие в непосредственной близости засмеялись тоже. — Хотел отменить смертную казнь! Ловкий малый, только глуповат. — Удар по ляжкам, знак, что и стоящие поодаль могут смеяться, а затем сквозь смех: — Отменить смертную казнь! Террористы подумали бы, что я спятил. А если ты мне когда-нибудь дашь пощечину, Флеше? И тогда увильнешь от харакикирики?

Генерал-адъютант успокоил его величество на этот счет, и они вместе продолжали смеяться.

Терра, прикованному к полу, казалось, что он бежит и хохот, как внезапный морской прилив, настигает, опрокидывает его.

Громче всех звучал чей-то визгливый голосок: Толлебен. Он отбросил осторожность и смеялся. Что теперь может значить для него такой противник! Алисы не было видно. «Она даже посмеяться не захотела. Значит, всему конец». Вдруг его взгляд в борьбе за последние остатки человеческого достоинства наткнулся на лицо, серьезное как смерть и потому такое же желанное, как она. Лицо принадлежало Кнаку. Промышленник безмолвно кивнул ему, оба выбрались из толпы. Никто не препятствовал уходу Терра; ему стало ясно: смех царедворцев относился не к нему. Он относился к императору. Императору надлежало видеть их смех, как надлежало слышать из их уст слово: «Гений»! Они смеялись в поте лица своего.

Кнак и Терра, лавируя, протиснулись назад, где было пусто. Ища прикрытия на пустынном паркете, Терра отошел к колоннам у входа в последнюю гостиную. Он уже миновал их, как вдруг что-то заставило его обернуться. Его взгляд встретился с глазами, полными муки прощания, полными тоскующего неутолимого зова. Женщина судорожно сведенными пальцами искала опоры на гладкой стене. Опоры не было; тот, кто прошел мимо, мог ее взять и увести с собой, в эту минуту она убежала бы с ним! Именно в минуту его поражения! Когда он прошел, она зарыдала. Он видел, что она безоружна, далека от всех честолюбивых заблуждений и готова к бегству, что она его собственность — на то время, пока длятся рыдания. Он поспешил дальше.

Тут к нему присоединился Кнак. Кругом ни души, но и это не удовлетворило Кнака, он открыл потайную дверь. Когда они вошли, он оставил ее полуоткрытой, из боязни быть застигнутым врасплох. Выяснилось, что они в будуаре хозяйки дома. Подавляло обилие подушек и ковров.

— Расчет был неверен, — сказал Терра, глядя в землю.

— Тссс… я не стану вас утешать. Высказывайтесь, только потише, — предостерег Кнак.

— Когда-то человеческое общество выбросило меня из своих рядов за непригодностью. Я не погиб, выплыл вновь и предложил ему свои услуги. И предлагал не раз, — сказал Терра, поднимая взгляд, полный отчаяния.

— На сей раз не напрасно. Сейчас вы в этом убедитесь. — С этими словами промышленник протянул ему стакан воды. — Выпейте и садитесь! Вы сделали свое дело!

Терра, опускаясь на подушки:

— Мне совершенно ясно, что со мной покончено, что отныне я всего-навсего побежденная опасность. Если бы меня не убил смех, мне все равно пришлось бы околеть от сознания собственной беспредельной глупости. Я высказал императору то, что думал. Я пал жертвой кощунственной фантазии, будто можно иногда в качестве крайней меры пустить в ход правду. Жизнь мне этого не простит.

— Для вашей ошибки есть оправдание. Даже допустив неправильность расчета, нельзя отрицать, что самое выступление проведено мастерски. — Промышленник жестом отверг всякие возражения. — Я не преувеличиваю — мастерски. У его величества возникают подозрения, но вы отводите удар и вызываете смех. Кто еще способен на это? Подозрение императора могло просто погубить вас. А что делаете вы? Вы добровольно становитесь мишенью для насмешек, вы развлекаете, а ведь это день изо дня наша единственная цель. Блестящий маневр! Теперь отдыхайте!

Терра вместо этого подскочил:

— Вы продолжаете издеваться надо мной, господин тайный советник! Я еще не так низко пал в собственных глазах, чтобы стерпеть позор и поругание именно от того, кому я в своей непростительной наивности помог устроить дела.

— Вот потому-то я и предлагаю вам место юрисконсульта и члена правления моей компании. — Тайный советник сел.

Терра снова опустился на подушки, на этот раз непроизвольно, — у него подкосились ноги. Вот она, настоящая катастрофа! Она была настолько безусловна и непоправима, что он сразу пришел в себя. Преодолев физическую слабость, он выпрямился и сказал хладнокровно:

— Не откажите изложить ваши мотивы.

— Они видны как на ладони. В способностях ваших я имел случай убедиться. Вы сами признали, что содействовали моему успеху. Но кто из нас может сказать, как все сложится в следующий раз. Вы отнюдь не конченный человек. Всякий раз, как общество выбрасывало вас из своей среды за непригодностью, вы считали себя конченным, но выплывали вновь. У меня есть основание бояться, что в один прекрасный день вы снова вынырнете и будете мне угрожать. Вполне вероятно, что вы и тогда невольно только посодействуете моим делам. Но все же я хочу учесть опасность, которую вы собой представляете, и снова предлагаю вам войти в мою Оружейную компанию. Ваши пацифистские взгляды мне не мешают, да и вас они не должны смущать.

Промышленник нерешительно запнулся, но Терра всем своим видом требовал, чтобы он закончил начатую мысль.

— Тем более что вашей основной целью, собственно, и было поступить ко мне на руководящую должность. У человека такого выдающегося ума должно же быть хоть настолько здравого смысла. — Сказав это, Кнак откинулся на подушки. Но ужаснее всего было то, что он совсем не казался победителем; он относился к сделке просто, не переоценивая ее. Плата, которую он предлагал за соучастие, была вполне приличной, для себя же он рассчитывал лишь на скромную выгоду. «Я оказался большим мошенником, чем он, — подумал Терра. — Вот к чему привела моя идейная борьба».

— Вы ничего не слышите? — прошептал он. — Нас подслушивают.

— Это нежелательно. — Кнак отодвинул портьеру в следующий из личных апартаментов Альтгот. — Я знаю, как выйти. Оставайтесь здесь, договор вам будет доставлен. — И он исчез.

Терра остался у той двери, через которую скрылся Кнак; он взял в руки шнур от портьеры и спросил вслух:

— Выдержит? Как сделать, чтобы изящно на нем повиснуть? — Его интересовала теперь только техническая сторона вопроса… В этот миг кто-то схватил его за плечо: Мангольф.

— Ты, как всегда, вовремя. Словно по заказу.

В ответ на вызывающий тон Мангольф сказал глухо и с непобедимой дрожью в голосе:

— Только не это, Клаус.

— Лучше стать юрисконсультом у твоего тестя?

Насмешку Мангольф тоже оставил без ответа:

— Я этим удовлетворяюсь.

— А я не могу!

В ответ на его возрастающее раздражение Мангольф проявил еще более кроткую настойчивость.

— Что, собственно, случилось? Ничего, что могло бы тебя сразить внутренне. Неудача! — Он пожал плечами. Мангольф — и пожимает плечами при слове «неудача»! Терра прислушался внимательнее к словам друга. — Ты ведь останешься тем же, чем был, — сказал друг, — вечной досадой для тех, кто тебя любит… Но с этим они примирятся, лишь бы ты жил.

— А нужно ли мне жить? — спросил Терра с сомнением.

— Это непременное условие и для моего существования. — Какой новый, незнакомый звук голоса! Голос шел из глубины души, такой настойчивый и вместе с тем нежный. Терра был тронут. Охваченный жестоким раскаянием, он сознался:

— Ты скомпрометирован по моей милости. Ланна неразрывно связал нас с тобой в сознании императора.

— А разве мы не связаны неразрывно в нашем собственном сознании?

— Это говорит твоя благородная душа, дорогой Вольф. Я же, в своем слепом эгоизме, не понимал, что Ланна готов погубить меня, лишь бы избавиться от тебя!

— Ты начинаешь прозревать. Но поверь мне, Клаус, я больше страдаю за тебя, чем за себя самого.

— Вижу, — сказал Терра, — и я, подлец, только потому не ухожу из жизни.

— Мы не подлецы, Клаус. Я бывал несчастнейшим человеком, когда ты преуспевал. Но в те минуты, которые мы только что пережили, я был куда несчастнее. — Он сжал обе руки друга. — Дай мне взглянуть тебе в глаза, не смеешься ли ты, чего доброго, надо мной? В часы сомнений я считаю тебя каким-то выродком, для которого важнее всего удовлетворить свое тщеславие. Разуверь меня, и я буду счастлив.

Терра, не выпуская его рук:

— Откровенность за откровенность, Вольф. Я в минуты слабости готов поверить в твою так называемую вторую наивность, с помощью которой ты хотел бы сравняться в глупости с современным обществом. Короче говоря, я готов считать тебя таким же глупцом, как твоих собратьев. Разубеди меня в этом!

Каждый из них старался увлечь другого из полумрака комнаты к выходу и яркому свету. Только раскаяние, только доверие видел один у другого, видел сквозь слезы, застилавшие свои глаза и глаза друга…

Но тут к ним донесся громкий повелительный голос.

— Все сюда! — командовал знакомый голос. — Внимание! Радостное известие!

Они прислушались. Голос императора оповещал об обручении!

— Я взял это на себя, чтобы все видели, насколько мне близки торжественные события в семье моего рейхсканцлера.

Вырвав решение из рук отца, он к тому же еще кичится этим.

— Он свое дело понимает! — заметил Мангольф и тут же вскрикнул: — Что ты! Бог с тобой!

Ибо Терра рванулся от него и попятился назад, как раненный насмерть. И опять то же лицо, какое было, когда они встретились.

— Знаю, — сказал Мангольф. — Но радуйся: хорошо хоть, что все свалилось сразу.

Он подошел вплотную к другу и безмолвно ждал, пока пройдет спазм, стеснивший ему грудь, и смотрел только на его руки. Они то шарили по телу, то сжимались в кулак — и, наконец, беспомощно опустились.

Друзья стояли в полумраке за дверью, пышное торжество происходило незримо для них. Но в нарастающей сумятице голосов угадывалось многое; подобострастие перед успехом, преклонение перед властью, настоящей и будущей; каждый завидовал тому, кто раньше успел привлечь внимание императора; каждый боялся, что его подобострастно согнувшаяся фигура не попадет в поле зрения того, кому дано миловать, жаловать и благодетельствовать. Какой вид был у Ланна… когда он пожимал руки? И снова голос повелителя:

— Девственная прелесть невесты! Богатырский рост моего гальберштадтца! — Возбужденный нескончаемыми выражениями восторга голос добавил: — Запомните его хорошенько, на случай если увидите в мировой истории среди моих паладинов!

Ура! Браво! Бисмарковская маска!

«Но какой же вид у Ланна? Даже в ладоши захлопали. Неужели и Ланна?»

«Этот человек способен броситься на шею поддельному Бисмарку, — бормотал Терра про себя. — Слышит свой приговор, а на лице ямочка. Мы сражены одновременно. Но что думает он на тему „быть или не быть?“ — Шепотом: — А дочь — наш общий возлюбленный палач? Перед нами раскрываются бездны, ваше сиятельство! — Терра в темноте видел ее. Вызванная его тоской и безумным отчаянием, она явилась ему, мертвенно бледный призрак, далекий от всех честолюбивых заблуждений, с глазами, полными тоскующего неутолимого зова. Прочь все сомнения! Скорее к ней! Он бросился вперед, призрак исчез…

Кто-то схватил его за руку: Мангольф. Друзья были одни.

Кряхтенье и спотыкающиеся шаги со стороны личных апартаментов Альтгот. Терра вопросительно взглянул на Мангольфа: опять обман воображения? Но Мангольф кивком подтвердил, что теперь это действительность. Тот, кого оба узнали, доплелся до роковой портьеры и схватился за нее. Он закряхтел сильнее, но раздвинуть портьеру ему не удалось. Вдруг он рухнул на нее, рухнул, как подкошенный, послышался шум падения. Он лежал, подмяв под себя жирную руку, запонка на манишке отлетела, дряблые щеки обвисли.

— Ваше сиятельство! — забормотали испуганные друзья, но глаза его не открывались.

Терра приложил палец к губам.

— Обморок свой он честно заслужил. Не успел он выстрадать Тассе, как его любимая дочь верным чутьем сердца уловила подходящую минуту, чтобы доконать его.

— Но он ведь жив? — спрашивал Мангольф, напряженно всматриваясь. — Он не смеет умереть, он мне нужен, и он и Толлебен, который гонится за ним по пятам; они должны сразу уничтожить друг друга. Тогда я отделаюсь от обоих.

— Леопольд! — послышался голос повелителя.

Тут только они заметили, что все общество во главе с императором входит в последнюю гостиную и приближается к полуоткрытой потайной двери; император даже как будто собрался войти вместе со своим генерал-адъютантом; он отдавал приказания, которым тот отказывался повиноваться.

— Где Леопольд? Пусть Леопольд мне поможет.

— Ваше величество, не гневайтесь. — Генерал-адъютант был в крайнем смущении. — Воля вашего величества для меня единственный закон.

— Надеюсь! — проворчал его величество.

— Однако госпожа Швертмейер? Не гневайтесь, ваше величество, только это уже слишком.

— Флеше, ты не жалеешь своей плеши!

— Я не могу взять на себя такую ответственность! Покорнейше прошу возложить ее на рейхсканцлера. Можно ли оставить в интимном кругу, когда все разойдутся, даму с такой репутацией, как у Швертмейер? Как верный слуга моего повелителя я должен считаться с обстоятельствами.

— Твои обстоятельства мне известны, Флеше. От тебя я не избавлюсь никогда. Не тронь меня, и я тебя оставлю в покое.

Господин протянул руку. Слуга, согнувшись под прямым углом, облобызал ее.

Они отошли от двери. Мангольфу и Терра было ясно, что тем, кто слышал этот разговор, лучше всего поскорее исчезнуть. Они обошли вокруг лежащего на полу Ланна и скрылись за портьерой. Из гостиной в это время уже входила Альтгот. От испуга у нее захватило дыхание. Сохраняя, несмотря ни на что, присутствие духа, она поспешила закрыть дверь, но старуха Иерихов все же успела проскользнуть в комнату.

— Дорогая, этого никто не должен видеть! — сказала она и стала разглядывать лежащего. — Особенно его величество! Его величество любит здоровых. К обморокам он относится неблагосклонно… Но что же это такое?

Альтгот опустилась на колени подле больного.

— Он опять слишком много ел, — сказала она. — Госпожа Иерихов, пожалуйста, не кричите и придержите дверь, чтобы не влезла Фишер! Она ведь, конечно, подслушивает. Помогите, его необходимо перенести ко мне в спальню.

Но старуха Иерихов только подавала советы.

— Знаете что, дорогая! Есть только одно верное средство, это — чтобы помолилась Кипке. Правда, она живет далеко, на Папештрассе, но за ней можно послать. Помогает и корень мандрагоры. Купите у Тица, пятьдесят пфеннигов, с притертой пробкой.

Не находя помощи извне, Альтгот обрела всю силу в любви. Как Эдит Лебединая Шея на поле сражения при Гастингсе[36] Как Эдит Лебединая Шея на поле сражения при Гастингсе… — Эдит Лебединая Шея — возлюбленная англосаксонского короля Гарольда II, смертельно раненного в битве при Гастингсе (1066)., она подняла возлюбленного с ковра и, не пошатнувшись, унесла его за портьеру. Терра и Мангольф при ее приближении проскользнули в следующую комнату, затем дальше еще через несколько комнат, до выхода на лестницу.

Многие из гостей все еще не решались удалиться, боясь что-нибудь упустить. Его величество остается в интимном кружке приближенных, тут уж ничего не поделаешь! Да, но Швертмейер? Измученные лица, безумное напряжение последних часов в истомленных, но все же ищущих чего-то взглядах.

— Господин Шеллен! — Граф Гаунфест звал его снимать собравшихся. — Можно и мне тоже сняться? Его величество изволил меня сегодня отметить. Как? Только его величество с женихом и невестой? И с членами семьи? А госпожа Швертмейер тоже член семьи?

Сквозь толпу взбунтовавшихся рабов друзья прорвались разными путями. Скорей накинуть шубы, и прочь, каждый сам по себе, даже не подав вида, что их связывают чужие тайны.