Онлайн чтение книги Голубые молнии
Глава XVII

Мы ползем.

Зимой ночью иной раз светлей, чем днем. Вот сейчас такая ночь! Луна светит вовсю. Кругом белым-бело, и хотя мы в белых маскхалатах, мне все время кажется, что нас видно.

Настроение плохое, а этого подонка Хвороста, который стоит тут рядом, я готов убить.

Вчера лейтенант Грачев отвел меня в сторону и говорит:

— Что ж вы. Ручьев, а я-то на вас рассчитывал...

— А что такое? — всполошился я.

— Были связными, доложили, что вас никто не видел. Так?

— Так, — говорю, а у самого уши начинают гореть — ясно уже, в чем дело.

— Ведь неправду доложили. Видели вас.

— Товарищ гвардии лейтенант... — бормочу.

— Да нет, Ручьев, я ведь формально отсутствую. Ваш же ефрейтор Сосновский ничего не знает. Так что разговор у нас неофициальный, так сказать, дружеский. Просто обидно, что хороший солдат и вдруг такое. Честно говорю, не ожидал. Вы поймите, в боевых условиях к чему это может привести? К уничтожению всей группы, ни больше ни меньше. Свою репутацию спасешь, а товарищей, весь взвод, да и себя заодно, погубите. И учтите, — добавил, — сейчас этого разговора не было.

Махнул рукой и отошел.

Я прямо сквозь землю готов провалиться! Обманул я его доверие. Он-то положился на меня, а я...

И такая злость взяла меня на Хвороста — все из-за этого разгильдяя несчастного!

Подошел к нему, смотрю — убить готов. Улыбается! Толкнул его в снег так, что он на три метра отлетел. «Сволочь!» — говорю. Смотрит на меня, глаза вытаращил, ничего не понимает. «Ты что? Ты что, — бормочет, — с ума сошел? Что пихаешься?»

Ушел. Ей-богу, задушить его мало!

И урок для себя извлек: хочешь товарища выручить — выручай, только не за счет других.

Ползем.

До станции шли недолго. Спрятали лыжи. Подкрались, залегли, наблюдаем. Три вагона стоят на ветке. Закрыты брезентом. Четверо часовых, с каждой стороны по одному. И видно, ребята бдительные, на ходу не спят, посматривают по сторонам. Горят фонари, луна — светло, как днем. Не подойти.

В стороне два офицера с повязками покуривают — посредники.

Лежали час, два. Смена караула. Разводящий подходит, с ним четверо новых. Вот тут-то обнаружился шанс. Разводящий обходит платформы, одного за другим меняет часовых. Но тот, что стоит с обратной стороны, приближается к торцу, чтоб поскорее все закончилось, и ждет. Его сменяют тут же, в двух шагах от торцевого. И новый сразу же идет туда, за вагоны.

Однако секунд двадцать та сторона, к тому же обращенная к лесу, не охраняется. Весь вопрос в том, случайно ли это или у них каждый раз так.

Щукин принимает решение. Обогнем по большой дуге объект, подползем как можно ближе к вагонам, дождемся смены. Если опять повторится та же картина, Щукин проскользнет к вагонам, потом под брезент. Выяснит, что к чему, а во время следующей смены часовых вернется обратно. Предусматриваем всякие запасные варианты.

Осуществляем наш план. Совершаем обход лесом.

Ползем. Ползем к дороге. Приближаемся как можно ближе. До вагонов метров десять. Лежим, ждем. До смены четверть часа.

Наконец слышим, маршируют.

Тихие слова, пауза, команда, опять шаги, опять команда...

Часовой с нашей стороны уходит к торцу и исчезает за вагоном.

В то же мгновение Щукин как кошка бросается вперед и... падает. Он за что-то зацепился ногой, стонет, корчится, хватается за ногу. Часовые ничего не заметили. А посредники углядели — перестали курить, что-то в блокноты записывают.

Как быть?

Прошло уже пять секунд. Тогда вперед бросаюсь я. В три прыжка долетаю до платформы. Еще на бегу определяю, где можно подлезть под брезент, ныряю туда. Замираю.

Только в этот момент понимаю, что я сделал. Вернее, логически обосновываю свои действия. (А? Хорошо звучит!) Потому что все предшествующее, занявшее десять секунд, происходило как бы вне сознания, стихийно.

Теперь я лежу в напряжении, потому что моему телу здесь, под брезентом, отведено место, достаточное разве что для одного моего носа. Слышу, новый часовой неторопливо проходит мимо меня, возвращается, снова проходит. Долетают тихие голоса: часовой заговорил с другим. Пользуюсь этим, чтобы переместиться. Со скоростью улитки проползаю метр и — о радость! — нащупываю углубление. Втягиваюсь в него, всасываюсь, ввинчиваюсь.

Теперь я даже могу сесть. Осматриваюсь, вернее, ощупываю все кругом, потому что тьма кромешная. Все ясно: это запчасти для самолетов. Итак, данные разведки подтверждают (я уже вижу себя докладывающим!): ветка ведет к полевому аэродрому. Остается «пустяк» — выбраться и доложить (наяву, а не в мыслях). Но надо ждать целых два часа.

Замираю. И замерзаю. Смотрю каждую минуту на светящиеся стрелки часов. Проходит час, два, месяц, год. столетие... Стрелки показывают, что пролетело семь минут. Начинаю дремать, встряхиваю себя. Таращу в темноту глаза. Прислушиваюсь к шагам часового. Снова ощупываю все вокруг и осматриваю — глаза, привыкшие к темноте, кое-что различают в слабом свете станционных фонарей. Снова смотрю на часы: с космической скоростью пронеслось еще четыре минуты.

И вдруг шум. голоса, топот ног...

Сердце останавливается. Неужели меня обнаружили? Или ребят? Может, у Щукаря с ногой что-нибудь серьезное? А может, Хворост дурака валяет!

Время идет, шум не утихает. Слышен паровозный свисток, ближе, еще ближе...

Толчок. Сомнений быть не может, прицепили паровоз!

Свисток, какие-то крики, команды.

Тишина...

Толчок. Платформы трогаются.

Я мгновенно принимаю решение. Как только поезд проедет два десятка метров, выпрыгну.

В этот момент слышу, как кто-то вскакивает на платформу в метре от меня. Часовой! Интересно, а посредник поедет с эшелоном? Нет, наверное.

Что делать? Поезд набирает скорость, колеса стучат на стыках. Становится еще темней — станционные фонари остались позади. Теперь мы мчимся лесной дорогой.

Первое, что делаю, замечаю время, — может быть, удастся засечь, сколько километров проехали. Ну и что? Как сообщиться этом своим? А если ветка протянулась на пятьдесят километров или на сто? Это я за неделю не пройду без лыж!

И вообще, в какой момент удастся выпрыгнуть? Ведь часовой буквально в шаге от меня. Может быть, когда остановимся перед въездом на аэродром? А если такой остановки не будет? Если платформы въедут в заранее распахнутые ворота, которые тут же и захлопнутся, схапав заодно и ловкого разведчика Ручьева? И предстану я пред восхищенным взором аэродромного начальства, как только будет сброшен брезент.

Нет, надо во что бы то ни стало выбраться раньше! Но как?

Постепенно начинаю ориентироваться. Вынимаю нож, просверливаю маленькую дырку в брезенте. Смотрю.

Поезд идет не очень быстро. Вдоль пути лес, к самой дороге выбежали залепленные, закутанные снегом кусты.

Часовой встал и медленно перемещается к концу вагона. Он в тулупе, уши шапки опущены. Наверное, ничего не слышит. Он исчезает где-то за брезентом.

Теперь я внимательно вглядываюсь в лес.

Весь как пружина. Наконец вижу то, что искал. В этом месте кусты выдвинулись особенно близко к полотну. Надо прыгнуть раньше — тогда они укроют меня от глаз часового, стоящего на площадке последнего вагона. Не медлю ни секунды, приподнимаю брезент и вываливаюсь...

Меня подхватывает ветер, потом снежный вихрь, сугроб. Как здорово, что столько снега и что он такой мягкий.

Какая замечательная штука снег!

Некоторое время лежу неподвижно, прислушиваюсь. Криков, выстрелов нет. Шум поезда постепенно затихает. Осторожно поднимаюсь, оглядываюсь. Встаю.

Ох! Ногу обожгло огнем. Видимо, не заметил в хаосе падении, как повредил ногу. Но что с ней — перелом, вывих, ушиб? Щупаю, двигаю пальцами. Наконец убеждаюсь: растяжение связок. Не смертельно, но дьявольски неприятно. И, прямо скажем, не вовремя. Сначала Щукин, теперь я. Напасть! Хромаю в лес, поглубже. Нахожу куст, срезаю палку и двигаюсь в обратный путь.

Пройдя пять шагов, убеждаюсь, что далеко не уйду. Долго ищу, наконец обнаруживаю подходящие сучья; срубаю топориком два сука, обрабатываю их ножом и сооружаю нечто вроде костылей. Теперь передвигаться легче, прыжками. Мне даже кажется, что так быстрее.

Выхожу на железнодорожную колею. Кругом лес, мертвая тишина. Если поезд или дрезина, услышу задолго. По моим расчетам, мы отъехали километров двадцать. Обязан добраться еще затемно.

Сжав зубы, пускаюсь в дорогу.

До чего же, наверное, странное зрелище: ночь, лес, в лунном свете по заброшенной железнодорожной ветке скачет на костылях одинокий солдат в маскхалате.

Да, это не дипломатический раут. И военная служба — дело суровое.

Первые полчаса иду бодро.

Постепенно становится все труднее. Глаза заливает пот, здоровая нога немеет. Поврежденная — болит. Чувство такое, будто подмышки буравят огромные раскаленные штопоры...

Двадцать километров? А если я ошибся? Если тридцать?

Останавливаюсь передохнуть. Смотрю кругом. Сосны неподвижны — снеговые шапки придавили их. Ели застыли сплошной стеной.

Луна висит, большая, белая, и вокруг светлые небеса. Рельсы блестят и убегают вдаль. Как далеко? Сколько еще осталось? Снимаю шапку. Внутри она жаркая и мокрая. Варежкой вытираю потную шею. Расстегиваю ворот, ем снег. Сначала хорошо, потом хочется пить!

Некоторое время сижу на шпалах, даю отдых ногам, потом кряхтя поднимаюсь. Опираюсь на свои костыли и снова в путь. Здоровая нога отдохнула, а вот больная горит огнем...

Лишь бы добраться.

До рассвета я должен, я обязан добраться и доложить!

Смешно. Совершенно забываю, что это учения, игра, что я в любую минуту могу крикнуть часовым «противника»: «Эй, ребята, ну вас к черту, давайте обратно мои куклы. Мне не до того — нога болит».

Но никакие силы не заставят меня сейчас выйти на игры. Я реально ощущаю военную обстановку, нависшую надо мной угрозу, понимаю важность задания и, что бы ни было, выполню его!

Снимаю шапку и привешиваю ее к пуговице. Все равно голова, мокрая от пота, горит. В глазах круги. По-моему, я дышу громче, чем паровоз, и за километр, наверное, слышно, как я дышу. Ха! Ха! Сменим? Мне не смешно. Я уже не прыгаю, а скачу небось, как воробей на дорожке. А блестящие рельсы вес так же уходят вдаль в холодном лунном свете, и конца им не видно.

И не видно конца моему пути...

Смотрю на светящиеся стрелки. Прошло полтора часа, как я иду. Теперь отдыхаю все чаще. Сначала старался думать о чем-нибудь, теперь мысли путаются. Словно их запрятали в большой черный мешок, они мечутся, тыкаясь в стенки, перемешиваются, и только где-то в середине горит негасимым, упрямым огоньком одно — надо дойти!

Пытаюсь шагать, а не прыгать, пытаюсь опираться лишь на один костыль, пытаюсь даже ползти.

Болит все тело: и ноги, и подмышки, и руки, и голова. А конца пути не видно...

Конца не видно, но что-то видно. Или это уже начались галлюцинации? Мне кажется, что очень далеко впереди появились и исчезли какие-то тени. Всматриваюсь до боли в глазах — ничего. А может, патруль? Или обходчик? Или волки? Интересно, здесь есть волки? Только этого не хватало.

Сжимаю зубы до скрипа. Зажмуриваю глаза, снова открываю, смотрю. Ничего. Показалось.

Продолжаю путь.

К вдруг ясно вижу их! Они выскакивают на полотно из кустов и. спотыкаясь, бегут мне навстречу, машут руками. Сначала я останавливаюсь, падаю в сторону, срываю автомат...

Потом узнаю — это Щукарь и Хворост!

Тогда переворачиваюсь на спину и закрываю глаза.

Подбегают, тяжело дыша, поднимают, тормошат. Они разглядели меня раньше, у них инфракрасный бинокль.

Щукин снимает с меня валенок. Чтоб я. не потерял сознание от боли, разрезает его ножом. Осматривает ногу.

— Ничего, — говорит. — порядок. Типичное растяжение связок. Сразу видно, что никогда самбо не занимался. Шляпа!

— А ты, — еле ворочаю языком, — сам споткнулся, шляпа!

— Что верно, то верно, — бормочет.

Оказывается, там, на разъезде, под снегом была какая-то железяка, об нее он ногу и полоснул. Больно, но не страшно. Через пять минут прошло.

Залегли. Стали меня ждать.

Когда платформы ушли, они сообразили, что при первой возможности я спрыгну и пойду обратно, и отправились мне навстречу.

Все это он мне рассказывает, а сам перевязывает ногу. Молодец Щукарь, Бурденко, да и только! Хворост находит другое сравнение.

— Эй ты. Айболит, давай быстрей! Времени всего ничего осталось.

Он уходит в лес. слышно, как стучит топорик, трещат сучья. Через полчаса трогаемся в обратный путь. Я — на носилках. Лежу, отдыхаю. Для приличия ворчу — мол, сам дойду, не надрывайтесь. Они даже не отвечают. Идут, дышат тяжело.

В лагерь добираемся перед рассветом.

Там уже беспокоились, высылали дублирующую группу.

Докладываем. Майор Орлов внимательно слушает, записывает в свой блокнотик. Видимо, доволен, потому что лейтенант Грачев сияет.

Увидев меня на носилках, он сначала встревожился, но, узнав, в чем дело, успокоился.

Теперь весь отряд двигается параллельно ветке к обнаруженному аэродрому.

Меня, как маленького, везут на саночках. Только соски не хватает.

Двигаемся быстро. Сосновский прикинул, что до аэродрома километров тридцать. К вечеру доберемся, разведаем и ночью «взорвем».

Лес просыпается. Восходит солнце, его лучи длинными, золотыми полосами ложатся между высокими, прямыми елями. Снег начинает сверкать, слепить. Я закрываю глаза, Мне тепло, спокойно. Дорога ровная, и к засыпаю...

Просыпаюсь, когда отряд добрался до места. Все заняты делом, суетятся, ужинают, готовятся к операции.

А я сижу в своих саночках под елочкой. Мне б еще зайчика, хлопушку... Идиотизм! Из-за этой дурацкой ноги пропущу самое интересное! Почему с нами в поход не отправился санинструктор — Кравченко, например? Тогда она была бы с «тяжелораненым» неотлучно. Здорово! Но Кравченко нет. А вскоре никого не остается, кроме приставленного ко мне вместо няньки Хвороста. Весь отряд уходит на операцию.

Мы с Хворостом молчим, напряженно вслушиваемся в ночные звуки. Вот сейчас шарахнет!

Но ничего не шарахает, часа через три раздается несколько далеких тихих хлопков — зажигательные трубки — бикфордов шпур с детонатором. Действительно, не будут же они устраивать настоящие взрывы — учения все-таки. Но я просто забыл об этом...

А затем начинается кошмар. Воет сирена, слышны выстрелы, в воздухе вспыхивают сигнальные ракеты. Ребята возвращаются нотные, возбужденные, у некоторых маскхалаты порваны. Все спешат. Лагерь снимается, и на всех парах мы отступаем в лес. Остается небольшой тыловой дозор. Нас преследуют.

Продираемся через чащобы, минуем какие-то овраги, два раза я вываливаюсь из санок. Чувствую себя ненужным грузом, мне неловко. Вот ведь не повезло с ногой!

Выходим на шоссе. Справа в ста метрах — мост. Сосновский, молодчага, абсолютно спокоен — Кутузов при Бородино.

Мы переправляемся через мост. Казалось бы, переправились и валяй дальше. Ничего подобного! Сосновский приказывает заминировать мост. А? Каков!

Щукин, Дойников, другие ребята, нагруженные «взрывчаткой», исчезают за перилами. Через несколько минут от моста протягиваются провода. Трое залегают в ельнике у дороги с подрывной машинкой и инфракрасными биноклями. Приказ: как только «противник» вступит на мост, осуществить взрыв.

Конечно, взрыв моста не решит все вопросы — река-то замерзла. Но нее же танки, бронетранспортеры по льду не пройдут, а для спешенного противника оставляем троих с пулеметом.

Проходим еще километров пять и останавливаемся на развилке. Теперь нам следует вернуться в часть, «минуя линию фронта».

И вот после многодневного похода возвращаемся в часть. Пока тряслись на грузовиках, ребята рассказали, как «взрывали» аэродром.

Это было не так просто: кругом забор, колючая проволока, всюду часовые.

И все-таки Сосновский обнаружил какую-то бетонную трубу, через которую обычно вытекала вода. Зимой вода замерзала. Вот тут-то наши ребята и проявили сметку. Во льду, забившем трубу, они пропилили, прорубили лаз. Это заняло время, но они справились. Чтобы потоньше стать, сняли с себя все, что могли: маскхалаты, шинели, протащили «тол», «гранаты». Мороза никто и не заметил — не до того было.

А когда оказались на территории аэродрома, расползлись повсюду, как ужи. Где какой объект находился, они изучили заранее, наблюдали с деревьев в бинокли. Каждый точно знал, что «взрывает», какое ему отведено время, сколько потребуется взрывчатки. Ее заменили деревянные шашки, совсем как толовые, — мы их заранее еще в городке наделали. «Минировали» все, что можно, — самолеты, склад горючего, еще разные склады, машину полевой метеостанции, радары, прожекторные установки, электростанцию.

А с Дойниковым, как всегда, приключился казус. Просто удивительно, как к нему липнут разные забавные случаи. Он мне сам рассказал. Его задача — «взорвать» горючее в автопарке, «Заминировал». Ползет обратно. И вдруг видит: стоит в сторонке зеленая новая «Волга», а у него шашка оставалась. Раз «Волга», решил, значит, большое начальство. Установил свою шашку, взрыватель натяжного действия. Тронется машина и «взорвется» вместе с начальством. И намалевал мелом на «Волге» крест. Это для посредников — раз крест на чем-нибудь, значит, удалось заминировать.

Не успел отползти — офицеры появились. Двое в папахах — значит, полковники. Подходят к машине, а он под ней — Дойников. Мотор начинает урчать. Сергей наш взмок — все пропало — сейчас поедут, раздавят! Что делать? И все же успевает выкатиться из-под «Волги», Но, видно, один из офицеров его заметил. Вылез, наклонился. А Дойников как вцепится в него. Скрутил приемом самбо и навалился. «Враг» ведь. Эх, думает, сейчас закричит — и все: тревога, провалил Дойников операцию. Одно утешение — какого-то большого начальника «уничтожит». А тот вдруг шепотом говорит: «Тише ты, черт! Не видишь повязку — посредник я. Пусти же!»

Дойников совсем растерялся. Бегать боится — часовые заметят. Лежит, руку к голове прикладывает и тоже шепчет: «Виноват, товарищ полковник! Темно... не видно... Я тут машину заминировал... думал...»

А полковник и другие офицеры давятся от смеха. Рты себе зажимают. Потом полковник говорит:

— Молодец, гвардеец! Как фамилия? Дойников? Ну ладно, давай ползи, а то застрянешь...

Ну с кем еще такое может случиться?

Судя по всему, начальство осталось довольно. На разборе действия роты и, в частности, нашего взвода похвалил сам генерал.

— Молодцы, гвардейцы! Работали на совесть. — сказал.

Особенно хвалил Сосновского.

— Отличный будет офицер. Пойдешь в училище?

— Так точно, товарищ генерал! — Сосновский аж сияет, что с ним редко бывает. — Уже рапорт подал.

— Правильно, сынок, добрый командир будешь.

Это уж потом комдив с нами беседовал. Окружили мы его. Он улыбается, доволен. Оказалось, другие взводы нашей роты тоже отличились.

Командир роты, замполит, офицеры, солдаты получили благодарность. Я тоже. Особую благодарность получил Дойников — не забыл его полковник тот. А я все боялся, что командир взвода мне историю с трактором вспомнит. Нет. То ли забыл, то ли посчитал, что искупил я эту вину тем, что груз разведал.

А Хворост ходит гоголем! Хоть бы что. Сначала я подумал — ладно уж, все-таки сколько километров с Щукарем меня тащили.

Потом решил: подумаешь, большое дело. А я как бы на его месте поступил? Да и любой другой! Так что он таки свинья. Факт!

Нога прошла.

Завтра в увольнение. Увижусь с Таней. Вечность прошла, как мы с ней виделись. По-настоящему. Потому что вообще-то мы виделись: я ходил в медсанбат ногу лечить, и там мы несколько раз поговорили. Но какие в медсанбате свидания!

Мама пишет, что отец ставит спектакль и требует ее постоянного присутствия. Так что пока она приехать не может, и чтобы я не огорчался. Я-то понимаю, в чем дело: это отец меня выручает, такой прием придумал. Молодчага!

Эл тоже разразилась длинным посланием. Она ждет, она скучает, она вспоминает, она мечтает...

Надо отвечать. Лень.

Маме послал телеграмму: «Все хорошо, здоров, счастлив». Эл: «До встречи московскими небесами».

Владу написал: